Текст книги "Тень Крысолова (Безымянная трилогия - 2)"

Автор книги: Анджей Заневский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 12 страниц)

Крысолов!

Крысолов здесь? Да! Я помню его чуть сгорбленную фигуру, тяжеловатую поступь и этот голос, этот звук – стон выманивающей крыс дудочки. Это он!

Ветер доносит запах пота, крови, гноящихся ран, поноса.

Неужели Крысолов ведет за собой детей – так же, как столько раз уводил за собой крыс?

На нем такой же плащ, такая же одежда, как и на тех, которые стреляют. Башмаки тяжелые, подкованные, массивные. За спиной автомат. Я чувствую запах металла и пороха, который я так ненавижу. Они проходят мимо меня, а я, невидимый, в темноте, не убегаю – напротив, иду за ними, зная, что после людей всегда можно найти какие-нибудь съедобные отбросы.

Крысолов и дети бормочут, шепчут, сопят. Они уже перешли через площадь, миновали мост, сворачивают в улочку, ведущую под железнодорожный виадук, туда, где когда-то были склады древесины, а теперь ветер приносит все новые слои пыли и песка.

Крысолов давится, кашляет. Он простужен, тяжело дышит... Идет медленно, плетется, шаркает ногами, точно пытается подстроить свой размашистый шаг под короткие детские шаги.

Он играет на дудочке, но как-то не так... Дети окружают его плотной толпой, и мне временами кажется, что это не он ведет детей, а дети ведут его и следят, чтобы он не убежал.

Под виадуком горят наполненные смолой бочки.

Здесь тоже кругом дети. Они бегут к тем, которые подходят. Подпрыгивают, хлопают в ладоши, топают ногами. Все вместе приближаются к костру, и лишь теперь я вижу, что это они привели сюда Крысолова.

Вывернутые назад руки прикручены веревкой к дулу и прикладу автомата. В залепленный пластырем рот ему воткнули дудочку, сквозь которую он вынужден дышать. От этого он и кашляет, давится, задыхается. Дудочка, видимо, застряла у него глубоко в горле, потому что она кажется мне намного короче той, что я помню.

Дети ведут скрученного цепями и веревками Крысолова к костру, выводят в круг света. Они толкают его, валят на землю, облепляют – так же, как мы, крысы, со всех сторон облепляем трупы.

Дудочка еще некоторое время продолжает стонать.

В руках сверкают ножи, топоры, ножницы, бритвы, шила, лезвия. Они вонзаются в Крысолова раз, другой, третий. Дудочка замолкает...

Ребятишки режут тело на куски. Накалывают на острия, подходят к огню. Запах жареного мяса разносится во все стороны, привлекая живущих в подземельях крыс.

Дети пожирают Крысолова, заглатывают полусырые куски, рвут зубами жилы, связки, хрящи, жадно обгладывают кости.

Кишки скручивает от голода. Дети дерутся за каждый кусок, бьют друг друга, пинают ногами... Может, и мне что-нибудь останется?

В темноте – у бордюрных камней, под арками виадука – собирается все больше изголодавшихся крыс. Со всех сторон слышится скрежет зубов.

Дети уже все сожрали. Поглаживают себя по животам, рыгают, вытирают рты. Остатки одежды Крысолова запихивают под бетонную опору моста. Расходятся... Садятся под виадуком, засыпают...

Мы несемся вперед. Разгребаем песок и пепел, доедаем закопченные, обугленные остатки. Я хватаю в зубы бело-серый глаз и убегаю в тень.

Дудочка играет... Но как это может быть? Ведь Крысолов мертв! Кто поднял его дудочку? Я бросаю остатки глаза и торопливо возвращаюсь.

В свете угасающего костра вижу мальчика с коротко остриженными рыжими волосами и светло-голубыми глазами... Это он играет на дудочке... Внимательно рассматривает ее, щупает, снова играет... Играет все лучше, все увереннее. Быстро перебирает пальцами по отверстиям. Страх сжимает меня за горло, потому что я уже знаю – появился новый Крысолов, молодой и сильный, у которого впереди еще целая длинная жизнь. У него есть время... Когда-нибудь он найдет меня – старого, уставшего – и настигнет...

Безлюдный город. Я наверху вместе с другими крысами. Они осмелели, перестали бояться, потому что людей здесь больше нет.

Исчез человек – исчез и страх. Только старые крысы, такие, как я, бегают по улицам осторожно и недоверчиво. Молодые без страха ходят по мостовым и тротуарам.

Выломанные двери магазинов, разбитые окна подвалов. Крысы сегодня везде. Но спрятанной, оставленной людьми пищи очень мало, и изголодавшиеся крысы охотятся друг на друга, загрызают и пожирают себе подобных.

Я выбегаю из магазина и чуть не попадаю прямо под движущуюся стальную гору, которая своей раскраской сливается с цветами улицы. Она урчит, сопит, дымит, фыркает...

Раздавленная, окровавленная крыса. Хвост еще вздрагивает, подпрыгивает. Голова размазана по асфальту... Она перебегала улицу прямо передо мной.

Я настораживаюсь, все чувства обостряются. Я уже не молод и не так ловок, как раньше, и потому должен бояться, должен уметь предвидеть. Я знаю больше, чем молодые крысы, но при этом остаюсь все тем же -стареющим телом. И только мой страх охраняет и предостерегает меня.

Я перебегаю от дерева к дереву, останавливаюсь у каждого ствола и бегу дальше, дальше. Я помню дорогу, потому что именно здесь я когда-то пробирался к высокому дому моего Друга...

Дом все ближе.

