Текст книги "Тень Крысолова (Безымянная трилогия - 2)"

Автор книги: Анджей Заневский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)

Лоснящийся был немножко меньше меня, спокойнее и тише. Я никогда не слышал, чтобы он пищал. Даже когда его кусали или отталкивали, он не издавал ни звука, ну, самое большее – скрипел зубами.

Мы опять оказались в опасной близости от насыпи. Я в последнюю секунду притормозил, почуяв границу, при пересечении которой чужаком Седой выскакивал из укрытия и бросался в атаку на нарушителя.

Я остановился, но Лоснящийся подошел к насыпи и стал карабкаться на нее, разгребая и ломая ветки.

Шерсть на мне встала дыбом, и я отступил к стене, ожидая молниеносного нападения Седого.

Он выскочил, бросился на Лоснящегося, перевернул его на спину, обнюхал... Тот не шевелился – он лежал тихо и спокойно и ждал, что же намерен сделать с ним разъяренный самец.

Вдруг Седой начал вылизывать ему мордочку и глаза, чесать зубами и когтями блестящую шелковистую шерстку, тереться и прижиматься. Лоснящийся встал, встряхнулся и стал лизать морду Седого, неожиданно превратившегося из укротителя в ухажера.

Седой вскарабкался Лоснящемуся на спину и, придерживая его зубами за шиворот, ритмично двигался до полного удовлетворения. Лоснящийся не протестовал, напротив -он покорно стоял, полностью покорившись и отдавшись Большому Седому Самцу.

Они поселились вместе, вместе стали таскать обрывки тряпок и бумаг, очистки и куриные кости, рыбьи хребты и шкурки.

Когда я встречал Лоснящегося, я отлично знал, что тут же за ним высунется и широкая морда Седого. Я избегал таких встреч, потому что ревнивый влюбленный самец кусал всех, кто приближался к Лоснящемуся. Он боялся, что кто-нибудь переманит его и молодой крысеныш уйдет с другим самцом или самкой. Поэтому Седой поспешно загонял его в нору и стерег, притаившись поблизости. А когда Лоснящийся выскальзывал из отверстия, полагая, что его опекуна нет поблизости, тот вдруг выскакивал из своего укрытия, хватал его зубами за шиворот, за хвост или за ухо и тащил обратно в гнездо.

Но Лоснящийся вовсе не собирался бежать, наоборот – он привязался к своему опекуну и старался везде сопровождать его. Правда, Седой ходил слишком далеко, и, зная, как опасны бывают эти путешествия, он перед каждым выходом загонял Лоснящегося в нору и забрасывал выход ветками и бумагой.

Нора находилась неподалеку от свалки, куда люди то и дело высыпали песок и глину. В ямках и углублениях на поверхности собиралась вода, в которой плавали личинки комаров и головастики.

Почти тотчас же после ухода Седого Лоснящийся разгребал изнутри насыпанную кучу и вылезал на поверхность. Он усаживался на краю ближайшей лужи и вглядывался в тянувшегося к нему из воды крысеныша. Он нагибался ниже, трогал его лапками, щупал вибриссами, пытаясь разрешить странную загадку непонятного сородича, прячущегося по ту сторону водной глади.

Я подошел поближе, и в воде вдруг появилась крыса точно таких же размеров, что и я. Лоснящийся занервничал – он не привык к тому, чтобы вокруг было так много крыс. Я отскочил в сторону, и мое отражение исчезло, а он остался один на один со своим подводным двойником.

Он часто бегал от лужи к луже и терпеливо склонялся над водой в ожидании того, похожего на него, крысеныша, с которым ему ужасно хотелось пообщаться.

Проржавевшие мусорные бачки стояли у кирпичных стен покинутых людьми построек. Смеркалось. Высоко над нами свистел ветер, но ближе к земле воздух был почти неподвижен. Лоснящийся все сидел над большой лужей, всматриваясь в свое уже нечеткое в сумерках отражение.

Он смотрел, смотрел, вертел головой, но видел все меньше и меньше, потому что быстро приближалась ночь. Из-за кучи гниющих кочанов капусты я видел, как он крутит шеей, дрыгает хвостом, встает на задние лапки.

