Текст книги "Живущий"

Автор книги: Анна Старобинец

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

…Он укладывает Матвея на спину на чудо-каталку. Наблюдает, как защелкиваются, один за другим, электронные чудо-ремни. Матвей открывает глаза. Его зрачки уже не такие огромные, и видно, какого цвета глаза. Голубые. Мутно-голубые, как у новорожденного Родного.

– Все будет в порядке, – говорю я ему. – Чудо-каталка оборудована новейшей системой навигации. Она быстро и беспрепятственно доставит вас в душевую кабину.

эф: посмотри не него! какая ему душевая кабина?! он не сможет стоять на ногах, он даже раздеться не сможет.

клео: это не проблема

– Мой подарок… – тихо канючит Матвей. – День рождения… мой подарок… подарок…

– Вот подарок. – Эф привязывает гроздь воздушных шаров к одному из чудо-ремней.

Матвей послушно погружается в созерцание шариков. Он даже не замечает, как трогается чудо-каталка. Эф, ссутулившись, глядит ему вслед. С ним что-то не так, с Эфом. Живущий, безусловно, полон любви, и все же я еще никогда не видела, чтобы планетарник был так добр к принудительному.

эф: ему там помогут?

клео:??

– Ему помогут переодеться и выйти из душевой? – спрашивает он вслух.

Только теперь я наконец понимаю, что с ним не так.

ФЕСТ-ИНФО: Вечерняя пауза проведена успешно. Все сотрудники зоны Паузы на сегодня свободны.

– Все будет в порядке, – говорю я.

Потом гашу свет, отключаю аудио– и видеосъемку, выбираюсь из кабинки в опустевшее фойе и, почти касаясь губами его безжизненной зеркальной щеки, шепчу:

– Из душевой не выходят.

Досье

(стенограмма беседы Штатного Энтомолога исправительного Дома «Гармония» № 3578 с сотрудником ПСП от 17.07.471 г. от р. ж.; фрагмент)

Энтомолог:…Как огненный столб, да. Сгорел дотла, прямо на наших глазах. И знаете, что я вам скажу? Я не жалею. Его – нет. Он не был частью Живущего, Живущий никогда не проявил бы такой жестокости к своим братьям меньшим. И ведь я просил его, гада…

Сотрудник ПСП:Прошу вас выбирать выражения – идет запись для протокола.

Энтомолог:Извините. Я ведь просил его не поджигать себя рядом с питомцами! Я чувствую и свою ответственность за случившееся. Не уберег!.. Я попросил всех исправляемых сохранить в памяти последние минуты трансляции из термитника. Это очень грустная запись. Как солдаты высовывали из термитника свои головы, пытаясь не пустить огонь внутрь. Как рабочие…

Сотрудник ПСП:Спасибо, это я уже слышал. Я сейчас говорю с вами не как с энтомологом, а как со свидетелем. Хотелось бы услышать больше подробностей о собственно самосожжении исправляемого Зеро.

Энтомолог:Он держал в руке чудо-солнышко…

Сотрудник ПСП:Откуда исправляемый взял это устройство?

Энтомолог:Выкрал его из Спецкорпуса. Мы там используем чудо– солнышки в лампах дневного света.

Сотрудник ПСП:И что, любой исправляемый может вот так просто извлечь чудо-солнышко из лампы?

Энтомолог:Нет! Конечно же нет. Лампы расположены высоко. Кроме того, чтобы отвинтить панель и вытащить чудо-солнышко, нужен специальный инструмент.

Сотрудник ПСП:Тогда как же, по-вашему, исправляемый Зеро достал чудо-солнышко?

Энтомолог:Понятия не имею. Возможно, у него был сообщник. Не знаю. Почему, собственно, вы спрашиваете об этом меня, а не службу безопасности Дома? Пусть они покажут вам запись с видеокамер Спецкорпуса.

Сотрудник ПСП:Мы полагаем, что у нас есть основания спрашивать вас. Охрану мы уже опросили. И запись с видеокамер просматривали. Там все чисто – если, конечно, не считать тех тридцати минут накануне пожара, в течение которых камеры в силу невыясненного технического сбоя были отключены. Вы, кстати, хорошо разбираетесь в технике?

Энтомолог:На что вы намекаете? Я хорошо разбираюсь в своем деле. В насекомых.

Сотрудник ПСП:Что ж, вернемся к пожару. Как именно произошло возгорание чудо-солнышка?

