Текст книги "Контрапункт"

Автор книги: Анна Энквист

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

ВАРИАЦИЯ 7, AL TEMPO DI GIGA

Седьмая вариация по своей простоте всегда казалась женщине островком ясности в море сложных конструкций. Она часто играла детям эту благозвучную песню для двух голосов размером в шесть восьмых. Бас был не совсем басом, а полноценным голосом, поющим тему наравне с дискантом. Сицилиана, не слишком быстрая, мелодичная, позволяющая ушам и мозгам немного прийти в себя. Вариация напомнила ей сицилиану из изумительных брамсовских вариаций на тему Гайдна, которые она когда-то играла с подругой на двух роялях. Она подумала о бесчисленных сицилианах в баховских сюитах и самоучителях игры на блок-флейте.

Ее ассоциации никогда не подтверждались. Всегда находился знаток, который вставлял палки в колеса, сварливый Киркпатрик или какой-нибудь лицемерный профессор. Темп «al tempo di giga» был обозначен в оригинальной рукописи, но никто не брался утверждать, почерк ли это Баха, его жены, сына или ученика. К тому же в одной рукописи темп указывался, а в другой нет. Как бы то ни было, поселившийся в ней червь сомнения заставлял делать выбор между пасторальным и пылким исполнением. Если она выбирала темп жиги, то вещь теряла свою умиротворенность, ведь жига звучала быстрее, резче и целеустремленнее, чем сицилиана. Украшения мгновенно приобретали виртуозный характер, утрачивая свою томную мечтательность. Великолепные, восходящие к высоким нотам, рулады звучали скорее зажигательно, нежели задумчиво.

Женщина знала, что нужно полагаться на собственную интерпретацию, иначе ничего не получится. Можно ли доверять инструкциям неизвестного профессора? Если сомневаешься, остановись. И закрой эту книгу!

* * *

Люстры в большом зале Консертгебау сделаны из тысяч фрагментов ограненного стекла и похожи на свисающие груди. Они рассеивают свет, создавая приятную, теплую атмосферу. Мать показывает детям гигантские арматуры. Втроем они сидят на сцене и наблюдают, как элегантно одетые зрители с вечерними прическами ищут в зале свои места и беседуют друг с другом в волнительном ожидании.

– Настоящий праздник, правда! – говорит дочка, прижимаясь к матери. На ней летнее платье в цветочек, колготки и зимние сапоги. Мальчик надел тренировочный костюм и сейчас сосредоточенно изучает сцену, где библиотекарь оркестра расставляет по пюпитрам ноты. Один за другим на сцену поднимаются музыканты с инструментами в руках. Концертмейстер склоняется над клавесином, расположенным в центре, и берет ля. Какое-то время в пространстве зависает одна-единственная нота, но тут же утопает в гудящем рое звуков. Видно, как скрипачи водят по струнам смычками, но расслышать то, что они играют, невозможно. В этом исполинском гудении иногда различимо ля духовых. Когда все инструменты настроены, воцаряется тишина.

– Вон там! – восклицает мальчик низким голосом.

– Он не смотрит, – отвечает девочка. – Он еще разговаривает.

Отец сидит за первым пультом и болтает с коллегой. Мать и дети, сидящие позади оркестра, видят, как склоняются над виолончелями спины в черных фраках, как двое мужчин настраивают самые низкие струны и одобрительно улыбаются друг другу.

Когда дирижер выходит на сцену, весь оркестр встает. Аплодисменты мощной волной вымывает из зала на сцену. Дирижер кланяется, поворачивается лицом к оркестру, поднимает руки и ждет. Дочь легонько подталкивает локтем мать и ссутуливает плечи в радостном возбуждении. Мальчик вытягивается как можно выше на своем стуле, не отрывая глаз от отца. Его волнение физически ощутимо, по крайней мере для матери. Она обнимает его, но он стряхивает ее руку. В зале полная тишина, публика задержала дыхание, дирижер еще мгновение выжидает и дает ауфтакт к началу.

– Папа! – выкрикивает мальчик.

Сидящий за ним пожилой господин возмущенно сопит. Дирижер опускает руки. Сбитая с толку публика разражается смехом. Посмотри же, думает мать, мы здесь, помаши нам! Отец оборачивается, находит глазами свою семью и машет им смычком. Затем сконфуженно пожимает плечами, глядя на дирижера, тот дружелюбно улыбается.