Неожиданно от построек оторвалась длинная тень и бесшумно двинулась к сидящему на краю лужи Лоснящемуся. Человек в сером плаще с капюшоном был очень похож на крысу. Мыслил и чувствовал он, видимо, тоже по-крысиному иначе как бы ему удалось учуять или заметить покрытую серой шерстью спину на фоне такой же серой воды?

Крысолов подобрался незаметно и неожиданно нагнулся над Лоснящимся, который, наверное, увидев его отражение, подумал, что это Седой вернулся с прогулки и собирается тащить его зубами за ухо обратно в гнездо.

Крысолов молниеносно схватил Лоснящегося за шкирку, задушил двумя пальцами и бросил в висевшую на поясе сумку.

Мне показалось, что я уловил едва слышный писк. Может, это был единственный звук, который за всю свою жизнь издал Лоснящийся?

Крысолов удалился, длинными шагами пересекая пустынную свалку. И тут я заметил Большого Седого Самца, сидевшего неподалеку от меня. Сжавшись в комок, он скрипел зубами от ярости.

Он бросился к луже, потом побежал в нору. Вернулся и снова обежал лужу кругом. Он бегал так всю ночь, пища и призывая Лоснящегося. А ведь он видел, как Крысолов схватил его и бросил в свою сумку!

Вскоре Седой исчез. Может, он пошел за Крысоловом, который таскался со своей дудочкой по складам и свалкам? А может, просто ушел подальше отсюда и где-то строит новую насыпь из мусора?

Кучу собранной им рухляди, маскировавшей скрытую в подвале нору, вскоре разрушили весенняя буря и ливень.

Еще долгое время, приближаясь к тому месту, где жил Седой, я останавливался опасении, что он вот-вот выскочит, бросится на меня и прогонит прочь.

По ночам я странствовал по городу – не столько в поисках еды, которой в огромных складских зданиях и на свалках всегда было вдоволь, сколько подгоняемый любопытством.

Я не мог вынести постоянного топтания по одним и тем же подвалам, каналам и постройкам, я чувствовал непреодолимую жажду познания, меня манили открытия, я хотел знать – что же там дальше, за пределами этих прибрежных улочек и подземелий большого, шумного порта.

Мне нужны были эти путешествия. Я спускался в каналы и бежал по туннелям, не обращая внимания на льющиеся отовсюду потоки воды и грязи. И я бродил так до тех пор, пока не выматывался окончательно и пока у меня не оставалось одного-единственного желания – заснуть.

Тогда я отдыхал, прижавшись к холодной каменной стене и возвращался обратно или шел дальше, вперед и вперед, в погоне за тем, чего я еще не знал.

Меня гнало в непрерывные скитания сознание того, что жизнь существует и там, где я еще не был; что там, за теми подвалами, которые я только что миновал, есть следующие, которых я еще не видел, может быть, опасные, но главное – другие, и только от меня одного, от силы моих крысиных лапок зависит, смогу ли я познать их.

В этих своих скитаниях я не одинок. Мне нередко встречаются крысы, кружащие, как и я, по самым границам наших семейных территорий.

Я встречал и крыс совсем иной окраски, с совсем другим запахом чужих, неуверенных, не знающих, что их ждет здесь: найдут ли они себе новое гнездо или будут изгнаны отсюда.

Встречались и крысы, блуждающие группами и целыми семьями в поисках неизвестной, иллюзорной цели, в которую мы верим, не зная даже, существует л" она.

Встречались одиночки, быстро перебегающие улицу в страхе перед хищными птицами и кошками, и я знал, что ничто не заставит их свернуть в сторону или повернуть назад.

Но я не бегу вслепую – лишь бы вперед, вперед и дальше... Я иду, потому что предчувствую, мыслю, ощущаю, потому что жажду этих скитаний, жажду самостоятельно выбирать себе путь.

И этой путеводной мысли я заставляю служить свои деликатные, хрупкие конечности, чувствительные пластинки моих ушей, мой острый, видящий даже в темноте взгляд, вылавливающее мельчайшие оттенки запахов обоняние – все мое тело, от вибриссов, предупреждающих о препятствиях на пути, до чувствительного к холоду кончика хвоста.

