Текст книги "Жертва"

Автор книги: Анна Антоновская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 34 страниц)

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

В серебристых зарослях пшат послышалось гордое пофыркиванье. По узкой тропе медленно шли выхоленные кони.

Впереди на Джамбазе, слегка придерживая поводья, ехал Саакадзе. Рядом на золотистом жеребце – старший сын Георгия, Паата.

Немного позади на скакуне гордо восседал Эрасти, а на обочинах дороги с трудом сдерживали горячих коней Арчил и девятнадцать преданных телохранителей, выросших в доме Саакадзе и прибывших с ним в Исфахан. Некогда они были спасены Георгием в Ананури от турецких купцов.

Всадники повернули направо и выехали на прогалину.

Хлопковые поля тянулись до синей полоски, где, казалось, усталое небо припадало к земле. Арыки с медленно переливающейся мутной водой перерезали поля на ровные четырехугольники. И на всем пространстве, куда доставал глаз, маячили в солнечных лучах серые силуэты с куполообразными шапочками. Здесь шла вечная борьба с солнцем и землею за кусок черной лепешки и глоток прохладной воды.

Георгий откинулся в седле, остро всматриваясь в даль. Он вспомнил приказ амаранов снова увеличить подать с хлопка и риса для обеспечения надвигающихся войн. Георгий задумался. И на границах узбекских земель, и в северной Индии, и в турецких пашалыках, и в долинах Грузии он видел одни и те же заскорузлые руки, приносящие богатства ханам, раджам, бекам и князьям.

В памяти Георгия ожили стоянки в далеких степях, в пальмовых лесах, на отрогах настороженных гор, в оазисах солончаковых пустынь. И всюду в ночной мгле он слышал разговоры воинов. Одни, разрубая грубое мясо, обугленное на кострах, или снимая с огня медный котел с кипящим бараньим жиром, говорили о добыче ханов, об обильных яствах, мягком ковре или о красивой женщине. Другие мечтали о кувшине с монетами, открывающими дорогу к Мекке и торговле. Но их заглушали скупые, отрывистые слова: вода, рис, верблюд, хлопок, соха, конь.

Слушал он и другие разговоры.

В шелковых шатрах, в полосатых палатках восседали на мягком ковре за изысканной едой надменные сардары, серхенги и минбаши – тысячники.

Иные из ханов фанатично напоминали о круге неба, опоясывающем землю, на котором начертано предопределение, неотвратимое для каждого человека, и призывали к пренебрежению земными благами во имя неувядающей истины Магомета. Другие с упоением спорили о битвах, приносящих военную славу и бессмертие, подобное фигурам победителей, высеченным на Нехшеростемской скале.

Но их заглушали алчные слова: золото, власть.

Паата нетерпеливо поглядывал на погруженного в думы Георгия. Потрепав густую гриву Джамбаза, Паата нарушил молчание:

– Знаешь, отец, я больше всего люблю наши конные выезды. Жаль, ты не очень часто даришь мне свое внимание.

– Мой Паата, я стремлюсь приблизить наши конные выезды к дорогам Носте. Ты спрашивал, такие ли облака в нашей Картли? Нет, мой сын, не такие… В Иране они, как распустившийся хлопок, свешиваются с бирюзового неба. У нас облака дымчатыми клубами скользят по изломам гор и падают с крутых выступов крупным дождем в ущелья и долины. На этих выступах росла моя любовь к Картли, и когда бушующий ветер ломал стволы деревьев и стремился сбросить меня в пропасть, я душою смеялся. Разве можно навеки прикованного, как Амирани, сбросить с вершин Грузии?! Там каждая мысль от высоты становится возвышеннее.

– Отец, мой большой отец, как бы я хотел на тех вершинах, подобно тебе, бороться с буйными ветрами.

