Текст книги "Очередное важное дело"

Автор книги: Анита Брукнер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 18 страниц)

15

Инстинкт подсказывал ему действовать стремительно, даже поспешно, изящно скрыться, предоставив другим утрясать детали. Рациональное мышление, к которому он, случалось, еще имел доступ, диктовало ему помедлить. Это в очередной раз доказывает, что руководствоваться инстинктом если не лучше, то во всяком случае проще. Ему еще предстояло избавиться от квартиры и дождаться ответа Фанни. Фанни, однако, в холодном свете разума оказывалась такой же эфемерной, какой была всегда. Он поймал себя на мысли, что если Фанни не проявит себя столь же импульсивной, каким поначалу был он сам, то она будет представлять для него меньший интерес и уж точно меньшую ценность. Он вспомнил потрясающий сон, в котором она им командовала, совсем как в старые добрые времена, забрала у него пальто и таким образом как бы обездолила его. Это вызвало целый спектр ощущений, главным из которых было извращенное удовольствие, которое он всегда испытывал, когда ее ждал, а на самом деле ждал чего-то от нее, никогда по-настоящему не разочаровывался, если она была не в состоянии ответить на его ожидания, всегда откладывая исполнение желаний на будущее, в котором он наконец будет принят ею как равный.

Теперь этот процесс ему представлялся катастрофической тратой сил. Исполнение было важнее ожидания. Именно по этой причине он считал свою инстинктивную поспешность и настойчивость правильной, считал ее двигателем, который может напрямую привести его к его собственному удовольствию. Он жаждал, чтобы считались с его эго и подчинялись его воле. Он видел, конечно, что никто, кроме него самого, его воле не подчиняется. Отсюда открывалась более трагическая перспектива, та же, что в его прошлой жизни, в которой его волю слишком эффективно подавляли, и уделом его стала пожизненная скорбь. Но если это объяснение удовлетворяло его, то сознание того, что он провалил важный экзамен, который должен пройти мужчина, было невыносимо. Его воля была на службе у других, другие использовали ее, как им заблагорассудится, и, допустив это из ложного стремления облегчить кому-то жизнь, он отказался от части себя, чего не могли и не стали делать другие, и таким образом утратил свое право на уважение. Он видел, что инстинкт, побудивший его отказаться от своей жизни, хотя бы только ради последовательности фантазий, которые могли оказаться нереализуемыми, был совершенно правильным побуждением недоиспользуемой способности, которая, возможно, спасла эту жизнь или сделала ее более кипучей, изобретательной и определенно более успешной. И все же своим хорошим поведением, исполнительностью и полным конформизмом он добился респектабельности, но не снискал уважения. Это был урок, который он получил в одну тяжелую ночь, когда образ отставки на берегу озера отступил в туманы этого самого озера, оставив его все так же жаждущим другой жизни, другого общества и нисколько не освободившимся от предрассудков.

Он видел короткий сон, слишком короткий, который мучил его словно загадка. Он видел, что стоит на тротуаре людной улицы в разгар обычного дня и, кажется, ожидает какой-то встречи. На другой стороне, на противоположном тротуаре, он видит человека, которого надеялся встретить. Это женщина в строгом пальто и юбке и широкополой шляпе. По тому, как она была одета, он сделал вывод, что это женщина средних лет, или, возможно, дело происходит в более давние времена. Она подняла руку в знак приветствия, и он сделал то же самое, хотя знал, что не должен делать большего – не должен переходить запруженную машинами дорогу, чтобы присоединиться к ней. Сон заканчивался на этой ноте – не колебанием, а предостережением, как будто в попытке приблизиться к ней он мог утратить всякое достоинство, всякое благоразумие. Он знал, что если бы сделал шаг навстречу, то отказался бы от своих прав, что это осмотрительность удержала его за поднятую руку. Так могли бы приветствовать друг друга двое просто знакомых, но ставка была выше. В этом как будто была замешана любовь на какой-то стадии, любовь, которую он хотел удержать в пределах знакомых границ. Женщина, казалось, ждала его, но это его не подгоняло, не побуждало к действию. Весь сон, таким образом, состоял из этого образа, из его поднятой руки и ее, менее отчетливой, а также из осознания запрета, с которым он смирился и даже сам на себя наложил, ради того чтобы сохранить лицо.

