Текст книги "Контрапункт"

Автор книги: Анна Энквист

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

ВАРИАЦИЯ 15, КАНОН В КВИНТУ

Первая минорная вариация – только сейчас, на половине всего произведения. Женщина смотрела на ноты и думала о композиторе. Даже прочитав о нем несколько толстых книг, она по-прежнему знала о нем мало. Какие-то вырванные из контекста факты: когда он осматривал орган, в какой период написал партиты, почему переехал из Кётена в Лейпциг. Был глубоко верующим человеком. Жаль, что она не знала, как звучали в то время его произведения и кто их играл. Кантаты и пассионы предназначались Церкви – это очевидно. Но инструментальная музыка, которой он вроде бы так гордился?

Кто знает, быть может, первый виолончелист придворного оркестра заходил после ужина к Баху в гости, запыхавшись под тяжестью своего инструмента. Они уединялись в рабочем кабинете, но дверь не закрывали. Музыкант ставил виолончель между коленями, удерживая ее своими сильными икрами, ибо шпиль для закрепления ножных инструментов на полу тогда еще не придумали. Изогнутым смычком он спокойно водил по струнам, настраивая их на нужный лад. Он носил парик. На пюпитре посередине комнаты лежали разрозненные страницы с музыкой. Сам Бах сидел за столом, подперев рукой подбородок, и ждал.

– Эти ноты хранились у тебя целую неделю, – говорил он. – Давай. Я хочу услышать фейерверк.

Но фейерверка не было. Музыкант играл сарабанду из Пятой виолончельной сюиты, простую пьесу в до миноре, без противосложения, двойных нот и украшений. Когда раздались первые звуки, Бах удивленно поднял голову и махнул свободной рукой в сторону музыканта:

– Ах, оставьте, право. Я хочу переписать эту сюиту для лютни. Почему вы выбираете вещь, которой я не совсем доволен?

Слова растворились в неясном бормотании. После трех тактов он умолк.

Женщина представила себе, как в освещенной свечами комнате, воспаряя, набирала силу музыка. Как появилась в дверном проеме Анна Магдалена. Ей не надо было усмирять детей, висевших на ее юбках; по их расслабившимся плечам она поняла, что они будут слушать молча и внимательно. Возможно, именно тогда у нее созрел план переписать все сюиты на толстую бумагу; беспорядочная стопка нотных листков никуда не годилась, это был позор для великой музыки. Сарабанда. Пустяковая песенка, всего несколько нот. А мир вокруг тебя рушился. Интересно, плакали ли люди публично в первой половине восемнадцатого века? У Анны Магдалены по щекам текли слезы.

Женщина не исключала того, что у самого Баха глаза были на мокром месте, когда виолончелист взял последнюю ноту, постепенно затухающее высокое до. Он прочистил горло и попросил сыграть что-нибудь поживее, что-нибудь виртуозное. Третью сюиту, например, с ее грандиозной прелюдией. Исчез ли дух сарабанды, когда дом наполнился другими звуками? Нет, у Баха ничего не исчезало бесследно. Он сохранил настроение сарабанды в уголке своей гениальной памяти и снова вспомнил о ней в пятнадцатой «Гольдберг-вариации». Тонкими хроматическими мазками он изобразил чистое горе, в медленном темпе воспетое тремя голосами.

Женщина терпеливо подбирала удобные пальцы, чтобы сыграть пассажи плавным легато и, используя вес руки, привнести неуловимые акценты. Исполнение должно было быть простым и прозрачным – трагизма хватало в самих нотах. Посередине второй части ей попался такт, в котором верхний голос безмолвствовал. Бас и нижний голос двигались по нисходящей в непостижимую идиому, вырвавшись на мгновение из какой бы то ни было тональности, будто предвосхищая музыку, которая будет написана лишь через несколько столетий. Женщина содрогнулась. Обойдемся сейчас без сантиментов, подумала она, без жжения в глазах, без комка в горле. Вздор. Канон надлежало исполнить медленно и без ошибок, до самого последнего такта, в котором верхний голос взбирался все выше и выше, а бас оставался на глубине и, не в состоянии спасти сопрано, беспомощно взирал, как оно вознеслось и исчезло в самой пустой квинте на свете.

