Текст книги "Очередное важное дело"

Автор книги: Анита Брукнер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 18 страниц)

16

Совет Бернарда был краток, но убедителен: настаивайте на ежемесячном договоре, который в случае надобности может быть расторгнут без предупреждения. После того как вердикт был вынесен, Саймондс набросился на равиоли с живостью, которая Герца несколько насторожила. Он не был настроен на этот разговор. Утром пришла открытка из Бад Хомбурга. В ней изящным почерком Фанни было написано: «Наслаждаюсь краткой отсрочкой своих неприятностей. Подробности письмом». Из этого он сделал вывод, что она при деньгах, с нетерпением ждет успешного разрешения своей тяжбы и благополучно его забыла.

Следовательно, Герц был обязан – именно так – уехать в «Бо Риваж» по крайней мере на месяц, скорее всего в одиночестве, чтобы удовлетворить неизменно вежливые, но настойчивые расспросы мистера Хендерсона о будущем квартиры, которая, судя по всему, сама собой уплывала у Герца из рук. Если он ее освободит, даже на самое короткое время, то уж не в собственных интересах, а скорее в интересах мистера Хендерсона, к которому он почему-то испытывал необъяснимую симпатию. Молодой человек, которого часто встречал на лестнице или на площадке перед дверью Софи, явно пылал любовью и был настроен решительно, однако остался достаточно здравомыслящим, чтобы заботиться о собственных интересах.

Герц испытывал к нему нежность, как к ребенку, который переходит улицу, не потому, что тот был влюблен, а потому, что видно было, что он думает, будто ситуация у него под контролем. Он бы с удовольствием отвел его в сторонку, чтобы объяснить, какие трудности его ожидают впереди. Возьмите мой случай, сказал бы он: ошибочная юношеская любовь к женщине, которая больше меня не волнует, довела меня до целой путаницы шагов, из которой, кажется, вовсе нет выхода. Память о юношеской эйфории, пусть даже самой неподдельной эйфории, осудила меня на изгнание. И в вашем случае та же самая эйфория, которую я лично наблюдал, может исчезнуть; ваше первоначальное единство может распасться, если дойдет до столкновения интересов. Софи далеко не невинная дева, ожидающая в своем тереме принца, а вы, как мне кажется, защищены гораздо меньше.

Что касается меня, я, пожалуй, на вашей стороне и даже готов уехать, покинуть свой дом, просто потому, что ваши желания намного сильнее моих. Я тоже выбрал себе спутницу, хотя теперь вижу, что недооценил ее. Нет никаких сомнений, что в это самое время она занимается собственными делами и не вспоминает обо мне. Вот что меня занимает: откуда ей знать, что мною движет? Как она может оценить мою ситуацию, когда ее голова занята исключительно собственными заботами и едва ли можно надеяться, что она уделит внимание тому, кем я стал, – по сути, незнакомцу, жизнь которого уже почти подошла к концу и который надеется дальнейшими фантазиями – о спасении – продлить эту жизнь и хоть как-то наладить, хотя бы только восстановить чувство собственного достоинства, уже почти непоправимо вытравленное? Вот в чем проблема, сказал бы он. Вы тоже можете обнаружить, что зашли туда, куда благоразумнее не ходить. В каждой любви, будь она настоящей или мнимой, таится бесчисленное множество опасностей.

– Я против того, чтобы вы сдавали квартиру, – сказал Бернард Саймондс, – хотя, вы, конечно же, имеете право поехать в отпуск. Но вы ведь можете просто уехать на месяц-другой и не связывать себя такого рода договоренностями.

– Я имел в виду длительное отсутствие, – пробормотал Герц. – Как-то раз мне пришло в голову, что это могло бы решить мои проблемы.

