Текст книги "Змея"

Автор книги: Анджей Сапковский

Утром, едва солнце немножко нагрело песок, Леварт пошел к яру.

* * *

Змеи не было. Не появилась. В ущелье все было иначе. Теснота давила, душил смрад, противный запах гнили, сверлящая в носу вонь зверинца. Леварт видел то, чего раньше не замечал: грязные потеки на камнях, которые выглядели, как засохшая блевотина. Экскременты змей, разлагающиеся трупики крыс, жужжащие над ними зеленые, толстые, гадкие мухи. Чахлый мох, напоминающий мерзкий лишай, на скалистых стенах.

Да, он должен, обязательно должен понять, должен суметь расшифровать и разобраться в сигналах, уяснить, что это – предупреждение. Предупреждение перед полосой трагических событий, которым суждено произойти.

Которые начались со смертью Ваньки Жигунова.

* * *

Ванька Жигунов погиб, можно сказать, по собственному желанию.

– Послушай, прапор, – обратился он к Леварту, – дай-ка ты мне сейчас подежурить денек-второй на ка-пэ-пэ. Здесь на блокпосте тоска страшная, ребята уже бесятся. Я бы взял на калитку еще тех наших трех молодых, поднатаскал бы их, показал, как на посту стоять, научил их бдительности. Была бы для них хорошая наука.

– Эх, Иван, Иван, – покрутил головой Леварт. – Что ты из меня дурака делаешь? Даже противно слушать. Солдат поднатаскаешь, бдительности научишь? Да ты просто завидуешь Валере, что он обогащается, грабя афганские автобусы. Захотелось самому грабежом заняться. Валера – типичный мародер и спекулянт, рано или поздно кто-нибудь его заложит и он попадет под трибунал. Я думал, что ты умнее, сержант.

– Ты преувеличиваешь, прапор, – скривился Жигунов. – Валера в самом деле ворюга и урка, зона ему светит стопроцентно. Но если бы каждого нашего брата, который на калитке азиатов обдирает, под трибунал отдать, то на всех бы трибуналов не хватило. Закрой глаза. По старой дружбе. Не крути, не крути головой! Я знаю, почему ты не соглашаешься. Могу сказать тебе это прямо в глаза, хочешь? Ты высылаешь Валеру на ка-пэ-пэ, хоть знаешь, что он ворует и грабит, потому что тебе противно его возле себя видеть. Предпочитаешь, чтобы рядом я был. Ничего мне за это не причитается? Пусти на дежурство, Павел Славомирович.

– Ну, иди.

* * *

О том, что в направлении КПП движется какой-то транспорт, сообщили по радио с точки, удаленного поста «Муромца». Жигунов встал, схватил АКМ.

– Ну, ребятки, – позвал он солдат. – За работу. Так, как я учил. А ты что, Сметанников, на рыбалку собрался? Или к тете на именины? Надеть броник! Всем надеть броники, и как следует! Кожемякин, Ткач, за мной на дорогу. Ефимченко к пулемету. Шевелись!

Из-за поворота, лавируя среди скатившихся со склонов камней, показалась, однако, не долгожданная бурбахайка, то есть загруженный доверху пассажирами и багажом местный автобус, источник добычи и обогащения. То, что показалось, было побитым и ужасно ободранным белым пикапом.

– За рулем дедуля в чалме, – доложил из-за бинокля Сметанников. – Рядом с ним бабища какая-то. На кипе две… Нет, три бабы в паранджах. И никакого большого багажа.

– Не пофартило, – сплюнул Жигунов. – Никакой пользы от них мы не получим. Не будет у них ничего, что взять стоило бы.

– Тогда как? – спросил Ткач, вертясь под тяжестью жилета. – Пропустим их?

– После контроля. Мы тут для того, чтобы контролировать, забыл? Прикрой нас, Ефимченко. Эй, там! Стоять! Контроль!

Пикап, который до этого времени едва волочился, вдруг рванул вперед в облаке выхлопов. Старик-водитель с бородой, как у козла, сгорбился над рулем. Женщина, которая сидела возле него, выставила через окно ствол Калашникова и выпалила очередью по постовым. Ткач завыл и упал. Жигунов и Кожемякин нырнули за мешки с песком.

– Вали в них, Вова! – зарычал Жигунов. – Вали! Огонь!