* * *

Звук брошенного к стене велосипеда. Мать вскакивает с места. Наверно, дочь опять не выдержала одиночества в комнате, которую уже несколько месяцев снимает в центре города. Три раза в неделю она неизменно приезжает домой обедать, заниматься, спать. Потом снова отбывает к себе, набив сумку пачками кофе и туалетной бумагой.

Входная дверь распахивается. По лестнице барабанят шаги, и дочь исчезает в своей бывшей комнате. Мать идет на кухню, чтобы поставить чай, но тут же выключает конфорку – сверху доносятся безудержные рыдания.

Ребенок натянул потертые тренировочные штаны и старый отцовский свитер. Она сидит на кровати, поджав колени к груди.

– Все кончено. Он хочет быть свободным. Я его ограничиваю!

На верхней губе размазаны сопли. Мать берет носовой платок, садится рядом и вытирает ей лицо.

– Какой гад.

– Нет! – в бешенстве парирует дочь. – Он не гад. Я его люблю. Просто я не знаю, что ему надо.

Матери самой хочется заплакать. Дочь кладет голову ей на колени и позволяет себя обнять.

– Все оказалось иначе, чем я думала, мама, – вздыхает она. Глубокий детский вздох, лишенный всякой театральности. – Все и так слишком сложно, все, с чем мне приходится справляться. Готовить, мыть посуду, следить за котом. А потом еще это.

Мать гладит ее по волосам.

– Он уверяет, что любит меня, но хочет быть независимым. А я не знаю, что мне делать. Почему он не расскажет, как это совмещается?

Мать закусывает губу. У нее в запасе нет мудрых советов. Она сбита с толку и не на шутку встревожена тем, как молниеносно реальность врывается в жизнь дочери. Мать одной из ее школьных подруг внезапно заболела раком и умерла. Мальчик из выпускного класса разбился насмерть, врезавшись на мопеде в дерево. Рухнувший неподалеку самолет разрушил здание, где жили бывшие одноклассники дочери. Дочь проводит много времени с подругой, потерявшей мать, общается с друзьями разбившегося мальчика и участвует в траурной процессии в память о жертвах авиакатастрофы. Она пытается разделить чужое горе с другими, думает мать, но не может прочувствовать его по-настоящему: слишком много и слишком страшно. Трудно представить себе, как врач сообщает женщине, что жить ей осталось всего пять месяцев; как, выйдя из реанимации, медсестра извещает родителей, что хирургу не удалось спасти их сына; как гигантский горящий самолет падает с неба, в пятистах метрах от родительского дома.

В арсенале у матери лишь заезженные утешительные фразы. О том, что человек чувствует себя маленьким и беззащитным. О том, что каждой радости противостоит бесконечное горе, о котором ты зачастую не подозреваешь и мимо которого проходишь. Но оно там, в этом жестоком мире, неизбывно. И ты не можешь оградить от него своих детей. Она думает о том, что она, мать, не в состоянии научить свою дочь, как совладать с этим горем, как превозмочь собственное бессилие. Она и сама не умеет. А кто умеет?

Вот и сидит теперь молча в разобранной детской комнате в обнимку с дочерью. Заметив выпуклый живот под резинкой штанов, мать думает: «Слава Богу, хоть хорошо питается». Дыхание дочери постепенно успокаивается, но она продолжает лежать, не меняя положения. Навсегда, думает мать, остаться так навсегда, прильнув друг к другу, печально и беспомощно. Навеки.

ВАРИАЦИЯ 16, УВЕРТЮРА

– Идут, мама. Я слышу собак!

Дочь кивает в противоположную сторону бухты. Мать встает рядом и смотрит в указанном направлении. Там, где тропинка выныривает из темного хвойного леса, появляются две фигуры, все четче различимые в лучах вечернего солнца. Широкая фигура впереди идущего мужчины прижимает к плечу какой-то предмет. За ним следует женщина, неся что-то в руках. У ног вьются черно-белые собаки.

Под развесистой липой накрыт стол. За садом, высоко на косе, уходящей далеко в озеро, стоит летний домик, черного цвета, в строгом стиле. В нем семья провела почти все лета, здесь дети научились плавать, собирать ягоды и говорить по-шведски. Теперь дочке девятнадцать, а сыну шестнадцать, думает мать, а их все равно сюда тянет. Утром они с дочкой тащили к озеру замоченное белье, минуя муравейник, куда когда-то положили мертвую гадюку, а на следующий день обнаружили обглоданный скелет, мимо высоких колокольчиков, по ковру брусничных кустов к воде, такой чистой, что дно проглядывало аж на полутораметровой глубине. Дочке не хотелось стирать, но она, вздыхая, все-таки пошла.

