Текст книги "Не завтра жизнь кончается"

Автор книги: Ангелина Маркина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 41 страниц) [доступный отрывок для чтения: 15 страниц]

Город тяжело и напряжённо трудился, хрипло, со свистом и надрывом дыша, выдыхая тонны угольной пыли из вентиляционных стволов шахт, застилал небо угарным дымом металлургических заводов, грохотал и дымил гигантскими прокатными станами, сталелитейными цехами, травил удушливым газом, поднимающимся над горами остывающего шлака и терриконами шахтной породы, выданной на-гора из земных глубин трудом нескольких поколений шахтёров. На этих мёртвых безжизненных пирамидах годами не мог прижиться ни один росток даже самого злостного сорняка или неприхотливой травки, и только через десятки лет ветер наносил на старые, потухшие терриконы пыль земли и, отчаянно цепляясь за неё, там начинала хиреть и чахнуть жалкая растительность.

По широким, с размахом проложенным, раздольным дорогам, уходившим в бесконечную сухую степь до сизых волн и песчаных берегов Азовского моря, к дымившему на его берегах металлургическому гиганту «Азовсталь», к другому такому же дымному молоху в Макеевке, а через стекольные и коксохимические комбинаты Константиновки и Авдеевки к огромным и прославленным своими станками машиностроительным заводам Краматорска день и ночь двигался поток тяжёлых машин. Обгоняя друг друга, ловко и бесшабашно выруливая, мчались автобусы, легковые автомобили, огромные МАЗы, КАМАЗы и КРАЗы, подавляя своими размерами, дымом и рёвом моторов, тяжестью цельнометаллических громад своих кузовов. Говорили, что японцы покупали у Советского Союза эти тяжёлые грузовики именно из-за этих кузовов – горы готового металла, не используя сами машины, а сразу переплавляя их. Напирая и требуя проезда, эти махины двигались по дорогам Донбасса день и ночь. Маленькие и юркие «Запорожцы», вместе с новейшими моделями «Жигулей» пугливо проскальзывали между этими огромными, пыльными работягами и уважительно уступали им дорогу, опасливо поглядывая на их угрожающе громадные и мощные колёса. Из боковых дорог, идущих через Артёмовск, Горловку, Енакиево и Ясиноватую, выползали огромные, похожие на длинных, жирных гусениц, пузатые многотонные цементовозы и вливались в широкую реку непрерывно движущегося транспорта. По Макеевскому шоссе, или просто Макшоссе, самой главной и широкой дороге, соединявшей в некоторых районах просто сливавшиеся воедино Донецк и Макеевку, шли трейлеры и тягачи с длинными платформами. Они везли огромные подъёмные краны, бульдозеры, гигантские металлические окружности и формы, похожие на части межконтинентальных баллистических ракет, космических кораблей или межпланетных станций. Вся эта мощь грохотала, ревела, дымила синим, жёлтым и чёрным дымом, настырно сигналила и упорно двигалась вперёд, выполняя свою работу.