Энтомолог:Понятия не имею! Исправляемый Зеро держал чудо-сол– нышко в руке, а потом просто… вспыхнул. Я не знаю, почему это произошло. Чудо-солнышки не взрываются просто так. Для этого нужен очень сильный удар.

Сотрудник ПСП:Я в курсе. И удара не было?

Энтомолог: Не было.

Сотрудник ПСП:Как же вы объясняете для себя случившееся?

Энтомолог:Я… не знаю. Может быть, Живущий явил нам чудо. Уничтожил того, кто не является Его частью.

Клео

Блестящий песок хрустит под ногами. В отличие от многих я люблю прогулочные маршруты: пешая ходьба в первом слое помогает поддерживать себя в форме. По крайней мере, я не вешу восемьдесят кг, как большинство женщин, которые приходят на фестиваль потрясти своими рыхлыми телесами…

Он идет за мной от самого фестивального комплекса. На площади Золотого Сечения пусто – кроме нас и этого идиотского кулака, здесь больше никого нет… Не люблю конкретное искусство.клео: зачем тебе понадобилась личная встреча? эф: чтобы задать личный вопрос клео: личный вопрос можно задать и в глубоком слое эф: в глубоком слое я не буду видеть твое лицо клео: а зачем тебе?!

Он отвечает вслух, с выключенным «болтуном», – его голос, не искаженный устройством, кажется неприлично живым:

– Чтобы понять, насколько искренним будет ответ. клео: бред! при чем тут лицо??

Он молчит. По его лицу уж точно ничего не понять. Как же я завидую его маске.

клео: ну, что за вопрос?

– Тебе известен состав инъекции? Той, что использовалась в эксперименте с направленным лучом Лео-Лота?

– Это допрос?

– Нет. Ты же видишь. Устройство для ведения бесед выключено.

– Тогда изоп. Почему ты считаешь, что я отвечу?

– Потому что у меня в памяти хранится парочка документов. И если я перешлю их руководству, ты пойдешь под следствие.

клео: могу я ознакомиться с документами, прежде чем отвечать? эф: конечно

– Только вопрос я теперь поставлю иначе, – добавляет он вслух. клео:???

– Состав инъекции?

клео: я не сказала, что знаю эф: а зачем говорить

Он приближает свое зеркальное лицо к моему, чтобы я видела свое отражение.

– У тебя выразительная мимика, Клео.

Он отворачивается и идет через площадь, шурша золотистым песком.

Привет, клео!

у вас появилось одно новое сообщение от друга открыть сообщение сейчас?

да нет

от кого: эф

кому: клео

тема: без темы

текст: без текста

прикрепленные файлы:Kleo.doc; Juk.doc

Не оборачиваясь, он машет мне рукой.

эф: извини если что

Эф

– Мне холодно, – говорит Эф. – Не стоит мне больше спать на снегу.

Он плохо выглядит. Хуже, чем два дня назад. Тогда мне даже показалось, что отек начал потихоньку спадать, но, наверное, я просто не разглядел при плохом освещении – у меня были только восковые вонючие свечи, раздобытые в «Мегаполисе». Теперь, когда я наконец приладил к решеткам рождественскую гирлянду с крошечными чудо-солнышками и клетка захлебнулась золотистым сиянием, смотреть на него просто страшно.

Правый глаз заплыл почти полностью, левый кровавой щелкой мерцает в складке синюшных век, как моллюск в приоткрывшихся от жары створках раковины. Его волосы слиплись от пота, крови и гноя в смешной хохолок, губы высохли и растрескались. Он не ел и совсем не пил витакомплекс, который я ему оставлял: белая бутылочка и пакетик с сухой едой остались нетронутыми. Гематома расползлась по лицу неровным пятном – точно сок от раздавленных внутри черных ягод, просочившийся через кожу. Сама рана – вверху лба, ровно по центру – выглядит не так уж и плохо и как будто бы заживает… Но от нее идет плохой запах. Запах гнилого сыра.

– Обработаем рану, – говорю я, раскрывая аптечку.

– Не надо. Просто приложи к ней немного снега.

– Сейчас лето, Эф.

Он слабо усмехается сухими губами:

– Кого ты пытаешься обмануть, Цербер? Тут все в снегу. Ты сам стоишь по колено в сугробе.