– Мой Паата, никогда не делай того, что уже сделано другими. Стремись к новому, только тобою обдуманному, тобою решенному. Завоевывай своими мыслями, и если даже на этом пути постигнет неудача, тебе скорее простят, чем удачу, другими предрешенную… Мой Паата, к тебе обращаю свои чаяния. Недаром в долгие часы наших бесед я рассказывал о сокрушительных нашествиях на Грузию хазар, арабов, сельджуков, монголов, персов и турок. Не раз враги превращали в обломки и пепел наши города, не раз Грузия спускалась по окровавленным ступенькам и в потемневших реках отражалось ее скорбное лицо. Но грузин всегда умел отомстить врагам и, вновь поднявшись на вершины, возрождал свой очаг и гордо смотрел в будущее. На тебя возлагаю большие, сложные дела, сложнее, чем власть над царством. Ты должен управлять не каменными городами, а волей и чувствами живых людей, которые создают и разрушают эти каменные города… Властелин человеческих желаний – вот вершина, к которой должен стремиться мой наследник, будь это даже и не мой сын.

– Клянусь, отец, Паата никому не уступит права быть продолжателем твоих великих деяний. Я глубже других проник в намерения моего отца. Знай, если тебе когда-нибудь понадобится жизнь Паата, бери ее, не задумываясь.

– Твоя жизнь принадлежит не Георгию Саакадзе, любимый Паата. Она принадлежит твоей родине, непокоримой Грузии.

– Каждое твое слово, мой отец, как драгоценный камень ломится в кольцо моих надежд. Иншаллах…

– Говори по-грузински, сын мой, здесь все грузины, жаждущие грузинского солнца, грузинского слова. И даже когда ты беседуешь с Сефи-мирзой или с сыновьями ханов, не забывай, что ты грузин… Но подражай персам во всем, ибо это лучший щит для прикрытия истины.

– Твоя мудрость, отец, закаляет мой дух… Отец!..

Паата вдруг выхватил шашку и перегнулся через седло. Блеснул клинок, и перерубленная ярко-зеленая змея упала у ног шарахнувшегося Джамбаза.

– …Отец, змея ползла к твоим цаги. У меня дрожит сердце, отец!

– Успокойся, Паата, я раньше тебя заметил змею, – Георгий, улыбаясь, похлопал сына по плечу, – и даже заметил под ее глазами белые пятнышки. Эти змеи безвредны. Запомни, сын мой, воин должен быть не только храбрым, но и наблюдательным. Так и с князьями, из них тоже не все ядовитые… Многие просто глупы и ни для кого не опасны. Мой Паата, смотри на пятна и против таких безвредных глупцов не обнажай шашки, отбрасывай их тупой палкой.

Паата задумчиво, с некоторой робостью смотрел на вновь погрузившегося в раздумье Георгия. Он вспомнил рассказы «барсов» о «змеином» князе Шадимане Бараташвили. Так они ехали молча мимо хлопковых полей, каждый занятый своими мыслями.

С глубокой нежностью Георгий поглядывал на наследника своих дел и чаяний. «Паата очень похож на Русудан, – думал Георгий, – на гордую, умную мою Русудан. Но Папуна уверяет – извергающие пламя глаза Паата и сильные руки такие же, как у Георгия Саакадзе из Носте».

Вдруг Паата вскинул лук. Взвизгнула стрела, и дербник, перевернувшись в воздухе, камнем упал на поле.

Паата рассмеялся и, шаловливо перегнувшись через седло, заглянул в глаза Георгию:

– Отец, помнишь, однажды в Носте я ранил ястребенка? Он жалобно пищал, подпрыгивая на одной ноге. Тетя Тэкле плакала, а Папуна сердился: «Если пришло желание убить, убивай, но не причиняй страданий…» Тогда я не понимал… даже насмехался, ибо ястребенок, излеченный доброй Тэкле, утащил ее любимого соловья и исчез…

Георгий улыбнулся. Обрадованный Паата стал вспоминать раннее детство.

Просека все больше ширилась. Издали монотонно прозвенели бубенчики. Саакадзе ласково отбросил со лба Паата черную прядь и придержал коня. Из-за песчаного холма показался караван. Медленно ползли по желтому песку черные тени верблюдов. Это был обычный торговый караван, направляющийся в далекие страны. Покачивались полосатые тюки, ящики и мехи с водой. Впереди равномерно шел белый шутюр-баад. Он горделиво покачивал вправо и влево голову, украшенную перьями, точно приглашая бесстрашно следовать за ним.

На сафьяновом седле восседал Керим в купеческом одеянии. Под халатом за широким поясом торчала костяная ручка кривого ножа. К седлу ремнями был прикреплен лук с колчаном и персидское копье.

Так дважды в год Али-Баиндур посылал ловкого оруженосца в Картли за сведениями.