В Четвертом Бранденбургском концерте есть все, чего жаждет ребенок: скорость, цвет, повторяющиеся в разных формах мелодии. Узнавание чередуется с удивлением. Рядом с дирижером, на переднем плане, сидят солирующий скрипач и два блок-флейтиста. Они играют свои партии страстно, в удачно выбранном темпе, сочетающем серьезность и танцевальность. Оба ребенка слушают как зачарованные.

Во время торжественной паузы перед анданте никто в зале не кашляет. Затем в трагический диалог возносятся флейты с их древесным, уж слишком непосредственным звуком. Утверждение, эхо, продолжение. Женщина думает: соль мажор, ми минор, чуть позже разрешение в доминанту, потом этот странный, характерный для фуги, финал с головокружительным скрипичным соло, но все это потом… Слова исчезают, и остается лишь звук, мелодия.

Девочка плачет. Мать чувствует, как сотрясается ее детское тельце, в ужасе поворачивается и видит плотно зажмуренные глаза, слезы, сопли. Она сажает дочь на руки и обнимает. В теплых объятиях всхлипывания затихают. Мать прикасается губами к уху дочери и шепчет:

– Что случилось? Что-нибудь болит?

Дочь кладет голову на плечо матери.

– Тебе нехорошо? Скажи.

Девочка вздыхает:

– Мама, это слишком красиво.

Именно тогда, во время утреннего рождественского концерта в Концертгебау, зарождается любовь к блок-флейте. Мать радуется покупке скромного инструмента и его атрибутов: масла для смазывания незащищенного дерева, гигантских размеров ершика для чистки внутренностей и забавного футляра. От блокфлейт всегда исходит какой-то затхлый запах, напоминающий о залежалой еде или непроветриваемых помещениях. Дочь упражняется и собирает песенки в папку.

– Может, купим ей все-таки настоящий инструмент? – говорит отец. – Она так музыкальна, ей надо научиться на пианино или на струнных.

М-да, думает мать, если ей захочется, она нам скажет. Дома ее и без того постоянно окружают пианино и струнные; очевидно, ее душа тянется к иному звучанию, прелесть которого нам недоступна. Она так увлечена, что мы вынуждены смириться. Мы не вправе передавать ей наше несерьезное отношение к блокфлейте. Втайне мать дорожит этим инструментом, благодаря которому когда-то открыла для себя музыку. Она с удовольствием отмечает, что дочь вступила на тот же путь, только раньше, невиннее, искреннее. Вмешаться в этот процесс сейчас немыслимо.

Они играют с дочерью дуэтом. Мать присутствует на школьных концертах и всхлипывает в платок, когда дочь исполняет соло. Учителя выбирают ее для участия в квартете. Самая юная, она с воодушевлением играет первую партию. Дополнительные репетиции, новая папка для квартетных пьес, выступления в районном доме престарелых.

– Одни бабушки, – говорит дочь. – Они хотели подпеть, но ничего у них не вышло. Нам подарили цветы и торт.

Ничто не остается неизменным. Подружки по ансамблю поступают в среднюю школу, у них появляется грудь, мальчики и работа в булочной по выходным. Жизнь за стенами музыкальной школы грозит поглотить и дочь. До этого еще не дошло, но частая смена настроений, характерная для переходного возраста, уже дает о себе знать. За столом она бывает то живой и непосредственной, то молчаливой и капризной.

– Все нормально, – вяло отвечает она на вопрос отца, что с ней происходит.

Сразу после ужина она поднимается к себе в комнату. Двери и коридоры не в состоянии приглушить чистый звук флейты. В идеальном ритме и выдержанном темпе она играет печальный танец, сицилиану. Отец и мать с улыбкой переглядываются.

ВАРИАЦИЯ 8

– Я просто не могу. И не хочу. Не хочу, чтобы так было!

– А что ты имеешь в виду? – спрашивает психотерапевт.

Девушка вздыхает и шмыгает носом. С остервенением выдергивает бумажную салфетку из коробки рядом со стулом. Вытирает слезы и выпрямляет спину.

– Обязанности. Все, с чем приходится считаться взрослому человеку. Обращаться с деньгами. Быть в курсе событий. Строить планы. Занимаясь одним, не забрасывать другое. Встречаться с друзьями. Помнить дни рождения. Навещать родителей. Иногда вроде мне все это удается, но через неделю снова накапливается стопка счетов. Какая-то бесконечная история!

– Тебе тяжело?