Куда?

Между скользкими стальными решетками, прикрывающими вход в подземные каналы, и жилищами спящих людей я вдруг неожиданно открыл для себя незнакомое пространство -ночь, первые вопросы жизни и шум лениво текущей воды.

Страх – это сила жизни. Он объединяет, как сеть подземных тоннелей. Страх постоянно сидит в нас и лишь иногда выползает наружу, пищит, стонет, воет, заставляет спасаться бегством. Началом самосознания живых становится страх за собственную жизнь.

Здесь, в портовом городе, который, как мне кажется, я познавал подвал за подвалом, дом за домом, еще остались места, куда не ступала моя нога. Почему я обходил их стороной? Ведь достаточно свернуть вон в тот канал или пролезть вот в этот ведущий наверх колодец. А может, я обходил эти места стороной только потому, что большинство местных крыс избегают их? Потому что все другие ходят своими, давным-давно протоптанными путями?

Мы всегда добегаем до обвалившейся стены и сворачиваем в сторону лишь у этих развалин.

А если бы я свернул, не доходя до этого места? Или за этой вот кучей камней пошел прямо, не обращая внимания на то, что все остальные крысы здесь поворачивают?

Но я продолжаю идти среди других крыс, сворачиваю вместе с ними, вместе с ними обхожу препятствия на пути. И все же почему меня, как магнитом, влечет вон тот льющийся с высоты мутный поток смешанной с перьями крови, разбавленной горячей водой? Он льется, растекается по сторонам, распространяя вокруг запах страха смерти, запах, который предостерегает не ходи туда! Не лезь в это отверстие! Любопытство может убить тебя, любопытство опасно...

Ведь мои самые любопытные братья и сестры погибли первыми. Да я и сам довольно долго не искал, не входил, не сворачивал, если этого до меня не делали другие крысы.

Но теперь меня влекут незнакомые коридоры, льющиеся потоки, неведомо куда ведущие лестницы и тропы. Крысы проходят мимо них, не глядя, как будто не замечая, они ничего не ищут. Их жизнь, как вытоптанная раз и навсегда тропинка – знакомая, размеченная заранее, неизменная.

Некоторые здесь родились и здесь же умрут. Они никогда не видели ни дневного света, ни лунного блеска, да и не хотят их увидеть. Им знакомы только такие люди, каких можно встретить внизу, в каналах, с масками на лицах, в тяжелых резиновых сапогах. Эти крысы счастливы здесь. Они счастливее, чем я, бредущий неведомо куда.

Любопытство? Тоска? Беспокойство? Что заставляет меня покинуть теплое гнездо, семью, дружественно настроенных крыс, ждущую потомства самку?

Пространство заполнено крупными, жирными, толстоногими птицами. Они сильно бьют крыльями, но не взлетают – стоят, вытянув шеи, беспокойные и напуганные. Из раскрытых клювов высовываются извивающиеся, подергивающиеся язычки. Птицы хотят пить, хотят есть, но вокруг них лишь огороженная площадка и смешанный с пометом песок. Они смотрят друг на друга и время от времени бьют друг друга клювами по головам, шеям, крыльям.

Они перебирают ногами, кричат, становятся все более раздраженными и неуверенными. Проходят к раздвижной стене, откуда доносятся отзвуки убивания.

Птицы знают, что они скоро умрут, что им не удастся сбежать, ускользнуть, преодолеть барьеры, сетки, стены. Они знают, но все еще хотят жить, и это желание будет теплиться в них даже тогда, когда их станут убивать.

Очередную партию птиц вталкивают в раздвижную дверь, и они исчезают в помещении, которого я еще не видел. Я смотрю на них сверху, устроившись на тонкой трубе. Если бы я упал отсюда, птицы заклевали бы меня насмерть, забили бы ударами мощных ног, задавили, разорвали. Может, от злости, а может, и от страха перед поджидающей их за этой стеной смертью, запах которой чувствуется даже здесь...

Я тоже начинаю бояться, хотя смерть здесь ждет не меня, хотя я мог бы отступить, мог бы вернуться в каналы. Я боюсь, но все равно продолжаю сидеть на тонкой трубе, внутри которой булькает горячая вода.