На одногорбых верблюдах, быстрых и терпеливых, натянув на себя грубые серые плащи, дремали слуги и погонщики, и только караванбаши острыми глазами подмечал каждую неправильность в караванном строю.

Поравнявшись с Саакадзе, Керим поспешно спрыгнул с верблюда и, приложив руку ко лбу и сердцу, до земли поклонился сардару. То же самое поспешили сделать встрепенувшиеся слуги и погонщики.

Саакадзе, едва ответив на раболепные поклоны, молча проехал мимо.

И никто не мог подумать, что большую часть сегодняшней ночи Керим провел в комнате Саакадзе, угощался тонкой едой и, как всегда перед отъездом в Тбилиси, внимательно выслушал указания Саакадзе о тайных встречах с мествире, с Вардиси, сестрой Эрасти, старшей прислужницей царицы Тэкле. Запоминал, в какие княжеские замки завозить персидский товар и у каких монастырей скупать ореховое масло и черные четки. Запрятывал в халат кисеты с золотыми туманами, в ковровые мешки – богатые подарки от ханум Русудан настоятелю Трифилию и семьям «Дружины барсов».

И тем более никто не мог подумать, что благодаря уму и ловкости Керима надменный сардар Георгий Саакадзе получает ценные сведения из Картли, добытые в княжеских замках, монастырях и греческой лавочке Папандопуло от лазутчиков Али-Баиндура. По возвращении в Исфахан Керим сообщал Али-Баиндуру только дозволенное Георгием.

Пропустив вперед Паата и телохранителей, Эрасти, соскочив с коня, радостно приветствовал Керима. Они обнялись. Такая встреча не удивила погонщиков и слуг, ибо все они знали о духовном братстве Керима с любимым оруженосцем сардара.

– Керим, будь осторожен в пути и в Тбилиси, – едва слышно шептал Эрасти, – лазутчик князя Шадимана, Вардан Мудрый, едет за тобой следом. Утром об этом на майдане узнал азнаур Папуна. Нарочно выехали тебя встретить, – и громко продолжал: – Непременно купи белую бурку, давно хочу. В Тбилиси не найдешь, может, в Гори поищешь.

Керим обещал просимое братом поискать даже в горных теснинах, и пусть все верблюды падут на безводный песок, если он вернется без белой бурки…

Саакадзе повернул к Чахар-Багху. Наперерез скакал Абу-Селим-эфенди в сопровождении пожилого турка.

Георгий догадался – эта встреча не случайная, но, не подавая вида, вежливо пожелал Абу-Селиму-эфенди приятной прогулки и хотел проехать дальше.

Абу-Селим-эфенди остановился и, ответив Саакадзе изысканной благодарностью, спросил: не пожелает ли сардар уделить ему внимание?

– Здесь? – удивился Георгий.

– Конечно, нет, но…

– Я завтра буду в Давлет-ханэ, – простодушно сказал Саакадзе.

Абу-Селим-эфенди сощурил узкие глаза. Он рассчитывал на большую догадливость и неожиданно заинтересовался – сколько лет Паата? Он похвалил его посадку и попросил проехать вперед, дабы полюбоваться ездой стройного всадника. Но лишь Паата отъехал, Абу-Селим-эфенди проговорил:

– На свете четыре дороги, и все они ведут в средоточие счастья – в Стамбул. Ханы заблудились в пустыне, грузинские князья задохнулись в замках. Только у порога Стамбула дует свежий ветер. Много золота, много славы сулит полумесяц, восходя над Босфором. Ночью буду ожидать тебя в индусской курильне. Не удивляйся, если Абу-Селим-эфенди превратится в йога. Советую и тебе накинуть индусский плащ, и если ты любопытный и обладаешь смелостью…

– Я пришлю своего друга, – перебил Саакадзе и, приложив руку ко лбу и сердцу, поскакал догонять Паата.

ГЛАВА ПЯТАЯ

В узорчатые ворота дома Дато и Хорешани торопливо входили «барсы». Азнауры все утро состязались на шахской площади в меткости огненного боя, но сейчас шумно бросались друг другу навстречу точно после долгой разлуки.

Положение в Исфахане обязывало их как минбаши шаха Аббаса жить в предоставленных мехмандаром отдельных домах, обставленных с персидской роскошью.

