Текст книги "Любовный недуг"

Автор книги: Анхелес Мастретта

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 21 страниц)

XVIII

Исукар, жаркая и неприветливая деревня, была неподходящим местом для медового месяца, но месяц над головами Эмилии Саури и Даниэля Куэнки был все-таки медовым, когда они легли на траву у зарослей тростника, посреди темного и теплого одиночества. Ни сомнениям, ни горю не было места под этим небом, которым они укрылись. И спалось им сладко, как очень немногим спящим прямо на земле.

На следующий день они вошли в деревню и прошли по ее немощеным улицам, насквозь пропитанным запахом перебродившего сахарного тростника. По этим улицам с приземистыми домами ходили мужчины в белых кальсонах и плетеных шляпах, босоногие женщины, на руках которых, подобно фруктам, висели дети. В дверях трактира, чуть возвышавшегося над домами, сидели двое мужчин, размахивающих стаканами с пульке как оружием. Один из них держал еще в левой руке огромный и сверкающий глиняный кувшин, из которого он наполнил свой стакан и стакан своего Друга. Они смотрели один на другого так, словно их жизнь зависела от этого глотка.

Рядом с ними устроились человек двенадцать мужчин, которые без умолку говорили между собой, и возле них сидели три девочки в засаленных платьях, со следами многодневной грязи на лицах. Глаза самой младшей поблескивали у самых ног мужчин, чокавшихся у нее над головой. Она держала тряпичную куклу и смотрела прямо перед собой, словно пыталась разглядеть свое будущее.

– Что делают три девочки в пьяной толпе? – спросила Эмилия у Даниэля.

– Они свидетели, – ответил Даниэль, обняв ее за плечи, чтобы перевести через раскаленную улицу.

Когда они подошли к этой компании, пес, игравший на коленях у одного старика, преградил им дорогу, заливаясь лаем, как полицейский. К удивлению Эмилии, Даниэль позвал его по имени и успокоил, погладив по спине. Человек с кувшином в руке с таинственным и сердечным выражением на лице подошел к Даниэлю. Это был Чуй Моралес, хозяин этого трактира и лидер местных повстанцев. Даниэль представил Эмилию как свою жену, ущипнув ее за талию, чтобы молчала. Моралес пожал ей руку и сказал несколько приветливых слов, а потом сообщил, что здесь ее давно уже знают.

Девочка с куклой сказала ей, что это ее собака. Эмилия, присев на корточки, чтобы смотреть ей прямо в лицо, спросила, как зовут ее и всех остальных.

Один из мужчин – он только что приехал из штата Морелос – оторвал взгляд от дна своего стакана и сказал, что женщинам не место в таверне и что если Моралес пустит туда эту, то не будет ни собрания, ни договора, ни мира, ни черта лысого.

– Женщин – нет, а девочек – да? – спросила Эмилия.

– Только из этих, из замарашек, – сказал мужчина, кивком головы указывая на трех девочек.

– Она тоже из этих, – сказал Даниэль. – Это сейчас она чистая, потому что мы ходили к ее крестной матери, но она перемажется через две минуты.

– Уведи ее отсюда, – сказал еще один.

– Меня не уводят и не приводят, – вмешалась Эмилия, выпрямившись.

– С вами я не разговариваю, – ответил ей мужчина, коснувшись рукой шляпы.

– Зато я разговариваю.

– Не связывайся, Эмилия, – сказал ей Даниэль. – Деревенские трактиры не для женщин. Сеньоры правы.

– Кто же это может мне запретить? – заявила Эмилия и, подойдя к двери пулькерии, вошла в нее так быстро, что никто не успел ей помешать.

После яркого солнечного дня сумрак этой зловонной комнаты оглушил ее. На полу, на опилках, спали двое мужчин. Эмилия далее не успела подойти посмотреть, живы ли они, когда из-за сваленных в кучу бочек, шатаясь, вышел третий и тут же набросился на нее с объятиями. Он называл ее Святой Девой и просил прощения за то, что пьян, говорил, что очень ее почитает и что никогда не думал, что, прикоснувшись к ней, ощутит себя под защитой Божьей Матери.

