Текст книги "Антистерва"
Автор книги: Анна Берсенева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]
Глава 5
Война закончилась для него, даже не начавшись.
Сначала у Василия еще оставалась надежда, что с него снимут ненавистную броню и пошлют на фронт, но зимой сорок второго – той зимой, когда умерла Елена, – эта надежда развеялась окончательно. Он снова попал в госпиталь через месяц после того, как выписался оттуда.
– Сердечко-то у вас никуда, молодой человек, – сказал тот самый Прокопьев, который был, по словам главврача, и швец, и жнец, и на дуде игрец вследствие своего огромного опыта и нехватки специалистов. – Толком вас здесь обследовать, конечно, невозможно, но поверьте: это у вас врожденное. Порок аортального клапана. Но ничего, – успокоил он, заметив, как изменилось лицо Василия. – С этим не враз помирают, еще до старости проживете с дорогой душой. Конечно, придется поберечься. Но при всем обережении пешком ходить побольше. Движение – это жизнь. Для вас в прямом смысле слова.
– Мне бы на фронт, – мрачно пробормотал Василий.
Прокопьев только хмыкнул:
– А вот это, юноша, лучше сразу из головы выкинуть. Волнения вам не показаны, особенно пустые. С вашим заболеванием не воюют. Скажите спасибо, если инвалидность не дадим. Вы у нас кто по специальности?
Инвалидность ему, к счастью, не дали, но радости в этом было мало.
«Год прошел, как сон пустой» – эти слова из пушкинской сказки то и дело всплывали в памяти, сопровождая все, что он делал в этот бесконечный год: готовился к летним изысканиям, потом, летом, занимался геологоразведкой – уже не на Язгулемском хребте, а в Карамазоре, где тоже обнаружились урановые руды…
В декабре сорок третьего Василий получил письмо, в котором майор Сергеичев сообщал о том, что его отец, полковник Константин Павлович Ермолов, пал смертью храбрых под Сталинградом.
«Официальное извещение послано супруге, – писал майор, – но, поскольку мы с вашим отцом дружили, то я выполняю его волю и извещаю вас отдельно. Мы с Константином Павловичем так и договорились: кто в живых останется, тот семье дополнительно сообщит. Он просил, чтобы я написал вам. Может, не надо бы, но, мне кажется, лучше, если вы будете знать: жизнью ваш отец совсем не дорожил. Это происходило не от бесшабашности – он был взвешенный человек, знающий специалист, и стержень характера у него был крепчайший. Железнодорожное сообщение на Сталинградском направлении – в огромной степени его заслуга, он его наладил блестяще, хотя это, поверьте мне как тоже неплохому специалисту, было нелегко, так как дорога после нашего летнего поражения была почти разрушена. Но, поскольку мы тесно работали вместе, я всегда отмечал, что Константин Павлович не учитывает в работе своих личных обстоятельств, в том числе и собственной жизни. Не знаю, понятно ли я излагаю. Вы, Василий Константинович, вероятно, лучше это знаете, так как вам известны те моменты жизни вашего отца, которые мне, конечно, неизвестны. Он погиб при артобстреле железнодорожного узла, обеспечивая отход эшелонов. Извините, если я высказал в этом письме какие-то слишком личные соображения. Вы можете гордиться своим отцом. В том решающем переломе, который происходит сейчас к нашей великой победе, есть его заслуга».
Этот удар оказался не по силам: Василий попал в госпиталь снова, и на этот раз отделаться от инвалидности, которая лишила бы его возможности работать даже в тылу, оказалось очень непросто. Он знал, что выкарабкаться, выздороветь ему помогло единственное стремление: не стать совсем уж никчемным существом; других побуждений к жизни у него не осталось.
В Москву Василий попал только весной сорок шестого вместе с Сыдоруком: их вызвали для отчета по изысканиям, связанным с ураном. Он знал, что это будет его последний приезд в дом, бывший когда-то родным.
