Текст книги "Жертва"

Автор книги: Анна Антоновская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 34 страниц)

– Ибо сказано: кто не совсем согрелся, пусть не уходит от солнца, – весело прибавил Эреб-хан, пододвигая Пьетро делла Валле золотую чашу с душабом.

Саакадзе с особым вниманием стал прислушиваться к словам шаха.

Дато сочувственно посмотрел на побледневшего Зураба.

«Заложницей оставляет», – подумал Зураб, подавляя крик. В миг вспомнились ему бесконечные походы, пройденные вместе с дорогим Саакадзе. Не раз в жаркой битве он подвергался смертельной опасности ради величия шаха. Так неужели награда за все испытания – потеря любимой Нестан?

Но почему потеря? Разве князья Эристави Арагвские не решили быть верными шаху Аббасу? И Зураб изысканно поблагодарил шаха.

– А ты, Хосро-мирза, не хочешь ли в Грузию? – хитро прищурился шах.

Ханы переглянулись: шах назвал петуха мирзою, значит отныне этот неизвестный грузин признается царевичем.

– Великий из великих шах-ин-шах, умоляю разрешить твоему рабу остаться у волшебного Давлет-ханэ, ибо сказано: от источника счастья уходит только глупец, – и Хосро низко склонился.

Довольный, шах пристально оглядел Хосро.

Караджугай-хан иронически шепнул Саакадзе:

– Хорошо ли ты посеял? Ибо сказано: что посеешь, то и соберешь.

Саакадзе слегка приподнял изогнутую бровь: неужели догадывается?

– Да, высокочтимый хан, я воспользовался подходящим случаем, ибо сказано: на плодородной земле и палка расцветет.

Караджугай-хан в раздумье погладил сизый шрам.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

По заглохшим уличкам Носте, опираясь на толстую сучковатую палку, медленно шел дед Димитрия. Он часто останавливался, прикладывал руку к печальным глазам и всматривался в знакомые плоскокрышие жилища, покачивал головой.

Совсем мало народу, опустело Носте.

Вот жилище Гогоришили, когда-то оно славилось гостеприимством и чистотою. А сейчас в саду все деревья почернели, в разбитые окна врывается горный ветер и до утра бродит вокруг потухшего очага. Сам старый Петре слышал, как недовольный ветер в ночь святого Евстафия, забравшись в пустой кувшин, до рассвета кричал кукушкой.

Вот жилище Элизбара. Таткиридзе всегда любили красить балкон голубой краской, а сейчас перила на земле как мертвые лежат…

Дед остановился и, опершись на палку, стал слушать доносившиеся издали звуки струн:

 
За горой не слышно бури,
В очаге огня не стало.
Гневен сказ моей чонгури
Про Барата, про шакала.
 
 
Даже птица улетела,
Замер сад под грудой пепла.
Не поет во мгле Натела,
Песня звонкая ослепла.
 

Дед вздохнул, приложил руку к глазам, посмотрел на небо: лебеди низко летят, весна будет долгая, теплая. Постоял, проводил ласковым взглядом торопливую стаю и свернул на знакомую тропу. Там, на краю обрыва, стоит нетронутый старый дом Шио Саакадзе, отца Георгия.

Дед Димитрия каждое воскресенье приходил к покинутому дому, как приходят проведать на кладбище могилу близкого.

Он не боялся, как все ностевцы, входить в этот опустелый, когда-то любимый дом, где теперь каждую ночь под пятницу злые дэви в большом черном котле варят себе ужин и до самого неба от ядовитого мяса подымается зеленый пар.

Дед молча садился на почерневшие доски тахты, прикрывал глаза, и ему казалось, что вот-вот сейчас войдет Маро с дымящейся чашкой лобио, что, рассыпая звонкий, как стеклянные четки, смех, вбежит маленькая Тэкле, что его дорогой внук Димитрий окликнет деда и, сверкнув горячими глазами, закричит: «Мой дед, полтора часа целовать тебя должен за желтые цаги».

Дед вздрагивает, оглядывает холодные стены, и крупные слезы стекают по морщинам его щек. Он заботливо поправляет на тахте полуистлевшую мутаку, откидывает палкой сухую ветку и, тихо прикрыв за собою дверь, направляется к берегу реки, где его уже давно ждут друзья далекого детства и юности.