Лиза с растерянным удивлением смотрела из окна автобуса на весь этот круговорот. В кабинах проезжавших мимо махин сидели какие-то новые для неё и непривычные люди, разные по внешности и возрасту, но похожие друг на друга непоколебимой уверенностью в себе и силой, которая чувствовалась в каждом движении и даже взгляде. Эти люди спокойно и привычно управляли ревущими чудовищами, выполняя свою работу без усилия и напряжения, легко, даже расслабленно, словно этого сумасшедшего темпа им было маловато и у них ещё оставался в запасе немалый избыток сил, свободных и неиспользованных. Они добродушно, чуть грубовато переговаривались и перешучивались, крича из кабин, иногда беззлобно переругиваясь, вворачивая даже мат, пренебрегая всеми условностями, дружески задевая и высмеивая друг друга, проезжали мимо, кивали и сигналили, прощаясь или приветствуя друг друга. Легко и чуть небрежно управляя мощными машинами, они виртуозно переключали рычаги скоростей, отпускали, меняя, педали, поворачивали руль и металлическая громадина, возмущаясь и протестуя, дико отплёвываясь клубами удушливого чёрного дыма, ревела и бесилась, но всё-таки подчинялась человеческой воле и послушно катила вперёд огромные, в рост человека колёса. А повелитель этой махины сидел, развалившись, как в удобном дачном кресле, в раскалённой металлической кабине-душегубке, опустив с обеих сторон стёкла до отказа, дыша таким же, как в кабине, горячим воздухом, насыщенным выхлопными газами и запахом смолы от плавящегося на жаре асфальта. Человек, вальяжно и небрежно положив на ребро дверцы локоть сильной, мускулистой и загорелой руки с закатанным рукавом рубашки, положив другую руку, так же небрежно, без напряжения и, как бы отдыхая, на большой руль машины, чуть поворачивал его и всем своим видом словно говорил: это ещё не работа, а ерунда, и на настоящую работу у нас ещё до чёрта много здоровой и неиспользованной силы. Увидев это же выражение позже на лицах шахтёров, опускавшихся в забой, в их небрежных и уверенных движениях, в их неспешной и твёрдой походке, она невольно вспомнила чьё-то очень удачное определение и подумала, что оно как нельзя лучше подходит к этим людям: «его величество рабочий класс». Да, это был особый сорт людей, простых и грубоватых, со своими взглядами на жизнь и на все её правила и законы, со своей оценкой самого человека, мерами и средствами его пробы на прочность, надёжность и порядочность, со своей свободной независимостью и уверенностью.

Она с удивлением смотрела на этих людей, понимая, что в их внешнем облике, в их манерах и работе проявлялось что-то самое главное и общее для всех их, этих шахтёров, металлургов, химиков и машиностроителей, всех, что жили и трудились в этом крае, любили его, гордились им, он принадлежал им и они чувствовали себя его хозяевами. Они были именно такими, как их изображали плакаты: мужественными и стойкими, не пасовавшими ни перед какой работой, ни перед какими трудностями, а многие из них каждый день рисковали самой жизнью и им был, что называется, сам чёрт не сват.

Центр Донецка так же резко отличался от своих серых, дымных и пыльных рабочих районов, как отличается получивший высшее образование и пообтёршийся возле облечённых властью людей потомок от своих простых тружеников родителей, оставшихся в забытой деревне и тяжёлым трудом и мозолями добывающих средства на его продвижение вверх. На центральную улицу Артёма, как и на вторую после неё по значимости Университетскую, дымный и ревущий грузовой транспорт не допускался. Здесь не было близко расположенных терриконов, шахт и заводов, а стояли добротные и массивные послевоенные сталинские здания, серые и внушительные, без особых украшений, с высокими строгими окнами и тяжёлыми дверями парадных входов. На этих улицах располагались большие центральные магазины, театр и филармония, здания и корпуса университета и политехнического института с большим студенческим городком, поликлиникой и столовой, центральная библиотека, центральный кинотеатр, гостиница, ресторан, здание главпочтамта и массивное, величественное серое с колоннами здание министерства угольной промышленности УССР.

Но там, где кончался центр и начинались старые районы города, всё ещё видна была серая и пыльная дореволюционная Юзовка, заложенный английским промышленником Юзом шахтёрский посёлок, из которого при советской власти вырос большой и современный город. Там, на окраинах, почти не было многоэтажных зданий, а тянулись частные домики, чем-то похожие друг на друга, добротные и новые, с обязательными верандами сбоку, с зелёными навесами, увитыми винным синим виноградом, с жалкими садами, пыльными палисадниками и заасфальтированными дворами. Нестеровка, Калиновка, Смолянка, Будёновка, Петровка, Стандарт, Гладковка, старые районы города, старые названия, пыльные и грязные улицы, связанные если не с шахтами, то с заводами, комбинатами или цехами.