Василий с детства был немного дальнозорким и поэтому сразу увидел, что занавески на окнах квартиры те же, что были всегда, хотя окна шестого этажа трудно было разглядеть снизу, со двора. А может, дело было даже не в дальнозоркости. Сразу же, как только он вышел на Площадь трех вокзалов и увидел сказочные купола Казанского, и теремок Ярославского, и европейскую простоту Ленинградского, сердце у него забилось быстрее, и перед глазами словно встали волшебные стекла, сквозь которые он видел все отчетливо, как… Как в последний раз.
И так же отчетливо он увидел узорчатые вышивки на оконных занавесках.
– Кто? – раздалось за дверью.
– Открой, Наталья, – сглотнув стоящий в горле острый комок, сказал Василий. – Это я.
Он почувствовал, как она замерла за дверью, как колеблется: открыть – не открыть.
– Открывай, – повторил он. – Не бойся, я ненадолго.
Звякнули цепочки; дверь распахнулась. Наталья стояла на пороге, глядя на него исподлобья своими бесцветными, глубоко посаженными глазами. Василий не видел ее почти десять лет, но она совсем не изменилась: тот же взгляд, полный глухой настороженности и недоверия, то же широкое, словно топором вырубленное лицо, те же тусклые соломенные волосы… Теперь, когда отца не было на свете, Василию еще труднее было понять: ну пусть ему нужна была женщина – в постель, к плите, в няньки к сыну, – но почему этой женщиной должна была стать Наталья? Более несходных людей, чем отец и она, невозможно было представить. Она всегда была здесь инородным телом, и ее присутствие делало дом не домом, а местом ночлега.
«А может, ему этого и надо было», – вдруг подумал Василий.
В самом деле, трудно было представить, что отец стал бы искать женщину, похожую на маму…
– Явился… – протянула Наталья. – Ну, и чего тебе надо?
– Ничего мне от тебя не надо, не беспокойся.
Василий вошел в квартиру. Наталья отступила от двери, только когда он отодвинул ее плечом. Она действительно не изменилась, первое впечатление его не обмануло, и вести себя с ней приходилось ровно так же, как всегда.
Он прошел в комнату; здесь ничего не изменилось тоже.
«Неужели по-прежнему боится?» – Василий даже улыбнулся, хотя ему было совсем не весело.
Когда-то отец запретил супруге что-либо менять в этом доме. Запретил, как обычно, без объяснений, да Наталья никогда и не требовала от него никаких объяснений: она его панически боялась, поэтому ни одна безделушка на мамином письменном столе, ни одна книжка на полке, сколько Василий себя помнил, не была сдвинута ни на сантиметр. И вышитые занавески мачеха только стирала, хотя они были уже совсем ветхие и их, наверное, в самом деле пора было обновить.
Занавески подарила маме какая-то деревенская женщина, когда она в восемнадцатом году ездила под Смоленск, чтобы поменять свои платья на муку, и ее чуть не расстрелял командир заградотряда.
– И жалко, что не расстрелял змеюку, – всегда добавляла Наталья в этом месте своих воспоминаний, рассказывая маленькому Ваське о его матери.
Но занавески на окнах не меняла.
– Где отца похоронили? – спросил Василий, с трудом отрывая взгляд от стоящей на столе посеребренной глиняной птицы; круглолицый Сирин смотрел на него так же таинственно, как в детстве.
– Да уж до Кремлевской стены не дослужился! – со знакомой злобой произнесла Наталья. Василий немного удивился: раньше ее злоба не проявлялась по отношению к мужу. – Где убили, там и закопали, как собаку. Ты небось за наследством приехал? – Злоба клокотала в ее голосе так, словно Наталья полоскала горло. – А вот тебе! – Она резко выбросила вперед руку со сложенной фигой. – Он за свою жизнь нитки собственной не нажил! С его работой мог бы на золоте есть, так куда-а там – ничего ему было не надо, все только Аськино берег, как в музее каком. А что меня голую-босую оставил, это ему по херу! Я вам всегда была прислуга, что ему, что тебе. Так вот же хрена ты теперь получишь, а не наследство! Если хочешь, в Сретенское поезжай, – вдруг усмехнулась она. – Может, там тебе что и обломится. Там папаши твоего родовое гнездо, дом от деда его остался справный, ничего не скажу. Он же меня на всю войну туда отправил, хоть и мог бы по-людски на юга пристроить. Отсиделась бы не хуже тебя, в тепле-то! А в деревне этой чуть с голоду не подохла, бывало, одни яблоки жрала с ихнего сада ермоловского, чтоб ему сгореть.
