Текст книги "Воровские истории города С"

Автор книги: Ангелина Прудникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

Жизнь «под мухой» горше смерти

Мать не звонила уже неделю. Не объявлялась, не спрашивала, как там внуки. Это могло означать только одно: темнит. Что-то скрывает от дочери, не хочет, чтобы та знала, поскольку на их стариковские «причуды» дочь всегда реагировала однозначно: раздражалась и ругала на чем свет стоит, пытаясь хотя бы криком пронять отупевших от жизни родителей. Те отбрехивались, злились, а крик оставался гласом вопиющего в пустыне, потому что не имел никакого действия: старики продолжали жить по-своему и хотели, чтобы им не мешали.

А чудили они не по-хорошему: отец, инвалид войны, последние пять лет почти не выходил из дома и смысл своего существования видел лишь в поглощении спиртного. Постоянном, пока деньги не кончатся. Мать долго боролась с регулярным пьянством мужа, но в последнее время и сама пристрастилась. Очень быстро у охочих до выпивки стариков появились новые друзья, по возрасту годившиеся им в дети и даже во внуки. Отец был «стойким оловянным солдатиком», а мать с гостями напивалась быстро и без удержу, до положения риз. Это было ужасно, но дочери остановить их пьянство не было никакой возможности: пока старики считались вменяемыми, их ничем нельзя было ограничить или взять их расходы под контроль. Государство предоставляло им полное право спиваться, ведь они «в своем уме и хозяева своим деньгам».

К ужасу Веры выяснилось, что мать страдает повышенным гостеприимством и не способна закрыть двери ни перед кем. Деньги у нее занимали все кому не лень. А свора алкашей, разнюхав про стариковскую «малину», уже ни на день, как Вера ни пыталась их прогонять, не оставляла «богатых» пенсионеров в покое. Бабушка Лида всех своих гостей за что-то, ей одной понятное, уважала и дочери в обиду старалась не давать.

Забрать, перевезти родителей куда-нибудь Вера не могла – у нее на это не было ни средств, ни сил. Да и был ли смысл? Ведь зло сидело в них. Старики, поняв, что их собираются лишить любимого пойла и привычной комании, несомненно, оказали бы отчаянное сопротивление. «Чудить», то есть принимать и угощать всякий сброд, стало для них единственной радостью в жизни и какой-то, непонятной Вере, философией. Во время попоек и внуки, и дети отходили для них на последний план…

Вот и сейчас Вера, позвонив матери, поняла, что не ко времени. Из неуверенных, сбивчивых и злых ее ответов она узнала, что старики который день ищут свою пенсию, которую получили на днях. «Пропали» все деньги, и мать, уже зная, что ничего не найдет, для очистки совести методично перерывала всю квартиру – надо же было что-то делать!

* * *

Узнав о пропаже, Вера так и села: тысячу рублей, всю пенсию! Утерять! За одну минуту! Нет, со стариками надо было что-то решать. Только что?..

Из неоткровенных пояснений матери Вера кое-как выловила, что пенсию, скорее всего, «свистнула» пропойца-соседка, что живет с родителями в одном подъезде. Повадилась к старикам эта Зеленкова – сошлись, естественно, на почве рюмки и бабкиного гостеприимства – и, можно сказать, поселилась у них. Сама не работает, до пенсии еще десяток годков «скрипеть», вот к старикам и «присосалась», на их пенсию и пьет, и кое-чем пробавляется. Сколько раз Вера выгоняла эту плосколицую, довольно крупную бабенку, но знала, что стоит только ей самой выйти за порог, как та сразу шмыгнет в квартиру. Знала, что эта вечно пьяная, но веселая и занятная Раиса стала для ее родителей роднее дочери.

Чем она взяла стариков? Во-первых, разделяла с ними каждую выпивку, а это в России более всего людей роднит… Во-вторых, была неплохим психологом, хитрой и увертливой, как змея. К деду она подходила всегда с одним и тем же: несла ему «в клювике» граммов двести спирта. И «Птроич», расцветая беззубой улыбкой, встречал ее как родную. Но Раиса пошла еще дальше: она стала называть его «папулькой», поведав, что «Птроич» очень похож на ее родного, давно умершего отца. Довольно быстро она доказала ветерану, что «интересуется» его военным прошлым, даже кое-какие военные термины неуклюже пыталась вворачивать… Польщенный старик млел от такого внимания, оказывал «сироте» отеческую заботу и за глаза называл Раису «хорошей девкой».