И всё же в те годы Донецк со своим миллионом жителей занимал первое место в мире среди промышленных городов по количеству роз на жителя. Розы цвели везде: на центральных улицах, на площади Ленина, перед роскошным, с огромными стёклами окон зданием обкома партии, вдоль длинных корпусов политехнического института и университета, возле домов, на остановках, на клумбах скверов и парков, просто вдоль дорог и вокруг площадок. На миллион жителей в городе было посажено миллион кустов роз, за которыми ухаживали, которые щедро поливали, и они блаженствовали и красовались под южным солнцем, радуя жителей и удивляя приезжих.

Донецкий политехнический институт размещался в нескольких зданиях, называемых корпусами, расположенными в центре города на широкой и солнечной улице Артёма. Кафедра иностранных языков находилась в третьем корпусе института, через дорогу с одной стороны сверкал стёклами нарядных и ярких витрин новенький универмаг «Белый лебедь», а с другой возвышалось солидное современное здание центральной и реальной власти – обкома партии. Прямо напротив длинного, на целый квартал здания третьего корпуса, растянулся студенческий городок со своей поликлиникой, столовой и продуктовым магазином.

Выйдя из автобуса на повороте на центральный рынок, Лиза поднялась вверх по проспекту Ильича и вышла к остановке троллейбуса на улице Артёма. До третьего корпуса надо было проехать три или четыре остановки и она стала ждать… Троллейбусы ходили как всегда часто, через почти равномерные промежутки времени, как и автобусы с автостанции на все направления и посёлки. Эта слаженность и отработанность порядка поражали. Было очевидным, что государство очень заботится о том, чтобы людям этого края жилось удобно и хорошо. Значит, они выполняли нужную и важную работу. И по их лицам, по всем их манерам было видно, что они это знают.

Когда подошёл троллейбус, все, спокойно стоявшие на остановке, вдруг стали толпой давить друг на друга, стараясь протиснуться в дверь, толкаясь и напирая. Некоторое время Лиза наблюдала, как молча и угрюмо, весело и забавляясь или нагло оттесняя друг друга и применяя силу, переругиваясь, грубо огрызаясь или беззлобно отшучиваясь, люди втискивались в троллейбус. Пропустив ещё пару троллейбусов, она с трудом всё-таки попала внутрь, возмущаясь безобразной толкотнёй, готовая пристыдить всех и доказать, что так нельзя себя вести. Но никто ни на кого не обращал внимания, – одни привычно одёргивали одежду, высвобождая сумки и руки, продолжая то шутливо, то зло и раздражённо переругиваться, другие, занятые своими мыслям, принимали всё как должное и нормальное. Рассматривая людей, она заметила, что все женщины довольно разбитные и смелые, напористые даже в обращении с мужчинами, но по-настоящему красивые, с округлыми формами и ладными фигурами, с розово-золотистым загаром на оголённых руках, выразительными и красивыми глазами, пышными волосами и взбитыми по моде причёсками. Мужчины же отличались какой-то равнодушной усталостью, снисходительно уступая женскому напору, отмалчиваясь или лениво отругиваясь и отшучиваясь. Почти все они были некрасивы и жилисты, с грубыми лицами и с чёрными, у некоторых довольно грубо подведенными глазами. Это поразило её, и только позже она узнала, что это и есть шахтёры, а угольная пыль так въедается в корни их ресниц, что отмыть её просто невозможно.

Директор.

«Ах, какая престижная должность! – насмешливо подумала она. – Хоть маленькой и захудалой гостиницы, но всё-таки директор. Как много в нём тщеславия и просто заячьего хвастовства».

Она всегда считала, что эти качества – младенческая недоразвитость и незрелость человеческой личности и ума: зазнайство и чванство, стремление покрасоваться перед другими и показать, что ты выше, умнее, важнее, на тебе более дорогие и редкие в розничной продаже тряпки, у тебя лучше квартира, а то и машина. Болезненный снобизм, холуйский синдром, как они это называли в институте. Кто-то из мудрецов сказал, что под тогой величия (читай: зазнайства, самомнения и чванства) всегда скрывается пустота и никчемность. И она не раз в этом убеждалась. Истинно великие и выдающиеся люди были всегда просты и доступны.