Эмилии понадобилось несколько секунд, чтобы оправиться от испуга, а потом она попыталась оттолкнуть этого человека и вырваться в полную силу своего гнева, пока не освободилась от его вони и от слюней на своем лице. Этот тип был сильным, но очень пьяным и от толчка упал на мокрые опилки. Тогда Эмилия развернулась и выбежала обратно, в солнечный день.

– Когда этот козел придет в себя, он грохнется в обморок от одного воспоминания, что его свалила баба, – сказал Чуй Моралес, не выпуская из рук кувшина. Затем он принес стакан Эмили, оценив ее храбрость, и, посмеиваясь, уговорил мужчин разрешить ей выпить с ними.

– А тебе и дела нет, пусть меня хоть живьем съедят, да? – бросила Эмилия в бесстрастное лицо Даниэля, накинувшись на него с кулаками.

Ярость ее ударов несколько поутихла, когда старшая из девочек как ни в чем не бывало встала между ними и подала Эмилии стакан, а Чуй Моралес подошел, чтобы наполнить его из своего глиняного рукомойника, в котором не иссякала река пульке. Потом онвзял стакан Даниэля и тоже налил ему густой жидкости, всегда казавшейся Эмилии самым отвратительным напитком из всех изобретенных ее соотечественниками. Все, включая и девочек, протянули свои стаканы. Моралес стал их наполнять, поворачиваясь то в одну, то в другую сторону, почти танцуя с высоко поднятым кувшином, будто выполнял какой-то древний ритуал. Наконец он налил и себе и предложил выпить за вновь прибывшую.

Эмилия уже несколько минут с отвращением разглядывала пойло в своем стакане. Она поблагодарила за тост, но сказала, что не испытывает жажды.

– Пульке пьют не от жажды, – сказал невысокий мужчина с обаятельным лицом, которого Даниэль представил как Фортино Айакику. Эмилия подала ему руку, и Фортино поднял свой стакан, чтобы выпить с ней, одновременно объясняя ей, какие преимущества у того пульке, который разливал из своего кувшина Моралес.

– Он не оттуда, не из бара, – сказал Чуй Моралес, залпом выпив свой стакан и продолжая держать кувшин.

– Тот пульке, что в баре, плохо пахнет, – объяснили ей, – потому что это тлачике, [33]33
  [xxxiii]Неочищенный пульке.


[Закрыть]он грязный, его разливают в грязные бочки. А тот, из кувшина, сделан из агавы, взятой из захваченного повстанцами поместья. Он чист, как горный ключ.

– И белый, как попки девочек из большого дома, – сказал Фортино, рассмеявшись.

– Ну же, выпейте! – попросил Чуй, у которого от хохота дрожали пышные усы.

Эмилия поднесла стакан корту. Она прокляла ту минуту, когда решила пойти за Даниэлем, и, сделав первый глоток, она спросила себя, сколько раз еще ей придется проклинать Даниэля, за сколько раз ему удалось вызвать у нее устойчивую привычку к себе будто к наркотику, за какой миллиметр его губ она готова умереть взаправду, а не только от отвращения. И так. за этими мыслями, она не заметила, как стакан опустел.

– Какая женщина! – сказал Чуй, похлопав Даниэля по спине и смачно сплюнув.

Даниэль поблагодарил его за похвалу, а тем временем Эмилия, присевшая на корточки, чтобы поговорить с девочками, налила себе еще стакан и выпила его гораздо быстрее, чем первый.

– Нам нужно идти, – сказал Даниэль, напоминая, что уже поздно, а ему еще нужно отвести ее к одной знакомой, прежде чем наконец начнется собрание.

– Только не хватало, чтобы ты мне приказывал, когда уходить, – ответила ему Эмилия, сев на землю и попросив еще пульке. В этот момент пришел Франсиско Мендоса, третий лидер повстанцев, с которым Даниэлю необходимо было поговорить. С ним была сильная женщина, с нежным ртом, быстрым взглядом, гладкими густыми волосами, заплетенными в темные косы. Она подошла к Эмилии как к знакомой и тут же села на землю рядом с ней.