Перед ним снова промелькнул первоначальный образ себя: он, в роли некоего праздного гуляки, прохаживается по берегу озера, приятно улыбаясь женщинам, становится желанным спутником, или, если не спутником, то этаким идеальным сопровождающим. Единственное, что осталось от этого образа, столь далекого от правды, это недоумение, как он мог так радикально отойти от фактов. Но был и другой импульс, силе которого он не мог противиться: необходимость в безрассудном поступке. Поступки ему были не свойственны. Он знал, что от природы осмотрителен и даже нуждается в страховке, так что когда он осторожно движется по знакомым улицам, рука его сжимает гремящую жестяную коробочку с таблетками. И таблеток осталось уже немного, что означало очередной визит к врачу. Это было неизбежно; он изменил свое отношение к этим таблеткам. Одну таблеточку под язык на ночь – и безболезненный переход в сон гарантирован. Он не знал, да и не хотел знать, почему они оказывают лечебный эффект. Его мать от всех своих болезней принимала одну таблетку, а множество лекарств, которыми пичкали его брата Фредди, привели только к тому, что у него совершенно пропали все желания. Но Герц был не прочь подчиняться этой потребности, пока такая потребность оставалась. Он говорил себе, что не зависит от таблеток ни в каком смысле; он их воспринимал не как потребность, а скорее как особый вид удовольствия. Они позволяли ему с нетерпением ожидать безмятежной ночи, а это было неоценимое благо.

– Вы, разумеется, настояли на рекомендациях, – сказал Саймондс. – Они вас устроили?

– О да.

Они были не просто приемлемы; они были идеальны. Они больше, чем все остальное, склоняли Герца в пользу кандидата, как он про себя его называл. Его характеризовали как славного работника, хорошего специалиста, получающего достойное вознаграждение за исполнение своих служебных обязанностей. Эти рекомендации, во всяком случае, добавляли еще больше к тому специфическому блеску мистера Хендерсона, который сам по себе уже содержал элемент идеала. Если в дополнение к его роскошной внешности он был таков, каким его изображали в рекомендациях, то, очевидно, он обладал благородным характером. Это лишь подтверждало желание Герца его защищать, даже вопреки собственным интересам. В то же время его собственные интересы казались второстепенными по отношению к перспективам мистера Хендерсона, а по сути – ко всему его будущему. Герцу не трудно было принять закон природы: молодежь нужно предпочитать старикам, которых она в конечном счете сменит. Тягостные обязанности, которые у них впереди, нужно смягчать удовольствиями, созвучными им – опять же по своей природе, – пока они молоды. И мистер Хендерсон был так ослепительно влюблен, что Герц чувствовал, что на его пути не должно быть никаких преград, ничто не должно уводить в сторону. В настоящее время единственным препятствием был только сам Герц. Поэтому ему просто суждено было тактично исчезнуть. Так, таинственным образом, его туманные выдумки воплощались в жизнь по необходимости. Именно это сказал бы он в одной из тех воображаемых бесед, которые никогда не будут иметь место. Однако из этого можно было сделать выводы, и Герц не сомневался в их ценности. Одна простая идея, одно желание, может обрасти такими событиями, что в итоге неизбежно придется прийти к компромиссу. В его конкретном случае симпатия к этому чужому человеку приведет к тому, что ему придется удалиться со сцены, вместо того чтобы наслаждаться действием, хотя бы даже со стороны. Поэтому ему придется отказать себе в законном интересе, даже доброжелательном интересе, просто для того, чтобы дать другому жить в своей квартире.

Что касается Фанни и его приглашения, он больше не знал, что думать или как действовать дальше. Не мог же он отменить его теперь, пусть даже потребность в ее присутствии уменьшилась. Открытка из Бад Хомбурга подтверждала то, что он всегда подозревал: что она ветрена и, кроме того, что она получает такие приглашения каждый божий день. В Бад Хомбурге было дорого, и при этом она дала понять в письме, что у нее финансовые затруднения. Его планы никак не соотносились с ее реальным положением, хотя из письма можно было понять лишь то, что положение ее весьма шаткое. Фантазия о том, как они с удобствами перенесутся в некий золотой идеал, проходила таким образом дальнейшую проверку. Его собственные средства зависели от возможной продажи его квартиры, однако, если он ее продаст, он останется бездомным. Он сумел убедить себя, что Фанни примет такие же меры, и они заживут вдвоем, не беспокоясь о своем общем благосостоянии.