Деда она купила лаской и вниманием. А бабку – компанейской простотой, лестью и заботой. Если у стариков заканчивался хлеб – всегда приносила кусок. Сама. А такое не забывается. А то, что Раиса не раз, подпоив хозяйку до непотребного состояния, запускала руку в бабкины тайники, где та хранила пенсию, и знала их все наперечет– это в расчет не бралось: ведь за руку ее никто ни разу не схватил. Значит, и упрекнуть ее было не в чем. Деньги пропадали частенько, после каждой попойки, но бабка грешила на свою память, рассеянность («куда-то засунула»), даже на дочь, и, что удивительно, никогда – на Раису. Ее она жалела. Раиса отвечала тем, что во время застолий расхваливала бабку взахлеб, а «папульку» «полюбила» так, что старуха уже начала слегка ревновать ее.

Нет, против такой змеи Верины краткие рейды к родителям были бессильны. Старики соседке доверяли полностью (не могла она ничего плохого сделать, они же «вместе пили»!), а Веру не хотели даже слушать. Мать, стоило разговору зайти о Раисе, обрывала дочь безоговорочно, стыдила ее. Правда, до такого свинства – украсть у деда всю его пенсию, прямо из-под носа, в момент получения – Раиса раньше никогда не доходила. Но, хотя в тот день у стариков никого, кроме нее, в гостях не было, ведь и на этот раз никто ее за руку не схватил. Поэтому мать всячески защищала ее перед Верой, которая бесновалась и очень хотела придушить воровку или так хватить ее чем-нибудь по хребту, чтобы та окочурилась. Но, как вы понимаете, сделать этого она не могла, даже накричать на нее не могла; оставалось только мечтать, чтобы кто-нибудь (да хоть сам Господь Бог) наказал воровку за нее.

* * *

Раиса, оставив стариков без денег, после кражи надежно пропала. Вера тихо ярилась, когда представляла, как денежки ее родителей пропиваются и проедаются Зеленковой, которая к тому же имела на иждивении целое семейство: безработного пропойцу-мужа и пятнадцатилетнюю дочь. Дочь, надо надеяться, была самым светлым пятном в Раисином ободранном «царстве». Она даже, узнав о покраже и найдя в материном носке последнюю измызганную сотенную, совестливо принесла ее бабке Лиде, сочинив при этом, что «нашла денежку в подъезде». Но бабка – святая честность! – наотрез отказалась принять деньги, поскольку считала, «что девочке они тоже нужны, ей самой плохо живется»… В то, что Раиса украла у них всю пенсию, она не могла поверить. Она не представляла, что «близкие» люди могут быть такими бесчеловечными. Ну а о том, чтобы саму воровку замучила совесть и она хотя бы подкинула старикам рублишек несколько, не приходилось и мечтать. Деньги были похищены намертво.

Узнав от матери про «найденную в подъезде» сотенную, Вера как дважды два доказала ей, что деньги не сами пропали, что не мать их куда-то засунула, а увела их именно Раиса, которую дед в тот день на радостях посылал за пивом. Сдачу та вернула, а когда и откуда стянула все остальные деньги – никто не усмотрел. Да и не могли усмотреть – «по состоянию здоровья». Матери ничего не оставалось как согласиться с Верой: «Руками брано, это точно».

Но деньги все равно безнадежно пропали. Когда бабка осмелилась спросить у Раисы, не брала ли та деньги, «дочулька» сделала такое удивленное лицо, что бабке туг же стало стыдно. И когда Вера чуть ли не пинками (мать очень сопротивлялась) погнала ее в милицию, чтобы подать заявление о краже, она и там не могла «наговаривать» на человека, которого за руку «не взяла». Раиса же перед следователем держалась располагающе-уверенно. Никакие уверения дочери, что воров очень трудно схватить за руку, – на то они и воры, а косвенных улик вполне достаточно, чтобы прижучить Раису, не возымели действия. Бабка находилась в сомнении. В милиции, увидев такую неуверенность, дело прикрыли да еще и отругали: «Сами пускаете, вместе пьете, а потом жалуетесь!»