Девушка кивает:

– Я хочу довести хоть что-нибудь до конца. Но у меня не получается. Это часть жизни. Черт возьми!

– В этом кто-то виноват? Ты как будто кого-то упрекаешь, – осторожно спрашивает психотерапевт.

Девушка взрывается, глаза мрачнеют, обеими руками она хватается за спинку стула.

– Она мне не говорила. Мама. Притворялась, что все будет хорошо. Что жизнь всегда останется такой, как раньше: счастливой и беззаботной. Она не предупреждала меня, что хорошо не будет, что проблемы потекут рекой, что жизнь превратится в череду обязанностей и обязательств. Она не подготовила меня к этому. Она лукавила, уверяя меня, что жизнь – это праздник. Вранье!

– Может, ей просто было хорошо с тобой.

Тишина. Слезы. Всхлипывания.

– Не так давно я ей сказала. Что она меня обманывала. Она испугалась. Мне стало ее жаль.

– У тебя сложилось превратное впечатление, – говорит психотерапевт. – Все гораздо сложнее, чем ты думаешь. Может, ты чересчур стараешься?

– Но стараться необходимо! – возмущенно парирует девочка. – Она сама всегда старается. Я имею в виду маму. После того разговора она опять меня выручила. Пошла со мной в банк, положила деньги на мой счет. Но это бесполезно, в следующем месяце меня ждет все тот же хаос. Как я могу учиться, если целыми днями разбираюсь со своей жизнью?

– Ты никогда не думала, что вовсе не обязательно встречаться со всеми подругами каждую неделю? Можно и раз в месяц. Сразу высвободится масса времени.

Девушка мотает головой:

– Я должна быть хорошей подругой. Всегда готовой прийти на помощь, в любую минуту. Но у меня нет этих минут. Я не могу отказать, если кто-то звонит. Безнадежно! – смеется она.

Психотерапевт меняет положение в кресле.

– Ты сердишься на мать за неверную информацию. Но ты предъявляешь к себе уж слишком высокие требования. Над этим можно поработать. Начни со своего расписания.

– Что же мне им отвечать?

– Например, ты можешь сказать: сейчас не получится, давай договоримся через две недели.

– Это как волны, – говорит девочка, вынимая из сумки ежедневник. – Они неумолимо накатывают на тебя; среди них всегда есть одна, самая высокая. От них невозможно убежать. Так будет всегда. Мне надо привыкнуть. И к деньгам тоже. У меня больше денег, чем у моих подруг, но именно у меня они всегда кончаются. И тогда тебя накрывает новая волна неприятностей. Я не сплю из-за этого, а спать мне надо.

– И что ты тогда делаешь?

– Курю травку. Или пью вино. Тоже нехорошо – знаю.

– Ты когда-нибудь высыпаешься?

Девушка сползает на край стула и смеется сквозь слезы:

– Только у родителей. Дома. Мне двадцать два года!

Перед тем как уйти, она встает посередине кабинета, натягивает кофту, потом свитер с капюшоном, набрасывает поверх него пальто и завязывает шарф. Собирает сумки и пакеты, снова опускает их на пол, чтобы пожать терапевту руку.

– Спасибо! До следующей недели.

* * *

Четырежды восходящее украшенное трезвучие и четырежды нисходящее, правой рукой. Затем такой же рисунок левой. Вариация напоминала этюд, волны шестнадцатых, безжалостно преследующих друг друга. После двойной тактовой черты, во второй части, она теряла нить, покуда на середине страницы не натыкалась на жалобную песню. Потом снова начинались мучения. Энергичная концовка с сухим гаммовым пассажем, который было непросто распределить между двумя руками.

Трагический поворот в середине второй части, в двадцать третьем и двадцать четвертом тактах, если быть точной, был присущ большинству вариаций; в арии он граничил с безысходностью. В несущейся вперед, дребезжащей, псевдобеспечной восьмой вариации этот поворот особенно бросался в глаза. Как будто Бах сделал заметку на полях физического удовольствия, невольно взыскуя внимания к скрытой сути своего произведения. Или это ее фантазии? Композитор молчал уже сотни лет. А что, если он как раз наслаждался веселыми, задорными пассажами этой сложной вещи? Возможно, она неверно истолковывала прочитанное, увидев то, чего там не было в помине.

И все-таки она не могла воспринимать ее иначе. В сени мириад упорядоченных нотных нитей слышался чей-то жалобный вопрос, который, однако, тут же поглощало бравурное настроение начала вариации. Жалоба тем не менее надолго западала в душу.