Тротуары засыпаны осколками стекла, тряпками. Кругом валяются останки разбитых машин, трупы – мертвые люди, мертвые крысы.

Да ведь это же живая собака! Тощая псина с высунутым языком пробегает мимо меня... Я отступаю, но она не нападает, хотя я вижу свое отражение в ее блестящих испуганных глазах. Тяжело дышащая собака с поджатым хвостом и запавшими боками бежит посреди улицы... Она слепая.

Рев усиливается. Снова темные железные колонны проезжают по городу. Треск автоматных выстрелов. Собака скулит и падает, разорванная надвое. Люди едут дальше. Я знаю, что они там, внутри...

На высохших, выгоревших, замусоренных газонах я чувствую себя в безопасности. Еще чуть-чуть – и я снова буду рядом с моим Другом, рядом со Старым Седым Человеком, позволявшим мне лизать ему руки, забираться на плечи, обнюхивать глаза и губы. Он прикасался к моей голове, к спине, а я не боялся. Осталось совсем немного...

Бетонный блок, ступени, – светло-серые стены – блестящие, гладкие... Я лезу вверх между связками проводов, труб, скоб, стальной проволоки... По следам моих собственных зубов, по запаху засохших испражнений, по плесени, которая разрастается черными пятнами, я узнаю, что уже совсем близко.

Я увижу Его, коснусь, прижмусь, положу голову на теплую ладонь и, слушая шум его текущей по жилам крови, буду ждать его прикосновений чудеснейшего, пронизывающего восторгом поглаживания, почесывания, ласки.

Щель рядом с канализационной трубой. Я расширяю зубами отверстие в панели, сделанной из опилок. Запах кухонных приправ, луговых трав, его запах...

Нет запаха хлеба, который я когда-то улавливал здесь. Не слышу звуков дыхания, которые дарили мне ощущение безопасности. А этой пыли раньше не было. Падавший в окна свет был ярче...

В ноздри врывается резкий, пугающий смрад. Я оглядываюсь по сторонам, исследую, высматриваю... Прохожу в коридор, из коридора – в комнату.

Он сидит в кресле на колесиках, спиной ко мне.

Я взбираюсь на поручень, прыгаю на спинку кресла и прижимаюсь к седым волосам.

Холодное тело, холодная кожа.

Не слышу шороха струящейся по венам крови и тех внутренних ударов, по которым отличают живых от мертвых. Гнилостный, затхлый запах.

Я спрыгиваю вниз, на сложенные на коленях руки... Вижу глубоко запавшие остекленевшие глаза, высохшее лицо. Он смотрит, но не видит...

Я пищу, тычусь носом, прижимаюсь... Жду сухаря, ореха в тонкой скорлупке, корочки хлеба. Неподвижная, холодная, тихая, прикрытая пледом фигура. Запах смерти.

Я обхожу все знакомые углы, кружу под креслом, взбираюсь на мебель.

Он сидит, глядя в окно, с глазами, которые, как мне кажется, стали больше, чем были раньше, и обнажившимися между высохших губ белыми зубами.

Шум, грохот, тряска, скрежет. Все больше дыма. В окно струей врывается запах гари. Бело-розовый голубь взлетает с карниза и взмывает в небо, нервно хлопая крыльями. Я тычусь носом в завернутые в плед ноги мертвого Друга и торопливо удираю в скрытую за кухонной плитой дыру.

Я скольжу вниз, прыгаю, падаю все ниже и ниже. Я убегаю от опасности, от запаха гари, проникающего даже сюда, от вибрирующего шума, пронзающего меня насквозь – от усов до кончика хвоста.

Вокруг меня все больше серых теней, писка, панического страха. Старые, молодые-, здоровые, больные, исхудавшие, шатающиеся на отощавших лапках и едва научившиеся ходить. Матери тащат в зубах еще слепое потомство. Все крысы убегают, их гонят вперед неизбежность, потребность, призыв, предчувствие. Быстрее, скорее, вниз, в подземелья и еще ниже – в спрятанные в глубине пещеры, гроты, реки.

Я выглядываю сквозь подвальное окошко на улицу, туда, где находятся знакомые мне щели. Там толпятся крысы – раздраженные, злые, кусают друг друга. Пробиться поближе к дыре, поближе к спасительному колодцу. Страх заставляет нас драться, отпихивать друг друга, кусать. Страх толкает меня вниз. Сверху на город опускается угрожающий, яркий, белый свет...

Воздух дрожит, земля трясется...

Стены рассыпаются с оглушительным грохотом. Я уже внизу, среди ошеломленных, в ужасе удирающих со всех ног крыс.

Глубже, ниже. Серая масса заполнила туннели и коридоры. Каменные своды дрожат над нами от падающих бетонных блоков, перекрытий, стен. Я переплываю через грязный поток смешанной с пеплом воды, вылезаю на каменный край на противоположной стороне. Все дрожит, трясется, рушится. Но отверстие, которое я ищу, пока еще цело...

Крысы, тоже знающие эту дорогу, ныряют под каменную плиту.

Вниз, в лабиринт, в коридоры, промытые в камне подпочвенными водами, к подземной реке, несущей свои воды под фундаментами убитого города.

Вниз. Между стенами, которые некогда здесь стояли, между растрескавшимися камнями проходит тропа нашего бегства от разбуженной людьми стихии, от гибели города, принадлежавшего не только людям, но и нам.

Вернутся ли крысы, как возвращались всегда? Выйдут ли из подземелий, пещер, засыпанных городов, зацементированных лесов, со свалок и кладбищ? Найдут ли в себе силы вновь расселиться по оставленным людьми пепелищам?

Мы из будущего, в том числе и я. Может, и я тоже.

Варшава 1979 -1994