Теперь он видел безумие этого предположения. Фанни не было никакого резона бросать свою нынешнюю жизнь, так же как и ему – бросать свою. За краткий миг опрометчивого оптимизма ему теперь придется сурово расплачиваться. И на это он тоже, посредством самых тонких аналогий, хотел бы указать мистеру Хендерсону в одной из тех бесед, которые никогда не будут иметь место. Он жаждал теперь такой беседы, признания молодежи, общества бескомпромиссных. Это тоже была фантазия, но, как и первая его фантазия, она выросла из некоего весьма реального инстинкта, в данном случае – из мечты о сыне, чье желание сменить его он бы счел совершенно законным. Вместо этого Герц осудил себя на дальнейшую бездетность, поскольку постояльцы «Бо Риваж» отнюдь не молоды и объединены духом товарищества людей, побитых жизнью. Во время своего недолгого пребывания в Нионе Он мельком заметил на других столах всякие микстуры, отвары, лекарства и даже поздравил себя с тем, что уязвим только в силу природы своих притязаний.

Он часто задавался вопросом, не отразился ли результат той поездки на всей его последующей жизни, и не в этом ли причина его нынешнего решения туда вернуться, заново сдать проваленный экзамен, возвратить туда уже изменившуюся Фанни, чтобы довести до благополучного конца ряд событий, который всегда казался ему неоконченным, как будто режиссеру этой комедии или трагедии не хватило вкуса придумать если не счастливый конец, то хотя бы такой, который устранил бы каким-то образом то долгое сожаление, какое не покидало Герца с того самого дня до сих пор, и даже теперь казалось ему незаслуженным.

Фантазии никогда не соответствуют действительности, думал он, это и делает их фантазиями. Человек создает себе воображаемых друзей, воображаемых отпрысков, а неумолимая природа реальных обстоятельств то и дело рушит его построения. И постоянная несогласованность между фантазией и действительностью вынуждает человека с грустью признать свои ограничения. В фантазии он волен быть тем франтом у озера, который даже теперь заимствовал чьи-то посторонние черты, имел усы и трость с серебряным набалдашником, словно актер в каком-то забытом фильме. Только в таком маскарадном облике он мог себе доказать свою состоятельность. Требовать от своей невыразительной особы такого перевоплощения было невозможно, так же, как невозможно вообразить Мэтью Хендерсона почтительным слушателем его болтовни. А наяву звучали шаги мистера Хендерсона, которые всегда заканчивались у входной двери Софи. В этом было что-то печальное, и однако в те редкие разы, когда они сталкивались все втроем, ему становилось тепло от того, что они влюблены, и он, широко улыбаясь, не делал попытки их задержать. В этом тоже были элементы идеальной ситуации, и он не собирался ничем ее нарушать.

– Вам следует переслать мне эти рекомендации, – говорил Саймондс. – На тот предмет, чтобы я мог проверить, нет ли здесь какой-то уловки. В противном случае вы можете оказаться в довольно уязвимом положении.

– Я согласен.

– О себе не забывайте, и отдохнуть вам действительно нужно. Вам просто даже самому понравится. Красивый уголок Европы, прекрасное время года…

– Да, только заранее довольно трудно предугадать, как все сложится. У меня есть в голове определенная картина, но я подозреваю, что она сильно отличается от истинной.

Его картина основывалась на одних воспоминаниях о размытом и тихом синем сумраке, роскошной обстановке, о сдержанном фоне к беседе, оказавшейся скучной и бесплодной. Правдой было то, что наутро перед его отъездом восход солнца успокоил его и дал ему отложить свои горькие мысли до тех скорбных дней, которые были еще впереди. Даже теперь, на Чилтерн-стрит, солнце набирало силу, словно черпая ее из стремлений и желаний мистера Хендерсона, и залитая светом квартира становилась просторнее. Это опять была метафора, но на этот раз совершенно точная. Появление на сцене главного действующего лица, которым был теперь уже не Герц, приводило к пересмотру отношений внутри труппы, так что второстепенные персонажи поневоле занимали свои новые места. Солнце было демократично, и им мог наслаждаться любой, даже изгнанник. Герц знал, что, будь его воля, он стоял бы у окна и глядел на улицу, поджидая возвращения молодых людей, и с улыбкой отворачивался бы, боясь оскорбить их своим присутствием.