В первые пару дней он скулил от боли и часто терял сознание, но в остальное время мыслил более-менее ясно. Теперь он бредит почти постоянно. Он принимает меня за Цербера. В редкие моменты просветления интересуется, кто я и где мы, но не может сосредоточиться на ответе.

– Запрос в СТП, проверьте подключение к социо…Я не вижу друзей из списка…

Я вкалываю ему жаропонижающее. Вливаю ему в рот несколько густых глотков витакомплекса. Обрабатываю его рану и меняю повязку. Эф не сопротивляется и даже не стонет, как будто ему больше не больно.

– Холодно, – повторяет он.

Я накрываю его еще одним пледом. Плюс двадцать пять снаружи – а тут, в клетке, наверное, и все тридцать, – но Эф действительно трясется от холода.

– Неужели он бросил нас замерзать? – в его голосе отчаяние и обида.

– Кто «он»? – Мне становится любопытно.

– Живущий, кто же еще. Ведь это он прислал нас сюда искать антивирус… Отсутствует подключение к социо…Но он прав. Теперь мы заражены и представляем угрозу. Нам лучше не возвращаться до паузы… Не вижу друзей из списка… Кристаллическая структура снежинки – источник инфекции. Не удивительно, что антивируса до сих пор нет. Такая гармония, что любой снеговик может стать предателем…

Полагаю, дело не только в ране и лихорадке. Он сходит с ума, потому что у него нет подключения. Он как термит-воин, которого пересадили в отдельный контейнер.

Лицо Эфа покрывается бисерной пленкой пота. Бисерины медленно набухают… Я трогаю его лоб ладонью – уже не такой горячий, укол начинает действовать – и смотрю на свою мокрую руку. Кожа на его лбу такая багровая, что даже странно, как из нее может сочиться что– то прозрачное.

– Где я? – спрашивает меня Эф.

Я отвечаю:

– На территории старого зоопарка. Сидишь в клетке, в которой когда-то жила пара орангутанов.

Это чистая правда. Так написано на табличке.

– Кто ты? – спрашивает меня Эф.

Я отвечаю:

– Друг.

Это вранье.

– Я не вижу список друзей, – растерянно говорит он. – Куда делся список моих друзей? Я не помню их имена… ты сказал, что здесь кто– то жил?…

– Орангутаны.

– Я не помню, кто такие орангутаны…

– Древесные человекообразные обезьяны. – Я бойко открываю ви– кипедию во втором слое. – Обитали вплоть до начала нашей эры в дождевых лесах древних островов Борнео и Суматра, на территории нынешнего региона АЗ-б. Большая часть популяции истреблена во времена Великого Сокращения, остальные вымерли в результате миграции в регионы с неподходящим климатом…

Он слушает меня так прилежно, приоткрыв рот, что мне становится стыдно. Не стоило над ним издеваться.

– А мой богомол?…

– Я кормлю твоего богомола.

– Ты Цербер, да? У меня что-то с памятью, – говорит он. – Отсутствует доступ. Я не могу залезть к себе в память.

В который раз за те дни, что я держу его здесь, у меня возникает почти непреодолимое желание вернуть ему то, что я у него отобрал и что мне не особенно нужно. Его друзей, его сериалы, его удовольствия, его игры, его рассылки. Волшебный сундучок с его памятью и рассудком. Но поздно. Слишком далеко все зашло.

Слишком далеко я зашел…

– Я все понял. – Эф смотрит мне прямо в глаза своим мутным кровавым глазом. – Добей меня.

Его голос звучит спокойно, почти обыденно, а лицо впервые за много дней совершенно осмысленное.

– Просто добей. Еще один удар в голову.

У меня возникает противное чувство, как будто кто-то копается в моих волосах. И ползает по спине.Автодоктор тут же врывается в черепную коробку с полезными комментариями:возможно, ваши инстинкты подсказывают, что вам угрожает опасность: зафиксированы обширная пилоэрекция и выброс адреналина. Пилоэ– рекция?..Википедия послушно пузырится определением:рудиментарный рефлекс, сокращение гладкой мускулатуры волосяных фолликулов, в результате чего приподнимаются волоски. При реакции на опасность поднятая шерсть делает животных внешне более массивными и придает устрашающий вид… Вспыхиваетнаглядная иллюстрация: какой-то зверек, похожий на сердитый меховой шар…