Ефимченко не успел. Не было у него достаточно сноровки, его руки тряслись, пальцы два раза соскользнули с пэкаэма. У баб на кузове пикапа сноровки было куда больше. Потому что это были вовсе не бабы, а одетые в паранджу духи. У одного была американская базука М-72, у второго РПГ-7, оба пальнули в бункер калитки. Третий бросил три связанные проволокой гранаты. Женщина выстрелила весь магазин. После чего пикап на полном ходу начал уходить. Кожемякин выскочил из укрытия и догонял его огнем из РПК. Но когда моджахеды сыпнули с кузова градом прощальных пуль, он смылся за камни.

Подбежало подкрепление, но слишком поздно, чтоб хотя бы увидеть большие буквы «TOYOTA» на задке пикапа. Подбежал Якорь, Гущин и солдаты с «Руслана», подбежали с «Муромца» Бармалей и Захарыч. Подбежал Леварт и Ломоносов.

Мирон Ткач, раненный в обе ноги, валялся в конвульсиях на дороге и выл от боли. Боря Кожемякин, тот, что вначале плакал на заставе, оказывал ему первую помощь. А внутри разбитого бункера КПП, среди тлеющих тряпок и коробок, сидел с отсутствующим взглядом Володя Ефимченко, нежно голубя свой ПКМ. Неподалеку, окровавленный и обожженный, раненный, но скорее всего не очень серьезно, всхлипывая, корчился Федя Сметанников. Его разорванное левое ухо свисало до самого погона, как обрезанная кожура яблока. Но Сметанникова не интересовало состояние его уха. Он пристально всматривался в лежащего два метра дальше сержанта Жигунова.

– Санитар! – закричал Бармалей. – Санита-а-ар!

Жигунов был жив. Благодаря пуленепробиваемому жилету он не погиб на месте. Однако у него было очень обожженное и обезображенное лицо, обе ноги, от бедра вниз, были обгоревшие и изувеченные. Но больше всего досталось левой руке. Осколки посекли плечо и вырвали целые куски бицепса. Во многих местах выглядывала кость.

– Держись, Ваня, – прохрипел Леварт, становясь возле него на колени. – Ради Бога, держись… Братан…

Он вырвал из рук санитара шприц с промедолом, синтетическим морфином, и сам сделал укол. Сразу после этого у него начали дрожать руки. Бармалей оттянул его. Санитар уколол Жигунову еще один промедол, после чего начал перевязывать руку сержанта, бинтуя ее вместе с обгоревшими обрывками рукава. Жигунов напрягся и закричал. Из-под его ног вдруг забила темно-красная кровь.

– Хочу до… до… мой… – выдавил он из себя меж лопающихся на губах пузырей.

И умер.

Все стояли неподвижно. Ткача забрали на носилках. Его тоже спас броник, огнестрельные раны ног были не настолько серьезны, как можно было бы судить из его панических криков.

– Докладывают с точки, – прервал вдруг тишину Якорь. – Едет следующий автомобиль. Большой.

Бармалей аккуратно вытащил из объятий Ефимченко ПКМ, взвесил в руках, перезарядил. Когда он шел по дороге, к нему подсоединились Якорь и Леварт с акаэсами. И бледный как смерть Кожемякин с РПК.

Леварт знал, что на этот раз покажется из-за поворота дороги, сопя и воняя на подъезде, скрипя и покачиваясь на выбоинах. Еще до того, как автомобиль появился, в глазах Леварта уже стояла афганская бурбахайка, местное средство передвижения, высокий автобус, фантастически разрисованный разноцветными граффити и яркой вязью арабского письма, которая, как считалось, была цитатами из Корана, магическими заклятиями и пожеланиями счастливого пути. Прежде, чем автобус показался, Леварт уже видел украшающие его веревочные гирлянды, слышал, как мягко позванивали колокольчики, которыми была обвешана кабина.

Бармалей вышел на середину дороги. Бурбахайка выехала из-за поворота. В точности такая, какую чуть раньше видел Леварт. Даже, наверное, еще более разукрашенная и цветная, чем та, что была в его видении. Бурбахайка покачивалась, оседая под тяжестью тюков, чемоданов и прочего багажа, который возвышался пирамидой на крыше. За рулем был молодой парень в паколе. Леварт видел, как при появлении Бармалея, парень скалит в улыбке белые зубы из-за испачканного и треснутого лобового стекла. Видел набившихся вовнутрь пассажиров, в основном женщин. Видел прилипших к окнам детей в вышитых тюбетейках, видел их большеглазые лица, расплющенные на стеклах.