Сверху Чуй Моралес с точностью мастера наполнил ее стакан и стакан Эмилии, которой уже хотелось кричать и танцевать. Для начала женщина обняла свою соседку и начала шептаться с ней. Ее звали Долорес Сьенфуогос, [34]34
  [xxxiv]Cien fuegos (ucn.) – сто огней.


[Закрыть]и ее жизнь была вполне достойна ее имени.

– Ты хочешь напиться? – спросила девочка с куклой, наблюдая, как Эмилия гладит пса, улегшегося рядом с ними.

– Я уже напиваюсь, – ответила Эмилия, глядя вдаль через благоухающую, ощетинившуюся как ежик долину, окружавшую деревню, на калейдоскоп оттенков зеленого цвета, поднимавшегося в гору.

Девочки из трактира были дочерьми Чуй Моралеса и Кармен Мильпы, парализованной женщины, восполнявшей слабость ног силой своего шелковистого ангельского голоса, которым она пела самые грустные песни о любви и самые старинные колыбельные. Она с дочерьми и Долорес Сьенфуэгос со всеми ее огнями жили в доме, где пол сложен из теплого кирпича, по которому струился плющ с бледными цветами, пахнувшими жасмином по вечерам и гвоздикой по утрам. Там их оставляли Франсиско Мендоса и Чуй Моралес, когда шли воевать. Туда они возвращались с поражением или с победой.

Среди этих стен из необожженного кирпича и этих темнокожих женщин с оленьими глазами Эмилия Саури поняла, что приходы и уходы мужчин не были только ее личным горем. Она поняла, что женщины ткут жизнь из нити воспоминаний и мудреют, когда сеньоры уходят. Она научилась быть одна, не говорить ненужных слов, напевать сквозь зубы, смеяться над войной и бороться с судьбой так же, как растение с непогодой. Она узнала цену фасолины, кружки воды, гайки, гвоздя, ботинка, куска веревки, кролика, яйца, пуговицы, тени дерева, света свечи. Она научила других лечить лихорадку, кипятить воду, зашивать раны, наскоро сшить юбку, рисовать бабочек, чистить зубы ной кукурузной лепешкой, гнать глистов, поедавших девочек изнутри, отваром древесной коры и Цветов табака, вычислять пять опасных дней каждого месяца, смешивать марь амброзиевидную и мяту с маслом какао, чтобы смазывать влагалище для предохранения от беременности, отличать ядовите растения от лекарственных с помощью науки знахарки Касильды. За две недели она вылечила дисфункцию Долорес, вывела желтушные пятна у двух из трех девочек и афты во рту у самой маленькой. Но самое главное, она вылечила от бессонницы Кармелу примочками из настойки марихуаны и листьями ахры, приготовленными ею самостоятельно в каменной ступке. После втирания этой смеси в ноги на ночь Кармела смогла наконец отдохнуть впервые за последние три года. Полдеревни шли посоветоваться с Эмилией по поводу своих болезней. Каждое утро она оборудовала импровизированный кабинет у дверей трактира и осматривала столько больных, сколько приходило, сколько детей с кашлем или поносом приносили к ней матери, сколько язв, ран, вздутий живота, болей в спине, инфекций или умирающих представало перед ее глазами. Во второй половине дня она обходила деревню, навещая больных, и каждый день она впадала в отчаяние от их невежества и из-за отсутствия иных лекарственных средств, кроме растений с соседнего поля. К счастью, земля в этих краях была плодородной, а растительность буйной, поэтому на рассвете они ходили с Долорес в горы собирать известные ей травы, но болезней было очень много, и Эмилия иногда не знала, что делать с бьющимся в конвульсиях мальчиком или сифилисом и гонореей. В некоторых случаях она даже не знала названия болезни, с которой к ней обращались. Несмотря на свои успехи в лечении болезней, вызванных бедностью и недостатком гигиены, таких как желудочные паразиты или легкие инфекции, она много раз расписывалась в своей беспомощности и каждый раз думала о Савальсе и так помогала себе, вспоминая о том, как он утешал ее посте первого провала. Была тысяча вещей, с которыми он сумел бы справиться, в то время как она только хваталась руками за голову и проклинала свое неумение.