Кое-как семья стариков просуществовала месяц. Раиса не появлялась, обнаружилась только ближе к новой получке. Стала приносить голодающим дедке и бабке грибы и картошку, которые неизвестно где брала. И бабка эту помощь оценила. Снова Раиса стала вхожа в дом, снова главенствовала в застольях. Дожидалась получения следующей пенсии…

Деньги на этот раз удалось получить в ее отсутствие. Но, обмыв пенсию, дед с бабкой привычно заспорили, кому деньгами владеть. Дед обвинял бабку в том, что однажды она уже проворонила пенсию, бабка с не меньшим упорством обвиняла в пропаже денег деда. Слово за слово, дело дошло до рукопашной: дед порвал на бабке последний ее халат, а бабка, рассвирепев, пошла на деда с клюкой… Дед, струсив, не нашел ничего лучшего, как спасаться бегством и искать защиты у своей «дочульки». С трудом волоча обезножевшее тело по лестнице, он «убежал» двумя этажами выше, в квартиру Раисы. Бабка посылала ему вслед проклятия и грозила отделать его клюшкой. Она не знала, что в кармане дедовых штанов лежит вся его пенсия – больше тысячи рублей…

Когда к вечеру бабка Лида очухалась и рысью поскакала наверх, к Раисе, она застала деда храпящим на полу, чего с ним веком не бывало, а в кармане его штанов обнаружила лишь оставшиеся 400 рублей… Куда делись остальные деньги, Раиса «не знала». Но на этот раз воровка «постеснялась» взять все – взяла одну лишь (пятисотенную) бумажку… Остальные они за вечер пропили – от дедовых щедрот.

Протрезвев, бабка рвала на себе волосы, но Раису обвинять было бесполезно. Виноватым у нее оказался дед, который решил скрыться у воровки, лишь бы деньги не достались жене (несмотря на то, что она его постоянно обихаживала и кормила), и не уберег их. Он и был ею побит, да и не один раз. Дед терпел и молчал, понимая свою вину, лишь моргал под ругань жены глазами. А Вере, когда она узнала о пропаже, захотелось передушить уже всю троицу.

…За что ей такое наказание? Почему именно ее родители стали терять человеческий облик раньше, чем пришла дряхлость? Ведь с ними уже невозможно поговорить, чем-то поделиться, посоветоваться, тем более – найти у них понимания и защиты, простого человеческого сострадания! Почему именно ей привелось наблюдать, как они деградируют, из-за пьянства преждевременно теряют разум? Ну вот чем объяснить их последние поступки, если не безумием?

Вера тихо скрипела зубами и только радовалась, что воровка в своем доме «постеснялась» украсть все деньги. А мать снова оправдывала собутыльницу, твердя Вере, что дед мог вытрясти деньги где угодно… В милицию заявлять не стали. «Невинная» Раиса на правах друга дома преспокойно помогала старикам пропивать остатки денег…

* * *

Вера поклялась, что следующую пенсию украсть Раисе не даст, хотя отслеживать получение денег было нелегко: выдавали пенсию нерегулярно и с задержками. Поразмыслив, Вера уже понимала, на какие средства существует прохиндейка со всем своим семейством: водя крепкую «дружбу» с двумя-тремя престарелыми выпивохами и жертвуя обычно лишь стаканом спирта, она обкрадывает их в день получения пенсий и на эти средства существует. Байки ее про сбор и сдачу металлолома как основного «бизнеса» были просто блефом.

В один прекрасный день она просто почуяла, что именно сегодня деньги Раисой будут украдены.

Узнав, что пенсию старикам только что принесли, Вера бросила все и понеслась к родителям. В квартире она застала неразлучную троицу. Мать была совсем пьяна, а Зеленкова выглядела довольно бодро – как всегда. Наблюдая, как Раиса елозит по дивану, на котором большую часть времени проводит инвалид, Вера определила, что деньги отцом спрятаны именно там и пока что в целости. Смотреть, как пропойца прямо на глазах будет уводить деньги, вовсе не хотелось. Но выгнать ее из квартиры было делом нелегким. На Верины просьбы убраться восвояси воровка не реагировала: деньги гипнотизировали ее. Лишь когда дед, под напором Веры, попросил «дочульку» удалиться на время, она не посмела ослушаться.