Зашипели открывающиеся двери, водитель оскалил зубы. Бармалей поднял ПКМ.

– Ас-салааму алейк…

Бармалей разнес его очередью. Кровь забрызгала окно кабины. Вторым открыл огонь Кожемякин, просто в окна автобуса. После него начал стрелять Якорь и Леварт. Потом остальные. Автобус трясся. Автобус дымил. Автобус кричал. С громким свистом вышел воздух из продырявленных шин, бурбахайка тяжело осела на оси. Из окон сыпалась стеклянная каша, сквозь которые с криком протискивались люди. Якорь и Кожемякин, не прекращая, секли их ураганным огнем. Бармалей косил из пэкаэма толпу, которая пыталась выбраться через двери, вываливающиеся трупы в мгновение ока завалили выход. Захарыч и остальные прошивали пулями борта, дырявили их, как сито. Пассажиры выскакивали через выдавленные окна с другой стороны автобуса, но только там их уже ждали пули Гущина и ребят из «Руслана».

– Люди! – неожиданно закричал Ломоносов, закричал так, что даже перекричал канонаду. – Одумайтесь! Одумайтесь!

Бармалей прекратил стрельбу. Но не по призыву ботаника, просто выстрелял всю ленту с ящика боеприпасов. После него, без команды, прекратили огонь остальные. Леварт посмотрел на пустой магазин в руке. Удивился, что это уже третий.

Автобус дымил. Из бортов, из простреленных отверстий, как из продырявленных бочек с горючим, ручейками била кровь. Внутри кто-то, захлебываясь, стонал. Кто-то плакал.

– Захарыч, – прохрипел Бармалей. – Дай мне «Муху».

Он схватил поданный ему РПГ-18, быстрым движением разложил трубу гранатомета. Обернулся, наткнулся на взгляд Ломоносова. Сжал зубы.

– Это война, – сказал он, может, ботанику, может, себе. Может, остальным.

– Отойти.

Прицеливался недолго, в бак автобуса, туда, откуда текло горючее.

Грохнуло. Автобус превратился в горящий шар.

Оставшийся каркас догорал еще долго.

* * *

Инцидент не имел никаких последствий. Ни малейших.

Для спецотдела Бармалей составил рапорт. Краткий, но содержательный. Тринадцатого июня текущего года, тра-та-та, на заставу «Соловей» было совершено нападение. Нападающие, сахиды-смертники, укрывшись среди местных обитателей, передвигающихся гражданским транспортным средством, снабженные большим количеством взрывчатого материала, пытались уничтожить контрольно-пропускной пункт заставы. Примитивный заряд, тра-та-та, взорвался преждевременно, в результате взрыва гражданское транспортное средство подверглось полному уничтожению. Все нападающие погибли, равно как и неопределенное количество гражданских лиц. Потери на заставе: один убитый, двое раненых. Подписал исполняющий обязанности командира заставы старший прапорщик Самойлов В. А.

Мирон Ткач и Федор Сметанников полетели вертолетом Ми-4 в медсанбат. В качестве «груза триста». Сметанников вернулся на следующий день, забинтованный, но годный к службе.

Для Бориса Кожемякина происшествие на КПП означало продвижение. По служебной лестнице.

– Вот, братва, – рассказывал в роте ефрейтор Валера. – Показал Боря, что знай наших! Я думал, что это какой-то чижик недорезанный, чмо драное. А он парень боевой. Джигит, как я посмотрю! Хищник, можно сказать. Настоящий коршун.

Коршун.

Эта кликуха сжилась и срослась с Борей Кожемякиным.

Осталась с ним до конца жизни.

То есть на четырнадцать лет и шесть месяцев. Потому что столько осталось ему до конца жизни.

* * *

Нетрудно было сообразить, что Бармалей долго готовился к разговору и долго колебался. Леварт решил облегчить ему задачу и дать такую возможность. Нашли такое место, где можно было поговорить с глазу на глаз. В ротном сортире.

Присели. Бармалей вопросительно покашлял, вытащил из кармана мундира два шприца и протянул в сторону Леварта. Леварт отрицательно покрутил головой. Героин, на солдатском жаргоне «руин», не был на заставе диковинкой. Долбился им на заставе не один и не два среди солдат. На «Горыныче», до того, как он приказал там провести уборку, то и дело наступал на одноразовые шприцы, везде валялись упаковки от игл и пробки от бутылок, служащие для подогрева. На других блокпостах было похоже.