Беги, удирай отсюда, отступи... Люди толстыми палками подгоняют слишком медленно идущих птиц. Быстрее, быстрее за раздвижную стену. Снова движется вперед беспокойная, одуревшая от страха масса.

Спасайся, пока не поздно!

Я дрогнул, покачнулся и только благодаря точным движениям хвоста сумел удержать равновесие.

Я останусь. Я хочу видеть, хочу знать, хочу понять. Прижимаюсь к шумящей горячей трубе. Пространство вокруг кажется необозримым, его освещают продолговатые лампы. Меня, ползущего под потолком, видно со всех сторон. Птицы уже заметили мое появление и тянут вверх свои трясущиеся клювы. Я осторожно продвигаюсь вперед, широко расставляя лапки, прижимаясь брюхом к теплой гипсовой оплетке трубы. Далеко ли до противоположной стены?

Подо мной – следующая партия птиц. Перепуганная толпа послушно движется вперед.

Уже близко. Труба соединяется здесь с другими коммуникациями, с проводами, идущими по стене сбоку и снизу. Я оборачиваюсь назад и еще раз смотрю вниз, на ожидающую смерти птичью массу.

Сейчас они пройдут туда. Мне уже незачем сохранять равновесие – я иду дальше по толстой связке труб и проводов, протянутых сквозь круглое, выбитое в стене окошко. Я пролезаю в узкий просвет. Внимательно обнюхиваю влажные от пара края отверстия. Как же ярко горят лампы с той стороны!

Вокруг меня дрожат в воздухе приглушенные шумом машин голоса птиц. Люди в окровавленных халатах хватают птиц и насаживают на движущиеся крюки. Истекая кровью, они отъезжают вдаль по стальному тросу. Отрезанные гильотиной головы падают в металлические баки. В глазах с полуопущенными пленками век еще не погасли отблески ламп.

Всматриваюсь в мутнеющие, заволакивающиеся мглой глаза. У всех живых созданий, которых я видел, глаза очень похожие. Все они одинаково смотрят, видят и умирают. Глаза птиц, крыс, людей, собак, кошек – они ничем не отличаются.

Подо мной лежат головы птиц – слой за слоем, рядом друг с другом, сваленные в кучу, смятые, спрессованные, неподвижные. Еще недавно они были живыми, они клевали, кричали, шипели, гоготали, боялись, щипались, целовались, касались друг друга, поворачивались, смотрели, искали выход...

От запахов крови и птичьего страха у меня кружится голова. Живые существа, которые предчувствуют смерть, которые боятся, которые знают, что их ждет острие ножа, выделяют особый запах – исключительный, единственный в своем роде.

Головы в баке издают именно этот запах, и меня вдруг охватывает страх, мне хочется сбежать отсюда, сбежать немедленно! Я с трудом беру себя в руки.

Перья на мертвых головах взъерошены, стоят дыбом, лишь кое-где их склеила и пригладила кровь. Меня качает, и я хвостом помогаю себе сохранить равновесие – мне страшно, что и я могу упасть в бак с этими мертвыми клювами, которые еще недавно запросто заклевали бы меня.

Снова шеренги живых, и снова шеренги мертвых. Подвешивание, гильотина, горячая вода, ощипывание. Головы сыплются, как перезрелые фрукты.

Беги отсюда, крыса, ведь твоя голова тоже может пасть, отрубленная острым лезвием гильотины. Ну что ты стоишь и смотришь? Ведь ты же сыт, твое брюхо набито зерном и куриной кровью.

Я спрыгиваю на забрызганный кровью кафель и втискиваюсь под металлический лист. Среди проводов и труб пролезаю к ведущей вниз шахте. Здесь тоже пахнет кровью и птичьим страхом, и в этом запахе я все еще чувствую угрозу. Как можно быстрее я удаляюсь от гой линии, где убивают. Я смотрю вперед – в глубокую серую челюсть плохо освещенной бетонной пропасти.

Я сползаю вниз уверенно и спокойно – отлично зная, что здесь человек не сможет до меня добраться. Отверстие впереди расширяется, и вот передо мной широкий, шумящий водой, пульсирующий жизнью канал.