Помолчав, она с интересом спросила:

– Почему именно эта работа?

Он снисходительно улыбнулся, прощая наивность её вопроса, и мягко объяснил:

– А какая ещё работа может быть в этом маленьком городке? Не идти же мне крутить баранку и работать водителем или кем-то в этом роде.

«Ах, какого он о себе мнения и как ему хочется всего и сразу!» – насмешливо подумала она и спросила:

– Значит, вы тщеславны?

Он снова снисходительно улыбнулся. Стараясь вызвать её на поучительное пустословие, чтобы потом высмеять и развенчать, смело признал:

– Может быть, тщеславен. Вы считаете, что это плохо? А я считаю, что нет. Это отличное мужское качество. И вот теперь я выше вас: я всё-таки директор, а вы просто учительница.

Он с лукавым вызовом смотрел на неё, а она улыбнулась и спокойно, неторопливо ответила:

– Когда один из генералов Наполеона как-то сказал ему что-то похожее на это, тот ответил: ”Вы не выше меня, а длиннее и берегитесь, чтобы я не укоротил вас на целую голову.”

Он с восторгом рассмеялся, и она тоже улыбнулась. С интересом глядя на него, старалась понять, чего в нём больше: желания похвастать и произвести на неё впечатление и, может быть, даже понравиться, или искренней и неистощимой в человеке жажды к знаниям и чему-то новому? Но смеялся он свободно, беззаботно и красиво. Это она не могла не отметить.

– Вы очень находчивая и умная, – вдруг смело проговорил он, и, не дожидаясь её ответа, легко и уверенно, словно говорил со своей одноклассницей, добавил: – И вы мне нравитесь.

– А вы мне – нет, – сразу и даже с сожалением ответила она, серьёзно и холодно глядя на него и наблюдая, как меняется выражение его лица. Потом подчёркнуто вежливо и невозмутимо спросила:

– Ну, как? Обидно?

– Обидно, – сдержанно, откровенно и серьёзно признался он, но уже через минуту, взяв себя в руки, по-прежнему насмешливо и смело спросил: – Вы любите обижать тех, кто от вас зависит?

Ах, чёрт побери, до чего недопустимо, нахально и возмутительно он ведёт себя с ней, никак не соглашаясь видеть в ней учительницу.

– Нет, – спокойно возразила она. – Я не люблю пошлой лести и фамильярности. А особенно со стороны тех, кто от меня зависит.

И как восхищает эта смелость и уверенность, эта независимость и находчивость, эта чуть насмешливая снисходительность в его умных глазах. Он внимательно посмотрел на неё, не спеша с ответом. Потом кивнул и уже другим тоном проговорил:

– Я вас обидел. Но я сказал то, что думаю.

– И я тоже. Но, как видите, иногда не вредно хорошо всё взвесить прежде, чем говорить то, что хочется.

Он снова кивнул и так же внимательно глянул на неё:

– Логично. Вы меня убедили. Ещё раз один ноль в вашу пользу.

Ещё бы! Счёт всегда должен быть и будет только в её пользу. Иначе не стоило быть учительницей.

– Хорошо, что вы такой способный и сообразительный, – проговорила она.

– Да, – улыбнулся он и, ничуть не теряясь, с иронией добавил: – А вы даже вне школы никак не можете забыть, что я ваш ученик.

Ему страсть как хотелось заставить её видеть в нём не ученика, а взрослого и умного мужчину. Конечно, он такой и есть, и она не очень погрешит, если польстит его самолюбию, раз уж ему так этого хочется.

– Нy, ученик вы во-вторых и это временное положение, – заметила она.

– А во-первых? – с интересом спросил он.

– А во-первых, вы взрослый молодой мужчина, директор гостиницы и вполне самостоятельный человек, интересный и умный.