Вначале «барсы» шумели, настаивая на совместной жизни. Но векиль Фергат-хан решительно заявил: он не позволит картлийцам ютиться в одном доме, ибо на майдане это могут истолковать как недостаточную щедрость шах-ин-шаха к своим минбашам.

После долгого торга Гиви, по просьбе Хорешани, поселился у Дато, Даутбек и Димитрий вместе – напротив дворца Саакадзе, Элизбар, Пануш и Матарс как помощники минбашей поселились вместе подле дворца «Сорока колонн» – Чехель-Сотун.

Только Ростом не сопротивлялся векилю и, по-видимому, с удовольствием зажил один в уютном домике, утопающем в причудливых пальмах и цветниках.

«Барсы» собрались в прохладной курильне – кушке, уставленной разноцветными кальянами и полукруглыми низкими тахтами. Дато накануне обставил стены зеркалами, подаренными ему векилем. И сейчас друзья, разглядывая свои отражения, невольно загрустили.

Эти богатые одежды, расшитые золотом и украшенные камнями, это дорогое оружие из дамасской стали в мозаичных и золототканных ножнах, эти шелковые тюрбаны с развевающимися султанами прислал им шах Аббас за отвагу при взятии Багдада.

Они вспомнили свой первый пир в Метехском замке, на который пришли юными азнаурами в одеждах, подаренных царем Георгием за воинскую храбрость у Триалетских вершин. В те времена скромные азнаурские одежды казались им ослепительной роскошью.

Тогда они были неизвестными азнаурами, охваченными буйным желанием одерживать победы над врагами родной Картли.

Там, за далекими кряжами гор, оставлено близкое сердцу Носте, шумная Ностури, где они купались детьми, крутые улочки, где их поджидали красивые девушки, мост, где их кони оставляли твердые следы копыт, аспарези, где на веселых базарах они восхищали приезжих молодой удалью, вершины ностевских гор, где они оставили свою юность.

А сейчас над ними бирюзовый купол исфаханского неба, они знатные начальники, богато одаренные грозным шахом, их дома наполнены керманшахскими коврами и арабской мебелью, но у Матарса вместо левого глаза черная повязка, у Элизбара отсечено ухо, багровый шрам перерезал лоб Ростома, Даутбек уже угрюмо смотрит из-под нависших бровей, у жизнерадостного Дато появилась настороженность, а у Димитрия над крутым лбом свисает белая прядь.

Томительная тоска по родине сурово легла на лица ностевцев. И сознание, что там, в Картли, кони феодалов топчут земли, добытые кровью азнауров, и звон цепей рабов заглушил песни Грузии, наполняет сердца «барсов» бессильной яростью.

Вот почему сегодня, отправляясь в Давлет-ханэ на шахский пир, они с особенным нетерпением ждут Саакадзе, удостоенного утром беседы шаха.

Что скажет Георгий, друг и полководец? Скоро ли затрубят призывные рога? Скоро ли соскучившиеся кони повернут на картлийскую дорогу? Скоро ли грузинское солнце сгонит тоску с лиц ностевцев?

Папуна с любовью обвел взглядом взволнованные лица друзей. Скромная грузинская чоха, неизменно сопутствующая Папуна в изгнании, несмотря на упреки Саакадзе и на увещевания «барсов», резко выделялась среди блестящих персидских одеяний. Но проницательный шах Аббас, умеющий разгадывать людей, многое прощал Папуна, как прощал и Хорешани…

Десять базарных дней Папуна вместе с Ростомом пропадали на шахском майдане. Предлог был подходящий – прибыл караван тбилисских купцов с амкарскими изделиями. Конечно, грузинам тоже было интересно закупить любимые вещи из своей страны. Они целыми днями торговались, выбирали, взвешивали, спорили. Купленное грузили на осликов и отсылали с многочисленными слугами по домам «барсов». Потом в каве-ханэ запивали сделки черным кофе и шумно бросали игральные кости.

Папуна и Ростом не только громко торговались с тбилисцами, но и тихо шептались…

Несмотря на восемнадцатидневный караванный путь, разделяющий Тбилиси и Исфахан, эта прочная связь с амкарами давала возможность Саакадзе держать в своих руках нити интриг Метехи и княжеских замков.