Они сели на корточки на серой скале и принялись полоскать перекрученные рубашки и трусы; потом их выжимали, снова опускали в воду и бешено трясли ими в воздухе, так что капли раскрасили скалу в полоску. В соседнем фьорде они заметили щуку, которая тут же ускользнула в камыши. В перерыве между полосканием и отжиманием они выкурили по сигарете, посмеиваясь над своими мокрыми и неуклюжими пальцами. Начинается новая эпоха, подумала мать, уже началась. Дочь сдала выпускной экзамен, стала студенткой и собирается покинуть родительское гнездо. Вцепившись обеими руками в дочернюю блузку, она все полоскала и полоскала ее в воде, как будто хотела отсрочить акт возложения блузки на стопку готового белья.

Закончив работу, они сняли одежду и вошли в озеро. Вода имела привкус металла. Мать взяла шампунь с выступа на скале и передала его дочери. С пенными башнями на головах они медленно плыли в открытое пространство. Дочь бросила взгляд на камыши. Потом, зажав носы, они опустились под воду, почувствовали, как развеваются волосы в прозрачной воде, и снова вынырнули, фыркая и смеясь. Теперь белье висит на веревках за домом.

Пара с собаками приближается по окаймленной можжевельником тропинке вдоль бухты.

– У него скрипка! – ворчит мальчик. – А я думал, он принесет с собой коровий рог.

Перед тем как выйти из белого дома на вершине горы, примерно в километре от нашего черного, сосед протрубил сигнал, на который мальчик ответил. Семья поджидает соседей у входа в сад. Соседка улыбается, поднимает корзинку с провизией и предостерегает прыгающих собак. Сосед исполняет на скрипке народную песенку – полька, думает женщина, трехчетвертной размер, благодаря которому можно двигаться, безмятежно покачиваясь. В сильных руках инструмент кажется маленьким и хрупким. Живот перетягивают подтяжки, на голове вместо панамы носовой платок с четырьмя узелками по углам. Из-под него во все стороны торчат рыжие волосы.

– Я принесу вино, – говорит дочь.

К тому времени гости уже пришли, все целуются и смеются, как будто не видели друг друга целую вечность, хотя только вчера вместе убирали сено. Сын гордо восседал на тракторе, а дочь на тележке ловила компактно утрамбованные тюки.

Солнце заходит, оставляя оранжевые лужи света на воде. Но ночью все равно будет светло; при желании в полночь еще можно читать в саду. Сдвигаются скамейки и деревянные стулья. Дочь разливает вино, соседка достает свою корзину. Собаки послушно лежат в ногах у хозяина, головы с всевидящими глазами прижаты к земле, тела напряжены – в любой момент по приказу они готовы сорваться с места. Сосед стирает пот с лица и ласково похлопывает собак по спинам. Завтра им надо быть в форме – их ждет состязание овчарок. Они должны будут исполнять все команды хозяина, пусть и наперекор своим инстинктам; им предстоит окружить небольшое показательное стадо, не разогнав его, а затем, постепенное сужая круги, сопроводить в загон.

– А можно нам с вами? – спрашивает мальчик. – Я хотел бы посмотреть.

Сосед, разводящий овец, кивает и смеется. Дочь убирает салфетки с накрытых блюд на столе.

– На десерт черника. Сами собирали! От комаров отбою не было!

Потом они молча сидят под громадной липой. С кроны дерева доносится еле слышное жужжание пчел, одураченных светом: они думают, что еще день, пора собирать мед. Отец показывает на сложенную из камней стену в конце сада. На верхнем ряду виднеется какая-то темная вытянутая тень. Они приглядываются. Это заяц. Он отдыхает, растянувшись на теплом камне, не обращая внимания на шестерых человек под деревом.

– Какой тихий вечер, – говорит сосед. – Скоро над озером закричит гагара. Идиллия.