Одержимый своим тщеславием, он с удовольствием проглотил эту дозу лести, а она улыбнулась, ожидая, что, следуя бессмертной басне великого Крылова и учитывая его пробелы в воспитании, он непременно воспользуется её словами и ответит ей той же лестью. И он именно так и сделал, снова возмущая её своей смелостью и даже фамильярностью, с тем же упорным стремлением говорить с ней на равных.

– Я тоже считаю, что вы очаровательная и умная женщина, и я иногда даже забываю, что вы моя учительница, – проговорил он, улыбаясь и даже чуть наклоняя голову, чтобы лучше видеть выражение её лица.

– И напрасно забываете, – мило и спокойно улыбаясь, ответила она, но сдержанно и холодно добавила: – Если же впредь вы будете об этом помнить и не пытаться очаровать меня пошлыми комплиментиками, то у нас вполне могут сложиться добрые отношения ученика и учительницы.

Он подумал, кивнул, внимательно и изучающе глядя на неё, пообещал:

– Хорошо, я учту ваши замечания.

– Буду вам очень признательна.

Они поравнялись с гостиницей, и она сказала:

– Вы уже пришли.

Соглашаясь, он посмотрел на неё с лукавой улыбкой и проговорил:

– Жаль. С вами очень интересно разговаривать. И мне это нравится.

Ещё бы это было не так! Грош цена учительнице, с которой её ученикам неинтересно разговаривать и которая не умеет поставить на место зазнайку, даже такого находчивого и сообразительного, как ты. Конечно, это не совсем лесть. Потому что в каждом нормальном мужчине живёт первобытный охотник, которого привлекает только то, что с трудом достаётся, что надо завоевать, а оно не даётся. Есть, конечно, инфантильные слабаки, так и не оторвавшиеся от маминой соски, которые и в жизни ищут няньку-мамку, отказываясь от права выбора и всяких усилий с этим связанных. Поэтому их выбирает женщина, а не они её. Она опутывает его привязчивым, надоедливым и слащавым вниманием, нечаянной беременностью, удобствами, показной добротой и усиленной заботой, – и он остаётся с первой попавшейся, сумевшей его окрутить. Остаётся с ней, часто понимая, что это совсем не то, что ему нужно. Но он неспособен ни на самостоятельные поиски, ни на ухаживания-завоевания, ни на решения. Такие мужчины – это только физиологически взрослые самцы. На самом деле это что-то вроде молочных телят, отставших и остановившихся в своём естественном развитии. Это совершенно несостоявшиеся мужчины. Инфантильные, трусливые, ленивые, неуверенные в себе и в своих решениях, плывущие по течению жизни, взрослые и ленивые дети.

Этот был не из таких. Это завоеватель, охотник, уверенный в себе и жаждущий побед. Нелёгких, интересных, необычных и даже опасных побед самоутверждения. Отсюда это нежелание пасовать перед ней ни как перед женщиной, ни как перед учительницей, которая почти ровесница ему. Но на сегодня хватит одёргиваний, во всём нужна мера. И, смягчая последнее впечатление, она легко пошутила:

– Мне тоже нравится, что вам это нравится.

Он улыбнулся, понимая и принимая игру слов, и они расстались.

Почти половину урока она оставила для Марии Волконской. И все слушали именно так, как она ожидала. Стоя у стола или медленно прохаживаясь от окна к двери, она рассказывала им то, что ей хотелось, чтобы они знали об этих людях. Рассказывая, она иногда заглядывала в тетрадь, чтобы прочитать отрывок из письма или стихотворения, передать без изменения живую речь и мысли тех людей. Теперь они были в их времени, жили с ними и разговаривали, вместе с ними переживая их чувства, получая и перечитывая их письма, становясь на какое-то время ими.