Ностевцы особенно чувствуют гнет тяжелой руки Шадимана. Носте после побега Саакадзе в Иран снова перешло в собственность царской казны. Шадиман, укрепляя княжескую власть, с особой жестокостью придавил Носте и крестьян бывших азнауров, приверженцев Георгия.

Особенно опустошил он деревни «Дружины барсов», стремясь тяжелыми повинностями и непосильной податью вытравить из крестьян свободные мысли, внедренные Георгием Саакадзе.

Но идут ли крестьяне на полях за деревянной сохой, вздымают ли на цепях тяжелые камни на гребни гор, гонят ли по Куре царские плоты от Ацхури до Чобисхеви, от Гори до Мцхета, от Тбилиси до Соганлуги, калечат ли ноги в липкой глине, сутулят ли спины в виноградниках – они угрюмо смотрят на зубчатые башни замков и угрожающе произносят имя Георгия Саакадзе.

Сегодня – воскресенье, совсем затихло Носте. Устал народ, отдыхает. Но старики боятся сна, они избегают его днем и тревожно поджидают ночью. Они не устают любоваться восходом солнца и с сожалением провожают закат.

Дед Димитрия спешит к любимому бревну, где деды потихоньку, почти шепотом, вспоминают веселую жизнь при Георгии Саакадзе и, оглядываясь по сторонам, уверяют друг друга: прискачет наш Георгий, непременно прискачет, да хранят его все триста шестьдесят пять святых Георгиев.

Дед Димитрия по обыкновению затеял спор:

– Э, пока Петре пришел, с Павле кожу содрали.

– Ты, дорогой, правду сказал, – сокрушенно покачал белой, как облако, головой прадед Матарса. Он за свои сто пятнадцать тяжелых лет пережил немало царей, немало князей, но уверял, что таких собак, как ностевские нацвали и гзири, выгнанные некогда Георгием за грабеж народа и сейчас нагло водворившиеся на старые места, он, прадед Матарса, никогда и на большой дороге не встречал.

Поговорив о битвах и по молчаливому соглашению обходя воспоминания о дорогих каждому старику ностевцах, сейчас страдающих в Иране, они перешли на волнующий разговор о податях.

– Раньше, при царе Симоне Первом, все же совесть имели, брали одну десятую часть урожая. Потом, при Георгии Десятом, немножко помолились, стали брать одну седьмую, а сейчас окончательно с чертом сдружились, одну пятую берут, – с остервенением сплюнул дед Диасамидзе.

– Черт хорошо свое дело знает, в монастырь пролезть не может, но все же монахам, когда в Тбилиси едут, мысли бросает. Пока до царя доскачут, уже знают, сколько для бога просить. Раньше винную подать – одну десятую урожая брали с церковных глехи, сейчас дождей мало, наверно, потому одну восьмую требуют, – насмешливо проговорил дед Димитрия.

Некоторые при упоминании черта на всякий случай незаметно перекрестились.

Помолчали, прислушиваясь к тихому плеску Ностури у берега, белеющего кругляками.

Дед Димитрия глубоко вздохнул:

– Сад Даутбека совсем пропал…

– А кто будет смотреть, раз царское – не жалко, – равнодушно отозвался юркий старик.

– Плохо говоришь… Разве дерево виновато, что оно царское? – покачал головой дед Димитрия. – Вот я ни одного черного волоса в усах не имею, а у меня все деревья зеленые… Каждую ветку от мха сам очищаю, потом, сучья не отламываю рукой, дерево тоже боль чувствует, живое, – ножом срезаю.

– А траву под деревом вырываешь, тоже живая…

– Э, траву надо вырывать, пусть у чужих корней воду не ворует, – обернулся дед Димитрия к сутулому старику.

– Правду, дорогой, говоришь, – кивнул головой прадед Матарса. – Вот у меня прошлую пасху молния чинару ранила. Я испорченное место вырезал, потом белой смолой помазал, потом мокрым платком перевязал, через два воскресенья дерево спасибо сказало – еще лучше расцвело.

– Хорошо сделал, дорогой, если дерево получило рану, зачем сразу хоронить, – одобрительно сказал дед Димитрия.

– Э, что сад!.. Не везет Гогоришвили. Вот Даутбек, говорят, богато живет в Исфахане, а у его отца всего четыре дыма осталось, и уже третий раз с каждого дыма гзири по два барана отбирает. Жаловаться тоже нельзя, некому, – угрюмо сказал сутулый старик, отшвырнув палкой кругляк.