* * *

Я на полпути, думает женщина за роялем. Что вдохновило Баха сочинить увертюру точно на середине «Гольдберг-вариаций»? Едва оправившись от меланхоличного конца предыдущей пьесы, предстояло взять аккорд, приводящий в движение вереницу причудливых выдумок. Новое начало? Слишком надуманно. Быстрые пассажи, изобилие украшений и пунктирные ритмы наводили на подозрение, что по мере исполнения надо было что-то преодолеть. Сущий театр. Технически сложная увертюра переходила в фугу, еще одну торопливую, перенасыщенную, неугомонную вещь.

Женщина встряхнула головой и медленно, без педали, начала подбирать темп и аппликатуру. Все короткие ноты следовало играть быстрее, чем указано в партитуре, об этом в своем издании писал еще Киркпатрик; в бешеном темпе она неслась к более длинным нотам, словно торопилась куда-то, сгорая от нетерпения добраться до сумеречной цели. Ребенок, мечтавший покинуть родительский дом, возбужденно обсуждавший с подругами планы на самостоятельную жизнь, неистово летевший вперед – вопреки здравому смыслу или страху Страстное желание – вот о чем шла речь в увертюре. Желание с шорами, или таково любое желание? Женщине вспомнились поездки на север всей семьей в машине, набитой резиновыми сапогами и пустыми банками из-под варенья. Каждый по очереди выкрикивал то, чем больше всего хотел бы заняться на каникулах: собирать грибы, купаться в озере, общаться с соседями. Увидеть белые ночи. Темный дом. Машина гудела и содрогалась от сонма их желаний.

Чтобы подобрать нужный темп, следовало просмотреть только те пассажи, в которых слышалось неуклонное продвижение вперед, как бы резко они ни обрывались. Шестнадцатые стаккато, сначала в басу, затем в верхнем голосе, пытавшемся сдержать и обуздать неукротимое желание. Шестнадцатые составляли структуру, куда ей предстояло поместить всю эту восторженную сумятицу. Если ты не был алчущей натурой, ты был потерян для этой вариации.

Женщина работала. Увертюра начинала вырисовываться. Мысль женщины пульсировала на двух уровнях: картина лета как фантом то и дело проступала сквозь гирлянды пылких нот, не позволяя ей целиком сконцентрироваться на движении и звуке.

Вечер на горной вершине. Сосед сидит за столом в саду. Его взгляд устремлен на дом на косе, по другую сторону бухты. На столе застыли руки. Его жена выходит из машины, рассказывает об овечьем стаде; она привела человека, который хотел бы посмотреть новый загон; окликает мужа, подходит ближе. Он не реагирует.

– Поди сюда на минутку, – говорит она. – Встань. Что с тобой?

Он медленно поворачивается к ней лицом.

– Они не приедут, – с трудом выговаривает он. – Что-то случилось. Они не приедут.

Украшения требовали особой сосредоточенности, включая неприятную маленькую фугу, следующую за увертюрой. Стиснув зубы, женщина продиралась сквозь ноты, крепко держась за верхний слой собственного сознания, думая лишь о движениях юрких пальцев и больше ни о чем. Ни о чем.

* * *

Отец взял в аренду микроавтобус. На стоянке он нетерпеливо сигналит, затем выходит и открывает гараж. Критическим взглядом окидывает коллекцию сваленных там вещей. Стол. Коробки. Тумбочка. Стулья. Чемоданы. Кастрюли. Ведра. Зеркало в раме. В гараж входит дочь с горой верхней одежды в руках. Плюхается на кухонный стул и роняет голову на груду пальто. Приглушенный стон:

– Папа! Помоги!

– Я вот думаю, как все это загрузить, – говорит отец. – Коробки не закрываются. Придется в два заезда. Все принесла?

– Не знаю. Мама еще собирает кухонную утварь. Как всего много! Но это не беда, правда?

– Просто тащи сюда все, тогда определимся с перевозкой.

Он открывает заднюю дверцу микроавтобуса и начинает заниматься одеялами и опорными балками. Дочь входит в сад и заговаривает с кроликом, сидящим в клетке, прижавшись носом к металлической сетке. Она наклоняется и срывает лист одуванчика:

– Вот, это тебе, съешь. Я буду приезжать каждую неделю и кормить тебя.

Всхлипывая, она вбегает в дом и взлетает по лестнице в свою комнату.