Теперь Вера надеялась перепрятать деньги понадежнее: «сейф» отца был устроен прямо под покрывалом! (Не зря Раиса взволнованно утюжила диван своим широким задом). Но с отцом договориться ей не удалось: он расставаться с пенсией вовсе не собирался. На все увещевания Веры лишь перепрятать деньги подальше, он отвечал свирепо и, с ее точки зрения, безумно: «Еще чего! Мои деньги! Тебе отдать – чего захотела! Ну и пусть она украдет! Лучше Раиска, чем ты!» (С его-то точки зрения это было как раз умно: ведь Вера ему выпивку ни за что не принесет, а Райка когда-нибудь да «угостит»…)

Он замахнулся на дочку клюшкой… Этого Вера уже не снесла. «Ну и черт с вами! Живите как знаете! Лобзайтесь с ней!» Обида в тот момент затмила все. Она выскочила из квартиры… В тот же день вновь вернувшаяся к старикам Зеленкова ушла с добычей. На этот раз пропали не только деньги, но и паспорт, в котором они лежали, и книжка инвалида первой группы…

На следующий день все еще не протрезвевшие старики во всем обвиняли Веру: «Почему не забрала и сразу не спрятала деньги?! Надо было отнять!» Что Вера могла им ответить? Что все еще принимала их за своих благоразумных когда-то родителей, а их нынешний бред – за вполне обдуманные слова? Нет, нечего было ей сказать – все равно бы ее не поняли, да и не хотелось говорить.

Поход бабки в квартиру Зеленковой ничего не дал: «дочулька» делала удивленное лицо и не стеснялась божиться: дескать, ничего не брала. В милиции бабку Лиду и Веру даже слушать не стали: «Раз сами пускаете, сами и виноваты». Участковый, для очистки совести, все же сходил к Зеленковой. Побеседовал. Ничего нового не услышал. Муж и дочь всячески покрывали воровку и подтверждали ее алиби как могли.

Через три дня Вера снова застала Зеленкову у родителей… Та сидела за столом и в ус не дула. Бабка, зная уже наверняка, что это Раиска оставляет их на бобах, расставаться, как видно, с ней не желала… Вера сделала попытку самосуда и вытянула Зеленкову дедовой клюшкой по горбине, но мать тут же грудью кинулась защищать «невинную»… Та успела выскочить из квартиры невредимой.

* * *

Пропустив для верности пару недель, в преддверии следующего получения пенсии Раиса снова решила войти в доверие к соседке. Заявившись к бабке Лиде с безотказным «пропуском» – стаканом «шила», Раиса поинтересовалась, а где «Птроич», и услышала от бабки горестное: «Умер ведь дедко-то!..» Перекрестившись, Раиса попятилась из дверей…

…«Мать, когда ты бросишь пить, когда мы заживем, как все нормальные люди? Мне надоело жить как нищенке, просыпаться среди этого бардака, где вечно пахнет перегаром и ссаньем… Сделай что хочешь, только не пей. Ты не представляешь, как мне трудно с тобой. Если ты меня еще любишь, давай жить как все, как все нормальные люди!..» Такие или похожие слова не раз произносила дочь Раисы, пытаясь вернуть добрую, веселую свою маму к нормальной жизни. Но пути назад у Зеленковой уже не было. Легкая, безнаказанная нажива и зеленый змий привели ее к естественному концу. Свершился Божий суд, опередив беспомощный земной: «Птроича» Раиса пережила всего на год. Сколько-то стариков были наконец упасены от ее назойливой, убийственной «опеки», дочь – от позора, получив тихую могилку вместо вечно пьяной, опустившейся матери… Вере этот крест предстояло еще нести.

Не думаю, что «Птроич» и Раиса в мире ином вновь встретятся за «чекушкой» – скорее всего, они друг друга не отыщут. Но знаю точно, что в этом мире кто-то ежедневно продолжает идти за ними – упорно, след в след…

Как заработать any money[1]1
  any money – немного денег (англ.)