– Князь Волконский был выдающимся человеком своего времени, – начала она так, словно он был их современником, они знали его, общались с ним и ей надо было только кое-что уточнить и дополнить их знания своим рассказом. – Он был героем отечественной войны с Наполеоном 1812 года, умным, смелым и одарённым, к тому же, знатным и богатым. Он был талантливым полководцем, участвовал в пятидесяти восьми сражениях и, когда ему присвоили звание генерал-майора, Волконскому было всего двадцать четыре года. Генерал и герой отечественной войны 1812 года граф Раевский считал высшей честью породниться с генералом Волконским, когда тот попросил руки его дочери Марии. Волконский был не красавец и на двадцать лет старше юной семнадцатилетней невесты, которая почти не знала его до свадьбы, и вышла за него, только уступая решению родителей. Она была богатой, и знатной невестой и у неё были завидные женихи даже из заграничной знати. Но воля родителей была нерушима, и ослушаться её не допускали нравственные и моральные законы того времени.

Она медленно прошлась к окну и продолжила:

– Заслуги князя Волконского перед отечеством были так велики, что его портрет уже при его жизни висел в галерее героев Российского государства, где были портреты Петрa Первого, Суворова, Кутузова и других выдающихся личностей. Но, когда был раскрыт заговор и арестованы члены тайного общества, поставившие себе цель освободить крестьян от крепостного рабства и сделать их равноправными гражданами России, князь Волконский был лишён всех воинских званий, дворянства и родовых имений. Все его заслуги перед родиной были перечёркнуты, и портрет был изъят из галереи героев в Зимнем дворце. Но мало кто помнит имена царей и членов их семей, а имя генерала Волконского и его необыкновенной жены помнят даже сегодня, через более чем сто пятьдесят лет после восстания декабристов.

Юная Мария была воспитана в культурной и образованной семье, получив прекрасное по тому времени образование. Она много читала, увлекалась музыкой, пением и искусством, была доброй и верующей девушкой. Она ничего не знала об участии мужа в тайном обществе и заговоре против царя и установленных порядков. Его арест был для неё тяжёлым ударом, который от неё скрывали, пока она была в тяжёлом состоянии. У неё были очень трудные роды, а затем послеродовая горячка, от которой даже в наши дни современной медицине не всегда удаётся спасти женщину. В то время никто и ничем не мог помочь женщине, которая погибала. Тогда можно было надеяться только на Бога и молитвы.

Два месяца Мария находилась между жизнью и смертью, борясь с тяжёлым недугом. Она едва выжила, и была ещё не совсем здорова, когда узнала об аресте мужа и решила разделить с ним всё, что выпало на его долю. Она решила ехать за ним в Сибирь. Это было проявлением большой силы воли, своего рода вызовом и протестом против решения царя и поддержавших это решение угодливых прислужников. Царь объявил, что жёны осуждённых декабристов освобождаются от уз брака и клятвы, данной при венчании. Некоторые жены декабристов вышли повторно замуж при живых мужьях.

Против решения Марии ехать за мужем восстала вся её семья; родители, братья и сёстры. Даже родная сестра её мужа писала ей:

«У вас нет долга перед ним, он вас обманул…многие из жён сочувствовали идеям своих мужей, они должны жертвовать собою, но не вы».

Класс заворожено слушал, и стояла такая тишина, что были слышны чьи-то мягкие шаги в коридоре школы. Значит, происшедшее полтора столетия тому назад трогало их так же, как и её. Красота не имеет возраста, не подвластна воздействию времени. А красота душевная и любовь – вне времени. Они вечны.

– Влюблённый в Марию Пушкин вспоминал, что генерал Раевский был «герой и добрый человек», но даже он строго предупредил дочь, узнав о её решении:

«Я прокляну тебя, если ты не вернёшься через год».

Генерал Раевский смог уговорить дочь стать женой князя Волконского, но не смог переубедить её не ехать за мужем в Сибирь. Обращаясь к Волконскому, он пишет:

«Властью моею я могу остановить её, но это должно исходить от тебя». И князь Волконский просит жену не ехать к нему и не губить свою жизнь на каторге и в ссылке. Но Мария не меняет своего решения даже тогда, когда император запрещает ей брать с собой сына, который достался ей чуть ли не ценой её собственной жизни.