Весь этот шум. Все эти вспышки, пузыри, голоса, окошки, ячейки. Бесконечная вечеринка внутри моей головы. Толпа благонамеренных незнакомцев, они отвечают и спрашивают, говорят и показывают, перебивают и клянчат, они зовут на прогулку, навязываются в друзья, разглядывают мои сны и мурашки, они со мной неотлучно… Яппп, как же они меня утомили! А вот напротив меня сидит человек, который без них нежизнеспособен…. Опасность? Чем может быть опасен для меня этот оскопленный калека – даже если у него на мгновение прояснилось в мозгах?.. Так что – нет, моя пилоэрекция не от страха. Расскажи-ка мне, автодоктор, а не бывает ли пилоэрекции от стыда? От раскаяния? От чувства вины и отвращения к себе самому?

автодоктор: в крайне редких случаях

Ну, тогда, перед тобой редкий случай. Крайне редкий. Я бы даже сказал – единичный.

Эф смотрит исподлобья, странно наклонив голову, точно собирается кинуться на меня и боднуть.

– Я ведь ранен, – с непонятной радостью констатирует он.

До меня вдруг доходит, что значит этот его сосредоточенный взгляд: он вовсе не смотрит на меня, он разглядывает свое отражение в моем зеркальном лице. Свой синяк, свой заплывший глаз и повязку на голове…

Он ощупывает свою рану через повязку, нажимает на нее двумя пальцами несколько раз, как-то слишком уж грубо и резко, и каждый раз изумленно охает, точно его удивляет, что это может быть больно.

– …Я ранен прямо в социо-спот.Это ты меня так?

Я смотрю в его недоступный слезящийся глаз, долго смотрю, пытаясь понять, почему в его голосе снова звучит это странное ликование, но его глаз не выражает ничего, кроме терпеливого ожидания ответа, и я отвечаю:

– Да, Эф. Это я тебя так.

И что теперь? Он спросит, за что, он пообещает, что меня внесут в Черный список, он придет в ярость, он попытается изувечить меня в ответ, он будет требовать подключения, врача и подробностей. А я скажу, что он сам виноват, скажу, что мне жаль, что мне очень жаль, но мне не оставили выбора, скажу «извини», а потом, наверное, сделаю то, что он просит. Добью его. Еще один удар в голову. Ну, может, два или три. Не вечно же его здесь держать.

Вместо этого он говорит:

– Ну ты крут. Да ты просто мастер!

Он говорит:

– Эта новая игра – это же просто снос башни! «Бандитский первый слой», да? Так она называется? Реальный смертинетник!

Он говорит:

– Нужно срочно отправить благодарность в Сообщество Геймрайте– ров. Молодцы ребята! Я даже не сразу понял, что сижу в пятом слое… Полная иллюзия первого! И визуально, и по болевым ощущениям, и… Цербер, ты заценил? Сенсорная симуляция круче, чем в люксурии, да? И особенно эта фишка с разбитым социо-слотом, – он снова тычет себя пальцами прямо в рану, морщится от боли и восторга. – Квин, я был просто уверен, что реально отключился от социо!Догадался, только когда увидел свое отражение… – Он смеется и тут же давится хриплым кашлем: —…Отбивная вместо лица и без маски, не очень правдоподобно, да?.. Ну и тут до меня дошло: алло, если социо-спототрубился, почему же цереброн не дублирует… И этот снег… Он ведь тоже своеобразный сигнал… тревоги… что-то я… сбился… о чем я сейчас говорил?

Он смущенно озирается. Облизывает пересохшие губы. Таращится на меня глазом-моллюском, доверчиво, в ожидании подсказки.

Кто я такой, чтобы отнимать у него последнее утешение? Объяснять термиту, что теперь он сидит в отдельном контейнере? Термит хочет верить, что по-прежнему строит вместе со всеми термитник. Так что я подсказываю:

– Ты говорил, что тебе нравится эта игра. «Бандитский первый слой». Все очень правдоподобно.

– Да, точно! – Он снова счастлив. – Игра. Ну, я, короче, сдаюсь. Один ноль в твою пользу. Никак не разберусь, где тут эскейп… Так хитро все сделано… Давай-ка добей меня. Кажется, отсюда иначе вообще не выйти.

– Ты прав, – говорю. – Иначе не выйти.

Все хитро сделано.