– Некому… Опасно тоже, по три начнут брать, – засмеялся худенький старик, и морщинки разбежались по его румяному лицу.

С откоса посыпались кругляки. Старики быстро подняли головы и радостно приветствовали любимого мествире.

Спускаясь, мествире поднятой рукой приветствовал ностевских друзей. На его плечах топорщилась короткая бурка, колпак из белого войлока острым концом сгибался набок. Черные цаги с кожаными кистями выдавали в нем странствующего музыканта. Никто не знал, откуда мествире родом, как звали его отца, но смеющиеся глаза и смелые слова делали его близким каждой деревне.

С тех пор как замолкла на Гостибских высотах разбитая чианури старого Бадри, молодой мествире оставил свои сады и пажити и подхватил незаконченную песню радости и грусти.

Еще издали улыбаясь, мествире подошел к бревну:

– Победа, друзья! Кто соскучился по новостям?

– Победа, дорогой! Все соскучились. Вот баранами нас рассердили, говорят, по три брать будут, – шумно вздохнул прадед Матарса.

Мествире откинул бурку, снял гуда-ствири, обшитую разноцветными стеклянными бусами, и, опускаясь на бревно, лукаво подмигнул:

– Э, народ, время ли о баранах беспокоиться? Вот вся деревня Осиаури с ума сходит!

– Что у них, гзири подобрели?

– Может, обратно отдают баранов?

Старики захохотали. Дед Димитрия захлебнулся смехом и долго кашлял, морщинистой рукой вытирая слезы.

– Больше, чем обратно, еще своих в придачу дают, – смеялся мествире. – Вот, люди, царица Мариам подобрела, пожертвовала в память царя Георгия Мцхетскому монастырю деревню Осиаури.

– Счастливые, к богу придвинулись, – прищурился юркий старик.

– Совсем счастливые, через год рядом с богом сидеть будут, – продолжал мествире, – царица Мариам позаботилась об этом, обязала всю деревню Осиаури поминать царя Георгия. Каждый дым раз в год должен отдавать монастырю: десять коди муки, десять коди вина, одну корову или трех баранов, пятнадцать рыб, шесть кругов сыра, три кувшина масла, сорок яиц, кувшин соли, связку свечей, две горсти ладана.

Старики изумленно смотрели в рот мествире, казалось, потеряв дар речи.

Мествире, раздув гуда-ствири, запел о волшебной стране, где за такую доброту царицы народ собрался и дал ей палкой по тому месту, которым давят трон.

И зашумели старики, выкрикивая проклятия ведьме.

– Чтобы шакал на охоте царице Мариам это место отгрыз, – волновался дед Димитрия.

– А чем тогда думать будет? – вставил прадед Матарса.

– Чтоб у нее в руках свеча на молитве растаяла, – вторил юркий старик.

– Чтобы у нее в горле шашлык застрял, – кипел сутулый старик.

– Лучше рыба, – пожелал прадед Матарса.

Мествире, перебирая пальцами гуда-ствири, под тягучий мотив протянул:

– Напрасно желаете, люди, царица от этого себя молитвами оградила, обязав каждый дым в день поминовения царя Георгия давать протоиерею один марчили, ключарю полмарчили, двум священникам по абазу и двум диаконам по два серебряных шаури.

Дед Димитрия с остервенением швырнул свою палку. Старики вскочили и, перебивая друг друга, сыпали пожелания щедрой царице:

– Чтоб у нее одна нога отсохла! – разъярился угрюмый старик.

– Лучше две, – пожелал прадед Матарса.

– Чтоб ей гусеница в ухо залезла! – кричал дед Димитрия.

– Лучше ниже, – посоветовал прадед Матарса.

Наругавшись вдоволь и устав от волнения, старики вновь расселись на бревне.

– Сколько лет прошло, все забыли о царе Георгии, она одна вспомнила, – уже спокойно проговорил сутулый старик.

– Может, и не вспомнила бы, но поссорилась с Трифилием, настоятелем Кватахевского монастыря, – пояснил мествире.

– А чем ей черный князь помешал? – удивился до сих пор молчавший старик, одетый в козьи мохнатые шкуры и каламаны.