Мать сидит на кровати и озирается по сторонам. На ней старая рубашка.

– Как пусто стало, – говорит она.

Дочь, все еще шмыгая носом, садится рядом:

– Я забираю все самое красивое. Самое важное.

Пустые полки в книжном шкафу. Светлые пятна на стенах, где висели плакаты.

– Покрасим, – говорит мать. – Тогда снова станет уютно. Приятно будет зайти. Я собрала для тебя коробку с тарелками и стаканами. На неделе пойдем купим тебе постельное белье. И полотенца.

– Ты сердишься? – спрашивает дочь.

Мать молчит. Да, она в ярости и в ужасе от того, что это происходит на самом деле. И что ей приходится в этом участвовать. Ее сопротивление ни к чему не приводит. Ей хотелось бы задержать дочь, сказать ей: «Слишком рано, ты слишком молода», но она обуздывает свои чувства. Она хочет порадоваться за дочь, взыскующую самостоятельности, возгордиться ее предприимчивостью, смелостью, но испытывает лишь досаду и раздражение.

– Это хорошее жилье. Я рада за тебя. Будешь жить с подружками – здорово! Конечно, жаль, что ты нас покидаешь. Грустно.

Дочь спрыгивает с кровати и топает ногой:

– Все так делают. Так заведено, мама! Это не так уже страшно.

В глазах стоят слезы. Мать вздыхает и меняет позу. Что-то касается ее бедра: откинув одеяло, она обнаруживает под ним куклу.

Девочка хватает куклу, прижимает ее к груди и выходит из комнаты. Мать слышит шаркающие шаги по лестнице, закрывающиеся ворота гаража, нарастающий гул мотора микроавтобуса.

ВАРИАЦИЯ 17

Сосед стоит на перроне. Его гигантская фигура возвышается над толпой ожидающих. Девушка замечает его, как только поезд прибывает на станцию. Она сжимает руку своего друга.

– Смотри, там, с носовым платком на голове, он нас встречает, как мило с его стороны!

Она пулей вылетает из поезда и, размахивая внушительных размеров сумкой, бросается навстречу соседу. Друг смущенно идет чуть позади.

– Ну вот, – говорит сосед. – Хоть разок заехала к нам без родителей. Как тебе студенческая жизнь в Стокгольме? Тяжело?

Девушка смеется:

– Особенно на вечеринках. Я еще толком не начала учиться. А что здесь произошло? Все так изменилось.

Втроем они стоят на привокзальной площади провинциального городка и оглядываются кругом.

– Другое время года, – говорит сосед. – Ты всегда приезжала сюда в середине лета. Сейчас деревья еще не такие сочно-зеленые. Нет туристов. Магазины рано закрываются.

По пути в дом на горе девушка болтает на разных языках. По-шведски она сообщает соседу, что на прошлой неделе ей исполнилось двадцать пять; показывает другу темную лесную тропинку, по-голландски вспоминая, как боялась ее в детстве, ибо точно знала, что там живут злые тролли; потом, краснея, переходит на английский, чтобы все понимали друг друга.

Прибыв на место, она обнимает соседку и мужественно выдерживает приветствие собак.

– А где же овцы? Можно нам сегодня переночевать на озере? Купаться уже можно или вода еще ледяная?

– Лучше на сеновале, – предлагает сосед. – Там не так открыто. Комаров еще нет.

– Точно! Внизу, возле нашего старого дома! – Она машет в сторону узкого деревянного сарая в бухте. На лугу перед ним пасутся овцы.

Ей не сидится на месте. То и дело она вскакивает из-за стола, выбегает из кухни, чтобы проверить клубничные грядки или облокотиться на флагшток, откуда открывается завораживающий вид на косу. Перекусив, они с соседом садятся покурить на крыльцо.

– Ты похожа на маму, – говорит он. – С ней мы тоже все время здесь сидели. Распознавали грибы. Рассуждали о музыке.

Девушка уже снова упорхнула, и сосед слышит, как она беседует с женой на кухне. Спрашивает, куда положить вытертые ножи, можно ли взять на сеновал фонарик, не нападут ли на нее овцы, если посреди ночи ей захочется в туалет. Друг молча бродит по саду.