– Замолчи, – поморщился Василий. – Где Тоня?
– А тебе что? – насторожилась Наталья. – Думаешь, с нее что получишь? Померла Тонька! – с необъяснимым торжеством заявила она. – Нечего тебе ее сторожить.
– Как… умерла? – растерянно проговорил он. – От чего?
– А с голодухи!
– С какой еще голодухи?! Ты что, аттестат отцовский не получала?
– Твое какое дело, чего я получала, чего не получала? Сколько денег он тебе перегнал, не счесть, еще и аттестат полковничий надо было тебе пересылать?! – прошипела Наталья. И добавила со злым упорством: – Захворала Тонька и померла. Нету у тебя родни! – выкрикнула она. – И прав на квартиру никаких нету, ты с нее еще до войны выписался. Я к адвокату ходила, он сказал. Так что езжай, откуда приехал, и дорожку сюда забудь.
Василию всегда казалось, что у Натальи существует какой-то свой русский язык: вроде бы все слова звучат знакомо, но смысл у них совсем другой. Вот и теперь – в его вопросе о сестре она расслышала только покушение на полковничий аттестат.
– И как он только жил с тобой, а? – медленно выговорил Василий.
Это было единственное, что его еще интересовало в связи с этой женщиной.
– Говорю же, в прислуги нанял дуру деревенскую, – усмехнулась она. – Днем постель стираю-глажу, ночью на той постели передок подставляю. Хорошо он устроился, папаша твой! Думал, от милицейских один раз укрыл, так я ему всю жизнь обязанная. – Тут Наталья замолчала, словно поперхнулась.
Впрочем, Василий и без напоминаний знал эту историю, хотя мачеха, наверное, считала, что он был слишком маленький, чтобы это помнить. Но она любила долгие, с завистливыми попреками, истории из прошлого и когда-то сама же рассказывала ему о том, как ее мать и братьев арестовали за разбой, а она успела через дверь на кухне выскочить в соседнюю квартиру, к Константину Павловичу, у которого после отъезда его жены была домработницей и потому имела от кухонной двери ключ. И как тот пожалел ее и сказал милиционерам, что она его гражданская жена, потому что иначе ее арестовали бы тоже, хотя она к мамашиным и братовым делам была совсем непричастная.
Василий понимал, что Наталья вошла в жизнь его отца как-то… само собою. И теперь сердце его мучительно сжалось от жалости к нему – оттого, что сами собою происходили в его жизни такие вот события…
– Ладно, – сказал он. – Ничего мне отсюда не надо, зря беспокоишься.
– Уж какие вы бескорыстные! – процедила она. – И ничего-то вам не надо, из наших-то рук. В чем пришли, в том ушли. Дворя-яне, куда нам, мужичью!
– Мамино что-нибудь возьму на память, – усмехнулся он.
– А ничего не осталось, – торопливо сказала Наталья. – Драгоценности, какие были, Аська еще в Гражданскую продала. Жрать-то надо было, какая ни есть дворянка, а уметь она ничего не умела, плясать только.
Не слушая ее больше, Василий подошел к книжной полке. Наталья встала у него за спиной, как будто опасалась, что он отыщет среди книг бриллианты. Он взял с полки несколько тоненьких книжечек в бумажных обложках, открыл одну. Мелькнул знакомый экслибрис «Из книг Аси Раевской».
Тайна смерти непонятна
Для больших умов;
Разгадать – мы, вероятно,
Не имеем слов.
Мне догадка шепчет внятно:
«Верь моим словам:
Непонятное – понятно,
Но не здесь, а там», —
прочитал Василий и вздрогнул. Совпадение с тем, что он чувствовал сейчас – да и не сейчас только, а уже давно, с той самой минуты, когда умерла Елена, – было слишком сильным, каким-то даже нарочитым. Он не любил таких совпадений. Но книжечку – на обложке стояло имя Северянина – все-таки взял.