Крысиный писк, стрекотание сверчков, шуршание тараканов и медведок, отзвуки всасывания, втягивания, проплывания, падения, бульканье, хлюпанье, плеск, брызги, водовороты – волны звуков проплывают в моих ушах мягким, знакомым ритмом.

Здесь я чувствую себя в безопасности. Я знаю, что здесь – мой дом, что тут со мной не справиться ни человеку, ни собаке, ни кошке. Я переплываю на другой берег канала и, не таясь, возвращаюсь к себе в нору. Но иногда мне все еще мерещится, что со стен на меня глядят те сваленные в металлический бак куриные головы, и тогда я прибавляю шагу, подпрыгиваю и, то и дело налетая на идущих навстречу мне крыс, отшвыриваю их лапами или кусаю за шкуру.

Я снова в теплом, шумящем множеством разных звуков канале Сытая и смелая крыса на каменном берегу.

Я осознал, что тоже могу погибнуть. Окоченею под стеной подвала, проплыву раздутым трупом в потоке нечистот, высохну и рассыплюсь в пыль где-нибудь на чердаке, сгнию под мусорной кучей, а может, меня раздавит колесами на асфальте мостовой – то есть я перестану быть, спать, чувствовать, видеть, знать.

Маленькие крысята никогда не понимали этого и погибали, вылезая из гнезда с еще не успевшими толком раскрыться глазами, выбираясь в жилые помещения или прямо на улицу на нетвердо стоящих лапках.

Я уже знаю, что смерть – это не просто страшное зрелище, мимо которого лучше пробежать побыстрее или подойти и уйти, как будто меня все это не касается.

Я понял, что точно такая же смерть сидит во мне самом, в усталости моих лапок, в моих слипающихся глазах, что смерть – вокруг, что она в каждой поднявшей камень людской руке, в каждом блеске когтей живущей в башне морского маяка совы. Понял, что я тоже когда-нибудь стану таким же холодным, вонючим и безголосым, как крысы, выброшенные волной на берег. Я понял это, и меня охватил ужас, мне захотелось найти другое место – более безопасное, чем лабиринт подземных коридоров за бетонными стенами набережной.

Отсюда я мог, не выходя на поверхность, добраться до складов, набитых мешками спелого зерна, сушеных фруктов, орехов, бочками жидко-сладкой массы. Эти запахи подсказывали, что есть и другие места, казавшиеся мне более спокойными, чем берег, о который постоянно бьются волны, поднятые проплывающими судами и ветрами.

Теперь рев вспененной воды, обрушивающейся на каменные стены, за которыми я прятался в кругу семьи среди клочков бумаги, тряпья и перьев, стал страшить меня, он мешал мне спать, обрекая на беспокойство и страдания.

Раньше я смело спускался на бетонный карниз, нависший прямо над водой, или прыгал с камня на камень, не обращая внимания на то, что они скользкие и шатаются. Я спускался низко, очень низко и пил солоноватую воду, которая заливала мне мордочку и глаза. Я даже плавал у берега, поднимаясь и опускаясь вместе с ленивыми волнами. Я был толстым, откормленным, полным сил и самоуверенным.

И вдруг, влезая на скользкий камень, я неожиданно почувствовал всю тяжесть своего тела. Я растолстел...

Мой вес тянул меня вниз, к воде. Лапки скользили, коготки не выдерживали избыточного веса тела, хвост уже не помогал удержать равновесие. Привычная прогулка к воде могла стать для меня последним в жизни приключением. Теперь, когда я начал бояться, я больше не спускаюсь вниз по поросшим водорослями ступенькам, не соскальзываю прямо к воде по усеянным ракушками деревянным опорам. Мне больше не нужно напрягать зрение, высматривая, не проскользнула ли где-то рядом светлая тень чайки.

Я кружу то туда, то обратно между закованной в бетон норой и складом, заполненным регулярно сменяющейся едой.

Зерна – сладкие, пахнущие медом, сухие и хрустящие, мягкие и терпкие, кислые и горчащие той горечью, которой жаждешь, пахнущие незнакомой землей, дымом и огнем, скрытые в толстой оболочке и обнаженные, целиком состоящие из мякоти...