Дома они пьют вино. Соседка фотографирует парочку, облокотившуюся на кухонный стол и друг на дружку. Всем весело. Затем они натягивают резиновые сапоги и берут спальные мешки.

– Почистите зубы, – советует соседка. – Хоть об этом не надо будет больше думать.

Сосед сопровождает их вниз. На тропинке меж кустов можжевельника отчетливо виден каждый камушек, каждая травинка.

– А овец не сбивает с толку этот круглосуточный свет? – спрашивает друг, обняв девушку за шею.

В конце дороги вырисовывается темный высокий силуэт сарая. Сосед с трудом отпирает дверь; внутри неожиданно темно. Светя фонариком, они взбираются по скрипучей лестнице наверх, на тюки сена. Со стороны луга чердак полностью открыт. Сосед разрезает веревки нескольких тюков и разбрасывает сено по настилу.

– Чтобы мягко спалось.

Девушка ложится первой.

– Отсюда виден ваш дом!

– В случае чего подай нам фонариком SOS.

– О чем это вы? – волнуется друг. – Здесь разве небезопасно?

Ему никто не отвечает. В тишине слышны перемалывающие челюсти овец, энергичными рывками откусывающие траву, и вздох девушки.

Сосед уходит. Они провожают его взглядом, пока он не сливается с чернотой лесной опушки.

– Завтра я покажу тебе наш дом. Там больше никто не живет. Здесь все пустует. Мы одни. Там, в лесу, около луга, гнездится скопа. Сам увидишь завтра, когда пойдем купаться.

Она просыпается спозаранку. Свет поменялся, потускнел. Овцы спят в мелком море стелющегося тумана. Она осторожно выбирается из спального мешка, проползает мимо храпящего юноши и выходит из сарая. На тропинке, ведущей к черному дому, притаился маленький зверек, похожий на собаку. Нет, это лисенок, глядящий на нее яркими, дружелюбными глазами, перед тем как скрыться в высокой траве. Она огибает дом и, поднимаясь на цыпочки, заглядывает в каждое окно. Кухня, где они с матерью варили малиновое варенье, большой коридор, где играли с братом в пастуха и пастушку, камин, где разводили с отцом огонь. Крыльцо, под которым жил сердитый шмель-великан. Мое детство, думает она, так, ничего особенного, пустяки. И в то же время это все. Я могу его ему показать, но сможет ли он его увидеть?

Вернувшись на сеновал, она застает его уже проснувшимся.

– Здесь полно всякой нечисти! Только что промелькнула мышь!

– Ты бы видел, где я живу. В Амстердаме я опекала несколько десятков мышиных семей. Я в этом дока! Спускайся, пошли купаться.

* * *

Порывистость семнадцатой вариации не давала женщине покоя; сидя за роялем как натянутая струна, она пыталась обуздать темп. Иначе ей пришлось бы мчаться по его указке, особенно в длинных нисходящих секвенциях без ярко выраженной мелодической линии. Это было движение в чистом виде, подстегивающее тебя к участию в гонках.

В этот раз она решила обойтись без указаний Киркпатрика. Играть то, что написано: пусть перекрещенные руки сами ищут свой путь; нежно, но в то же время быстро касаться клавиш и тут же поднимать пальцы, освободив место для следующего туше. Исполнить всю пьесу шепотом, может быть, даже с левой педалью – в любом случае максимально сдержанно. В финале на мгновение вспыхнуть, выделить звуком высокое до, самую высокую ноту во всей вариации. Главное, не переборщить, думала женщина, сыграть не слишком экспрессивно, не громче шелеста. Странно, что, имея в распоряжении огромный рояль, на котором можно отобразить бег слонов и бегемотов, ты выбираешь мышиные шажочки.

У каждой шестнадцатой в одном голосе был свой антипод в другом. Punctum contra punctum, практически везде. Каждый звук был связан с другим звуком. Каждый сделанный шаг повторялся. Что это значило? Вариация не давала объяснений на этот счет. Она просто констатировала факт: прошлое и настоящее навечно склеены друг с другом. Ни звука, ни отзвука – витиеватое сплетение и захватывающее дух движение. До тех пор пока она играла аккуратно и хладнокровно, тихонько постукивая по клавишам, дабы звук сразу истаивал, ей не надо было испытывать никаких чувств или переживаний. Никаких.