Зеро

В первый раз это был Лисенок. За год до пожара. Он подошел ко мне на Доступной Террасе и долго, влажно смотрел своими глазами цвета гнилой картошки. Пока я не понял, что он пытается говорить со мной во втором слое, и не отшил его:

– Не получится. Я совершенно асоциален.

Я отвернулся от него и пошел вдоль рядов питомцев, но Лисенок зачем-то поплелся следом. Я несколько раз менял направление, но он пря– мо-таки увивался за мной, будто муха за помойным ведром, так что я снова повернулся к нему:

– Ты чего, Лис?

Взгляд у него был настолько бессмысленный – даже для него, – что мне пришлось взять его за плечо и встряхнуть.

– Э, Лис! Тебе чего надо? Говори вслух!

– Привет. Это. Я, – медленно, с явным усилием выдавил из себя Лисенок.

– Я знаю, что это ты. Лис, ты что, болен?

– Нет. Я. Не. Лис.

– Погоди, сейчас позову куратора…

– Нет. Нет. Нет. Нет.

– Эй, успокойся…

Впрочем, он и так казался абсолютно спокойным. Даже слишком спокойным.

– Просто молча. Следуй за ним.

– За кем?!

– За Лисенком, – сказал Лисенок.

– Почему ты говоришь о себе в третьем лице?

– О себе, – еле слышно шепнул Лисенок и направился к выходу с Доступной Террасы.

Движения его были медленными и до странности плавными, как будто он шагал под водой. Все это выглядело так дико, что я пошел следом. Молча.

Мы неспешно проплыли по коридору, вышли во двор, пересекли его и вошли в Спецкорпус. На входе нас обыскали; охранник вытянул откуда-то из-под одежды Лисенка обгрызенный карандаш, потряс перед его носом:

– Пишущий предмет – это зачем?

– Зачем. – Лисенок уткнулся картофельными глазами в пишущий предмет и подвис.

Некоторое время он стоял неподвижно, приоткрыв рот и не моргая, полностью погрузившись в созерцание. Казалось, он внимательно изучал следы от зубов на деревянной поверхности, пытаясь при этом постичь глубинную карандашную суть, его предназначение и смысл.

– Он что, однослойный? – охранник кивнул на Лисенка. – Недоразвитый, вроде тебя?

– Альтернативно одаренный, – ответил я. – Вроде меня. Очень любит рисовать.

– С пишущими предметами в Спецкорпус нельзя. Это… – охранник потряс в воздухе карандашом, зрачки Лисенка послушно заметались из стороны в сторону, – это – нарушение. К кому вы шли?

– На минус второй, – неожиданно бойко отрапортовал Лисенок. – Навестить Крэкера как он там ему наверное скучно нашему другу совсем одному пропустите пожалуйста.

– Ваш Крэкер давно уже полный овощ, ему не скучно. А ты нарушитель. У тебя пишущий предмет. Но я сегодня добрый. Я вас пропущу, если ты… – охранник ткнул пальцем в Лисенка, – мне споешь. Под запись. А я выложу на фрик-тьюбе. А то у меня там рейтинг стал падать… Ну, пой.

– Что петь?

– Давай что-нибудь из «Фестивальных страстей».

– У нас заблокированы «Фестивальные страсти», – поразмыслив, ответил Лисенок.

– А, ну да. Тогда из «Вечного убийцы».

– Кто охраняет твой всегда спокойный мирный со-о-он?.. – затянул Лисенок. – Э-то пла-нетарники! Кто не забудет никогда закон он есть закон? Э-то пла-нетарники! Кто больше всех всегда готов на помощь вдруг прийти-и-и? Это пла-нетарники! Кто видит семь слоё-о-ов и кто всегда гото-о-ов стабильность и гармонию спасти-и-и?..

На «спасти» Лисенок взвизгнул и дал петуха. Охранник благодушно захлопал в ладоши.

– Молодец, хорошо спел. Теперь скажи, кто ты и сколько тебе лет. Зрителям фрик-тьюба будет интересно.

– Я Лисенок. Мне двадцать восемь лет. Я живу в исправительном Доме. Раньше я был преступником, но теперь у меня маленький КПУ, так что я совсем скоро исправлюсь.

– А скажи еще, сколько слоев ты умеешь держать одновременно?

– Один, – отчитался Лисенок. – А иногда полтора.

– Отлично! – осклабился охранник. – Вы можете пройти. Пишущий предмет я верну на выходе.