Мествире пристально оглядел стариков:

– Эристави Арагвские возвращаются из Ирана. Русудан с ними, дети Георгия тоже. Настоятель Трифилий умно советовал царю Луарсабу помириться с женой Саакадзе. Царица Мариам чуть Метехи не подожгла от злости, потом надумала лучше сжечь завистью сердце Трифилия, враждующего с Мцхетским монастырем. Вот, люди, в воздухе тишина, всегда дождь будет.

Старики недоверчиво покосились на мествире.

– Русудан не может приехать, – покачал головой дед Димитрия.

– Откуда узнал? – с затаенной надеждой допытывался прадед Матарса.

– Сестра Эрасти рассказывала. Часто вижусь с Вардиси, она все время при царице Тэкле… Утром в Метехском замке у конюха Арчила пою песню, а вечером в деревнях народ веселю.

Взбудораженные старики забросали мествире вопросами. Они уже не сидели спокойно на бревне, они бегали вокруг мествире, радостно восклицали, бросали папахи, обнимались. Прадед Матарса выразил общую надежду:

– Э, друзья, мы еще увидим время освежающего дождя, время Георгия Саакадзе.

Его бурно поддержали и уже кто-то предложил притащить бурдючок с вином, но вдруг юркий старик остановился, прислушался, носом потянул воздух и поспешно предупредил:

– Гзири идет!

Мествире надул гуда-ствири и, как будто продолжая прерванный рассказ, затянул:

– Иногда маленький сильнее вред приносит, чем большой. Единорог не очень большой, потому в священную книгу как в огород забрался… Сам читал. Такой характер имеет: незаметно подойдет и словно копьем слону брюхо прокалывает. Поднимет слона, перебросит на голову и так ходит. Только кто зло на свою голову подымет, от зла умирает. Единорог ходит день, ходит год, мотает головой, прыгает, а мертвый слон не хочет слезать. Вот, люди, иногда мертвый сильнее живого. По-немножку капает из распоротого живота вонючий жир, пока не залепит глаза единорогу. Бегают вокруг муравьи, смеются, а единорог бессилен, под смех муравьев с позором умирает.

Незаметно подкравшийся гзири, укрывшись за кустарником, заинтересованно слушал рассказ. Он совсем забыл о приказе тбилисского мдиванбега строжайше следить за всеми, приходящими в Носте, и даже забыл о награде за поимку распространителя вольных мыслей. Он с удовольствием остался бы еще послушать мествире, но на мосту показался Горгасал, отец Эрасти, и гзири, боясь быть застигнутым и потерять свой престиж, поспешил скрыться.

Горгасал посмотрел вслед удаляющемуся гзири и, подойдя к старикам, проговорил:

– Когда придет батоно Георгий, заставит гзири держать толстого нацвали на голове, пока от собственного жира не сдохнут.

Старики с удовольствием засмеялись. Горгасал опустился на бревно. Вылинявшая чоха висела на нем мешком, за поясом вместо кинжала торчала деревянная палка, на убогой папахе тускнела овечья шерсть. И лишь глаза по-прежнему отражали кипучую, никогда не остывающую мысль.

Некогда переведенный Георгием Саакадзе из месепе в глехи, Горгасал, после разрушения замка Носте, был переведен обратно в месепе. Но это казалось нацвали и гзири незначительным наказанием, и они с удвоенной жестокостью преследовали старика.

Получая от Эрасти из Исфахана монеты и подарки, Горгасал прятал их в подвал старого дома Шио Саакадзе. Это он, Горгасал, в ночь с четверга на пятницу зажигал в черном котле серу, смешанную с растолченным углем и сушеными травами, навсегда отбив охоту даже у гзири подходить близко к дому Саакадзе, где поселились злые дэви.

И только дед Димитрий, вместе с Горгасалом ездивший в Тбилиси для свидания с Керимом, был посвящен в тайну зеленого дыма и даже в тайну пересылки Горгасалом в имеретинское царство подарков и монет жене и сыну Эрасти.

Бесстрашие, с каким дед Димитрия входил в старый дом Саакадзе, создало ему суеверное уважение, и гзири, боясь навлечь на себя гнев злых дэви, охотно разрешил деду Димитрия выезжать из Носте в Тбилиси для продажи шерсти, доверенной ему ностевцами, и брать с собою Горгасала для помощи в дороге.