– Книжки тоже денег стоят, – проворчала Наталья.
– Не разоришься, – отрезал он.
Может, она и хотела возразить, но промолчала. То, что Наталья труслива, Василий понял еще лет в шесть. И тогда же понял, что она, как большинство злобных и завистливых людей, готова подчинять свои поступки не любви, не жалости, вообще не чувствам, а только внешней силе. Он понял это по очень простой истории: разглядывал отцовскую зажигалку, сделанную из ружейной гильзы, – отец привез ее еще с Первой мировой войны – и опалил себе брови. Наталья тогда отвесила ему здоровенную пощечину, от которой Василий отлетел в угол комнаты и ударился спиной о шкаф. В этот день отец вдруг вернулся из командировки, хотя его ожидали только через две недели, и, конечно, сразу заметил и опаленные брови, и красные следы на Васькиной щеке.
– Он, Константин Палыч, чуть дом не спалил, – наябедничала Наталья; она всегда называла мужа по имени-отчеству.
– А это что? – спросил отец, проводя пальцем по щеке сына.
– Так обпалился же, – торопливо проговорила она – видно, боялась, как бы Васька не опередил ее, сообщив отцу, откуда взялись длинные пятна у него на щеке.
Василий молчал, старательно отводя взгляд от прямого взгляда зеленых отцовских глаз. Не мог же он ябедничать, как мачеха!
Но отец и не ждал от него ответа. Он взял Наталью за плечо и, коротко встряхнув, проговорил – медленно, раздельно:
– Запомни: еще раз пальцем его тронешь – убью. Не разведусь, не выгоню – убью. Если по-другому не умеешь, убирайся прямо сейчас.
– Да что вы, Константин Палыч! – заскулила Наталья. – Я ж к Васеньке как к родному дитю, хоть кого спросите, весь дом видит! Напугалась же я: а ну как глаза себе выжгет? Простите, Константин Палыч, сама не знаю, как вышло!
Василий не знал, как относилась бы Наталья к родному дитю, но то, что его она ненавидит, он знал точно. Ненавидит и боится. Лет до двенадцати она боялась его из-за отца, а потом Василий и сам научился отвечать на попытки оскорбить его или унизить, которых она не оставляла никогда. Пожалуй, было даже и хорошо, что он впервые столкнулся с этой стороной человеческой натуры так рано: зато так же рано понял, как вести себя с такими людьми.
– Зажигалка отцовская где? – спросил он.
Конечно, зажигалка не представляла собой никакой ценности, но Василий знал, что жадность не позволит мачехе выбросить ничего из доставшегося ей добра. Значит, если отец не взял зажигалку с собой на фронт, она была где-то в доме.
– Дурень ты, Васька, – вздохнула Наталья. – Даже жалко тебя. С чем в жизни-то останешься? Вот она, твоя зажигалка, забирай.
Она открыла ящик стола и достала зажигалку. Знакомые инициалы К.Е. были процарапаны на медном боку.
– С чем-нибудь да останусь, – сказал Василий, пряча зажигалку в карман. – Прощай.
Уже спускаясь по лестнице, он подумал, что надо было забрать ордена. У отца было три Георгиевских креста еще за Первую мировую, и орден Красного Знамени за Гражданскую, и такой же орден за Маньчжурскую операцию… И, наверное, были награды за Отечественную войну. Но понятно было, что ордена мачеха не отдаст, потому что они могут ей пригодиться для получения каких-нибудь житейских благ. И как их отнять, как хотя бы найти в этом навсегда теперь чужом доме?..
Василий прошел через двор, не обернувшись. Наверное, Наталья следила из-за занавески, уходит он или нет. Но зачем ему было на нее оборачиваться?
Впрочем, и вперед он тоже не смотрел – шел как во сне, ног под собою не чуя. Поэтому, когда у самого выхода со двора перед ним вдруг появилась девочка, Василий вздрогнул: непонятно было, откуда она взялась. Он даже шагов ее не слышал и чуть не сбил ее с ног прямо в широкую весеннюю лужу.