Он признался себе в том, что этот вечер оказался неудачным. Они с Саймондсом оба были несколько разочарованы встречей, Герц был рассеян, забывчив, невнимателен к гостю. Для него важнее была его собственная внутренняя драма. По крайней мере его абсурдное положение могло стимулировать дальнейшие размышления, которые могли в какой-то момент оказаться полезными. Некоторым из этих размышлений он был обязан письму Фанни, и даже в большей степени ее открытке, в которой ее характер читался яснее, чем когда-либо. В прошлом тот факт, что у них разные и даже противоположные характеры, его не удерживало. Теперь он чаще проявлял нетерпение, пожимал плечами, чего не позволял себе ни в юности, ни даже в зрелом возрасте. Ему больше не хотелось, чтобы она просто была рядом: скорее напротив. Вместе они являли бы собой трогательную, но неверную картину бывших возлюбленных, соединенных тем самым минувшим временем, которое отняло у них всякую притягательность. Он слишком недавно узрел тех, кто пользуется расположением природы, чтобы думать иначе, и если по отношению к Фанни это было несправедливо, тут уж он ничем не мог помочь. Несправедливость – это тема детских споров. Процесс, в результате которого человек, несмотря на все свои старания, оказывается не у дел, гораздо темнее. И он не станет ясней, пока перед глазами есть такой непосредственный пример счастья. Тайные улыбки влюбленных обращают все мысли о достойной зрелости в бегство. Не было свидетельств того, что Фанни рассталась с убеждением, будто ей должны больше, чем она получила, и будто это несправедливо. И он еще вызвался выслушивать ее, разбираться за нее в этом лабиринте, в этой скверной путанице, восстанавливать ее чувство собственного достоинства, выражать восхищение ее стойкостью! Вот какую роль он написал для самого себя. Удивительно, что он пошел на такое безрассудство, которое опрокинет ожидания всех, и в первую очередь его собственные. Где это произойдет, больше не имело значения. Важно то, что это нужно сыграть, декларировать, пусть даже только для себя самого. Прежде всего для себя. Такое безрассудство будет красиво как acte gratuit, [6]6
  Немотивированное действие (франц.).


[Закрыть]без последствий. Именно последствия, сказал бы он любому молодому человеку, который согласился бы его слушать, портят всю потеху.

– А какие планы у вас, Бернард? – спросил он.

– Ох, я думаю, что в какой-то момент мы разойдемся. Возможно, даже в следующем месяце.

– С Элен?

– Да.

– А сейчас вы живете дома?

– О да. – Выражение лица его стало капризным.

– А другая ваша подружка?

– Ну, она тоже пока дома. Ее муж в Сингапуре по делам. Мы бы наверняка встречались, если бы Элен не настояла на том, что мы с ней все время должны быть вместе. Так что видимся мы редко. Не смотрите на меня так, Юлиус. Я вижу по вашему лицу, что вы меня осуждаете. Насколько я помню, вы на меня здорово напустились в прошлый раз.

– Да, и потом сожалел об этом. Просто в последние дни я стал как-то далек от мира. Как вы представляете себе ваше будущее?

– Я его вообще себе не представляю, вот в чем беда.

– Да, тут я могу вам посочувствовать. Мое будущее тоже в тумане.

– Не надо беспокоиться. Мне понадобится ваш новый адрес и телефон, разумеется. И еще я хотел бы знать сроки.

– Сроки чего?

– Ну, когда вы намерены возвратиться?

– А вы, стало быть, полагаете, что я вернусь?

– Почти наверняка. Мне очень жаль, Юлиус. Я не должен был обсуждать с вами свои неприятности.

– Я сам вас спросил.

– Просто вы всегда были таким хорошим слушателем.

«И вы тоже», – подумал Юлиус. Былых дружеских встреч, обмена опытом тоже больше не будет. Герц почувствовал знакомые признаки приближающейся одышки.

– Не пойти ли нам? – спросил он. – Вы, наверное, устали после рабочего дня.

Саймондс взглянул на него:

– Вам плохо? Вы что-то бледны.

– Все нормально. – Он заплатил по счету со всем самообладанием, какое ему удалось собрать. – Не ждите, Бернард. Я тут еще немного задержусь.

– Ну смотрите.

Они расстались со смешанным чувством неподдельной привязанности и некоторого взаимного недовольства. Герц спокойно сидел, пока не смог нормально дышать.

– Что-нибудь еще, сэр?