Из этого он постепенно вывел, что его отношения с женщинами все еще неразвиты, что хорошие манеры вновь и вновь маскируют желание, и эта маскировка или усмирение изменили его естественные свойства. Что бы ни удерживало его от действия во сне, в свете утра это получило другое объяснение: инстинкт уступил потребности избежать противоборства. Теперь ему казалось это серьезной потерей, как и то, что его любовь к женщинам всегда была умерена желанием не вредить им. Как любовник он был слишком добр. Те далекие вечера, которые проходили в ожидании Фанни, были потрачены впустую; даже теперь он был готов ее ждать. Смутное понимание этого подтолкнуло его к действиям, которые спорили с высшей мудростью одностороннего действия, спешки, пренебрежения последствиями, чистого инстинкта, восстающего против многолетней осторожности. Эгоизм, даже жестокость, могли бы поставлять ему другие наслаждения кроме тех, что он знал в браке, и хотя они были для него важны, теперь было совершенно ясно, что главным для него были не сами наслаждения, а опыт свободы. Так что его побег, спланированный им за несколько часов, был фактически не более чем метафорой, из тех, за красотой которых можно скрыть более мрачную правду.

Он жалел о том письме к Фанни, которое порвал, потому что в том письме он выразил какую-то часть этой более мрачной правды. Он вновь оградил ее от этой более мрачной правды и одним актом уничтожения письма не смог с этой правдой разобраться. Потому что то письмо выражало горечь неудавшейся любовной интриги, в которой Фанни, как он теперь уже считал, нисколько не была виновата. Конечно, нехорошо с ее стороны было так презрительно с ним себя держать, но женщины, несомненно, испытывают презрение к мужчинам, которые уважают их до той степени, когда самопожертвование переходит в глупость. Его фантазии о ней были так соблазнительны, что он не замечал их суррогатности, не считал низкопробным продуктом, который в конечном счете окажется обманкой. Большим достоинством его столь практичной жены было то, что она была из тех женщин, о которых ни один мужчина не мог фантазировать; отсюда его открытое наслаждение ею, а также понимание их несовместимости. Остальное были поэзия, искусство, но с искусством пришла искусственность, приспосабливание, намеренное незнание истинного положения дел. Он большую часть своей жизни прожил в шкуре художника: как любовник и в особенности как обожатель Фанни, он предлагал ей не что иное, как поклонение поэта. А она, самая обычная женщина, воспринимала это как нечто такое, что можно бесконечно возобновлять, как ресурс, который можно использовать, когда иссякнут другие ресурсы. Отсюда его сдержанность в этом сне. В буквальном смысле, думая о ней так, как он сейчас думал, он не перешел бы улицу ради нее.

И все же он смутно признал ее присутствие в своей жизни. Ее письмо, со всеми жалобами, раскрыло другую правду: она была одинока. И он был одинок. Им ни в коем случае не стоило искать общества друг друга. Словно вопреки этому, они были чрезвычайно здравомыслящими.

Ее письмо предлагало план действия, который с виду имел много плюсов, главным образом как альтернатива их проживанию в изоляции. Он не сомневался, что это был ее план. Он, как и всегда, ответил с тем рвением, которое всегда характеризовало его отношения с нею.

Главное, что его привлекало в этом плане, – это побег, уход, его воля, опрометчиво ищущая удовлетворения, хотя бы в разрушении его осторожной жизни. Ибо именно таким ему виделся план. Прежде всего, благоразумным, хотя могло показаться, что это вторично по отношению к тому мимолетному отказу от предусмотрительности, отказу продолжать тщательно делать все то, что он делал в своем нынешнем респектабельном виде. Того факта, что его жизнь не принесла ему никакого удовольствия, было достаточно для обвинительного приговора. Теперь он стал относиться более доброжелательно к своей краткой, но подлинной страсти к Софи Клэй. Это, как он теперь видел, была любовь: он влюбился в нее. И ему не нужно было указывать себе на то, что поздняя любовь всегда смехотворна. Он наблюдал за нею, следил за каждым ее жестом, ловил, как безумный, звук ее шагов; он испытывал к ней чувства молодого человека. В этом была его трагедия. Он пережил это единственным известным ему способом – замкнувшись еще больше. Отчасти это помогло, и теперь он мог вполне непринужденно с ней разговаривать. Он не поддался искушению убежать, а вновь призвал на помощь хорошие манеры. И тем не менее пыл, который не был потрачен на завоевание такой женщины (любой женщины), не вполне логично принял форму запоздалой идиллии с еще одной женщиной, к которой, как теперь выясняется, он почти ничего не испытывает. Это напоминало брак по расчету, какие приняты в закрытых сообществах. В этом браке каждый будет сам по себе, будет ощущать недостатки другого, будет стараться шутливо извинять их, в пример всем другим правильным и несчастливо женатым зрителям. И он – и она тоже – привели этот механизм в действие! Потому что это было настолько рациональное предложение, что отклонить его не нашлось бы причины. Они – двое одиноких людей, которым дали шанс на товарищеские отношения в том возрасте, когда товарищеские отношения уже не в ходу. Тем не менее он жалел, что он не поехал вперед, бряцая оружием, независимо от того, присоединится к нему Фанни или нет. Он получил бы мимолетное удовлетворение, действуя импульсивно, не беспокоясь за результат. Ни при каких условиях этот поступок не обратил бы его прошлую жизнь в историю провала, что так стесняло его дыхание, сжимало грудь. Именно это чувство провала заставляло его каждую ночь класть под язык таблетку, с тех пор как его планы спутались. Мгновенное облегчение, вызванное лекарством, отчасти обманывало его: еще не все потеряно, можно изобрести задержку, продолжить, разумеется, но в своем темпе и в соответствии с собственными пожеланиями. Эти пожелания, увы, совпали бы с желаниями той, чья воля всегда оказывалась не ее собственной волей. В конечном счете он мог оказаться в такой же зависимости от Фанни, в какой она обещала оказаться от него самого.