Леварт героин не колол. Не брал никогда, даже кубика, хотя возможностей предоставлялось множество. Сразу после инцидента с автобусом он был в шаге от иглы, а гера была под рукой, в свертке, который подарил Салман Юсуфзай. Тогда зарядились Бармалей и Гущин, а также Якорь, которого он давно подозревал в регулярном употреблении. Сам, несмотря на искушение, смог удержаться.

– Ясно, – кивнул Бармалей, пряча принадлежности. – Ясно, братан, понимаю. А как насчет травки? Покурим?

– Это можно.

Бармалей затянулся, передал косяк Леварту, осторожно, чтобы не просыпалась анаша.

– Мне, братан, – перешел он к делу, – выражение лица нашего профессора не нравится. Этот автобус… Интеллигенция как бы переживает. Ну, так и я переживаю, ради Бога, врать не буду… И ныне грех гнетет душу мою, гнетет… Но идет война. Война! Нас убивают, мы убиваем… А кровь требует крови. Вот и все, точка. Я это знаю, Якорь это знает, ты это знаешь. Все мы согрешили… Но наш Ломоносов меня тревожит. Не донес бы он? Чтоб совесть облегчить, душу успокоить? А? Паша? Ты его лучше знаешь…

– Я его вообще не знаю, – Леварт затянулся и медленно выпустил дым. – Вижу, что переживает. Но он не донесет.

– Откуда уверенность?

– Это диссидент. То есть недовольный строем. Собственно, за это его из университета в армию… По доносу, ясное дело.

– И это доказательство, – поднял брови Бармалей, – того, что он не донесет? Потому что сам пострадал из-за доноса? Не очень меня это убеждает. И то, что он диссидент, для меня вовсе не означает, что он сразу же святой и весь насквозь прав. Прямо противоположные случаи приходилось мне видеть. Нет, Паша. Поговори ты с ним. Открыто, по душам. Надо знать что к чему, а то… Сам понимаешь. За тот автобус трибунал был бы. И приговор, наверняка не из мягких. Это в лучшем случае, а то могли бы вообще… Сам знаешь. Пустить в расход без лишних разговоров. А у меня в Обнинске жена, дочурка трехлетняя. Я что, мать твою, должен осиротить ее, потому что у кого-то совесть слишком чувствительна? Да и ты, Пашка, как мне кажется, в суд военный не торопишься.

– Я поговорю со Станиславским, – Леварт посмотрел ему в глаза. – Проверю его. Ты же, старший прапорщик Самойлов, не делай, пожалуйста, ничего опрометчиво. Особенно не делай того, чего нельзя бы было вернуть назад. Ты понял меня?

Бармалей понимал. Его взгляд в этом отношении не оставлял никаких сомнений.

* * *

Чтобы иметь возможность побыть наедине он вывел Ломоносова под взлетку вертолетов, за Бастион, то есть за большую дыру в земле, выкопанную там общим и идиотским солдатским трудом. Обошлось без хлопотных вступлений и увертюр. Ломоносов мгновенно сориентировался, в чем дело и о чем предстоит разговор.

– Речь об автобусе, да? О том, чтобы я забыл? Не слишком много ли ты от меня требуешь, дорогой Павел Славомирович? Я должен забыть о преступлении, свидетелем которого я был?

– Должен.

– Я видел тела людей, иссеченных пулями и нашпигованных битым оконным стеклом. Я видел кровь, льющуюся ручьями из продырявленного кузова. И видел там тебя с акаэсом в руке.

– Идет война. Нас убивают, мы убиваем…

– Не корми меня банальностями.

– По-твоему, десятки деревянных ящиков, отлетающих из Баграма и Кабула в грузовых отсеках «Черных Тюльпанов», – это банальности? Подумай о родителях, которые вынуждены там, в Союзе, забирать эти ящики, и даже не присев, давать расписку в получении. Война – это война, товарищ Станиславский. Ты здесь не наблюдатель и не миротворец. Ты приехал в Афган воевать. А коль воюешь, прими войну по полной программе. Ты сетовал на нашу страну, что она в застое, что замерла, как скованная льдом. Ты хотел изменений, тосковал по оттепели, началом которой должна послужить эта война. Ты жаждал развития. А импульсом и закваской этого развития должна была послужить эта война. Так что прими эту войну. Прими такой, какой она есть. Прими, как наследство. С инвентарным правом.[78]78
  Наследство с инвентарным правом – способ получения наследства, когда наследник отвечает по долгам наследодателя только в размере, не превышающем стоимости этого наследства.