Мествире посмотрел на падающее за потемневшими полями багровое солнце, оглянулся и негромко проговорил:

– В Тбилиси Керим, наверно, большие новости в тюках привез… Думаю, недолго в Тбилиси останется. Если кто хочет купить персидский товар, пусть поспешит.

И, спрятав под бурку гуда-ствири, направился к старогорийской дороге. Он еще до ночи хотел попасть в деревню Даутбека и там рассказать о возвращении Русудан.

Дед Димитрия засуетился. Он и Горгасал всегда ездили на свидание с Керимом, и никто даже не пытался оспаривать у деда раз и навсегда присвоенное им право. Да и, правду сказать, никто лучше деда Димитрия не мог в полной тайне видеться с Керимом и привозить все новости и подарки из Исфахана.

– Вчера еще буйволов подковал. Когда запрягать арбу – сейчас или утром? – спросил Горгасал деда. Старики заволновались.

– Утром надо запрягать.

– Опасно ночью, злые дэви с гор в ущелье спускаются, в туман кутаются, как в бурку. Да хранит нас божья матерь кватахевская!

– Когда арба скрипит, дэви на дорогу не выходят, боятся, – спокойно отвечал дед. – А когда прохладно, ехать удобнее, с луной в дружбе живу, с темной ночью тоже дружу.

– Дэви боятся, а волк ночью храбрее становится, – не унимался юркий старик.

– Медведь тоже ночью лучше видит.

– Зачем всех бояться? Если человек добрый, медведь еще добрее держит к нему сердце, – проговорил Горгасал.

Вскоре Горгасал и дед Димитрия удобно устроились на арбе и выехали на тбилисскую дорогу.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Солнце, волоча багровые полосы по отлогим скатам, заросшим густой зеленью, медленно скользнуло за черные гребни Цхнетских гор. Светлый сумрак разлился по плоским крышам, куполам и зубчатым башням. Словно рой светлячков, замерцали на выступах далекие огоньки. Завечерело. Плакучие ивы склонились над потемневшей Курой. И в мягкой синеве задорно блеснул серебристыми рожками молодой месяц.

С площадки круглой башенки Метехского замка, облокотившись на зубчатый выступ, задумчиво смотрел на Тбилиси Луарсаб. В его глазах уже не было юношеского задора, а на переносице едва заметно легла морщинка забот.

Возвращение Нугзара и Зураба Эристави в Картли снова всколыхнуло невеселые мысли.

«Недаром шах возвращает Эристави Арагвских в Ананури, – думал Луарсаб, – столкновение с Ираном неизбежно. Этот перс не успокоится, пока наши мечи не скрестятся у порога Картли. Я воздвиг сильные укрепления на иранской границе и раздачей крупных земель объединил вокруг трона могущественных князей, но силы в своих руках не чувствую. Может, следовало настоять на предоставлении более широких прав амкарам, может, следовало уменьшить пошлины на товары, но Шадиман говорит – князья не согласятся. Не согласятся?! Где же сила Багратидов? Отец говорил – сила в народе. Саакадзе убеждал – сила в азнаурах, Шадиман клянется – сила в князьях. А я думаю – сила в сильном царе».

По каменным ступенькам на площадку башни поднялся Шадиман. Ушедшие годы не оставили следа на выхоленном лице князя. Наоборот, осанка Шадимана стала величественнее, движения изысканнее, разговор гибче. Он, следуя турецкой моде, подстриг курчавую бороду, и в его одежде преобладали светлые тона.

Телохранитель вытянулся и отвел копье в сторону.

Шадиман бесшумно приблизился к Луарсабу.

В метехском саду печально вскрикнул сыч. Луарсаб быстро обернулся.

– Царь! Нугзар и Зураб изволили, не заезжая в Ананури, прямо пожаловать в Метехи, – насмешливо протянул Шадиман.

Луарсаб нахмурился и провел рукой по волосам:

– Надо помнить, мой Шадиман, что Эристави находятся под покровительством «льва Ирана». Ты, надеюсь, не забыл намека шахского гонца Ага-хана, как дорого ценит мудрый шах Аббас каждый волос на голове арагвских владетелей? – Луарсаб спустился по витой лестнице.

Когда царь и вельможа вошли в приемный зал с оранжевыми птицами на фресках, их лица выражали приветливость, а слова – сердечность.