Я давил их лапками, вползая в прорытый мною туннель, закапывался в них с головой, высунув наружу лишь глаза и ноздри. Мое тело со всех сторон окружали зерна, они охраняли меня с боков и все время сыпались мне прямо в рот. Я лежал без движения, отдыхая и пожирая падающие в рог зернышки и одновременно освобождаясь с другого конца от уже переваренной пищи. Но теперь такое лежание в зерне тоже стало казаться мне небезопасным.

Я как раз собирался спрыгнуть вниз, когда заметил там крысу, вокруг которой поверхность зерна вдруг заволновалась, завертелась волчком и стала засасывать зверька все глубже и глубже, пока не поглотила окончательно...

Еще какое-то время зерно над этим местом продолжало шевелиться, а снизу доносился шорох угасающей борьбы за жизнь. Я знал, что это молодая крыса тщетно пытается разгрести зерно лапками, открывая рот, давясь и задыхаясь. Я знал, что она старается выкарабкаться, выбраться, освободиться от сковывающей движения зернистой массы. Затем поверхность снова успокоилась, а я с ужасом понял, что это слишком торопливые движения крысенка стали причиной его гибели под грудой дышащего зерна. А ведь я уже готов был прыгнуть как раз в это самое место.

Теперь я чувствовал себя в безопасности только внутри подземного лабиринта. Тянувшиеся под бетонными и каменными плитами туннели и щели, норы и коридоры имели выходы к жилым домам, а дальше разветвленной сетью каналов можно было пробраться в город. Некоторые крысы так никогда и не покидали этих лабиринтов, пребывая в постоянно господствующих здесь темноте и полумраке. Они знали солнце лишь по светлым, скользящим по стенам пятнам и проникающему под землю теплу.

Там же в каналах – в том месте, где легче было спуститься к воде, лежали самые старые, умирающие, доживающие последние дни и мгновения крысы. Меня пугало их пассивное ожидание смерти, и я не любил ходить в ту сторону.

Я свернул с привычной тропинки, надеясь сократить таким образом путь к моему гнезду, и тут меня со всех сторон обволокла струя отвратительного запаха. В то же мгновение я увидел студнеобразную массу на крысиных ногах, с крысиной мордой и деформированным хвостом. Я всем телом вжался в камень и уже собрался отпрыгнуть назад, как вдруг почувствовал, что точно такой же запах приближается ко мне и с другой стороны. Со вставшей дыбом шерстью я наблюдал за медленно приближавшимися ко мне существами.

Ослабленные, больные крысы – скелеты, поросшие кусками еще живого и кровоточащего вонючего мяса – не могли напасть на меня. Похоже, они даже не замечали моего присутствия, потому что их собственная вонь забивала все другие запахи.

В слабом свете, сочившемся сквозь щели в крышке люка, я видел студнеобразные наросты на бредущей мимо меня, попискивающей от боли самке. Ее вытаращенное, выпадающее из глазницы глазное яблоко смотрело прямо на меня невидящим взглядом.

Монотонный, тихий писк перепугал меня окончательно. Я проскочил мимо превратившихся в чудища крыс и понесся вперед, мечтая побыстрее добраться до своего гнезда. Но чем дальше я бежал, тем чаще на моем пути попадались точно такие же полусгнившие, но в большинстве еще живые трупы.

Я искал знакомые мне повороты, ступеньки, плиты, ведь я же думал, что этот проход соединяет старую, знакомую крысиную тропу с ведущим к набережной туннелем. И вдруг я понял, что свернул намного раньше, чем надо. Ведь тот туннель был извилистый и запутанный, к тому же он проходил под улицей, откуда постоянно доносились шум и отзвуки голосов. А здесь господствовала тишина, которую прерывали лишь писки крысиной боли, журчание медленно текущего потока нечистот и скрежет моих собственных коготков о растрескавшиеся кирпичи и камни.