Сегодня Папуна и Ростом свободны. Утром караван ушел обратно в Тбилиси. У азнауров распухли головы от торгового разговора, мелькания аршина и стука весов. Нелегкое дело десять дней грузить на себя, как на ишаков, батманы вестей из Тбилиси и разгружать их ночью в грузинской комнате Георгия.

Но Папуна на этот раз выиграл. Он, ссылаясь на усталость, наотрез отказался от вечернего шахского пира и решил, растянувшись на тахте, предаться излюбленным рассуждениям: почему человеку так много надо?

Папуна оглядел мрачных «барсов» и стал было рассказывать, как Иван Хохлов и Накрачеев беспокойными глазами следили за ссыпкой в мешки зерна для Астрахани, но, видя полное равнодушие «барсов» к этому событию, решил развеселить друзей испытанным средством.

– Э, «барсы», все же придется вам оказать дружескую услугу Ревазу.

Ростом равнодушно задымил кальяном:

– Похитить Астан из Картли?

– Почему Астан? Он мечтает похитить из Индии алмаз кровожадной богини Кали.

Элизбар махнул рукой:

– На что ему еще алмаз?

Папуна притворно взволновался:

– Как на что? Тюрбан придавить к голове, а то все на ухо съезжает.

– Для его башки и в Исфахане полтора кирпича найдется, – обрадовался предлогу излить свой никогда не угасающий гнев Димитрий.

Папуна притворно вздохнул:

– Реваз не согласился, придется за алмазом в Индию прыгать.

– Уже раз прыгали, зачем там не напомнил? – удивился простодушный Гиви.

«Барсы» рассмеялись.

– Я напомнил, дорогой Гиви, только Реваз заупрямился, он тогда свои тридцать пять лет вином запивал… Э, друзья, напрасно жизнью недовольны, человек сам виноват в непоправимой глупости, за жадность наказан: когда бог распределял долготу жизни, то дал человеку только тридцать лет, ишаку сорок, а свинье шестьдесят. Человек не подумал и уговорил бога отнять для него у ишака двадцать лет, еще больше не подумал и стал надоедать богу, пока бог не отдал ему сорок лет свиньи, от которых умная свинья сама отказалась. И знайте, – пусть человек живет хоть сто лет, по-человечески он живет только тридцать, остальные двадцать, как ишак, и сорок, как свинья. У Реваза сейчас как раз ишачий возраст.

Георгий изумленно остановился, казалось, он переступил порог своего ностевского замка, – так безудержно хохотали «барсы».

Димитрий оборвал смех:

– Что сказал шах? Долго еще будем здесь поганить шашки?

Георгий небрежно бросил на тахту папаху.

– Шах-ин-шах будет ждать известий от Нугзара и Зураба. И еще… вместе с грамотой о милостивом расположении Нугзар передаст Луарсабу желание шаха женить Теймураза на Натии.

Димитрий вскочил:

– Натиа – двоюродная сестра Теймураза! Полторы обезьяны им на закуску! Что, этот перс шутит?

– Не перс, а великий шах Аббас, запомни это, Димитрий.

Димитрий нервно откинул со лба белую прядь.

– А разрешение церкви?!

– Церковь не разрешит, – хмуро бросил Даутбек.

Саакадзе рассмеялся: шах рассчитывает на быстрый отказ Луарсаба. В этом случае оскорбленный шах пойдет войной на картлийского царя.

Саакадзе не сказал «барсам», что мысль о сватовстве он сам подсказал шаху. Не сражаться же ему с турками еще пять лет за Иран.

«Барсы» угрюмо молчали. В углу сердито бурлил кальян Ростома.

Дато сел рядом с Саакадзе.

– Георгий, какими словами ответил Теймураз шаху?

– И словами и слезами молил не принуждать идти против закона церкви, – усмехнулся Саакадзе. – Шах напомнил царю о более снисходительном законе Магомета.

– Лишь бы церковь отказала, – взволновался Элизбар. Только надежда на скорое возвращение сдерживала его тоску и желание тайно перейти грузинскую границу и хоть на один час увидеть Носте.

Саакадзе подбадривал «барсов», обещая скорое возвращение на родину.

Даутбек с сомнением покачал головой: шах не доверял кизилбашам и, конечно, не доверяет и картлийским азнаурам.

Саакадзе улыбнулся: недоверие к кизилбашам и рождает надежду на скорый отъезд азнауров в Картли.