Лисенок медленно, словно боясь оступиться, зашагал к лифту.

Крэкер лежал неподвижно, закрыв глаза, как обычно. Он лежал так уже очень давно. Три раза в день медсестра кормила его и меняла памперсы. Два раза в день переворачивала с боку на бок. Один раз в день – перед сном – протирала ему лицо и промежность влажными гигиеническими салфетками. Один раз в неделю его купали.

Все остальное время он просто лежал.

Шестнадцать лет назад, когда Крэкер совсем перестал шевелиться и диагноз «апатический ступор» сменился диагнозом «кома 1-й степени», само собой, возник вопрос об искусственной паузе. Администрация Дома после нескольких совещаний решила подвергнуть Крэкера паузе, как только у него исчезнут основные рефлексы и он потеряет способность дышать и принимать пищу естественным образом. Ну а до тех пор, пока он обременял персонал не больше, чем любой исправляемый грудничок, ему был предоставлен уход. Жидкая пища, памперсы и гигиенические салфетки. Ничего больше. Никаких обследований, медикаментов, аппаратов жизнеобеспечения. Никаких дополнительных действий. Ничего сверх того, что он бы и так получал после естественной паузы.

Они не рассчитывали, что он протянет так долго. Они давали ему от месяца до шести. Не позднее чем через полгода, говорили они, исправляемый Крэкер разучится глотать и дышать. Не позднее чем через полгода исправляемый Крэкер временно перестанет существовать.

Но прошли годы – а он все существовал. Тихо и ненавязчиво, как окуклившийся питомец.

Ему было тринадцать, когда его внесли в Черный список и перевели в Спецкорпус. Ему было шестнадцать, когда он в последний раз повернул голову и посмотрел на меня через стекло; после этого Крэкер оцепенел окончательно, и я перестал его навещать. Ему было тридцать два, когда Лисенок спел песню про планетарников и снова привел меня на минус второй.

В первый же год, проведенный в камере под исправительным светом, Крэкер усох, пожелтел и скрючился, как неживой любимец, приколотый булавкой к картону и оставленный под стеклом на добрую память. Старость вгрызлась в его еще детское тело вредоносным грибком, не дав организму пройти предначертанный ему цикл превращений – молодость, зрелость… Когда я в последний раз навещал его, шестнадцатилетнего, он выглядел одновременно старичком и подростком. Он напоминал одну из тех картинок-перевертышей, которые в детстве мне совали под нос психологи (смотришь – вроде бы красивая дама в шляпе с пером… а потом – щелк! – да это же длиннозу– бая ведьма!).

Медсестра тогда, помню, назвала его куколкой. И я тоже стал его так называть. Про себя.

Он был неправильной, больной куколкой, из которой никогда не вылупится крылатое существо.

Когда мы с Лисом пришли, Крэкер лежал неподвижно, закрыв глаза. Он практически не изменился.

Та же спящая куколка.

Лисенок подошел вплотную к камере Крэкера и уткнулся лицом в стекло. Так он простоял с полминуты, после чего повернулся ко мне, вытянулся по струнке и открыл рот, словно опять собирался петь.

Шестнадцать лет я не был на минус втором. За это время Сын Мясника дожил до паузы и воспроизвелся, научился хорошо ползать и даже вставать на ножки, держась руками за стекло камеры. Заметив нас, он как раз проделал этот трюк и теперь стоял, чуть покачиваясь, в своих нарядных штанишках «мне повезет», сосал замызганную желтую соску и переводил внимательный взгляд с Лисенка на меня и обратно. Я надавил себе пальцем на нос, снизу вверх, как раньше, но он даже не улыбнулся. После паузы он, похоже, забыл, что «свинка» – это смешно. Или просто не умел улыбаться – скорее всего, никто ему не показал, как делается эта гримаса. Зачем нарываться? Улыбка черносписоч– ника – очень плохая примета… Я отпустил свой нос и растянул губы в самом что ни на есть доброжелательном оскале. Малыш отпрянул от стекла, упал и скривился в беззвучном плаче.

Я пожалел, что пришел.

– Эй, Лис. Зачем ты меня сюда притащил?

– Я не Лис я уже сказал, – тягуче пропел Лисенок; зрачки его расползлись по радужке, как пятна гнили по картофельной кожуре. – Я соскучился, вот и позвал тебя. Ты не приходил ко мне так давно. Смерти нет. Друг.