– Извини, – пробормотал он. – Не заметил тебя.
– Ничего, – сказала девочка.
Они вскинули друг на друга глаза – у нее они были как весенняя вода, того же непонятного цвета, с тем же ощущением глубины и речной необъяснимости – и обошли лужу с разных сторон.
Девочка вошла в подъезд. Василий зачем-то проводил ее взглядом.
«А ведь это Тоня могла быть, – подумал он. – Если бы жива была… Или соврала Наталья?»
То, что мачеха могла ему соврать, не подлежало сомнению. Но обычно ее ложь бывала осмысленной, а эта – зачем бы?..
«Может, вернуться? – подумал он. – Нет, не вернусь».
Та жизнь была окончена. Она оказалась совсем короткой, она промелькнула, как падающая звезда мелькает в небе, и вернуть ее можно было не больше, чем упавшую звезду.
И ему не хотелось даже, чтобы другая жизнь, в которую он теперь входил, оказалась длиннее.
Глава 6
Василий проснулся под утро от ясного ощущения, что он умирает. Страшная слабость разлилась по всему телу, не давая не только пошевелиться, но даже вздохнуть – легкие просто не наполнялись частыми судорожными вдохами.
Мгла за окном уже стала тускло-серой, но солнце еще не осветило ее даже заревым предвестьем. Жизнь в этот предрассветный час казалась унылой, и такой же унылой, бесцветной должна была стать в этот час смерть.
Василий попытался поднять руку, чтобы постучать в стену соседям, но даже это оказалось не по силам – он потерял сознание. Когда он снова пришел в себя, солнце било в окно радостным апрельским светом. Утро это или уже день, понять было невозможно. Он вернулся из Москвы всего неделю назад, но весна в Азии была ведь совсем другая, чем в России. Здесь была яркая, сияющая весна, и каждый новый день расцветал мгновенно, с первым солнечным лучом.
Встать он по-прежнему не мог, но постучать в стенку на этот раз удалось. Барак, в котором он снимал комнату, был такой же, как все подобные бараки в азиатских городах, – большой, двухэтажный; на длинные открытые подмостки, тянущиеся по второму этажу, выходило множество дверей. В соседней с Василием комнате жила огромная семья Мирзоевых, у которых кто-нибудь всегда был дома. Прибежала их старшая дочь Зебо с младенцем на руках, покачала головой и сказала, что сейчас же пошлет младшего брата в больницу за врачом.
– И на работу ко мне пусть забежит, – еле ворочая языком, попросил Василий. – Предупредит…
На сегодня Сыдорук назначил собрание партии, последнее перед летней экспедицией, и Василий, конечно, должен был присутствовать. Управление геологии находилось в пяти минутах ходьбы – даже ближе, чем больница, поэтому предупредить о болезни было нетрудно. Младенец на руках у Зебо заплакал, и под его плач Василий снова провалился в забытье.
Правда, забытье это было какое-то странное: вынырнув из него, он не забыл, что происходило, когда он в него погружался. И, придя в себя снова, сразу же прошептал, не открывая глаз:
– Зебо, ты не сиди со мной, иди…
Он чувствовал, как чья-то рука вытирает холодный пот у него со лба, и движения этой руки были по-женски легкими, потому он и понял, что соседка не ушла.
– Сейчас доктор придет, Василий-ака, – услышал он. – Ты тихо лежи, ничего не говори.
Василий открыл глаза и несколько секунд не мог понять, что за девушка сидит на стуле, придвинутом к его кровати.
– Это ты, Манзура? – наконец узнал он. – Ты почему здесь?
– Мальчик прибежал, сказал, ты заболел. Я товарищу Сыдоруку сообщила и пошла, – объяснила она. – Ты совсем слабый, не надо говорить.
Врач пришел через полчаса. За это время Манзура куда-то сбегала и принесла теплый отвар из сушеных фруктов. Отвар, пахнущий персиками и вишней, подействовал на Василия как живая вода – даже дышать стало легче.