[Закрыть] Другой она не будет. Потому что никакая война не бывает другой. Согласись с этим. Я тебе от души советую.

– Твоих советов я слушать не буду, – Ломоносов поджал губы. – Потому что это был бы первый шаг к тому, чтобы стать таким, как ты. А я не хочу быть таким, как ты. Ты соглашаешься, ты привык, ты делаешь то, что тебе прикажут. Приспосабливаешься и плывешь по течению, повторяя извечный принцип конформистов: «Зачем высовываться? Ведь и так ничего не изменится». Такие, как ты, Павел, во всем виноваты. Не Андропов, не Устинов и Громыко, не Брежнев, не Сталин, не Ежов и не Берия. Только такие, как ты, которые выполняют приказы. Которые выполняют любой приказ, безразличные, пассивные, индифферентные и бесчувственные. Это благодаря тебе и таким, как ты, мы имеем то, что имеем. Страну, в которой царит патологическая апатия, маразм и болезненный застой, такой удобный для правящих. Это благодаря тебе и тебе подобным нашу страну поражает вирус безразличия. Потому что хотя изменений вроде бы жаждут все, причем так сильно, что чуть не пищат, ничего не меняется. Потому что большинству все это по фиг, большинство делает то, что ему прикажут. И не высовывается. Покорно склоняет головы, как ты, и принимает все, как наследство. Как ты смотрит на происходящие вокруг ужасы и не реагирует. А какой смысл реагировать? И так ведь ничего не изменится. Я тебе вот что скажу: мне легче понять Самойлова, который стрелял по гражданским в порыве бешенства, из жажды мести. Легче мне понять его, чем тебя, без эмоций выполняющего приказы.

Леварт молчал.

– Я буду хлопотать о переводе, – сказал через какое-то время Ломоносов. – Не хочу с вами служить. Но ты не бойся. Я не доложу, не донесу, не выдам вас. Передай это Самойлову и Авербаху. Пускай не сторонятся и волком не глядят на меня. А если не поверят… Что ж, пусть делают то, что считают необходимым. Захарыч уже два дня ходит за мною, ходит и поглядывает на мою спину. Как будто там уже мишень нарисована. Вот с этим я как раз могу согласиться. Потому что, как писал один официально несуществующий писатель, существует много вещей, которых человек не должен ни видеть, ни даже смотреть на них, а если увидел, то лучше бы ему умереть.

– Неужели… – Леварт запнулся. – Неужели ты думаешь… Неужели ты считаешь, что я бы им позволил…

– Я не знаю, что мне думать, – прервал его ботаник и отвернулся. – Не знаю, что ты посчитаешь наследством, приказом высшей инстанции, не подлежащим обсуждению и освобождающим от какой-либо ответственности. Не знаю, что в состоянии переломить твою индифферентность. Ты ведь настоящие чувства проявляешь только в общении со змеей.

* * *

Когда на следующий день Леварт обо всем доложил Бармалею, тот долго кивал головой и покусывал губы.

– Как это, черт возьми, получается? – спросил он наконец, чуть уклоняясь от основной темы. – Скажи, Паша. Станиславского, за то, что он вроде неблагонадежный, забирают в армию. В наказание. Таким же образом и другим диссидентам определяют наказание. Что же тогда такое наша сознательная, пролетарская и интернациональная армия? Как что она воспринимается? Как лагерь? Как исправительная колония? А если так, то тогда мы, солдаты, мы, те, которые служат, – кто? Ссыльные? С другой стороны, – добавил он через минуту, вроде бы успокоившись, – ссылка, как ни посмотри, в истории Руси – вещь немаловажная. Кузница талантов, можно сказать. Из искры возгорится пламя и так далее. Как когда-то, так может и сейчас, ссылка явит какую-то большую фигуру, героя нашего времени. Появится у нас новый Ленин или новый Троцкий…

«А может, все-таки, лучше новый Герцен, – подумал Леварт. – Или новый Радищев».

– Что скажешь, Паша?