– Смерти… – начал я и подавился словами.

Что-то – то ли рвотный рефлекс, то ли слезный – мешало мне говорить; горло свело. Что-то – то ли радость, то ли усталость – набухло во мне, сделав меня очень тяжелым. Я почувствовал непреодолимое желание сесть и сел на пол, привалившись к прозрачной стенке. Там, за стенкой, лежал мой неподвижный скрюченный друг, к которому я не приходил так давно.

– Это ты… – прошептал я сквозь спазм, сквозь звуконепроницаемое стекло, – ты, Крэкер?

– Конечно я, кто же еще, – ровно ответил Лисенок. – Кто еще, кроме Крэкера, взломает любой пароль, пройдет через любую защиту.

Я рад тебя видеть. Друг. Хотя у тебя такой глупый вид. Ха. Ха. – Лисенок облизнул пересохшие губы и продолжил, старательно артикулируя: – Хи. Хо. Хо. Типа я смеюсь. Жаль, пока не добился. Чтобы этот идиот смеялся естественно.

– Как ты… А Лисенок… Что ты с ним сделал?

– Ничего особенного. Просто взломал его ячейку. Защита у него совсем слабенькая.

– Но ты… то есть он… он – это ты…

– Хи. Ха. Ты все же смешной, – равнодушно сказал Лисенок. – Он это он. Просто я в нем. Немного поковырялся. Отключил лишнее. Установил режим «вслух». Задал простейшие алгоритмы. Куда идти. Промежуточные точки. Конечная цель. Это на время. Скоро его отпущу. Все сотру. Забудет.

«Это невозможно, – подумал я. – Невозможно. Невозможно. Никак».

– Это возможно, – ответил Крэкер губами Лисенка, точно прочел мои мысли. – Это самое малое. Ты даже представить себе не можешь. Каким штукам я теперь научился.

– Ты слышишь, о чем я думаю?!

– Конечно нет, но догадаться не сложно. Мимика у тебя выразительная. Хо. Хе. Хи. Да засмейся хоть раз нормально, Лисенок, мать твою.

Лисенок икнул. Его лицо было пустым и усталым. Как будто он силился вспомнить сон, и никак не мог. Я перевел взгляд на Крэкера. Засохшая неподвижная куколка.

– Открой глаза, – попросил я. – Посмотри на меня.

– Смотрю, – покорно отозвался Лисенок.

– Не так. Сам.

– Нет.

– Не можешь?

– Лишнее действие. Уйдет много сил. И памяти. Потеряю над ним контроль. Больше не загружаю мозг бессмысленными командами.

Мне стало тоскливо.

– Пожалуйста!

– Нет. Глупости. Мало времени. Скоро включатся камеры наблюдения.

– Здесь разве есть камеры? В нашем секретном месте?

– Везде есть камеры. Но эти я отключил ненадолго.

–  Тыотключил? – Я перевел взгляд с Лисенка на неподвижного Крэкера и обратно. – Ты?!

– Самое малое, – снова сказал Лисенок. – Из того, что я теперь могу сделать.

Сын Мясника – я совсем про него забыл – неожиданно завалился на спину и возбужденно задрыгал всеми конечностями.

– Закачал ему первый сезон «Малышариков», – устало отчитался Лисенок. – Эти уроды подключили ему сразу четырехсотый. Без предыстории ничего не поймет.

– Ас предысторией поймет?!

– Да. Теперь будет все понимать. Я им займусь. Будет видеть много слоев.

– Научи его улыбаться, – попросил я.

– Нет. Плохая примета.

– Ты разве веришь в приметы?

– Я нет. Они да. Не хочу. Чтобы видели в нем угрозу.

Лисенок надолго умолк; лицо его стало неподвижным и тусклым, как просроченное чудо-солнышко. Крэкер все так же лежал без движения. На какую-то долю секунды мне показалось, что уголки его губ слегка напряглись в обещании улыбки, но это был обман зрения, или Крэкер не сдержал обещание; обман в любом случае.

Сын Мясника, открыв рот и пуская слюни, пялился на меня. Потом помахал рукой не мне, а словно кому-то сидящему у меня в животе. Я тоже хотел ему помахать, но тут до меня дошло: он даже не видит меня. Он во втором слое. С малышариками и Живушем. Смотрит первую серию.

Я помнил эту серию, мне показывали ее в группе естественного развития. Она называлась «Знакомство».