Кое-где туннель расширялся и снова становился уже. Вдоль осыпающихся стен тянулась опасная полоса развалин. Наконец мне преградила путь стена, полурассыпавшаяся от старости и сырости. Кругом лежали трупы крыс, которые добрались сюда и уже не имели сил на то, чтобы вернуться. Я внимательно осмотрел стену в поисках хоть какой-то щели среди узких продолговатых кирпичей, но не нашел ни малейшего отверстия. Сточные воды образовали в этом месте мутное стоячее озерко, потому что даже вода не могла просочиться на другую сторону.

Я оказался в ловушке. Мне оставалось только отступить назад по туннелю, вдоль которого я несся вслепую, и отыскать другой проход или же вернуться назад до того места, где я так неудачно свернул, и оттуда знакомой дорогой добраться до порта. Я повернул обратно.

Я бежал, все время чуя носом гниющие тела мертвых и умирающих крыс.

Передо мной открылся вход в длинные узкие туннели. И я машинально свернул туда, где вода текла быстрее, с громким журчанием. Я снова бежал вдоль бетонной стены в поисках хоть какого-нибудь поворота, который вывел бы меня из опасного лабиринта.

Туннель пошел вверх – со всех сторон в стенах открываются отверстия, ведущие в незнакомые мне канаты. Мое сердце колотится от страха. Когда-то я верил, что знаю в этом городе каждый камень, и вот – заблудился и никак не могу попасть в собственную нору.

Вдруг вся шерсть встала на мне дыбом – посередине туннеля шел огромный кот с ярко горящими красными огнями в глазах. Я бросился в ближайшее отверстие в стене и изо всех сил побежал вперед.

За спиной я слышал скрежет кошачьих когтей по бетону. Я бежал, чувствуя хвостом его дыхание. Меня гнал вперед страх. Вдруг я споткнулся сил уже почти не осталось. И тут услышал рев бурного потока. Я вжался в нишу, и волна пронеслась мимо, отбросив преследовавшего меня кота.

Я должен возвратиться в свою нору. Должен найти склад со сладким зерном и фруктами. Должен выбраться на набережную, где слышны удары прибрежных волн. Должен вернуться...

Все вокруг стало чужим, незнакомым, неизвестным, как будто я сплю. Задыхаясь, я бегу дальше. Стараюсь отыскать хоть какие-то знакомые следы, камни, стены, норы, запахи или звуки, отголоски птичьих криков и проплывающих мимо кораблей.

Но меня окружают совсем иные, сочащиеся сверху одуряющие запахи. Со всех сторон стены, покрытые белым налетом, они берут меня в кольцо, я чувствую, что попал в ловушку.

Я снова сворачиваю в темную, незнакомую дыру – и снова оказываюсь на той же тропе, по которой я, кажется, уже недавно проходил. Я опять бегу вдоль стены до очередной развилки в бетоне, опять слышу угрожающее мяуканье вышедшего на охоту кота, опять удираю мыльным коридором. Вверх? Вниз? Внутрь? Куда?

Когда я, уже совсем измотанный и перепуганный, увидел наконец ясное пятно света в конце туннеля, я быстро протиснулся сквозь проржавевшие прутья решетки и, не раздумывая, нырнул в холодные белые волны полотна, заполнявшие незнакомое мне помещение.

В этой прачечной – в кипах постельного белья, полотенец, рубашек, среди запахов пота, молока, крови, спермы и многих других неизвестных мне ароматов – царило иллюзорное ощущение свободы и безопасности.

Раздражало здесь отсутствие еды, за которой нужно было отправляться во двор на помойку или пробираться по трубам в лабиринт каналов, однако с кратковременным чувством голода крысы знакомятся и осваиваются с первых же дней своей жизни, так что из-за этого я не стал бы покидать спокойное, тихое пристанище, тем более что пропитанные высохшими жидкостями волокна шерсти, хлопка, льна и шелка можно было разгрызать, перетирать зубами и съедать.

Крысы бежали из прачечной, потому что не могли стерпеть шума, вибрации и грохота работающих здесь машин. В огромные, пахнущие мылом емкости люди загружали горы тканей и потом смотрели в стеклянные окошечки.

Случалось, что неосторожные крысы, неосмотрительно уснувшие в уютной куче белья, погибали, ошпаренные кипятком, а люди потом выбрасывали их, взяв за хвост, прямо на помойку.