Когда мужчины уходили, женщины работали от зари до зари. Их руки никогда не отдыхали, как, впрочем, и их языки. Здесь Эмилия открыла, что может еще больше устать после того, как уже почувствовала себя усталой, что после четырехчасовой работы, несколько раз глубоко вздохнув, она могла выдержать еще четыре часа. Она открыла в себе огромные запасы мужества, несколько раз преодолевала бездну своих страхов и узнала, что любовь не иссякает, даже если полностью тратится на каждого окружающего тебя человека.

С Даниэлем она бывала реже, чем на речке с Долорес, и больше времени резвилась с девочками Моралес, чем могла себе позволить улетать с ним в небеса и считать кометы. Но того, что у нее было, ей хватало. Поэтому, когда через пять недель Даниэль заговорил об отъезде, она плакала, словно ее мир рушился.

Мадеро добился абсолютной победы на выборах. Но его присутствие в правительстве ничуть не улучшило положение крестьян. После волны репрессий, уничтоживших их деревни и посевы, Друзья Даниэля решили поддержать захват земель и восстание против правительства, не выполнившего свои обещания и ничего им не давшего в благодарность за их поддержку. Они не хотели мира, построенного на лжи, они не могли сказать своим людям, что после стольких смертей и стольких обещаний батраки так и будут батраками, а в поместьях так и останутся прежние хозяева. Не было таких слов, воззваний и приказов, которые смогли бы убедить крестьян согласиться с существующим положением дел. Устыдившись своей роли сторонника Мадеро и сытый ею по горло, Даниэль решил примкнуть к бунтовщикам. Для этого он в первую очередь должен был увезти Эмилию из Исукара, где она подвергала себя опасности в случае начала войны просто из-за цвета своего лица и своей походки.

Эмилия не хотела возвращаться. В течение нескольких ночей, пока они обсуждали трудности ее жизни в этих краях, Эмилия тысячу раз отказывалась ехать обратно. Она говорила, что предпочитает умереть, чем снова потерять его, она кричала так, что дрожали деревья под покровом хрустального неба, она плакала, перестала есть, проклинала Мадеро, революцию, несправедливость, ночь в бреду, когда она снова встретила эту любовь, и дрожь своих губ, когда он был рядом. Даниэль выслушал все ее протесты, но отмел все возможные варианты, кроме возвращения ее в дом Саури.

– Отсюда меня не вытащит даже вся повстанческая армия, – сказала Эмилия. – Ты не вправе распоряжаться моей жизнью.

– Ко я вправе распорядиться, чтобы ты не погибла, – ответил Даниэль.

Он слишком хорошо знал, сколько жизней зависело от лучистого взгляда ее глаз, и чувствовал, что не имеет права подвергать ее опасности. Он любил Милагрос и Саури так же сильно, как своего отца и дело всей своей жизни. И ни он, ни его дело – ничто на свете не стоило того, чтобы рисковать жизнью Эмилии. Если нужно ее связать, он ее свяжет, но он не оставит ее так близко от опасности, в которую очень скоро превратится эта земля.

– Это не твоя война, Эмилия, – сказал он, прижимаясь к ней в их последнюю ночь в доме Моралесов.

– А что мое? – спросила у него Эмилия.

– Дом Ла Эстрелья, медицина, аптека, мои глаза, – ответил ей Даниэль.

– Если только я их у тебя выцарапаю и стану держать в баночке со спиртом, – сказала с внезапной откровенностью Эмилия, сухо и яростно. – Я тебе мешаю, но если ты останешься на этой войне, то это будет моя война. Я поеду в любое место, куда поедешь ты.

Устав от безрезультатных разговоров, Даниэль встал и ушел в поле.

– Ох уж эти мужчины, – сказала Долорес Сьенфуэгос, подойдя к Эмилии. – Ни мы их не убиваем, ни они нас.