– Проводите меня до такси, будьте так любезны.

Пожилой официант повел его к двери, поддерживая под локоть.

– Давно не видели вашу даму, – сказал он. – Такая славная женщина.

– Моя жена? Да, очень славная женщина. – Он протянул пятифунтовую банкноту. – Спасибо.

Ночь, во всяком случае та ее часть, которую видел Герц, была необычайно безмятежна. На Чилтерн-стрит было тихо. В окнах Софи не горел свет. Герц сознавал, как неловко он взбирается на тротуар, выходя из машины. К этому унижению он уже привык, как и ко многим другим. Он подумал о том, что у Господа Бога не все продумано: тело живет своей жизнью, и процессы, происходящие в нем, неумолимы. Ему хотелось только одного – добраться до кровати. Ночь, которая обычно всегда его утешала, в данном случае не справилась со своими обязанностями. Можно было бы попросить у врача успокоительное, если, конечно, это не повредит здоровью. Он пометил у себя в настольном календаре: записаться на прием. «Я ухожу в отпуск, – скажет он хмуро, оттого что это правда. – Не будете ли вы так любезны меня принять?»

– Мистер Герц, – сказал врач. – Поклонник Фрейда, если я правильно помню.

– Теперь уже не такой рьяный. Но в том, что касается снов, я с ним действительно согласен. В том, что они – проявление нашего желания. Или его отсутствия, – сказал он, с неохотой вспомнив свое самое недавнее толкование.

– Это точно. А теперь закатайте рукав, будьте добры.

Герц покорно вытянул бледную руку на столе. Из дальней комнаты доносился высокий бодрый голос медсестры, напомнивший ему о Джози. Он отметил, что акварель, которая ему так не понравилась, заменили на репродукцию «Подсолнухов» Ван Гога, причем такая же точно висела в приемной у его дантиста.

– Интересно, что у вас не висит чего-нибудь более подходящего, – сказал Герц. – Например, «Урок анатомии доктора Тульпа». [7]7
  Полотно Рембрандта ван Рейна.


[Закрыть]Это дало бы возможность поговорить о том, как далеко шагнула медицина со времен Рембрандта, о сканерах, о микрохирургии, о таблетках. Собственно говоря, я как раз по поводу таблеток. Видите ли, я скоро уезжаю…

– Одну минуточку, – сказал врач, оборачивая вокруг руки Герца манжету.

– Ой, извините.

– Очень высокое давление. Вы принимали лекарство?

– Ну, в последнее время нет.

– Вы должны принимать его каждый день.

– Да-да, я буду. И мне бы еще то лекарство, которое выписывал доктор Иордан. Я его не принимал, но в поездке…

– У вас бывают неприятные явления?

– Так, иногда. Небольшая одышка, ничего особенного.

– Я должен вас послушать.

Холодный стетоскоп прошелся по его груди, по спине. Герц надеялся, что его бедное неосторожное сердце будет вести себя смирно.

– Аритмия. Я бы хотел, чтобы вы прошли обследование.

– Разумеется, только после того, как вернусь. Видите ли, я завтра уезжаю.

– Хорошо, но договориться нужно заранее. Как долго вас не будет?

– Не могу сказать.

– Такими вещами пренебрегать нельзя.

Но Герц знал, что сердце – его союзник и не продлит его жизнь на больший срок, чем необходимо. А об остальном позаботится его выносливость.

– Придете на прием, как только вернетесь. Избегайте стрессов, это ваша задача номер один. Возможно, если вы начнете к этому серьезно относиться, будет лучше. Стрессы неизбежны. Ну хорошо, счастливо вам отдохнуть.

– О да, спасибо.

Обошлось, сказал он себе; ко всем этим вопросам он был готов. Он щедро отблагодарил доктора и неуклюже вышел под его внимательным взглядом. Он действительно оказался нездоров, и таким образом оправдал потраченное на него время. Но ему очень захотелось выйти во внешний мир, так сильно, как никогда прежде. Оказавшись на улице, он оторвется от въедливого детектива, каким вдруг проявил себя врач. Но ведь ходить к врачам всегда тяжело, напомнил он себе. И по крайней мере теперь у него есть рецепт на лекарства. Он чувствовал себя, как будто его уличили в мошенничестве, сорвали с него маску. Так оно и было. На этот раз он ушел, но в следующий уже так легко не отделается.