Леварт не ответил. Даже если бы хотел, не смог бы. Низко над их головами загрохотали моторы, над заставой волной пролетела четверка вертолетов Ми-8. Сразу стало понятно, что все они летят к выходу ущелья Заргун и к его окрестностям. Леварт без труда догадался, с какой целью. Когда увидел под вертолетами кучи предметов, выбрасываемых из баков.

– Мины, – не спросил, а констатировал он. – Летчики ставят мины. В ущелье Заргун.

– Минируют ущелье, – холодно подтвердил Бармалей. – Минами ПФМ-1.

– Ты заявил…

– Что есть такая срочная необходимость.

– А Салман Юсуфзай. Мы дали слово…

– Они первыми нарушили соглашение, – отрезал Самойлов. – Салман первым нарушил принципы перемирия. Ты веришь в то, что нападение на ка-пэ-пэ совершили без его ведома? Я, например, не верю. Так что если сейчас пару басурманинов покалечим, он наши намеки поймет. Пусть знает, что мы не позволим о себя ноги вытирать. Отплатим за Жигунова.

– За это Салман, в свою очередь, захочет отплаты.

– Это война, – стиснул зубы Бармалей. А потом осмотрелся, снизил голос. – Плевать нам на душманскую отплату. В разговоре с Кабулом я немножко пошептался… Короче: в связи с планами какого-то наступления заставу должна принять десантура из Джелалабада, мощная рота из сорок восьмого отдельного десантно-штурмового батальона. Прежде, чем Салман подумает об отплате, нас здесь уже давно не будет. А если он ударит по десанту, то зубы себе поломает.

* * *

Грохот от первой взорвавшейся мины донесся из ущелья Заргун вечером, до того, как стемнело. Потом грохнуло еще несколько раз. Всего лишь несколько. И не слишком громко, мина ПФМ-1 много шума не делает.

Ничего особенного, никакой сенсации, никто на заставе по этому случаю не переживал.

Утром наступил новый день. Семнадцатое июля. Уже с самого утра жаркий, горячий как никогда, нетипичный даже для этого времени года день.

О своем намерении пойти в ущелье Леварт не сообщил никому, даже Ломоносову. Не поставил в известность также и Бармалея. Не было у него желания выслушивать лекции о минах ПФМ, о том, как часто их бурые плоские, легкие, напоминающие мотыльков, корпуса летят далеко, намного дальше от собственно района минирования, как легко даже слабые порывы ветра несут их во все стороны света. И присыпают песком, что делает их совершенно незаметными. Но достаточно даже слегка наступить на мягкий полиэтиленовый корпус, чтобы потерять стопу. Взрыв сорокаграммового заряда разнесет и покалечит ее так, что все закончится ампутацией.

Ему не нужны были поучения, он вполне осознавал опасность. Каменистая территория, отделяющая его от ущелья, уже изученная и исхоженная, сегодня вызывала страх, от которого мурашки шли по телу. Каждый камень, уже хорошо знакомый, сегодня, казалось, шипел и трещал, как гремучая змея.

Но Леварт пошел. Впервые после инцидента с автобусом. Раньше не мог. Не хотел. Что-то сдерживало его.

Сегодня он чувствовал и знал, что должен пойти. Последний раз перед тем, как их переведут, как их сменит десантура. Перед тем, как загадочные и непонятные планы командования бросят их в другой уголок Афганистана. Туда, откуда можно не вернуться.

Возможно, ему просто повезло. Возможно, летчики в этот раз разбрасывали не как обычно широко и вслепую, а минировали точно. Он не наступил на мину. Даже ни одной не увидел.

В яру ничего не изменилось. Зеленые мухи тучей кружились над падалью и экскрементами, стены скал выглядели так, словно их недавно кто-то облевал. Леварту это не мешало. Он сам чувствовал себя так, будто его недавно кто-то облевал.

Змеи не было. Она не лежала на камне, когда он входил в яр, не показалась, когда он вошел глубже. У него не было ни чувства сожаления, ни разочарования. Он подозревал, что все кончилось, что инцидент на КПП, смерть Жигунова и пассажирский автобус, с которым они так жестоко расправились, закрыли определенную главу. Что все это было паузой. Барьером, отделяющим тайное и сказочное от обыденного. То есть от приземленного, грязного, гадкого и ужасающего.

Он отложил свой АКС. Сел на плоский камень, тот самый, на котором обычно свивалась клубком змея.

Потом он вытащил из кармана шприц и иглу. Ремешок с пряжкой, оторванный от носилок. Алюминиевую общевойсковую ложку. Зажигалку.