Они вместе спустились к реке и сели на берегу под плакучей ивой, где только шум реки, бегущей по камням, нарушал тишину Долорес было почти тридцать лет, она не была ни робкой, ни слишком благоразумной, но ей было трудно начать разговор. Она успела привязаться к Эмилии, и ее восхищали ее вежливый тон, звучная точность ее слов, тактичность, с какой она их употребляла. Она подумала, что как никогда раньше не способна сейчас выразить свои мысли точно и прочувствованно. Не потому, что ей недоставало на это природного ума, а потому, что бедность не дала ей возможности его развить. И это она поняла, только когда приехала Эмилия, которая помогла ей найти меру ее чувствам и которая говорила обо всем так ловко и правильно, как всегда хотела, но не могла сказать она сама.

– Это не так, как человеку вздумается. Ни в коем случае, – начала она, глядя на Эмилию без сострадания, но и без зависти.

Потом она выплеснула все мысли, давившие ей на лоб: Эмилия в деревне будет только обузой, нужно будет защищать ее, заботиться о ней, кормить. А если она уедет в Пуэблу и оттуда будет им помогать, она принесет им больше пользы, чем вооруженный отряд. Она умеет лечить, говорить по-английски, расшифровывать язык этих, из правительства, готовить лекарства. Она разбирается в законах, бюрократии, книгах и других вещах, которые здесь никто не понимает. Она, будучи далеко, окажется близко, ее уверенность придаст больше уверенности им, и, находя общий язык с тем миром, она сумеет защитить этот, их мир. Она была нужна и очень всеми любима, но ее ждала работа в другом месте. И она сама лучше всех знала это, хотя уже пять дней не хотела с этим смириться. Зачем она омрачала оставшиеся им часы мыслями о будущем? Не время быть расточительными, само время сейчас – такая роскошь, его нельзя тратить на всякие попреки. Она должна понять и смириться со своей судьбой, как они покорялись своей.

Эмилия выслушала все, что Долорес хотела сказать, не поднимая головы с ее колен, на которые она ее положила, когда они устроились под ивой. Она слушала ее голос под аккомпанемент воды, бегущей по камням. Она верила ее доводам и одновременно вспоминала: вот Долорес идет быстро, осторожно и смело, вот она стирает белье на доске в речной заводи, вот она пробует с ладони, в меру ли посолена фасоль, вот она чистит карабин кружевным платочком, подаренным ей Эмилией, вот она лепит кукурузные лепешки с ловкостью опытного скульптора, вот она раздувает угли под жаровней, вот она играет в прятки с девочками, вот она кричит о своей любви к Франсиско Мендосе с вершины холма, когда их никто не слышит, и ругает его, как рассерженный командир, два часа спустя.

– Эй ты, козел, убери отсюда это дерьмо, – услышала Эмилия в первый день, когда они с Даниэлем проснулись в их нищей комнате. Всю жизнь она будет помнить, какое удовольствие она ей доставила этой фразой.

Она с самых первых слов поняла, что Долорес права. А остальное время она ее просто слушала, уже скучая по ней. В день ее отъезда они зашли в трактир выпить по стаканчику пульке.

– Ну, будем, – сказала ей Долорес, прикрыв глаза, чтобы выпить одним глотком.

Они приехали в Пуэблу ночью. Сначала они хотели поспать немного в логове Милагрос, прежде чем появиться в доме Ла Эстрелья, но именно он был им по дороге, ведь дороги сердца узнаешь, только если пройдешь по ним. Еще не рассвело, и только слабый отблеск уличного фонаря увядал рядом с балконом ее дома. Эмилия Саури представила себе родителей, спящих за закрытыми ставнями, обнявшись, как она их видела с детства и как они будут спать всегда, даже если рассвет застанет их разбитыми параличом. Представила себе гладкую перину на их кровати, блестящее дерево полов, покой, свернувшийся калачиком в креслах гостиной, беззастенчивый запах кофе по утрам, ранний гомон птиц, время, замедляющее свой ход среди склянок аптеки, мечты о путешествиях своего отца, тишину сумерек, когда макаешь в молоко хлеб, испеченный матерью. Она побежала к двери. Ей было наплевать на доводы против, на слова Даниэля о необходимости быть благоразумными. Она схватила дверной молоток и застучала так, как только ее тетушка Милагрос была способна стучать.

Хосефа спрыгнула с кровати от первого же звука, коснувшегося ее чуткого слуха, услышала ворчание Диего по поводу манер и представлении о времени ее сестры Милагрос. Она пробежала влажный предрассветный сумрак коридора, пытаясь попасть руками в рукава халата, и, перепрыгивая через две ступеньки, спустилась вниз по лестнице.