– Если шах Аббас не доверяет своей родовой знати, то будет ли доверять грузинским аристократам? Шах Аббас знает враждебное отношение Шадимана к Ирану. Знает тесную связь Шадимана с турецким везиром и тяготение к Стамбулу влиятельных князей, приверженцев князя Шадимана. Другие князья тяготеют к Русии и ведут переговоры с послами русийского царя. Но мы не стремились к Турции и не кланялись русийскому царю.

Правда, мы не тяготели и к Ирану, но это нам удалось скрыть от шаха. Шах Аббас, желая привести Кахети и Картли к вассальной зависимости, конечно, будет поддерживать азнауров, за которым пойдет народ. Другой силы у шаха в Картли нет. Мы бесконечными победами доказали преданность «льву Ирана», и кого спустить на непокорных картлийских князей, как не «диких барсов»? Знайте, друзья, истребив князей с помощью шаха, мы объединим Картли и Кахети под скипетром одного царя. Настанет время, возродится союз азнауров, тогда создадим единое войско и избавимся от ненужной опеки.

«Барсы» повеселели. Как умеет Георгий распутать самый сложный клубок! Да, скоро они увидят картлийские горы.

Но Саакадзе скрыл от «барсов», что сам не очень доверяет шаху Аббасу и рассчитывает в этой опаской игре перехитрить хитрейшего из хитрейших.

Солнце кровавыми лапами налегло на окна, преломляя изменчивые лучи на бурлящих кальянах.

Саакадзе напомнил о вечернем пире у шаха Аббаса.

В Диван-ханэ на золотом возвышении под пурпурным балдахином восседал шах Аббас. На бирюзовом тюрбане горела алмазная звезда и развевались страусовые перья.

Черные невольники белыми опахалами навевали на властелина прохладу. Послы, ханы, иноземные купцы, муллы, путешественники, сардары, поэты, астрологи, отличившиеся начальники войск – все толпились вокруг золотого возвышения, стараясь попасть в пределы зрения шаха.

Шах проницательным взором скользил по лицам, и довольная усмешка шевелила его тонкие губы.

Слева у золотого возвышения Сефи-мирза, наследник иранского престола, изящный, приветливый, с гордой осанкой и мечтательными глазами Тинатин, оживленно беседовал с Паата.

Через боковой вход в Диван-ханэ скромно вошел царевич Хосро и в нерешительности остановился у стены. Пробегавший прислужник серебряным подносом слегка задел Хосро.

Никто бы не обратил внимания на человека с упрямыми скулами, если бы Саакадзе поспешно не бросился к нему и не провел бы на почетное место.

Ханы посмотрели на Саакадзе и с опасением перевели взгляд на золотое возвышение. Но, шах Аббас с легкой иронией бросил Караджугай-хану:

– Астрологи собираются известить мир о появлении на восьмом небе еще одной туманной звезды.

Ханы поняли: шах Аббас одобрил поступок Саакадзе.

Дверь в Табак-ханэ широко распахнулась. Заиграли невидимые флейты. Шах Аббас величественно поднялся. У входа образовалась давка. Каждый стремился первым пройти за шахом.

Ага-хан насмешливо скосил глаза. Саакадзе с подчеркнутым уважением уступил дорогу непризнанному грузинскому царевичу Хосро и не сел, пока смутившийся Хосро не опустился на ковровую подушку.

Целое полчище прислужников вносило блюда, украшенные цветами.

Караджугай-хан вдруг оборвал беседу с Саакадзе и изумленно уставился на жирного, до коричневого отлива зажаренного каплуна, мысленно сравнивая судьбу царевича Хосро с судьбой глупого петуха. Наверно, еще вчера бегал по птичьему двору, никому не известный, а сейчас нагло разлегся на золотом блюде, прищурив вставной изумрудный глаз и держа в лапах ароматные розы.

«Пхе! – подумал Караджугай-хан. – Этот Хосро тоже до появления Саакадзе жил в Исфахане в тени неизвестности. Почему властолюбивый Саакадзе оказывает царские почести этому петуху Хосро?»

Караджугай-хан погладил сизый шрам на левой щеке, вспомнив, что еще совсем недавно Саакадзе просил разрешения привести к нему на пир в честь шахской охоты грузинского царевича.