Что дало ей силы пойти на такое самоотречение и такой подвиг? Только чувство долга? Это важное и благородное чувство, но его здесь было мало, хотя бы потому, что у неё был долг и перед её ребёнком. Остаётся предполагать, что Мария полюбила необыкновенного человека, каким был её муж. И только любовь даёт человеку невероятные силы и благородство, помогает перенести любые беды и всем пожертвовать ради любимого человека, во всём оправдывая его и всё ему прощая. И Мария пишет своему отцу:

«Простите сердцем и душой моего бедного мужа. Он самый несчастный из людей… если вы дорожите моей жизнью, исполните это… мой муж заслуживает все жертвы – и я их ему принесу.»

Все, кто знал её как послушную дочь, мягкую и безвольную женщину, покорную воле родителей и подчиняющуюся мнению света, теперь узнают совсем другую Марию. Выступившую против всех ценностей, которыми дорожили люди её круга и воспитания. Она знает, что должна лишиться всего: знатности, богатств, даже привычного образа жизни, становясь женой каторжанина, отверженного всем обществом.

В доме двоюродной сестры князя Волконского блестящей светской красавицы, образованной и необыкновенной женщины Зинаиды Волконской часто собирались гости, выдающиеся и одарённые люди того времени, в том числе Пушкин. Теперь все собрались, чтобы проводить Марию в Сибирь. Они знают, что бросают вызов обществу и самому царю, поддерживая не подчинившуюся царской воле молодую женщину, но идут на этот смелый шаг, не вступая в сделку со своей совестью и оставаясь поистине благородными и честными людьми. Сама хозяйка дома, молодая и красивая женщина, в которую были влюблены многие выдающиеся люди, а поэт Веневитинов посвятил ей едва ли не всё своё творчество, считая её идеалом женщины. Не приняв решение царя, так безжалостно осудившего декабристов, Зинаида Волконская в знак протеста эмигрировала в Италию и перешла в католичество, завещав Ватикану все своё имение после своей смерти. Эту умную, образованную и независимую женщину, редкую красавицу, смелую и сильную личность, Пушкин называл северной Кориной за её независимый характер, волю и необыкновенные качества. Мария нашла в ней поддержку и понимание своего поступка, восхищение и признание передовых и честных современников. В поэме «Русские женщины» Некрасов писал о Марии Волконской:

 
Простите, родные! Мне сердце давно
Моё подсказало решенье.
И верю я твердо: от Бога оно,
А в вас говорит сожаленье.
Да, ежели выбор решить я должна
Меж мужем и сыном – не боле,
Иду я туда. где я больше нужна.
Иду я к тому, кто в неволе.
 

Ей больше не суждено было увидеть своего сына. Она будет очень далеко от него в морозной Сибири, отрезанная невероятным расстоянием в шесть тысяч вёрст. Чтобы преодолеть его, понадобилось бы более двух месяцев. Она не смогла быть возле сына даже тогда, когда через два года он заболел и умер.

Приехав к мужу на Благовещенский рудник, где закованный в кандалы князь добывал свинец, она была потрясена, и через много лет так вспоминала момент их встречи:

«Вид его кандалов так взволновал меня и растрогал, что я бросилась перед ним на колени и поцеловала сначала его кандалы, а потом и его самого.»

На каторге им приходилось жить на нищенские суммы, самим готовить еду, стараясь помогать всем. Они отказывали себе во всём, отсылая еду в тюрьму, а сами оставались часто совсем без ужина. Выросшие в роскоши и богатых особняках, где их обслуживала многочисленная прислуга, теперь они жили в убогих крестьянских избах, тесных и дымных, в ужасных условиях, сталкиваясь с тупыми и жестокими тюремными надзирателями. Сам начальник рудника жаловался на неприемлемые для него указания высшего начальства беречь здоровье преступников и возмущался:

«Без этого смешного прибавления я бы… в полгода вывел их всех в расход».