[Закрыть]

Наконец Нина согласилась принять приглашение Николая Петровича, который неотвязно предлагал ей как-нибудь посетить его холостяцкую квартиру. С Николаем Петровичем Нина познакомилась недавно, и виделись они редко, но Николай Петрович, что называется, втюрился в Нину с первого своего холостяцкого взгляда, и это было заметно. Чтобы положить конец домогательствам (Николай Петрович ей был вовсе не симпатичен, но чувствовалось, что не отвяжется), теплым августовским днем Нина пришла по указанному адресу.

– Ах, Нина Павловна, дорогая, проходите! – хозяин необычайно оживился и сразу провел даму за стол, составленный из двух табуреток. Он был украшен бутылкой слабого сладкого напитка «Дары осени» и еще чем-то, накрытым тарелкой. Николай Петрович торжественно снял тарелку: под ней оказалась еще одна, на донышке которой уместился нарезанный кружочками зеленый огурец. Это было так трогательно, что в глазах Нины невольно блеснули слезы…

Николай Петрович, она знала, был нестарым пенсионером, из-за какой-то инвалидности, хотя руки-ноги у него как будто были на месте. Он оказался очень бедным, но галантным кавалером: наливал даме в рюмку и развлекал ее светским разговором о книгах, которых у Николая Петровича была целая полка, о Боге… Прихлебывая вино и покусывая огуречный кружочек, Нина потихоньку выведала, какой такой инвалид Николай Петрович. Оказалось – дистрофик. И действительно, изящность фигуры Николая Петровича граничила с истощенностью. Нине совсем стало жалко незадачливого кавалера, но не настолько, чтобы потерять голову.

Тем не менее липкая водица вскоре была ими выпита, огурец уничтожен, должное визиту отдано, и Нина засобиралась домой.

Николай Петрович вызвался ее проводить.

Дружно они покатили в автобусе на другой конец города, потом, слегка хмельные, зашли к Нине и добавили – за знакомство – по стакану портвейна. Потом Нине, заметившей неравнодушие партнера к выпивке, захотелось угостить Николая Петровича пивом, и она, вытащив из тайника последнюю драгоценную сотенную, повела его к ближайшему киоску. Николай Петрович, предвкушая «продолжение банкета», с достоинством сопровождал ее.

Пока Нина Павловна и ее худощавый кавалер брали в киоске пиво, за ними с расстояния двух шагов наблюдал антипод Николая Петровича – приземистый крепыш, несмотря на выпитые пол-литра «шила», еще довольно крепко стоявший на ногах. Оценив Нину и запав на нее, как бык на красную тряпку, он подошел и, крепко взяв ее за руку, предложил пойти к нему в гости – послушать «отличные записи». После «Даров осени» и портвейна Нина была в прекрасном расположении духа, компания бы сейчас никому не помешала, а «мужичок с ноготок» выглядел вполне безобидно, – поэтому, выяснив, где он живет, Нина дала согласие. Мужичок прикупил еще пивка и, все трое, они отправились к нему «на хату». По дороге у нового знакомого возник вопрос: «А зачем нам этот козел?» Но простодушная Нина, как ей показалось, все поставила на место, объяснив, что они с Николаем Петровичем «вместе» и компанию разрушать не следует.

Пройдя квартал, они повернули во двор – путь до «хаты» Никиты, как он представился, оказался неблизким. По дороге Никита клеил к даме, безудержно хвастаясь своими знакомствами в ФСБ и бывшей службой в спецназе. Дама, которая осторожно несла в своей сумке две бутылки пива, отстранялась как могла, но, видимо, недостаточно. Николай Петрович, шедший впереди, начал с подозрением оглядываться и, когда в очередной раз прозвучал вопрос про «козла», развернулся и, с каким-то даже подскоком, врезал «спецназовцу» прямо в бороду. Нина не успела даже охнуть, как мужики сцепились, но, под ее напором, разошлись, не причинив друг другу вреда. «Да вы что? Очумели? – вопрошала их дама, встав между ними и пошире расставив руки. – Мы же собрались посидеть, музыку послушать, чего ж вы?» Мужчины, казалось, одумались и мирно продолжили путь.