На пиру шах неожиданно заинтересовался, кому Саакадзе с таким почетом преподнес наполненный кубок. Раз шах заинтересовался, все ханы поспешили пригласить к себе неизвестного царевича.

И вот сегодня этот петух Хосро удостоен приглашения шах-ин-шаха на прием иноземных послов.

Но не только Караджугай-хана осаждали беспокойные мысли.

Капитан дон Педро Бобадилла, ощетинив черные усы, свирепо покосился на коренастого соседа и успокоился только тогда, когда ему сказали, что его коренастый сосед – грузинский царевич Хосро. Бравый Педро закрутил усы и любезно придвинул Хосро золотое блюдо.

«О, грузин в этой стране может пригодиться!» – И капитан сразу вспомнил другого Педро, короля Кастильского Педро Первого, который еще в XIV веке, борясь с доном Фадриком, главой ордена Сант-Яго, доверил командование арбалетчиками своей стражи грузину.

Хосро учтиво придвинул капитану золотой кувшин и пожелал, чтобы в саду его судьбы всегда цвели розы счастья.

Педро Бобадилла побагровел. В звучании непонятных слов ему почудилась знакомая брань испанских матросов. Он нервно стал искать на кожаной привязи кортик и успокоился только тогда, когда ему перевели изысканное пожелание.

Украдкой Хосро рассматривал высокие ботфорты, кружевные манжеты дона Педро и остановил взгляд на сапфировом кольце беспокойного соседа. Уныло вспомнил о своем неповторимом кольце, принадлежавшем, по преданию, царю Георгию Блистательному. Эту драгоценность он вынужден был сегодня преподнести шаху Аббасу. Благосклонно приняв подарок, шах и не подозревал, какую борьбу выдержал с собою Хосро, решившись, по настойчивому совету Саакадзе, расстаться с единственной фамильной драгоценностью.

Саакадзе уверял – в кольце замкнется судьба царевича, а сабля, подаренная Сефи-мирзе, родит тысячи сабель, и тогда он, Хосро, сумеет занять в Грузии подобающее Багратиду место.

Хосро неоднократно выслушивал туманные намеки Саакадзе, и беспокойные видения все чаще тревожили его сон.

Нет сомнения, что шах Аббас уже одобрил дальновидный план. Хосро принял магометанство, и шаху выгодно будет посадить на картлийский престол правоверного, надежного проводника политики Ирана.

Вот почему Нугзар Эристави, владетельный князь Арагвский, угадывая намерения Саакадзе, с особым уважением смотрит на своего зятя.

Обмениваясь любезными пожеланиями с Саакадзе, Пьетро делла Валле вспомнил свое посещение загадочного полководца. Вспомнил Русудан, воскрешающую легенду об амазонках, ее сыновей – отличных наездников и стрелков и не по годам вдумчивых собеседников. Вспомнил особенно понравившегося ему Папуна, смотрящего на мир сквозь смех и солнце. Он, Пьетро делла Валле, решил не возвращаться в Рим, не посетив Грузию.

За другим столом Иван Хохлов и Богдан Накрачеев в алтабасовых кафтанах и широких казацких шароварах горделиво сидели рядом с Карчи-ханом, напротив чопорного сэра Ралея. Прислужники едва успевали подносить блюда послам атамана Заруцкого. Послы ели с легкой душой. Утром они, наконец, были приняты шахом, милостиво объявившим им свою волю помочь Марине Мнишек и атаману Заруцкому.

Хохлов и Накрачеев наливали полные чаши душаба – опьяняющего напитка, – крепости ради сыпали туда горстями индийский перец. Залпом опоражнивали чаши и заедали напиток целой индейкой или бараньим окороком.

На них смотрели с восхищением. Сэр Ралей даже перестал есть и отодвинул серебряную тарелку. Англичанин решил поразить Лондон рассказом о русском напитке, который он попробовал в Исфахане. Но из присущей ему осторожности сэр Ралей всыпал в душаб только ложечку индийского перца. Помешав, он, подражая русским, залпом опорожнил серебряную чашу. Крупный пот выступил на лбу сэра Ралея, он жадно силился вдохнуть воздух и выпученными глазами долго смотрел на Хохлова. С трудом вынув клетчатый платок, он стал вытирать хлынувшие слезы, бормоча по-английски:

– Бог мой, какой варварский напиток!