– Можно в больницу, – без особого, впрочем, рвения сказал врач, выслушав стетоскопом его грудь. – Это ведь у вас хроническое? Конечно, если бы здесь обеспечить уход, то медсестра могла бы на дом приходить, уколы делать для поддержания сердечной деятельности…
Василий хотел сказать, что в таком случае лучше он ляжет в больницу. Он понимал, что соседи непременно возьмутся его опекать, и это вызывало у него неловкость. Но вдруг Манзура – оказывается, она все еще была здесь, Василий просто не мог повернуть головы, потому этого и не заметил, – сказала:
– Не надо в больницу. Скажите, какие уколы, я буду делать.
– Не выдумывай, Манзура, – с трудом проговорил он. – Разве ты умеешь уколы делать? И вообще…
– Я умею, – перебила она. – Меня Люша научила. Не волнуйся, Василий-ака, ты дома выздоровеешь.
И, услышав Еленино имя, которое Манзура произнесла с обычным своим суровым спокойствием, Василий почувствовал, что у него нет сил возражать. В конце концов, какая разница, выздоровеет он или нет? И где лежать задыхающимся бревном, здесь или в больнице, не все ли равно?
– Вот и хорошо, – поспешно кивнул врач; видно, больничные койки были не в избытке. – Я рецептик выпишу, купите ампулки. Шприц получите у нас под расписку. Стерилизовать умеете?
На то, чтобы сбегать в больницу и в аптеку, у Манзуры ушло полчаса, не больше. После укола, который она сделала так ловко, что Василий этого даже не заметил, по всему его телу разлилась приятная легкость, и он уснул.
И проснулся только вечером. Или это уже ночь была?
В комнате стоял полумрак, наверное, фитиль керосиновой лампы был прикручен почти до отказа. Василий проследил за высокими тенями, которые плясали по углам – кто отбрасывал эти зловещие тени? – медленно перевел взгляд на лампу… И увидел, что Манзура сидит у стола и что-то шьет при этом тусклом свете. Он понял: стоит ему пошевелиться, и она сразу же вскочит, примется что-нибудь делать для него; этого ему не хотелось. Но спать не хотелось тоже, и он стал незаметно следить за нею сквозь смеженные ресницы.
Василий видел Манзуру редко, хотя она четыре года работала уборщицей в управлении геологии. В войну город был наводнен эвакуированными, после войны стали возвращаться мужчины. Найти хоть какую-нибудь работу, а тем более работу с жильем, кишлачная девчонка, да еще изгнанная мужем, то есть все равно что прокаженная, да еще без влиятельных родственников, не могла и мечтать. Манзуру приняли на работу в тот же день, когда Василий привел ее к начальству. Она тогда была настороженная, мрачная, хотя все-таки казалась не испуганной, а лишь суровой, с этими своими длинными глазами, выражение которых невозможно было понять. Она убиралась ранним утром и поздним вечером, когда сотрудников в управлении не было, поэтому Василий с ней почти не сталкивался. Знал только, что ей дали койку в общежитии и что она пошла учиться в вечернюю школу.
– Тебе помочь чем-нибудь, Манзура? – спросил он, когда однажды пришел на работу пораньше и она еще домывала коридор.
– Нет, Василий-ака. – Она решительно помотала головой, глядя ему прямо в глаза. – Все есть.
– Тебя не обижают? – на всякий случай поинтересовался Василий.
– Не обижают. Спасибо тебе.
– Не за что.
Он отвернулся. Эта девочка была живым напоминанием о Елене, и видеть ее было нелегко.
Но теперь, в легкости полузабытья, Василий смотрел на нее как-то совсем по-другому. Или просто она изменилась за эти годы? Глаза ее были опущены, а потому это было не очень понятно. Он видел только, что косы теперь не спускаются ниже колен, а закручены вокруг головы, и на них надета маленькая расшитая тюбетейка. Руки Манзуры двигались быстро и изящно, в свете лампы коротко сверкали то иголка, то бисер, то серебряное колечко на ее пальце. От нежного блеска этого колечка сердце у Василия сжалось. Четыре года прошло, а Елена все не становилась хотя бы воспоминанием – и теперь была реальнее, чем живая девочка, которую она оставила с ним и которая так ловко, почти без света, вышивала бисером.