Когда он вышел на улицу, солнце стояло еще высоко, но он знал, что скоро оно опустится в красивый зеленоватый сумрак. Он не спешил домой. Он тянул время, как мог, невидящими глазами пялясь на витрины, мимо которых проходил каждый день, но ему так и не удалось отделаться от грустных мыслей в блекнущем свете второй половины дня. В универсаме он купил свой обычный набор продуктов, улыбаясь детям, и матерям, и насупленному менеджеру. Мало кто улыбался в ответ – все были слишком поглощены мыслями о пище, которую нужно приготовить, или о делах, которые надо успеть закончить до конца дня. Люди, которых он встречал утром, были ему ближе. Но это происходило оттого, что по большей части это были такие же старики, как он, и, так же как он, не знали, чем себя занять.

Дома он заварил чаю, решив, что новости смотреть у него желания нет. В данный момент внешний мир мало что мог ему сообщить; в голове его помещались лишь мысли о собственных проблемах. И даже они ему надоели. Он бы с радостью просто по-человечески с кем-нибудь их обсудил. Бернард Саймондс его поведения не одобрил, хотя был слишком вежлив, чтобы откровенно высказать свое мнение. Он посчитал Герца прискорбно непрактичным и, хуже того, осудил за то, что тот вовремя не попросил совета. По тому, как он ел, как не спросил разрешения, прежде чем зажечь сигарету, было заметно его раздражение. Герц чувствовал себя принятым на ту роль, которая для него написана. То, что кто-то, тем более друг, считает его недотепой, было лишь еще одной причиной для грусти. Он медленно пил чай, чувствуя, что руки у него слегка дрожат. Когда раздался звонок в дверь, Герц едва не подскочил от неожиданности, и только годами прививавшаяся дисциплина не дала ему заметаться по комнате. Когда он открыл дверь и впустил Софи, сердце его все еще тяжело бухало в груди. Если он так реагирует на то, что прервали ход его мыслей, как же он переживет поездку, весь этот шум и суету?

– Входите, входите, – сказал он. – Не хотите ли чаю?

– С удовольствием.

Он смотрел на нее, пока она вежливо пила чай. В ней произошли перемены, заметные только для него, поскольку он привык ее рассматривать. Узел на затылке немного растрепался, и на щеку падала прядка. Губы утратили тот естественный цвет, который так оживлял их, и казались сухими. Время от времени она прикусывала внутреннюю сторону щеки.

– Вы устали, – мягко сказал Герц. Его переполняла покровительственная любовь к ней.

– Да уж, есть от чего устать. Я к вам насчет квартиры.

– Я так и подумал. Но ведь Мэтью еще в Нью-Йорке.

– Он звонил мне вчера вечером, спрашивал, приняли ли вы решение.

– Мы с ним договорились, что до его возвращения ничего решать не будем. Он сказал, что его не будет месяц.

– Но он немного беспокоится. Вообще-то он очень сильно беспокоится.

– А почему он не поселится у вас?

– Тесно. И он хочет жить отдельно. Это можно понять.

– Он будет вам еще звонить?

– Думаю, да. – Вид у нее был грустный, она с трудом держалась прямо, как ее, наверное, учили в детстве, чайную чашку поставила на стол.

– Вы любите его? – спросил Герц, все так же мягко, чтобы ее не оскорбить.

– Можно сказать и так.

– А он вас?

– Возможно. Я знаю, что у него в Штатах есть подружка. Они когда-то были помолвлены, потом она разорвала помолвку. Но они до сих пор встречаются.

– Я бы не стал переживать по этому поводу. Никто не начинает с чистого листа. Я знаю, что приятнее было бы думать так. – Он снова вспомнил тот шок прозрения, которому он был свидетелем, и поразился тому, как прямота и неизбежность того мгновения деградировала до соображений верности, сентиментальности, всего того груза, который, так или иначе, заслонил первичную истину. Он хотел сказать ей, что глупо тратить такие мгновения, и без того редкие, на понятия, оставшиеся от какого-то катехизиса прошлого. Он не сомневался, что они устраивали обсуждения, выкладывали карты на стол, выясняли как прошлые, так и нынешние отношения. И с каждым откровенным признанием беспокойство Софи росло. Видно было, что она беспокоится больше, чем ее возлюбленный, великолепие которого защищало его от подозрений, что на поле могут быть еще игроки. Герц в который раз поразился той породистой тупости, которая присуща всякому классическому герою, чья благородная внешность служит для того, чтобы показать миру его превосходство. В театре это было бы в самый раз. В жизни такое неведение давало основание для подозрений.