– Это ты, Эмилия? – спросила она, прежде чем открыть. Потому что кто, кроме Эмилии, мог заставить ее сердце укатиться в пятки?

XIX

В течение бурных и противоречивых месяцев, последовавших за той ночью, когда Эмилия пересекла порог своего дома на руках у медно-красного лохматого Даниэля, Хосефа без конца повторяла афоризм о времени, которое делает с чувствами то же самое, что и ветер с огнем: «Если они слабые, как огонек свечи, оно их гасит. Если сильные, как пожар, – еще сильнее раздувает».

Эмилия отпустила Даниэля без единого упрека, не спрашивая, куда он идет. Савальса встретил Эмилию, не спрашивая, где она была, и тоже без единого упрека. А потом время стало распоряжаться смелостью и обидой каждого из них.

Дни сложились в месяцы, а жизнь с ее несчастьями и радостями завязалась в напряженный узел. Савальса и Эмилия снова стали работать вместе. Беспокоясь все время о других, об их гнойниках и болезнях, об их возможном излечении или неминуемой смерти, они стали неразлучной парой. Они научились быть рядом каждый день, как детали одних часов. Каждый день все больше людей приходило в кабинет Савальсы за помощью и находило ее у этой пары глупцов, способных поспорить с судьбой даже из-за самых непредвиденных телесных напастей.

Однажды сентябрьским полднем 1912 года Савальса пришел в аптеку и попросил Эмилию и Диего поехать с ним вместе по одному делу. Диего был в курсе этого дела, которое привело его к ним, но решил, что Савальса заслуживает, чтобы его оставили наедине с Эмилией в этот торжественный момент, поэтому он извинился, сославшись на то, что не может оставить без присмотра аптеку, и только вздохнул вслед ни о чем не догадывающейся и заинтригованной Эмилии, которую торопил Антонио.

В начале года хозяева одного загородного дома выставили его на продажу, запросив гораздо меньше его стоимости, потому что бежали из страны, словно от чумы. Савальса, услышав об этом от Хосефы, поспешил сделать выгодную покупку. В течение нескольких месяцев он хранил в секрете, для чего он собирается использовать этот дом. Эмилия замечала, как он исчезает еще до полудня или опаздывает к пятичасовому приему больных, не говоря ни слова.

– У него есть невеста, и он хочет сохранить это в тайне, – сказала Эмилия матери.

– Не может быть, – возразила ей Хосефа. – Именно эти тайны и узнаются быстрее всех остальных.

На деньги, не израсходованные на свадьбу и путешествие в Европу, Савальса оборудовал в этом доме маленькую больницу. И когда она была готова, привел туда Эмилию.

– Это почти все, что у меня есть, и это гораздо больше, чем я мог мечтать, – сказал он ей, прежде чем открыть дверь.

Эмилия Саури обошла дом, и большего энтузиазма не вызвали бы у нее все чудеса Европы. Она ходила из комнаты в комнату, прикидывая, как и куда поставить мебель, открывала и закрывала окна, порадовалась зеленой траве в саду, и, когда она думала, что увидела уже все, сияющий Савальса отвел ее в маленькую операционную с современными аппаратами и инструментами, как в кино.

Савальса добыл это оборудование благодаря протекции американского консула в Пуэбле, краснощекого и улыбчивого старичка, которого он вылечил от диспепсии, как тот полагал, хронической, и который поэтому любил его не меньше, чем свою родину. Посол Соединенных Штатов в Мексике упорно старался уничтожить режим Мадеро и в своем стремлении добиться этого сообщал своему правительству всевозможные небылицы об опасности, которой подвергаются жизнь и имущество американских граждан. Для подтверждении этой версии ему всегда нужны были свежие факты о хищениях, преследовании или разорении соотечественников, в общем, о любых несчастных случаях. Блестящая аппаратура из операционной была заказана им самим, чтобы выдумать и подкрепить бесспорными фактами историю о несчастном несуществующем враче, переправившем в Мексику очень дорогое оборудование и бросившем его там из-за опасения преследований со стороны режима Мадеро и того кошмара, в котором он жил лишь потому, что он иностранец. Когда посол счел свою историю вполне доказанной, он выставил оборудование на продажу, и при посредничестве сметливого консула в Пуэбле Савальса его купил за пятую часть стоимости.