Сверкающими жемчужинами вариации висели на ожерелье, выставленном на всеобщее обозрение. Вот уже много веков люди замирали в восхищении перед этой искусной работой. Всякий, кто разучивал вариации, поражался широте выразительных возможностей, стремительным переменам характера, техническому мастерству автора.

Не исключено, думала женщина, что эти полтора наполненных отчаянием такта были самым гениальным изобретением всего цикла. Бах показал, что под безупречной сияющей поверхностью скрывается опасный изъян, брешь, в которую легко можно угодить. И тогда пальцы обречены шарить в пустоте.

ВАРИАЦИЯ 9, КАНОН В ТЕРЦИЮ

Третий канон в терцию был, по ее мнению, чересчур безукоризненной пьесой, невозмутимой, почти надменной. Это ее злило, и, разучивая ноты, она играла их нарочито медленно и педантично. Почему я не могу получать удовольствие, думала она, зачем мучаю себя этим бессмысленным бунтарством и с недоверием отношусь к нелепым высказываниям самого Баха?

Бах считал, что цель музыки в имитации природы. Отнюдь не гор, ручьев или деревьев, но природы человека. Его внутреннего мира. Состояния души. Мальчиком Бах был потрясен музыкой своего двоюродного дяди Иоганна Кристофа («чувственного» Баха).

Женщина разделяла его ощущения, с тех пор как однажды в машине случайно услышала невероятной красоты плач Иоганна Кристофа: контральто в сопровождении лишь низких струнных и украшенный единственной скрипкой. «О, кто даст голове моей воду, а глазам моим – источник слез, я плакал бы и день и ночь, и день и ночь…» Она остановила машину на обочине дороги, прибавила звук и слушала затаив дыхание. К сожалению, произведение длилось от силы минут семь. Позже, в своем стремлении все документировать, она свернула горы, чтобы раздобыть эту партитуру, которая только подтвердила услышанное. День высоко, ночь низко, нисходящие триоли как катящиеся слезы: музыка выражала эмоции с почти комической прилежностью. Только вот комической она вовсе не была – страдания сдавливали горло.

В каноне, который она сейчас просматривала, не было ничего похожего на рыдания или сетования на судьбу. Наоборот: уравновешенная мелодия, спокойная ритмика, выдержанная музыкальная экспозиция. Снова создавалась иллюзия простоты: гармонии были сложнее, чем казалось на первый взгляд, и предвещали всевозможные несчастья и бури, скрывающиеся под фасадом мягкосердечности. Или же то была проекция ее собственного настроения?

Двенадцатилетняя девочка, думала женщина, образец цельности натуры накануне вступления в переходный возраст. Она умеет танцевать и кататься на коньках, читает книги и ноты. Имеет четкие предпочтения в одежде. Она хозяйка своего мира. Иногда к ней закрадывается подозрение, что этот мир может покачнуться. Но только не сейчас, еще не время. Таким был третий канон.

* * *

– Ты же никого в этой школе не знаешь, – говорит мать. – Может, пойдешь лучше туда, куда поступают твои подружки?

– Вы же предоставили мне полную свободу выбора. Я выбираю эту. Уверена, что это очень хорошая школа. К тому же рядом с твоей работой! На большой перемене можем вместе есть пирожные.

Они сидят в саду. Стоит безветренная, мягкая погода. На яблоневых ветках набухают почки. Солнце бросает резкий свет на лицо дочери. С прямой спиной, в розовой майке, она смотрит на мать так, словно хочет ее утешить. Непроницаемым и в то же время нежным взглядом, думает мать.

Прошедшие недели были посвящены выбору школы. Родители побывали с дочерью в пяти школах с хорошей репутацией. Пять залов (иногда физкультурных), пять директорских речей, пять утр среди устрашающе рослых и шумных детей. Выбор дочери, однако, пал не на ту школу, где большое внимание уделялось музыке. И не на гимназию, где учились дети городской элиты, и не на гостеприимный лицей с громадным буком во дворе. К ужасу матери, ребенок выбрал маленькую, неприметную школу, с единственным титулом «христианская». Мать была сторонницей разделения государства и церкви. И образования. Религиозные преподаватели не производили на нее впечатления.

Глядя в решительно настроенное лицо дочери, она пытается, наперекор своим предрассудкам, отыскать положительные стороны дочернего выбора. Библейские сюжеты – ключ к пониманию великих картин. Серьезные учителя с гипертрофированной совестью. Порядок, регулярность, аккуратность. Какая мерзость. Я не вправе ее отговаривать, я должна ее поддержать. Это ее желание. Так думает мать.