Он мог, конечно, отодвинуть этот план на неопределенный срок. В его распоряжении были десятки оправданий. Он мог сослаться на необычно холодную погоду, хотя на самом деле заметно уже теплело. Он мог сослаться на необходимость привести в порядок дела, хотя фактически никаких дел не было. Но объясняться было не с кем, поскольку мир оказался безразличным. Письма, пожалуй, получились неблагоразумными, а то, что предназначалось Бернарду Саймондсу, было слишком уж прощальным. Оно могло пробудить подозрения в этом чрезвычайно разумном мозгу. Письмо к Джози просто было неуместным; она его проигнорирует, как игнорировала большую часть его излияний. Фанни – сама хозяйка собственных планов и вряд ли станет ему подчиняться. Оставался нерешенным вопрос с квартирой. Он поручил эту проблему Софи, которая может решить ее за пару недель, если не дней. Но он сомневался, что примет кого-нибудь из кандидатов, которых она может предложить, и даже если они со всех сторон его устроят, всегда сумеет вывернуться. По правде говоря, он больше не хотел, чтобы в его квартире поселился чужой человек. Он может просто сказать, что передумал. Это ее разозлит, но она уже и так на него злится. Перспектива монотонных дней вновь стала его привлекать. Все же моралью того любопытного озарения, которое к нему пришло, – о том, что он подвержен переменам, что ради самого себя он должен вызвать эти перемены, – была, по-видимому, неизбежность. Она предстала перед ним как решение всех проблем, и хотя он знал, что идеальных решений не бывает, он до сих пор еще хранил память о том почти эстетическом волнении, которое обточило его фантазию почти до завершенности или, если не завершенности, то красоты законодательного акта. Он как будто пишет книгу, книгу своей жизни, или чьей-то бесконечно более важной. Он себя ощущал своим собственным героем: то, что он делает, это сюжет. В то же время он сомневался, достаточно ли он храбр, чтобы быть этим героем. Он знал, что ему не хватает героических качеств. Даже разумные аспекты плана его больше не привлекали. Его право – принимать в расчет собственные колебания. Дальнейшее чувство провала касалось лишь его, и милосердный остальной мир смотрел на это сквозь пальцы.

Стук в дверь вернул его к действительности, к тому, что сейчас пятница и три часа дня, и к непривычно мощному потоку солнца, бьющего в окна. Он пошел впускать гостя или не гостя.

На площадке стояли Софи Клэй с каким-то молодым человеком.

– А, Софи, – сказал Герц. – Вы сегодня рано.

– Мы по поводу квартиры. Я думала, это срочно. Знакомьтесь – Мэтт Хендерсон. Он ищет жилье, а на следующей неделе он улетит в Нью-Йорк, поэтому такая спешка…

– Входите, входите. Не слишком рано для чая?

– О, мы не хотим чая, – сказала она.

– Зато я хочу. И в любом случае нужно кое-что обсудить. Проходите, мистер Хендерсон. Присаживайтесь. Значит, вы собираетесь на следующей неделе в Нью-Йорк. Тогда вам, наверное, хочется решить все до отъезда. Хотя должен вас предупредить, что могу несколько задержаться с отбытием. Мои планы еще не до конца созрели.