И героин, завернутый в фольгу.

«Когда-то надо начать, – подумал он. – А момент как раз удобный. Лучше не придумаешь».

Он подвернул левый рукав. Набросил выше локтя ремешок, затянул, помогая себе зубами. Повторил многократно виденный у других ритуал подготовки: подогревание зажигалкой на ложке, набирание в шприц, сжатие кисти в кулак, укол в вену, втягивание в шприц крови. И залп.

Эффект был почти мгновенный.

Стены ущелья сошлись, словно Симплегады,[79]79
  Симплегады – в греческой мифологии скалы, которые, сталкиваясь, уничтожали корабли.


[Закрыть] будто вот-вот должны были столкнуться, сомкнуться, а его, попавшего между них, раздавить и расплющить. Он не испугался, даже не дрогнул, чувствуя охватывающую его эйфорию. Жестом всесильного существа он распростер руки, и каменные стены, послушные его воле, раздвинулись, расступились, разошлись. Своим всесилием он отпихнул их еще дальше, еще дальше, пока они не исчезли совсем, где-то за светлым, пылающим горизонтом, далеко, в безбрежной, ослепительно яркой, раскаленной солнцем равнине.

Эйфория поднимала его все выше и выше. Он вдыхал горячий воздух и чувствовал, как широко раздувается его грудь. Небо меняло цвета, пульсировало феерией красок.

В это время змея выползла из глубины яра. Казалось, что она тоже меняет краски, появляясь и исчезая в разноцветных вспышках. Она подползла совсем близко, свилась в клубок и замерла. Лежала…

Вдруг ему захотелось описать, каким образом она лежала. Не хватало слов. Однако он нашел их быстро. И совершенно неожиданно. «Cirque-couchant».[80]80
  Свернувшаяся в кольцо (англ.).


[Закрыть]

 
…bright and cirque-couchant in a dusky brake.
A Gordian shape dazzling hue,
Wermillion-spotted, golden, green and blue…
 

Змея медленно, очень медленно поднимала голову.

 
Казалось: узел Гордиев пятнистый
Переливался радугой огнистой,
Пестрел как зебра, как павлин сверкал
Лазурью, чернью, пурпуром играл.
Сто лун серебряных на теле гибком
То растворялись вдруг в мерцанье зыбком,
То вспыхивали искрами, сплетясь
В причудливо изменчивую вязь.
Была она сильфидою злосчастной,
Возлюбленною демона прекрасной
Иль демоном самим?[81]81
  «Ламия», Джон Китс (перевод Сергея Сухарева).


[Закрыть]
 

Глаза змеи излучали пульсирующие цветные круги. В ушах Леварта загрохотало так, будто прямо у него над головой взлетел реактивный самолет. «МиГ» или «Сухой».

* * *

 
Some demon’s mistress, or the demon’s self…[82]82
  Возлюбленною демона прекрасной иль демоном самим (англ.).


[Закрыть]
 

* * *

Птицы, тысячи птиц, шум перьев, хлопанье крыльев. Он чувствовал на лице нежное прикосновение птичьего пуха.

Из глаз змеи струился свет. Вокруг снова была каменистая, выжженная солнцем равнина. Горячий ветер нес песок и пыль. Птицы исчезли, но он все еще слышал хлопанье их крыльев.

Прошло какое-то время, прежде чем он понял, что это хлопает плохо прикрепленное полотнище палатки, кое-как прижатое ящиком с амуницией.

Над равниной вдалеке виднелась синяя горная цепь. «Афганистан, – подумал Леварт. – Даже бред, даже героиновый приход всегда заканчивается Афганистаном».

– More tea, Drummond, old boy?[83]83
  Еще чаю, Друммонд, старина? (англ.).


[Закрыть]

– Yes, please.

Он ответил, хотя его не зовут Друммондом. Он не знает ни слова по-английски. И не имеет понятия, почему на нем мундир цвета хаки с офицерскими нашивками на рукавах.

* * *

Лейтенант Артур Ханивуд махнул индусскому ординарцу, подав знак, чтобы тот налил чая всем желающим.

– Война закончена, – убедительно заявил он. – Мы достигли того, чего должны были достигнуть, а именно: усиления британского влияния в Афганистане. Разделяй и властвуй, my dear gentlemen. Кабул в наших руках, эмир свергнут, Афганистан поделен на провинции, власти провинций – наши марионетки. Я с уверенностью заявляю, что можно готовиться к возвращению.