В первый учебный день отец отвозит девочку в школу. Она сидит впереди с новым рюкзаком и в недавно купленном, чуть великоватом синем пальто. Мать сжимает в ладонях личико своего смелого ребенка, целует его и машет вслед отъезжающей машине.

– Останови на углу, – велит дочь. – Дальше я пойду пешком.

– Дорогу обратно найдешь? Знаешь, где автобусная остановка? Проездной взяла? Может, я лучше за тобой заеду?

Она вздыхает:

– Нет, пап. Я поеду на автобусе. Мы же тренировались.

Отец гладит ее по коротко стриженным волосам. Она выходит из машины, водружает на плечи рюкзак и шагает в новую школу, где никого не знает, где все по-другому, где она будет самой юной, самой маленькой и самой неопытной.

– У меня две новые подружки. Они живут неподалеку. Мы вместе ехали в автобусе. Завтра опять поедем. На перемене мы ходим в «Комбёйс» – такая столовая, в подвале. Старшеклассники стоят на улице. Курят! А мы садимся за столик и обедаем.

– Но как?.. – не успевает договорить мать.

– Элементарно. Спрашиваешь: как тебя зовут? Я сидела рядом с девочкой, у которой был такой же ежедневник, как у меня. У нас был дополнительный урок рисования, потому что учитель по религии тяжело заболел и пока его не будет. Ну а теперь я пошла наверх, соберу рюкзак на завтра. И не клади мне больше банан, а то он ужасно липкий.

Со смешанными чувствами гордости и растерянности мать наблюдает, как всего за несколько недель ребенок полностью осваивается в незнакомой школе, как формирует собственное мнение о преподавателях и внутреннем распорядке, как управляет отношениями со своими новыми подругами. К тому времени, как с деревьев опадают последние листочки, ее дочь становится опытным новичком.

* * *

Женщина работала над каноном целый час. Она выделила более звонкий верхний голос так, чтобы второй, чуть более мягкий голос, вступавший терцией ниже и тактом позже, робко крался по пятам. И хотя оба голоса пели в гармонии друг с другом, они никогда по-настоящему не сливались; второй оставался озабоченным комментарием к первому. Бас вмешивался в происходящее лишь к концу, ускоряя движение к решительной развязке. Женщина добросовестно поработала над имитациями, раскрасив их изящными динамическими нюансами.

Что написал Бах на титульном листе «Гольдберг-вариации»? Его музыка служила «услаждению души». Ей пришлось признать, что по мере погружения в канон ее раздражение рассеялось. Ярость уступила место отстраненному спокойствию, учащенное сердцебиение перестроилось на размеренный лад. От души отлегло.

ВАРИАЦИЯ 10, ФУГЕТТА

С той поры как семья стала состоять из четырех человек, она полюбила число четыре. Лучше четыре части света и четыре времени года, чем три волхва или Святая Троица. Можно взять обоих детей на руки и убежать в случае чего. У семьи идеальный формат: четыре стула за столом, четыре места в машине, по двое на двух велосипедах. На вопрос, не хотят ли они братика или сестренку, дети негодующе вопят. Немыслимо.

У родительских друзей тоже двое детей. Взаимное общение доставляет всем радость. Рождественские каникулы проводятся на снятой в аренду ферме. Детский талант приспосабливаться к обстоятельствам поражает мать. Ее сын учится в том же классе, что и старший мальчик приятельской четы. Их младший сын еще не ходит в школу. Дочь возглавляет четверку, но умеет считаться и с желаниями мальчиков. В команде со старшим мальчиком друзей она играет в футбол, неуклюже спотыкаясь о кочки в траве. В другой команде – ее брат и младший мальчик. Таким образом, силы команд равны. Комбинации меняются, как в танце: за столом она садится рядом с братом. В играх берет под свою опеку младшего мальчика и сражается с ним против двух других.

Летом обе семьи едут на машинах во Францию, захватив с собой огромные палатки, стулья и столы. В самом конце широкой долины посреди заснеженных гор они – то чертыхаясь, то покатываясь со смеху – ставят палатки, натягивают тенты, выносят стол, восемь стульев и начинают хозяйничать. Читают газеты, пьют тепловатое пиво, фанту и вино. Мать и дочь готовят закуску, которую потом красиво раскладывают на обернутых в фольгу теннисных ракетках. Соседи по кемпингу под наблюдением, им придумывают прозвища и биографии. Четверо детей отправляются на поиски бассейна. Во главе вышагивает дочь в синем купальнике, с завязанным полотенцем вокруг талии. За ней следуют мальчики с ластами и мячом. Вдали мерцает вода.