Мистер Хендерсон, который еще не произнес ни слова, пропустив вперед Софи, вошел в гостиную с вежливой и дружелюбной улыбкой. Его поразительное лицо явно пользовалось этой улыбкой во всех формальных случаях.

– Я надеюсь, мы вас ни от чего не оторвали, – сказал он.

– О, вы американец.

– Наполовину. Моя мать американка, а отец англичанин. Я рос и здесь, и в Штатах. И в основном я работаю здесь, хотя часто езжу домой. Как тут здорово. – Он с удовольствием осмотрелся, не выражая никакой обеспокоенности тем, что планы Герца могут не совпасть с его собственными. Его прекрасная голова, обрамленная темными вьющимися волосами, несомненно, явилась причиной того, почему Софи так быстро занялась этим проектом. И неспортивные, но впечатляющие линии тела говорили сами за себя. Герц отметил, что Софи не сводит взгляда с этого молодого человека, а когда они еще стояли на пороге, она бросила на Герца выразительный взгляд, в котором Герц даже прочел мольбу. Она положила глаз на этого Хендерсона, который казался абсолютно непроницаемым для ее пристального взгляда, но Герц видел, что, если у них еще нет романа, она намерена сделать его своим партнером. Герц видел, что она им увлечена, а он ею – нет. Этот молодой человек не нуждался в помощи богов: его внешность и манеры помогут ему достичь любой цели. Он пока что был Ипполитом для любой Федры, неподвластный женским расчетам, способный невинным продолжить свой путь неразбуженного человека. Он наверняка понимает, что ему повезло с внешними данными, однако достаточно воспитан, чтобы их игнорировать. Несомненно, он сам делает свой выбор. Он понимал, что у него есть средство достигнуть своих целей, и это объясняло его раскованную самоуверенность.

Но не в случае Софи. Герцу было забавно, но одновременно с тем и грустно видеть, что этот мужчина, который сейчас внимательно осматривает квартиру, волнует Софи настолько, что она становится другой, превращается в просительницу. Как еще можно истолковать почти резкий взгляд, который она бросила на Герца, словно открывая ему свои намерения? Как ни трудно ей было выражать свои чувства – а Герц видел, что у нее эта проблема была всегда, – ее глаза теперь говорили за нее. Маленькое застывшее личико Софи было столь же непроницаемо, как всегда, но он заметил напряженность в ее позе. Ему показалась прискорбной эта потеря автономности, как в его, так и в ее случае, но он надеялся, что она в достаточной степени женщина, чтобы с этим справиться. Но неизвестно, насколько успешно. Мужчины лучше к этому приспособлены, чем женщины. И Софи, собственные эмоции которой казались недоступными, всякую неуместную нежность со своей стороны будет воспринимать как нарушение приличий. И это так. Внимание мистера Хендерсона было полностью поглощено квартирой, он с довольным выражением лица тщательно осматривал все углы. Пройдя мимо Софи, он коснулся ее плеча добрым дружеским касанием. Герц мысленно вздохнул. Вот, значит, чем можно покорить женщину – не мольбами и даже не напором, а явным безразличием. Герц не смог себя заставить обратиться к молодому человеку по имени, и это также подтверждало, что уважением к себе он обязан в равной степени красоте и самообладанию. Видно было: если он захочет, он поселится в квартире в ближайшее же время.

– Я, с вашего позволения, приготовлю чай. Действительно, вы тут походите, осмотритесь, мистер Хендерсон. Как я уже сказал, планы мои еще не вполне ясны мне самому. Я собирался уехать в ближайшее время, но на деле могут возникнуть некоторые препятствия, так что получится значительная задержка. Вам это может не подойти.

– Чай – это было бы чудесно, – сказал мистер Хендерсон. – Я все равно пробуду в Нью-Йорке большую часть месяца. И я совсем не хочу вас торопить. Наверное, Софи вам говорила, что я ищу постоянный адрес? Если я нашел то, что искал, – а я думаю, что нашел, – я бы мог и подождать.

– Понимаю. Так вы думаете, что это вас устроит?

– Уверен. Хорошее место, хорошие коммуникации и так далее. А гараж здесь есть?

– Нет, – сказал Герц, надеясь, что это его охладит. – Но метро совсем близко. До «Бейкер-стрит» и «Марбл-Арч» несколько минут ходьбы.

– Я могла бы вас подвозить по утрам, – вмешалась Софи, и на ее обычно бледных щеках проступил румянец.