Его взгляд сквозь ресницы длился минуту, не больше. Манзура подняла глаза, отложила шитье и подошла к кровати. Хотя Василий голову готов был дать на отсечение, что даже не пошевелился.
– Ты не спишь? – Она наклонилась, вглядываясь в его лицо. – Я шурпу сварила, покормлю тебя. Силы надо, Василий-ака.
– Ну зачем ты?.. – с укоризной сказал он. – Думаешь, ты должна со мной возиться?
– Думаю, ты один умрешь. Не хочу, чтобы ты умер. Люша тебя любила.
Видимо, та прямота каждого слова, которую Василий когда-то считал следствием незнания языка, была у нее природной. Теперь она говорила по-русски чисто, но эта краткая, без прикрас прямота осталась прежней.
Он попытался возразить, когда она, присев на край кровати, стала кормить его шурпой – густым таджикским супом, – и даже забрал у нее ложку. Но руки плохо слушались его, и суп сразу же пролился на постель.
– Не стесняйся, Василий-ака, – сказала Манзура. – Ты заболел, как ребенок слабый сейчас. Выздоровеешь, будешь опять сильный мужчина.
Он улыбнулся простоте ее слов и открыл рот, с изумлением чувствуя, что его почему-то больше не стесняет и не раздражает собственная беспомощность. Закончив его кормить, Манзура вытерла ему губы белоснежной салфеткой – где она только ее взяла у него такой не было точно, – а другой такой же салфеткой вытерла ему лоб, по которому во время еды снова заструился пот.
Он думал, что уснуть теперь не сможет – ведь проспал целый день! – но глаза закрылись сами собою, в голове поплыл туман, и Василий не заметил, как уснул снова.
Так, в чередовании сна и странного бодрствования, тоже похожего на сон, он провел неделю. Ему казалось, что Манзура не отходит от него ни на минуту и ни минуты не спит. Во всяком случае, когда бы он ни открыл глаза, она была рядом: наливала из кастрюльки в касу суп, приготовленный в общей кухне на примусе, или заваривала зеленый чай в расписном чайнике, или вышивала. Василий спросил, когда же она спит, и она ответила:
– Ты спишь, и я сплю. Вот здесь, на курпаче. – Она показала на расстеленное в углу одеяло, которого он не замечал. – Потом знаю: скоро проснешься. И я тогда просыпаюсь.
– Знаешь, когда я проснусь? – удивленно переспросил он.
– Да, – кивнула Манзура. – Всегда знаю. – И, предупреждая очередной вопрос, добавила: – Я в отпуск пошла, на работу не надо.
Через неделю он начал вставать и вздохнул с некоторым облегчением, потому что по крайней мере смог сам пользоваться судном, которое Манзура принесла из больницы вместе со шприцем. Ей теперь оставалось только выносить эту посудину. Это его, впрочем, тоже не радовало, и он с нетерпением ждал, когда сможет выходить во двор, в туалет. К счастью, это произошло уже на следующий день после того, как он встал с постели: слабость уходила из тела быстро, хотя голова еще кружилась и спускаться со второго этажа было нелегко.
В этот день, после первой своей прогулки во двор, Василий лег рано. Но ему не спалось – видно, выспался за время болезни надолго вперед. Манзура уселась в углу с шитьем.
– Можно посмотреть, что ты вышиваешь? – спросил Василий. – Я же издалека только видел. По-моему, что-то красивое.
– Я платья вышиваю. – Она тут же подошла к кровати и, присев на край, положила свою работу ему на грудь. – И тюбетейки. Потом одной женщине отдаю, она на базаре продает, за работу мне платит. Много платит, – гордо уточнила она. – Мои платья хорошо покупают. Зимой я еще джуробы вязала, теплые, их тоже хорошо покупали.
– Манзура! – ахнул Василий. Только теперь до него вдруг дошло, что все время болезни она кормила его наваристым супом, и свежей бараниной, и ранней зеленью, и теплыми лепешками с кунжутом, и поила то компотом, то чаем с медом, и покупала лекарства. – Ты же столько денег потратила, а я, дурак, совсем соображать перестал! Могла бы и напомнить, – укорил он. – У меня что, по-твоему, денег нет? Да мне их тратить некуда!