За ужином отец интересуется, удалось ли им с кем-нибудь познакомиться. Два старших мальчика качают головами:

– Они говорят по-французски! Считают нас странными. Они нас не понимают.

– Хотя и смотрят на нас, – поясняет младший. – Тот, с челкой на глазах, все время зыркал на нас. А потом все шептался со своими дружками. Ты видела?

Девочка кивает.

– Это они на тебя смотрели! Ты наше секретное оружие! Ты должна заманить их к нам, тогда у нас будут друзья. Если сработает. Ты поймаешь одного, а я выскочу вперед и крикну: я ее брат! Bonsoir!

Они умирают со смеху, согнувшись пополам над тарелками с жареной картошкой.

Темнеет. Вчетвером они отправляются на площадку перед входом в кемпинг. Там можно поиграть в настольный теннис и попить колы за мраморными столиками. Там собирается молодежь. Мальчики надели майки с надписями «Аякс» и «Барселона», а девочка юбку.

– Пошли на охоту! – смеется она.

Родителям тоже не сидится на месте, и они решают прогуляться в соседнюю деревню. Они используют задний выход, не желая посягать на молодежную территорию. На обратном пути, однако, они заявляются прямо к столику, где их чада играют в карты. Болтая наперебой, дети бросают мимолетный взгляд на родителей и тут же снова увлекаются игрой.

– А я говорю, что тебе надо станцевать на столе! Стриптиз!

Дочь смеется:

– Надо сочинить песенку и исполнить ее здесь. Тогда они будут слушать.

– Лучше футбол, – серьезно говорит старший мальчик. – Это всем интересно. Организуем турнир. А то эти французы только дурачатся там, изображая игру в пинг-понг.

– Зато нам есть чем заняться, – говорит дочь. – У меня идея: если они увидят, как нам весело, они сами подойдут и познакомятся. Вот тут-то мы их и сцапаем.

Она тасует карты, которые всегда при ней, координированными движениями больших пальцев ловко маневрируя половинками колоды, и раздает.

Младший мальчик молчит. Он смотрит на девочку и чуть ли не с благодарностью берет свои карты.

– Merci, – шепчет он. – Для начала давайте говорить по-французски. Tu es mon amie.

Родители бредут обратно к палаткам. Детские голоса – высокие, низкие, бурчащие, стрекочущие, вперемешку с воплями и смехом – отдаляются и растворяются в вечерних звуках. Отец откупоривает бутылку. Начинается ожидание.

Десятая вариация представляла собой маленькую четырехголосную фугу. Не настоящую, думала женщина. У темы не было постоянного противосложения, да и с самой темой приключалось не так уж много всего – никакой инверсии, ракоходного движения, метрического уменьшения или увеличения. Тридцать два такта были слишком тесны для подобных трюков. Четыре голоса в разных положениях поочередно исполняли одну и ту же мелодию, при этом ни разу не перебив друг друга, словно отдавали дань уважения каждому голосу. Живой разговор.

Раньше ее отношения с фугами не складывались. Слишком интеллектуально, слишком продуманно. Мучения с аппликатурой, чтобы сыграть все голоса легато. Чувство стыда, когда после недельных трудов вдруг обнаруживалась инверсия, которую ты прежде не замечала. Замысловатые украшения в невозможных положениях, мизинцем и безымянным пальцем, в то время как остальные пальцы играли мелодию или держали аккорд.

Теперь фуга – мое спасение, думала женщина. Никакая другая форма не требует столь безусловного внимания и в столь малой степени взывает непосредственно к чувству. Фуга редко бывает трогательной или красивой. Фуга – это скрупулезно возведенное сооружение, слой за слоем, без изъянов в конструкции.

Она работала над голосоведением. Следила за тем, чтобы отчетливо слышалось вступление каждого голоса, даже если это касалось среднего. В этой дружеской беседе слово предоставлялось каждому. Нижний голос вступал первым и пел четыре такта в одиночестве. Это был единственный голос, который на протяжении всей фуги лидировал в разговоре, противопоставлял себя другим голосам, подзадоривал их и поддерживал. Голос, на котором держалась пьеса.