– Вы вместе работаете? – спросил Герц.

– Мы познакомились через работу. Оба работаем в Сити. Софи кое-что делает для моей фирмы.

– А, краткосрочный контракт.

– Вот именно. Она знала, что я ищу место, и сказала, что в одном доме с ней может быть что-то подходящее.

– Ясно, – устало сказал Герц. – Как вам подать чай?

Он был почти сражен, не подкупающим отсутствием напора, а уверенностью молодого человека в том, что его потребности будут удовлетворены. Так он и движется по жизни. Крупная сумма денег, которую он упомянул, вывела Герца из ступора.

– Квартира не продается, – строго сказал он. – Хотя когда-нибудь, возможно, ее и будут продавать. Я имел в виду отъезд на месяц или два. Но, как я уже сказал, возможно, я уеду и на более долгий срок, может, далее навсегда. Это зависит не от меня. Я понимаю, что это делает квартиру менее привлекательной в ваших глазах.

– Нет, все прекрасно. Мне здесь очень нравится. Я готов согласовать свои планы с вашими.

– Мне потребуются рекомендации, как вы понимаете.

– Разумеется.

– Софи мне сообщит, когда вы возвращаетесь из Нью-Йорка. Тогда мы сможем снова все обговорить.

Но Софи, которая не отрываясь смотрела на мужскую руку с чашкой чая, лишь рассеянно пробормотала:

– Конечно.

Герц испытал неприятное чувство жалости. Значит, ей тоже суждено быть жертвой. Мысль эта не принесла ему никакого удовольствия.

Они расстались друзьями. Герц закрыл дверь с чувством облегчения, хотя ему показалось, что в квартире стало необычно тихо. Это была не та тишина, что сопровождала его одинокие дни, но тишина, какая устанавливается после ухода молодежи. К своему удивлению, Герц был рад их посещению, хотя оно имело губительные для него последствия. Он видел, что они имеют право требовать, ощущать свои преимущества, не обращать внимания на тех, кто стоит у них на пути. Что его поразило, так это их физическая раскованность, которую он уже давно забыл. Разве может их уверенность вдруг дать осечку? Хотя теоретически решение было за ним, Герц почувствовал, что с ним могут и не посчитаться. Что значат его планы в сравнении с их планами?

Позже, вечером того же дня, раздался телефонный звонок.

– У меня тут Мэтт, – сказала Софи. – Вы не хотите к нам присоединиться, выпить вместе?

Между ними установилась своего рода взаимная симпатия, за которую Герц был благодарен. То, что он догадывается о ее чувствах, расположило Софи в его пользу. То, что не было никаких признаний, позволяло ей улаживать свои дела в своем стиле. Он чувствовал себя как надо – покровителем – и подозревал, что она это тоже ощутила. Он вздохнул. Это та роль, которую старики вынуждены играть, иногда против воли. Однако он принял приглашение и даже несколько оживился. Все это не могло его не волновать. Кто кого победит? Он имел право немного развлечься этим спектаклем. Герц причесался, вооружился чистым носовым платком, словно собирался идти в театр. Он будет зрителем. Их юность закрепила за ним эту роль.

Судя по всему, он пришел как раз перед антрактом, поскольку за то время, что его не было с ними, что-то произошло. Хотя они обменялись приветливыми взглядами, молодому человеку было явно не до Герца. Он смотрел на него рассеянно, и даже измученно, а на Софи совершенно иначе. Герц очарованно смотрел на этот бессловесный обмен взглядами. Мистер Хендерсон, казалось, пробудился от своей нейтрализующей любезности. По взгляду занимающегося удивления в его глазах, по мгновенной энергичности ответной улыбки Софи Герц понял, что это был священный миг, возможно, миг сошествия богов на землю. Он присутствовал при том странном единении, которое столь редко наступает в один момент у двух человек. И когда это случается, будущее перестает иметь значение. И его будущее тоже, подумал Герц. Все, о чем сейчас они будут говорить, абстрактно, несущественно. Он был растроган, да и не мог не быть. Земные практические соображения остались в стороне. Он тактично сказал Софи, что пошел к себе, и она кивнула в ответ с томной улыбкой, какой он никогда не видел прежде на ее лице. Из чистого благоразумия их нужно было оставить одних. То, что случится дальше, свидетелей не терпит, как видно было по почти ритуальному выражению их лиц. Любовь в который раз подтверждала свою исключительность, свое торжествующее право на обладание. Герц был рад, что так осторожно ушел, не проявив неуместного интереса. Его мыслям сейчас подошла бы лесная тишь городского сада, самое близкое к классической поляне или роще место. Его обрадовало также, что его собственные планы могли теперь подождать, и никто не заикался больше ни о каких рекомендациях. В их признании друг друга и важности этого мгновения явилась Красота, которая сама по себе была рекомендацией. Никаких дополнительных рекомендаций не требовалось.