И всё же в этих нечеловеческих условиях Мария Волконская пишет в письме своим родным:

«…верьте мне, что счастье найдёшь всюду, при любых условиях. Оно зависит прежде всего от нашей совести; когда выполняешь свой долг и выполняешь его с радостью, то обретаешь душевный покой.»

Внешне Мария Волконская не была красавицей, но о её душевной красоте говорили многие декабристы. Одоевский воспевал её в стихах, а полюбивший её на каторге человек выдающихся дарований, ума и способностей Михаил Лунин, писал о ней:

«Она осуществила мысль апостола и своей личной грацией и нравственной красотой своего характера.»

Один из старожилов Благовещенского рудника сказал о ней:

«Эта женщина должна быть бессмертна в русской истории».

В Сибири у Волконских родились ещё двое детей – сын Миша и дочь Елена, которые выжили, несмотря на ужасные условия, а может, благодаря самоотверженной любви и духовному богатству их необыкновенной матери. Она была образованной и умной женщиной, свободно владела английским и французским языком, «пустых» романов не читала, очень, красиво пела и у неё был замечательный голос. Михаил Лунин использовал каждую возможность, чтобы послушать её пение и приходил к Волконским когда она пела старинные русские романсы, укачивая своих детей. Поговаривали, что он тайно любил Волконскую, но о настоящих отношениях их никто ничего не знал. Если же и была у них какая-то их сокровенная тайна, то они унесли её в могилу.

Отбыв каторгу, Волконские не захотели возвращаться в столицу и вращаться в свете, против которого выступили и который не хотели и не могли понимать, пережив то, что было не под силу большинству их современников. Они поселились в селе Воронки Черниговской губернии. Марии было пятьдесят лет, а её мужу семьдесят. Она умерла раньше его, отдав ему все силы, всю верность и преданность, на которые была способна её душа. Она умерла в пятьдесят семь лет, в 1868 году, а он только на два года пережил её. Они оба похоронены там же, где прошли последние годы их жизни – в селе Воронки Черниговской области.

Мария Волконская оставила свои воспоминания, написав целую книгу о своей необыкновенной жизни, свои дневники. Эта книга стала любимой у нескольких поколений молодых девушек, которые воспитывались на этих замечательных записях. И эта необыкновенная женщина действительно стала бессмертной в русской истории.

В классе несколько минут царила полная тишина. Потом Таня Мацкевич спросила:

– А вы читали эту книгу?

– Нет, к сожалению, нет, – ответила Лиза, – Это большая редкость в наши дни и в тех библиотеках, куда я могла обратиться, её не было.

– Зато полно всякой муры, – тихо проговорила Тоня Чижикова.

Лиза кивнула и пожала плечами.

– А расскажете нам ещё о чём-нибудь таком? – спросила Зося Пересада и Лиза улыбнулась:

– О таком расскажу. Как-нибудь позже.

И, словно дождавшись конца их разговора, прозвенел звонок с урока.

Можно было не смотреть в ту сторону, где он сидел. Можно было делать вид, что ничего этого нет или что это только кажется. Но нельзя было не замечать того, что на всех уроках она постоянно встречала или ощущала на себе его внимательный и пристальный, изучающий взгляд. Он не просто слушал её объяснения, а, вернее было бы сказать, что почти не слушал то, что она говорила, а откровенно и упорно не сводил с неё глаз. Когда бы она ни глянула на класс, она встречала затаённый и вдумчивый взгляд его красивых серых глаз, такой глубокий и проникновенный, словно он не просто пытался узнать суть её натуры и характера, разгадать её самые тайные мысли и желания, но, уже хорошо зная их, удивлялся им и восхищался. Иногда, словно забывшись, он смотрел на неё с ласковой задумчивостью, понимающим взглядом старшего и более опытного человека, знающего о ней многое такое, о чём она сама даже ещё не догадывалась. Порой он смотрел на неё так откровенно, что от этого взгляда она чувствовала неловкость и раздражение. Иногда в его взгляде была бесконечная нежность и восхищение, но, заметив её недовольство, он покорно опускал глаза и чуть заметно улыбался.