– Готовясь к возвращению, – сказал Эдвард Друммонд, – надо посмотреть правде в глаза. После этой войны некоторые полки займут почетное место в истории Британской империи, и закрепят это место новыми заслугами и славой. Семнадцатый из Лестершира, Пятьдесят Первый из Йоркшира за Али Масджед, Восьмой Ливерпульский и шотландские горцы за Певар Коталь. Их лавры, согласитесь, вполне заслужены. Тем более неприятно приходится констатировать, что наш Шестьдесят Шестой не отличился ничем столь же славным.

– Во-первых, это не совсем так, – нахмурил свои светлые брови Генри Джеймс Барр. – By George! Мы отыграли в этой войне свою роль, провели достаточно сражений. Возможно, судьба поскупилась для нас на битвы и победы такого масштаба, как Али Масджед, Певар Коталь или Фатехабад, но стыдиться нам нечего. Во-вторых, мы воевали там, куда нас послали, и так, как было приказано. За нашу страну, за королеву и отчизну. Не для славы, не для почестей и не для мраморных досок. Доски для меня не важны. Для меня достаточно сознания того, что я честно исполнил свой солдатский долг.

– Победа солдату необходима, – убежденно заявил Уолтер Райс Оливи. – Сила солдата в солдатских традициях, а традиции возникают и создаются из побед. Победа делает солдата. И чем она больше, и чем достойнее побежденный противник, тем лучше солдат. А поскольку наши солдаты лучшие в мире, то в самом деле заслужили противника более достойного, чем местные аборигены.

Райс Оливи, Ханивуд и Барр были товарищами Друммонда, вместе в один год всей четверкой закончили Сандхерст, вместе получили звания лейтенантов и назначение в Шестьдесят Шестой пехотный полк Ее Королевского Величества. Было это почти год назад. Здесь, на биваке под Кандагаром, за полевым чаем, с ними был еще один выпускник военной академии, старше их на год старший лейтенант Томас Уиллоуби из Королевского 3-го Бомбейского кавалерийского полка, одетый так же живописно, как его индийские подчиненные, в расшитый алкалак,[84]84
  Алкалак – длинный сюртук.


[Закрыть] перепоясанный пурпурным камарбандом.[85]85
  Камарбанд – кусок ткани в виде широкого пояса, соответствует русскому кушаку.


[Закрыть]

Друммонд задумчиво игрался ручкой чашки.

– Сержант Эпторп из второй роты, – сказал он наконец, – пожаловался мне вчера. «Мой отец, сэр, – сказал он, – воевал с русскими под Инкерманом, а потом с мятежниками под Махраджпуром. Он с гордостью носит Крымскую медаль и Звезду Гвалиор. И до сегодняшнего дня, когда он входит в „Сити оф Йорк“ на Хай Хоборн, то все раскланиваются с ним у барной стойки. А чем я похвалюсь, вернувшись в Лондон, сэр? Тем, что стрелял в черномазых полуголых дикарей в тюрбанах, вооруженных ржавыми ножами, луками и старыми самопалами? Тоже мне служба, сэр! Срам один, сэр. Что мы здесь делаем, сэр?»

– Надеюсь, – Барр в характерной для него манере принял важный вид. – Надеюсь, что ты поступил с ним так, как он этого заслуживает. By Jove, не будет толку в армии, если всякий сержантишка осмеливается обсуждать приказы командира. И подвергать их сомнению…

– Армия держится на сержантах, – повысил голос Райс Оливи. – И это не прусская армия, но британская. Британский сержант имеет право обратиться к британскому офицеру, если у него есть сомнения. А обязанность офицера – эти сомнения развеять. Только так и не иначе усиливается сплоченность и боевой дух в войсках.

– Разве ты не мог развеять сомнения твоего сержанта, Тедди, old fellow? – засмеялся Ханивуд. – Объяснить ему, в чем смысл этой войны и Большой Игры?[86]86
  Большая Игра (The Great Game) – распространенный в западной историографии термин для описания соперничества между Британской и Российской империями за господство в Центральной Азии с 1813 по 1907 год.


[Закрыть] Имея для этого готовую речь? Ту самую, которой нас потчевал старый Стюарт в Пенджабе и Мултане?[87]87
  Мултан – город в пакистанской провинции Пенджаб.


[Закрыть] Помнишь же?