Их зримая зачарованность – они в буквальном смысле были как заколдованы – делала слияние двух одиночеств, его фиктивный брак, непрошенно желанным. То, что он увидел, был мистический момент, когда желание еще не охватило их и не начало управлять их движениями, и все же именно желание, или осознание желания, читалось в их широко открытых глазах, в порозовевших щеках и губах. Это были чувства из мифов, легенд; они навевали мысли даже не о Купидоне, а о Пане, об Аполлоне, которые не гнушались изнасилованием и превращали тех, кто их отвергал, в деревья. Но в глазах этих двоих не было никакой жестокости; они были слишком унижены этим очевидным насилием, чтобы принимать его или подвергать сомнению. Их драматическое соединение было по меньшей мере поводом удивиться, понять, что такое возможно в обычных обстоятельствах, между самыми обычными людьми и что предугадать результат всего этого или даже следующее движение – невозможно. Мир востребует их снова через некоторое время, но на один невероятный миг один познает другого, как предписывает некий идеал. Даже зритель мог быть вовлечен в эту пьесу, а в следующее мгновение почувствовать, что вновь лишился этого окошечка в другое измерение, и с грустью осознать свое нераскаянное, потому что земное, состояние.

Когда он вернулся к себе, ему показалось, что все его вещи покрыты слоем пыли. Это была метафора, поскольку Тед Бишоп всего за два дня до этого все вытирал. Как безопасное место квартира себя оправдала, но теперь казалось, что безопасность была иллюзорной. Ее займет кто-то другой, когда абсурдная затея Герца начнет воплощаться в жизнь. Об этом почему-то казалось правильным думать в терминологии слияния компаний, ассигнований, деловых соглашений, которые не имели никакого отношения к скромным занятиям. Мгновение счастья, которому он стал свидетелем, сделало его фантазии какими-то серыми, ибо чем можно вознаградить себя без участия высшей силы? Невозможно было остаться равнодушным к тому, что он видел, к этим заряженным взглядам… В них не было ничего преднамеренного, и в этом была красота. Даже знание, что в конечном счете все это опустится на уровень банального, каждодневного, ничего не меняло. По сравнению с этим его предложение Фанни встретиться в Нионе, когда-то преисполненное великого смысла, казалось смехотворным. Это имело смысл, потому что он не подверг это испытанию, не согласовал с прожитой жизнью, полагал, что впереди у них беспроблемная вечность. Он подумал о письме Фанни, о ее жалобах. Никакого сомнения, что он будет выслушивать их снова и снова. И как же он будет жить, видя ее неудовлетворенность? Ибо он не сомневался, что его задачей будет – поддерживать и утешать. Следующим шагом будет уговорить ее вернуться в Бонн, чтобы уладить дела. И все же предложенное им соглашение может оказаться весьма достойным. Он с жалостью и презрением вспоминал волнение, которое испытывал, ожидая Софи Клэй. Возможно, оказывается, любить даже на таком расстоянии, и теперь он знал, что жизнь без любви будет пустыней, и, кроме того, пустыней, которая подомнет его под себя, втянет его настоящее и даже будущее в прошлое, со всеми мертвыми, чьему отсутствию он почти завидовал.

Когда зазвонил телефон, Герц подумал, что это Фанни, и даже почувствовал облегчение оттого, что она ответила на его письмо, но это был Бернард Саймондс, судя по голосу – усталый и слегка обиженный.

– Юлиус? Я получил ваше письмо, но думаю, нам необходимо встретиться, чтобы все обсудить. Мне кажется, вы поступаете опрометчиво.

– Мне самому так кажется. Я, кажется, сдал квартиру.

– Вы ничего не подписывали?

– Нет.

– Я совсем не уверен…

– Бернард, мы можем встретиться? Мне нужен ваш совет.

– Конечно. Я так понимаю, что в офис вам бы приезжать не хотелось?

– Нет. Давайте пообедаем, где обычно.

Он подождал, пока Саймондс сверится с ежедневником, потом согласился на следующий вторник. Фанни отступила на некоторое расстояние. Если ему повезет, она будет думать долго, и у него останется шанс самому что-то решить.