Нугзар и Зураб не поддались обаянию царя и выражениям радости вельможи. Стоя около трона, Нугзар удивленно разглядывал придворных. Чопорные, надменные, боявшиеся повернуться в куладжах, расшитых тяжелым золотом, они стали похожи на Шадимана.

Нугзар был рад, что Русудан отказалась заехать в Метехи и что вся семья в сопровождении Баадура, свернув на боковую дорогу, проследовала прямо в Ананури.

И только Тэкле, сидевшая на троне рядом с Луарсабом, грустными глазами и приветливой улыбкой смягчила сердце старого князя.

Луарсаб обнял Нугзара и пригласил Зураба вновь занять почетное место в Метехи. Князья Эристави Арагвские всегда были любимы им, Луарсабом, его отцом Георгием и дедом Симоном. «Да, – подумал Нугзар, – когда-то я, неизвестный ванатский азнаур, был обязан царю Симону своим возвышением».

Старый князь уже намеревался рассыпаться в благодарности, но вспомнил, как в ненастную арагвскую ночь он, обезоруженный Шадиманом, вместе с Саакадзе поспешно покидал Ананурский замок. «И кто же провел меня? – подумал злобно Нугзар. – Этот заяц в короне и пышная лиса Шадиман».

И Нугзар, мрачно поблагодарив Луарсаба, буркнул, что и его отточенная, как шашка, память ценит тройную любовь, которая дала ему возможность познакомиться с великолепной столицей грозного шах-ин-шаха.

Зураб не менее сурово смотрел на приветливо улыбающегося Луарсаба и язвительно поблагодарил за проявленное внимание внука царя Симона к Арагвскому княжеству.

Луарсаб, осведомленный Шадиманом о плачевном состоянии владения Нугзара, с нарочитой внимательностью слушал Зураба.

– …Известно каждому князю, светлый царь: когда кот из амбара, мыши – в зерно. Пока мы гостили в Иране, дерзкие мохевы посягнули на эриставскую землю, отнятую мною у них в честном бою. Мтиульцы тоже отложились, забыли, волчьи дети, как шашка Зураба их грела на снежных вершинах… Оссы на полет стрелы не подползали к Ананурскому замку, а теперь, говорят, жарят джейранов у стен Ананури… Но напрасно некоторые князья Картли смеются в шелковые усы. Может, рано? Еще многие вспомнят

 
Время Нугзара Эристави,
Время кровавого дождя!..
 

Скоро стяг на башне Ананурского замка вновь засверкает белым орлом, гордо парящим над владением доблестного Нугзара. Тогда, любезный царь, князья Эристави Арагвские с восхищением примут твое милостивое приглашение.

Придворные поразились явным пренебрежением Эристави к царскому замку. И уже всем казалось, что Нугзар чересчур невежливо теребит свои страшные усы, выкрашенные шафраном, а Зураб чересчур смело наступает на царский ковер.

Все вздохнули с облегчением, когда за арагвскими владетелями закрылись метехские ворота.

Русудан бродит по замку. Она долго сидит на вершине, где ей некогда открыл сердце Георгий Саакадзе. Она всматривается в крутые изломы нависших над долиной скал, в беспокойную Арагви, ведущую вечную борьбу с тяжелыми валунами. Всматривается в накренившееся небо, оно казалось ей в детстве старинным арагвским щитом. И снова Русудан видит, как над далекой сторожевой башней парит одинокий орел.

Но почему все знакомое, когда-то бесконечно близкое кажется сном наяву?

Русудан тяжело вздыхает.

Нет, она сумеет через Тэкле убедить царя Луарсаба в необходимости мирного возвращения Саакадзе. Поэтому она и решилась на тяжелую разлуку с Георгием и Паата. Конечно, она открыто не говорила с гордым Георгием о настоящей цели ее возвращения в Ананури, а Георгий инстинктивно избегал откровенного разговора. Но по намекам она чувствовала, что Георгий одобряет ее замыслы.

Все обдумано, и Трифилий тоже поможет ей.

А может, Георгий и прав?

И Русудан уже видит, как Георгий изгоняет из Метехи двуличного Луарсаба, презренную Мариам, лицемерного Шадимана, надменных Амилахвари и с ними всех придворных шакалов.

И вот на престол Картли… Нет, нет!.. Русудан гнала от себя заманчивые видения. Русудан только хочет поселиться в близком ее сердцу Носте, где она познала счастье и страдание…