Пока ее друг рассказывал эту запутанную историю, обернувшуюся такой выгодой для него, Эмилия ходила по залу, ощупывая все подряд. Потом, остановившись около Савальсы, обняла его.

– Я подумала, что у тебя невеста, – сказала она.

– И тебя это лишило бы покоя? – спросил Савальса, гладя ее кудри, которые Эмилия подставила прямо ему под нос, что было как бальзам для его души.

– У меня нет на это права, – сказала Эмилия, чувствуя себя защищенной сильными и надежными руками Савальсы. От него пахло табаком и хорошим одеколоном. Рядом с ним она почувствовала себя очень спокойно, и это ощущение было таким новым для нее, что она вдруг запела песню о любви и стала танцевать в ее ритме.

Даниэля не было целый год, и письма от него приходили из самых неожиданных мест. Иногда они были веселые, написанные наскоро, иногда серьезные и грустные. В зависимости от этого менялось и настроение Эмилии, то поднимаясь, то опускаясь по склонам антиправительственного восстания, в которое ввязался Даниэль, не обретя в Мадеро справедливого главу государства, как ожидалось.

Даниэль вернулся в штат Морелос, к югу от Пуэблы, и был назначен связным между крестьянами с юга и повстанцами с севера. Он ездил, писал прокламации, помогал в разработке планов и голодал как никогда. На какое-то время мятежники с севера заставили дрожать всю страну, они сумели взять Чиуауа и часть Соноры, прежде чем правительство сообразило, что нее, собственно, происходит. Даниэль сопровождал их в качестве журналиста, отсылая заметки в газеты Чикаго и Техаса. Он остался с ними и когда они начали терпеть поражения со стороны ополчения, реорганизованного доставшимся в наследство от диктатуры Диаса генералом, которого Мадеро назначил командующим кампанией против севера. Его звали Викториано Уэрта. Пока повстанцам не пришлось вступить в бой с этой новой армией в Рельяно, Даниэль занимался только интеллектуальным трудом и выступал в роли адвоката. Но в тот день даже дети взяли в руки оружие. И с тех пор восставшие отступали, пока не осталось другого выхода, как просить убежища в Техасе.

Открыв сыну двери своего дома в Сан-Антонио, доктор Куэнка, все еще не утративший своей горделивой осанки, но почти слепой и настолько больной, что оставалось удивляться, как выдерживало его измученное сердце, не мог поверить, что все его воспитательные усилия привели лишь к тому, что его сын превратился в полную развалину.

– И какое заблуждение ты оставил за плечами на этот раз? – спросил он его.

Потерпевший кораблекрушение и то, пожалуй, выглядел бы лучше, нежели этот мешок с костями, в который превратился Дакиэль. От него несло смесью пороха и ада, лицо было в струпьях, рубашка разодрана на правом плече, огромные штаны с дырой на одной из брючин, ботинки с оторванными подметками и жалкая попытка улыбки на лице.

Помывшись и поев, он проспал три дня и три ночи. Проснулся он во вторник около шести вечера под внимательным взглядом доктора Куэнки. Его старческие черты хранили гармонию, это состояние было присуще ему всю жизнь. Даниэль потер руками глаза, словно для того, чтобы вернее запечатлеть в них этот образ.

– Жаль, что я не пошел в тебя, – сказал он отцу.

Всю следующую неделю они говорили дни и ночи напролет, ели что попало и когда попало, спали подолгу в неурочные часы и наконец пришли к соглашению; Даниэль все это время только и делал, что тратил свои силы и мужество на то, чтобы ограничить власть человека, который ее не имел, сражался на стороне его самых слабых врагов против тех, кто выступал от его имени, но они-то как раз и выступят против него раньше, чем все думают. Тогда свобода печати, парламент и говорильня, которые никто так и не оценил за эти годы, будут погребены под трупами невинных людей. Остальные, которым нечего терять, будут убивать друг друга ради самых невероятных лозунгов и имен, и революция покатится по стране куда придется, без передышки, и никто не может сказать, сколько это будет длиться.