В выложенном со всех сторон кафелем большом помещении, куда я попал, выбравшись из туннеля, я тут же заснул и лишь в последний момент успел выскочить из корзины, которую уже подносили к открытому окошку машины. Молодые женщины в широких белых халатах бросали мне вслед тряпки и полотенца. Я удирал от них, а они бежали за мной, крича и топая ногами. Высоко на вешалках висели пальто, костюмы, платья, а под стенами лежали свернутые рулонами ковры и половики, сложенные стопкой бархатные портьеры и занавески.

Я подпрыгнул к свисавшему прямо над полом парчовому платью с блестками и спрятался в длинном узком рукаве.

Они вошли. До меня донесся запах пота, крови и возбуждения погоней. Они бы убили меня – разорвали, раздавили, сожрали, затоптали. Я слышал, как шаги и дыхание преследователей миновали мое укрытие. Я сидел, страшась ударов собственного сердца. Слабый слух человека не различал этих звуков, так же как их обоняние не улавливало запаха вспотевшей, парализованной страхом крысы. Я ждал, когда же они уйдут, когда наконец устанут искать, когда забудут обо мне? Но они долго шныряли по всему помещению, проверяя все укромные местечки, заглядывая в углы, передвигая вешалки, разворачивая и скатывая обратно ковры и шторы. Они уже ушли, а я все сидел, не шевелясь, вцепившись в тонкую, гладкую ткань.

Я протиснулся вниз и выглянул наружу. В помещении никого больше не было. Остался только запах их тел. С высунутой наружу головой и все еще остающимся внутри рукава телом, я пребывал в очень уязвимом положении. Сужающийся книзу рукав платья не давал возможности свободно двигаться и, что еще хуже, не позволял мне вытащить наружу мое пушистое откормленное тело. Я так и висел с торчащей из рукава головой и тщетно барахтающимся в матерчатой трубе корпусом. Я пытался перевернуться, отодвинуться назад, выбраться хотя бы задом наперед. Я старался, напрягал все свои мышцы, сжимался в комок, вытягивался в струну – все напрасно. Я попытался схватиться зубами за золотистые пуговки, соединявшие разрез на рукаве, – и тут перед глазами у меня завертелись вешалки, платья, пол, потолок... Я блевал, свисая головой вниз в узкой кишке. Меня душил кашель, мне не хватало воздуха.

Красные и черные хлопья опадали вниз, как снег, закрывая от меня крутящийся волчком, скользящий, как по волнам, мир. Я закрыл глаза и повис неподвижно, собирая силы для следующей попытки высвободиться из рукава.

А если попробовать высунуть наружу лапки? Невозможно. А если втянуть голову обратно в рукав и попытаться выбраться с другой стороны или прогрызть дыру? Не получается. Я тщетно пытался освободиться из пут платья, которое я никогда не заподозрил бы в том, что оно может превратиться в коварную ловушку, не оставляющую мне никаких шансов на освобождение.

Я висел головой вниз, барахтаясь лапками и хвостом в тесном рукаве, а перед глазами у меня кружились красно-серые пятна, тени, блики. Прилившая к голове кровь бешено стучала в черепной коробке, ноздри дрожали, а изо рта медленно стекали слюна и кисловато-горькое содержимое желудка.

Я не слышал, как открылась дверь.

Она появилась рядом со мной, одетая в белый, прилегающий к телу халат. Меня отрезвил и привел в чувство запах потного женского тела.

Это она недавно преследовала меня, и поэтому сейчас я всем телом ощущаю внезапный страх. Я боюсь, потею, дрожу от ужаса, отчаянными рывками пытаюсь выбраться.

Она снимает платье с вешалки, задевая при этом меня своими крепкими розовыми округлостями. Я ощущаю ее тепло, жар человеческого лона, чувствую запах самки, жаждущей самца.

Как выглядит смерть?

Просвечивает полным телом сквозь тонкую белую ткань? Заманивает запахом?

Она несет платье, а вместе с ним меня, к шумящим, пульсирующим машинам. Я верчусь, кручусь, рвусь, дрыгаюсь, вырываюсь... Но все напрасно!