Дон Педро, откинувшись на подушки, бесцеремонно хохотал и тут же решил: «если русским понадобится помощь в поединке, моя шпага будет к их услугам».

Эреб-хан поспешил развеселить шаха рассказом о бедствии английского путешественника.

Посмеявшись, шах послал с везиром по пяти золотых туманов Хохлову и Накрачееву.

Еще одно лицо приковывало любопытные взоры. Кахетинский царь Теймураз, недавно похоронивший любимую жену Анну Гурийскую, прибыл в Исфахан по приглашению шаха, якобы пожелавшего утешить своего воспитанника в тяжелой потере.

Ханы помнили, как много лет назад, по настоянию шаха, кахетинский царь Давид прислал своего сына Теймураза к шаху Аббасу, пожелавшему воспитать будущего царя Кахети в духе магометанства.

Шаху понравился умный царевич, одинаково ловкий в метании копья и слов. Он решил обратить воспитанника в магометанство, но во всем послушный Теймураз твердо отклонял домогательства персидского духовенства. Он понимал, что христиане-кахетинцы никогда не доверятся царю-магометанину.

Во время спора о преимуществе магометанского рая над христианским пришло известие об убийстве царя Кахетинского, и Теймураз, получив наставления шаха Аббаса, поспешил в Кахети. Несмотря на пятнадцатилетний возраст, Теймураз, как прямой наследник, занял кахетинский престол.

Прошло десять лет, и трудно было узнать в возмужалом Теймуразе пылкого царевича. Что заполнило молодость Теймураза? Свист лезгинских стрел, лязг сабель янычаров и звон чаш на его свадьбе с дочерью владетельного князя Гурийского Мамия Первого.

Теймураз тайно содрогался при каждом вопросе шаха о его двух сыновьях – Леоне и Александре и с тяжелым сердцем согласился на свой брак с близкой родственницей.

Погруженный в думы, Теймураз не заметил, как закончилась пантомима «Смерть несчастного влюбленного».

Вердибег махнул рукой, раздвинулись зеркальные двери.

Впорхнули в Табак-ханэ юные танцовщицы. На стройных бедрах раскачивался бирюзовый и розовый шелк. Золотые змеи сверкали на смуглой коже. Поднимаясь на маленьких ножках, танцовщицы плавно закружились, застывая в обольстительных позах.

Из золотых курильниц расходился по Табак-ханэ фимиам и, точно одурманенные фиолетовым дымом, танцовщицы качнулись и все разом опустились на шелковые подушки. Осталась только самая гибкая, с глубокими глазами. Извивая пурпуровый шарф, едва касаясь ковра, она казалась нарисованной на персидской вазе. Томный взор танцовщицы был устремлен вдаль. Она протянула смуглые руки и застыла с полузакрытыми глазами. И вдруг, словно опьянев от сладострастных видений, откинула косы, переплетенные цветами, топнула ножками и зазвенела кольцами и браслетами. Не улыбаясь, целомудренная, в вызывающей позе, она закружилась еще стремительнее, еще сладострастнее.

Сефи-мирза, по знаку шаха, подошел к танцовщице и приклеил к ее щекам золотые монеты – знак высокого восхищения. Но она, словно не замечая подарка, извивалась в опьяняющем танце, не уронив ни одну из приклеенных монет. Внезапно она рванулась и исчезла за керманшахским ковром. Журчащие звуки флейты наполнили туманный зал.

Нугзар низко поклонился шаху Аббасу и осушил присланную шахом чашу с душабом.

– Пей, князь! Да будет бархатом дорога твоему коню, – милостиво улыбнулся шах Аббас.

– Ибо сказано, – добавил Эреб-хан, – веселье укорачивает путь и удлиняет удовольствие.

Нугзар учтиво крякнул и разгладил пышные усы:

– Удовольствие мое, благородный хан, омрачается разлукой с великим из великих шах-ин-шахом.

– Тебе будет сопутствовать счастливая звезда, ибо я отправил к Луарсабу посла с извещением, что ты и преданный мне Зураб находитесь под моим покровительством. Но я не хочу лишать Исфахан лучшего украшения, – добавил шах Аббас, откусывая персик, – тем более не могу отказать в просьбе матери Сефи-мирзы пригласить прекрасную Нестан остаться гостьей в шахском гареме.