У Нины в этот момент искрой мелькнула светлая мысль: может, развернуться и, как в молодости, гордо удалиться, бросив «петухов» на поле боя? Ведь ничего хорошего после такой выходки Николая Петровича уже не будет! Но она была не так молода и порывиста, как прежде. И, понадеявшись на лучшее, обреченно потащилась вслед за мужиками, чтобы не сломать «компанию».

Вот и дом Никиты, высокое крыльцо. Нина открыла дверь в подъезд и, обернувшись на мужчин, увидела, что они снова сцепились. На этот раз не на шутку. Кто из них кому что сказал, кто ответил, было уже не выяснить: началась драка.

Нина бросилась к дерущимся. Никита прыгал на Николая Петровича, пытаясь дотянуться до физиономии, тот отдирал его длинными руками. У Нины в голове крутанулось: «Инвалида бьют!» И она бесстрашно кинулась разнимать мужчин, вопя Никите, чтоб не смел трогать болезного. Не получив удовлетворения в драке с длинным и цепким противником, разъяренный крепыш переключился на Нину…

Как он молотил ее, Нина не могла потом вспомнить: ее ослабевшее сознание, отягощенное алкоголем, в эти страшные минуты спасовало и отключилось. Вспоминала лишь, как он вырывал у нее из рук сумку с пивом и сдачей с сотни рублей… А мужичок-спецназовец бил ее со знанием дела: сделал захват, откинув ей голову назад, и молотил по голове и лицу. Когда она, потеряв сознание, упала на колени, разбив при этом содержимое сумки, пинал по ребрам и ногам, таскал ее по бутылочным осколкам. Когда Николай Петрович отбил Нину у озверевшего крепыша, тот кинулся в подъезд и исчез. Вызванная пострадавшими милиция, естественно, никакого Никиты не нашла…

* * *

Наутро Нина подсчитала потери: болело все тело, уши (как будто их отбили), колени и локти были порезаны, синяки на лице и всем теле, шишки на голове… Сходила, называется, в гости. Она проклинала себя, громилу, но больше всех злилась на Николая Петровича. Ведь это он, козел (Никита оказался в этом случае прав), затеял драку! Теперь-то она точно знала, по какой части он инвалид, – по части головки! Сам отделался несколькими синяками, а она… Тверди после этого, что ты «дурак», – дурак и есть! Хорошо (в другой момент не позавидуешь), что Нина с некоторых пор «временно безработная», на работу идти не надо, а если бы?.. Синяки и шишки, конечно, пройдут, глубокие порезы, хоть и жалко локтей, заживут, а вот уши… Рот открыть нет никакой возможности. Уж не челюсть ли сломал окаянный…? (Даже мысленно Нине не хотелось произносить имя Никиты.)

Как ни противно было Нине встречаться с Николаем Петровичем, но пришлось с ним идти в милицию и рассказывать, как дело было. Писать объяснение, подавать заявление. Производить медэкспертизу, идти к хирургу, который определил у нее сильный ушиб челюсти – она была просто выбита из своих седел…

Такого унижения Нина Павловна в жизни не испытывала. Она, дожив до своих сорока двух лет, никогда не бывала в подобной ситуации. Ее никто никогда не бил, тем более так зверски. Ей хотелось наказать обидчика – сейчас же, и если не смертельно, то очень ощутимо. Ей хотелось… она даже представить не могла, чего ей хотелось, но чего-то ужасного – мстить, мстить! И пусть суд определит наказание.

Но как только Нина представляла себе суд… О нем она думала с содроганием. Объяснять – женщине! – что была пьяна, где и сколько выпила, а по пьянке, как всегда, – «тут помню, тут не помню»… Вспоминать подробности избиения, смотреть на этого мерзавца… Ее сразу затрясет, она и слова не сможет сказать. Нет, никаких сил у Нины на это не хватит!

(Сколько судов не состоялось из-за этой ложной стыдливости! На это и рассчитывают преступники, избивая и обворовывая пьяных людей. Знают: постыдится человек к властям за расследованием и защитой обратиться. Решит: раз надрался – сам и виноват! И сколько преступников поэтому остались без наказания!)