Софи была встревожена своими предчувствиями, хотя, вероятно, была не в состоянии их измерить. Непринужденность, с которой молодой человек улетел в Нью-Йорк, не считаясь с велением этого мгновения или, возможно, не сознавая силу этих новых уз, выкованных одним махом, оборачивалась против него, открыв путь сомнениям. Бледные губы Софи, ее обычно невыразительные, а сейчас широко открытые глаза говорили о том, что она несчастна. Ее обычная одеревенелость шла ей больше, подумал Герц. Он не мог этого сказать, и вообще не знал, применимы ли теперь те законы, какие действовали в пору его юности. Не его дело советовать, да и не ждали от него путного совета, считая зачерствевшим от старости человеком, у которого остались лишь тусклые воспоминания о прежних чувствах. Он мог бы сказать ей (но не станет) о постоянстве таких чувств, о тоске по любви, что переживает любой возраст, о тех других желаниях, неуверенные голоса которых слышатся человеку до тех пор, пока смерть не положит конец всем чувствам и всем желаниям. В любом случае ей это говорить было бесполезно. В силу своей молодости она была чрезвычайно искушенной в отношениях, как это теперь называют, и при этом не была готова к такому испытанию. Все это он хотел сказать ей, но знал, что она сочтет его самонадеянным болтуном, замкнется, уйдет в холод, который он уже вызвал в один несчастный день, о котором ему думать не хотелось. Он пытался принять вид благосклонного слушателя, но это ему не удалось. Ситуация была для этого слишком серьезной, слишком серьезной для Софи, чтобы думать о собственной храбрости и сдержанности.

– Доверьтесь своим чувствам, – сказал он. – Если вы будете тратить время на пустое беспокойство, вы можете упустить что-то важное.

Что бы он ни сказал, все уже было сказано сотни раз. Его оскорбляла мысль о том, что она сидит над телефоном, как другие женщины, – она, которая умела быть такой презрительной. Ему гораздо важнее было рассказать ей о бесчисленных разочарованиях тех, кто останавливался, чтобы оценить свои чувства, кто хотел быть справедливым к другим, кто гордился своей чувствительностью. Живите только мгновением, хотел он сказать; согласуйтесь только с вашими желаниями. Остальное – поэзия, и в любви ей не место.

– Я был бы рад стать вашим другом, и хотел бы, чтобы вы забыли прошлое, – сказал он. – Я уверен, что у вас все будет прекрасно. Только не тратьте время на пустые раздумья. Иначе всю оставшуюся часть жизни вы можете провести, сожалея об упущенном мгновении. Вы же знаете, что в таких делах осторожность никогда не окупается. Если будете сомневаться, можете лишить себя счастья. – Он услышал, что голос его прерывается, и торопливо прокашлялся. – Скажите Мэтту, – произнес он, прочистив горло, – что к тому времени, когда он вернется, у меня будет ответ на его вопрос. В конце концов, мы ведь с ним именно так договаривались. Ну что, теперь вам лучше? Больше не беспокоитесь? – Но он слишком далеко зашел, переступил черту и был наказан непроницаемым взглядом. – Еще чаю? – бодро спросил он. – Или вы спешите?

– Мне надо идти, – сказала она. – Так что сказать Мэтту, если он позвонит?

– То, что я вам только что сказал. Я дам ответ, как только сам его узнаю. Заходите, Софи. Да, и приятного вечера.

Когда уже совсем стемнело, он попытался дозвониться до Джози, полагая, что они могли бы обменяться в ночи какими-нибудь известиями, но никто не отвечал. Позже он позвонил еще раз и с болезненным вниманием, словно это само по себе было известием, слушал, как телефон звонит и звонит в пустом доме, и было ясно, что так и будет звонить, пока он не оставит своих попыток.