Кто-нто в нашем доме живет?

Привет, я Утяш.

Привет, я Мартыш.

А ты кто, малыш?

Сын Мясника показал на себя пальцем и опять помахал.

Кто-кто в нашем доме живет,

Вставай в хоровод!

Сын Мясника протянул руки невидимым новым друзьям и завертелся вокруг своей оси. Я знал, что это значит. Он должен был стать частью шара. Частью Живуша. Но что-то пошло не так. Что-то случилось. Что-то плохое, злое: Сын Мясника вдруг резко дернулся вправо, упал, как будто его толкнули, закрыл руками глаза, стараясь отгородиться от чего-то, чего я не мог увидеть, и разинул рот в плаче.

– Я кое-что перемонтировал, – неожиданно подал голос Лисенок.

Сын Мясника уполз к дальней стене камеры, лег на пол и подтянул

к подбородку колени; его била крупная дрожь.

– …Я изменил облик Живуша. Живуш – чудовище.

– Это жестоко! – Я приблизился к камере Сына; тот посмотрел на меня мокрыми больными глазами. – Жестоко, Крэкер! Смотри, он напуган! Зачем тебе мучить ребенка?

– Будет бояться Чудовища. Не захочет быть частью Чудовища. С детства. Будет на твоей стороне.

– Но у меня нет никакой….

– Есть. Чудовище с одной стороны. Ты с другой. Отдельно. Вне его. В будущем. Тебе понадобятся друзья.

Мой будущий «друг», свернувшись клубком на полу, ритмично подергивался всем телом, пытаясь заснуть. До паузы он точно так же себя убаюкивал. Свет. Этот пустой и белый исправительный свет, под ним, наверное, так трудно уходить в сон. Зато так просто потерять разум. Я отвернулся. Снова накатила усталость – но не та, что придавливает к полу и мешает дышать, а другая, та, что пропитывает все твое тело невидимой ватой, отравляет и избавляет от боли. Дарит тебе безразличие.

– Ты сумасшедший, – сказал я, стараясь не глядеть ни на Крэкера, ни на его «заложника». – Здесь, в исправительном, какое может быть будущее? Какие друзья? Разве как ты и Сын – сидящие в непроницаемых колбах…

– …нероцамых кобах… – проскрипел Лисенок.

Лис плохо выглядел; лицо его стало бледным и влажным, как очищенный картофельный клубень. Он по-прежнему стоял, вытянувшись по струнке, и ноги его заметно дрожали.

– Ты бы присел, что ли, а, Лис? Или прилег бы?

– Я н Лс. Я двно лжу.

– Дай ему отдохнуть, Крэкер! Ему плохо. Отпусти его, наконец!

– Ско-ро, – сказал Лисенок с усилием, по слогам. – По-м-ги ему сесь…

Я усадил Лисенка на пол, прислонив спиной к стене Крэкеровой камеры. Он прикрыл глаза и какое-то время молчал. Потом снова заговорил, тихо, но достаточно внятно:

– Ты прав. В этом доме нет будущего. Поэтому я тебя пригласил. Тебе нужно отсюда выбраться…

– Ты бредишь, Крэкер!

– Нет времени. Не перебивай. Слушай. – Лисенок отрывисто выхаркивал из себя короткие фразы: – Ты выберешься. Не сразу. Потом. Помогу. Пока информация. Важно знать. Прежде всего. «Болтуны». Они хитрее. Чем кажется.

В тот раз непослушным языком Лиса, одеревеневшими голосовыми связками Лиса, сухими его губами Крэкер рассказал мне про «болтунов».

Про то, что «болтун», который болтается на поясе каждого планетар– ника, – не просто устройство для записи и ведения бесед.

Про то, что «болтун» скрывает в себе чудесный секрет. Внутри «болтуна» запрятан крошечный цереброн. Неинвазивный, такой, как раньше. Последняя модель, бывшая в употреблении до Рождества.

Про то, что маленький цереброн дублирует всю информацию с социо-слота планетарника, иными словами, является копией его ячейки. И в ситуации форс-мажора, если социо-спотпланетарника отключается, его цереброн продолжает функционировать.

Про то, что обычно социо-спототключается при физической паузе планетарника. В этом случае внешний цереброн оказывается очень полезен: Планетарная Служба скачает всю информацию из ячейки временно несуществующего планетарника с его «болтуна».