Так и Нина: стыдилась и понимала, что будет неуверенной в себе, из-за опьянения в суде ее легко смогут сбить с толку. Чувствовала себя виноватой в том, что была поддатой и не могла контролировать ситуацию: разве она пошла бы в гости к незнакомому мужчине, если бы видела его трезвыми глазами?! Да никогда! В газете, спустя две недели, Нина сразу два сообщения нашла: там по пьянке собутыльников зарезали, здесь зарезали, – в том числе и женщин! А что было бы, если б драку мужики затеяли уже в квартире? Страшно подумать, – но тем бы и кончилось! Так что она с ужасом понимала, что еще легко отделалась. Кто он такой, этот Никита? Поверила его благообразной внешности! А может, он убийца записной? Так что, как это ни страшно, Нина даже определила полученные побои себе в наказание – наказание свыше: не жалей мужиков! Не пей с незнакомыми! Вообще не пей вина!

Но вставал и другой вопрос: наказывать бандита надо?! За что он так ее измордовал? Разве она ему что-то плохое сделала? Или слово плохое сказала? Разнять их хотела, больного защитить; а он походя ее избил – потому что кулаки здоровые? Не по-мужски, подло, по-бандитски – потому что до длинного не смог дотянуться… Нет, надо его наказать – в этом Нина не сомневалась.

А Николай Петрович – так люто возненавидела Нина в то время своего ухажера – был наказан чуть ли не на другой же день. То ли за свой «длинный» язык, то ли за драчливую натуру его так отделал какой-то работяга, что бедный дистрофик с сотрясением того, чего у него, по мнению Нины, никогда не было, оказался в больнице. Он звонил Нине домой и просил навестить, но она отмалчивалась. Слишком уж быстро он для себя выводы сделал, женишок тоже выискался! Присвоил ее уже! Отбивать начал! Да хоть бы у нее сначала спросил!

* * *

Никиту по заявлению и описанию потерпевших быстро вычислили – нашли именно в том злополучном подъезде. Оставалось одно – суд. Но видеть своего обидчика Нина не хотела. Знала: не сможет. Николаю Петровичу, который благородно предлагал ей свидетельствовать в суде, она тоже отказала. И вообще с ним поссорилась. Он ей был тошен не меньше Никиты. Так она милиционерам и объяснила: не сможет она на суд пойти. Разве что компенсацию денежную за причиненный ущерб не прочь с мужика получить… Деньги бы ей сейчас ой как пригодились.

Лейтенанту, что расследовал дело, только того и надо было. Вмиг организовал им встречу – чтобы договорились о размере компенсации и забрали назад заявления. (Никита еще похлеще телегу накатал: чуть ли не убить его эти двое – «бандитская шайка» – затеяли. Убить, квартиру ограбить!) Почитав его встречное заявление, Нина увидела, на кого напоролась. Честь, совесть, достоинство – о них Никита и не слышал. На вид мужичок-боровичок, а нутро гнилое. Когда Нина позвала его отойти в сторону – расписку написать, не пошел: боялся, как бы не побили Нинины защитники. Трус, трясущийся, мерзкий трус. Только баб бить. А у Нины защитников никаких, кроме родного государства, не было…

Не стала Нина с ним вязаться. Забрала заявление. И без нее Никиту накажут – да так, как и не снилось. Видеть она его не могла, и Николая Петровича тоже. Стыдно. Стереть все из памяти, как нелепый эпизод…

Зато Никита (как оказалось, работник предприятия «Арктика»), узнав ее адрес из заявления, в покое ее не оставлял: приходил с угрозами, просьбами – отказаться даже от той мизерной контрибуции (600 рублей), которую она на него наложила (семью пожалела, очень о семье плакалкся громила, о детях). Ровно год обещанных денег от него ждала. Когда через год Никита принес триста рублей и сказал, что больше не даст, этого для нее и то слишком много, Нина деньги взяла и попросила его навсегда исчезнуть с глаз. Мерзко одно его присутствие было: организм сам словно воспроизводил всю ситуацию вновь…

Свой долг перед собой она исполнила– наказала разнузданного хулигана и скрягу хотя бы рублем. Но вот деньгами воспользоваться не смогла, хотя и очень в те времена в средствах нуждалась. «Все-таки они тебе такою кровью достались… Именно поэтому!» – думала она, даже не смяв бросая деньги в помойное ведро.