Даниэлю было нелегко согласиться с аргументами отца, но он столько раз слышал их и столько раз прокручивал в своем разгоряченном мозгу, что ему ничего не оставалось, как увидеть с прозорливостью разочарованного старика то, что он не понял своим горячечным двадцатилетним умом. Его брат Сальвадор, верный товарищ по первым годам борьбы, растрачивал свое время более безопасным, но не менее бессмысленным способом. Он вернулся в Мехико и занимался политикой в лагере Мадеро. Доктор Куэнка раскаивался до глубины души, что посеял в своих сыновьях семена политических страстей, которые теперь пожирали их изнутри. Но было уже слишком поздно, чтобы выдернуть их с корнем, поэтому он без устали искал причины, по которым им следовало бы находиться подальше от опасности.

Несмотря на то что отцу удалось убедить Даниэля не участвовать больше в этой бесцельной войне, в которой он с каждым разом будет понимать все меньше, потому что невозможно понять, что же в самом деле внутри этого кипящего котла ненависти, он напрасно искал стабильную работу или занятие, на которые он согласился бы. У Куэнки в Сан-Антонио было несколько друзей, один из них нашел место в адвокатском бюро, но Даниэль не хотел вести дела на английском и заниматься такими ничтожными процедурами, как выплата наследства или развод каких-то несчастных. Он не хотел делать карьеру адвоката, тем более в чужой стране, но в то время он ничто так не ценил, как возможность спокойно побыть с отцом. Он знал, что тот слабее, чем хочет казаться, как любой мужчина, и у него больше болезней, чем он признается. Оставлять отца одного в такой ситуации было бы самой большой глупостью. И у Даниэля не было другой войны и другого долга, чем быть рядом. Он работал в первой половине дня и ухаживал за отцом во второй. Сан-Антонио был тихим городком, замедленный ритм его жизни притуплял его тягу к подвигам и давал ему покой, иногда сравнимый со счастьем. Но доктор Куэнка знал, что это только внешний покой и что, если он как можно быстрее не найдет для него какую-нибудь новую страсть, Даниэль отыщет ее сам, и наверняка вновь на политическом поприще.

– Хватит сражаться за свою страну, лучше расскажи о ней, – сказал доктор однажды, окрыленный мыслью таким образом спасти своего сына. Он знал, как хорошо тот пишет и на английском, и на испанском, он помнил яркий, сочный язык его писем и успех его заметок, опубликованных в газете Сан-Антонио. Он предложил ему устроиться на работу журналистом, изменить жизнь, стать собственным корреспондентом нескольких американских газет и восстановить по тетрадям и отдельным заметкам все, что он писал о Мексике исчезающей и той стране, которая потихоньку зарождалась.

Даниэль долго обдумывал это предложение. Он не был уверен, что сможет зарабатывать на жизнь столь приятным способом, но решил, что так он сможет в какой-то мере удовлетворять свои мечты о недостижимом. На следующий день он отправился в редакцию газеты, куда в течение года посылал заметки из Чиуауа и Соноры. Его принял Говард Гарднер, молодой рассеянный человек, в чьей нервной речи удачно сочетались категорические суждения и скептические сентенции. Он был главным редактором и, по существу, директором газеты, потому что формально директором оставался хозяин, заходивший туда все реже и на все более короткое время, чтобы дать десяток указаний, из которых выполнялось от силы четыре. И жизнь продолжала течь как прежде, спокойная и прозрачная, как река, протекавшая перед окнами здания. Говард оказался восторженным поклонником статей Даниэля, рассказал ему, посмеиваясь, как ему нужны были эти истории, когда он изнемогал от скуки по вечерам, спросил его раз семь, как шли дела down there, [35]35
  [xxxv] Букв.:там внизу (англ.). Зд.:там, на войне.


[Закрыть]выразил сожаление по поводу войны, обнял своего корреспондента, словно очень по нему соскучился, и заставил принести из бухгалтерии его гонорар, который там хранился.