– Не волнуйся, Василий-ака, – привычно повторила она. – Мне тоже некуда тратить.
– Ты все-таки больше свои не трать, – сказал он. – Вон там, на гвозде, штормовка моя висит – возьми в кармане.
– Хорошо, – кивнула она. – Завтра возьму. Сейчас спи.
– Что-то не спится. – Василий виновато улыбнулся. – Я скоро на работу выйду. А сегодня побудь еще со мной, ладно? Манзура… – помедлив, сказал он. – Помнишь, ты говорила, что… она меня любила? Это… она сама тебе сказала?
– Да, – снова кивнула Манзура. – Люша сказала. – Она прижмурилась, вспоминая, и повторила внятно, как школьный урок: – Сказала: такого мужчину, как Вася, только встретить в жизни – уже счастье, полюбить – еще больше счастья, а если он полюбит, тогда и умереть не жалко. Она правду сказала, Василий-ака.
– Какую же правду? – Горло у него перехватило. – Много я ей счастья принес?
– Она с тобой счастливая была. Без тебя не могла жить – умерла. Если с тобой совсем немного побудешь, потом ни с кем не захочешь жить, – убежденно сказала Манзура.
– Ну уж!.. – Все-таки безыскусность ее слов вызывала у него неловкость. – Это ты что-то выдумываешь.
– Я не выдумываю. – Она покачала головой. – Я знаю.
И вдруг, быстро наклонившись, обняла его за шею и прижалась к его груди. Это было так неожиданно, что Василий чуть не задохнулся. И тут же почувствовал, как по всему телу разливается такое горячее, такое всезаполняющее желание, справиться с которым он не может.
Как только Манзура отстранилась от него, он обнял ее уже сам и стал приподниматься на локтях, одновременно откидывая одеяло.
– Ты лежи, – шепнула она, снова прижимаясь к нему. – Тебе хорошо будет, лежи.
Что ему не просто хорошо, а как-то… непредставимо, он убедился уже через минуту. Манзура погасила лампу, разделась и легла рядом с ним. Все это она сделала, казалось, одновременно и так быстро, что ему и минуты не пришлось ее дожидаться. Прежде чем он успел повернуться к ней, она легко коснулась его лба ладонью, словно еще раз прося не двигаться, и стала что-то делать с ним, лежащим на спине, – вот именно «что-то»; он не знал названия тому, что происходило с его телом от прикосновений ее рук и губ. Он не смог бы пошевелиться, даже если бы захотел. Это было подобно первым минутам его болезни, но, в отличие от тех минут, теперь сила не уходила из него, а, наоборот, вливалась как мощный поток. Весь он наливался силой, переполнялся и не знал уже, что делать с этим неожиданным даром – даром судьбы, женщины?
И в ту самую секунду, когда вся эта сила совсем перестала помещаться у него внутри, Манзура отстранилась от него, встала рядом на колени, потом перекинула ногу через его живот… Ее руки легли у него между ног, помогая ему едва уловимыми движениями пальцев, и уже через мгновение она гибко покачивалась над ним, оставляя его тело неподвижным и одновременно раскачивая его внутри себя томительными изгибами собственного тела – так, что вся сладость доставалась ему без малейшего усилия. Его взгляд привык к темноте, он видел, как поблескивают ее длинные непонятные глаза, как приоткрываются губы, как, невозможным образом изогнувшись, она касается его груди своей обнаженной грудью… Еще через мгновенье его залила такая могучая волна, что он не видел уже ничего; тьма взорвалась у него перед глазами ослепительной всецветной вспышкой.
Когда Василий пришел в себя – нет, не пришел: еще чувствовал во всем теле такую сладкую истому, какой не мог бы чувствовать в обычном состоянии, – она уже лежала рядом с ним, не прислоняясь и, казалось, не дыша. Он нашел в темноте маленькое круглое плечо и, положив на него ладонь, попытался притянуть Манзуру к себе. Она тут же отозвалась на это, едва обозначенное, его желание и прижалась к его боку всем своим гибким телом.
