Текст книги "Змея"
Автор книги: Анджей Сапковский
Жанры:
Классическое фэнтези
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)
– Ну ладно, – дежурный спрятал журналы в ящик стола, встал, одернул мундир. – Одиннадцать ноль-ноль. Пошли!
С ВПП стартовал очередной турбореактивный самолет, «Сухой» или «МиГ». От грохота, нарастающего, будто раскаты грома, штабное здание сначала начало дрожать, а затем трястись. Идущий навстречу по коридору здоровяк зашатался, облокотился о стену и застыл. Лицо у него было красным и блестящим от пота, на расстегнутой куртке мундира – двухзвездные погоны подполковника.
– Честь, – вполголоса предупредил сержант.
Предупрежденный Леварт энергично отдал честь.
Проходящий мимо здоровяк промямлил что-то, что прозвучало как «нахуйблядь», направляя в их сторону мощную струю алкогольного духана. На вонь такой силы, прикинул Леварт, нужно было выпить по меньшей мере литр.
– Офицеры, – не оглядываясь, пробурчал себе под нос сержант. Леварт не комментировал. Дежурный подошел к двери, постучал. Вошли.
– Товарищ майор! Дежурный сержант Можейко…
– Вольно. Свободен, сержант.
– Товарищ майор! Прапорщик Леварт…
– Вольно, я сказал. Присаживайтесь.
На стене над головой майора висел (как же иначе?) портрет Дзержинского. Леварт насмотрелся уже на Феликса Эдмундовича при разных иных обстоятельствах своей биографии. Испанскую бородку и благородные польские черты мог бы нарисовать по памяти и даже в темноте. Так что много внимания он портрету не уделил.
Майор Игорь Константинович Савельев был высоким даже тогда, когда сидел. Волосы на его висках были более чем седые, а на темени – более чем редкие. Хотя был он худощав, но руки имел, как у колхозника: большие, красные и узловатые.
Внешность его была не менее благородная, чем у его патрона, а глаза, на удивление ласковые, были цвета увядших васильков. Но это Леварту еще предстояло констатировать тогда, когда уже майор счел целесообразным поднять свою голову и взглянуть. Пока же ничего не указывало на то, чтобы майор собирался так счесть. Он сидел за столом, казалось, полностью поглощенный папкой из бурого картона, переворачивая красными лапищами колхозника вставленные туда документы.
– Прапорщик Леварт, Павел Славомирович, – промолвил он наконец, по-прежнему уткнувшись носом в папку, как бы и не говоря, а вслух читая какую-то из бумаг в папке. – Как там ваше сотрясение мозга? Отлежался? В здравом уме и полной памяти?
– Так точно, товарищ майор.
– В состоянии отвечать на вопросы?
– Так точно, товарищ майор.
Савельев поднял голову. И глаза цвета увядших васильков. Потом взял карандаш и постучал им по крышке стола.
– Кто стрелял в вашего старлея? – спросил он в такт постукиваниям. – Старшего лейтенанта Кириленко?
Леварт проглотил слюну.
– Докладываю: не знаю, товарищ майор.
– Не знаете.
– Не знаю. Я этого не видел.
– А что вы видели?
– Бой. Потому что шел бой.
– А вы сражались?
– Так точно, товарищ майор. Сражался.
– А за что же, интересно, вы сражались, прапорщик? За правое ли, по-вашему, сражались вы дело? Или неправое?
Леварт снова обескураженно проглотил слюну. Савельев смотрел не него из-под опущенных век.
– Ровно четыре года и восемь месяцев, – сказал он, акцентируя важность некоторых произносимых слов постукиванием карандаша по столу, – прошли после заседания Политбюро, на котором незабвенной памяти Леонид Ильич Брежнев, воспользовавшийся советом незабвенной памяти товарищей Андропова и Громыко, принял решение о том, что стоит помочь партии и пролетарской власти Демократической Республики Афганистан придушить ширящуюся контрреволюцию. А также фанатизм, разжигаемый ЦРУ. Уже четыре года и восемь месяцев ограниченный контингент нашей рабоче-крестьянской армии под мудрым руководством партии исполняет в ДРА свой интернациональный долг. А в рамках контингента, в составе третьего батальона сто восемнадцатого механизированного полка сто восьмой мотострелковой дивизии также и вы, прапорщик Леварт.
Справедливо полагая, что это не являлось вопросом, Леварт сохранял молчание.
– Воюешь, значит, – констатировал майор. – С рвением, преданностью, с полной убежденностью в правоту того, что делаешь. Я прав? С полной? А может, не полной? Может, у тебя иная оценка советского военного присутствия в ДРА? Иная оценка решения Политбюро? И его незабвенной памяти членов?
Леварт отвел взгляд от безобразного потолка с осыпавшейся штукатуркой и посмотрел на Савельева. Не на его лицо, а на его руку и постукивающий по столешнице карандаш. Майор, казалось, заметил это, потому что карандаш замер.
– Интересно было бы узнать, – начал он, – как ты, представитель младшего командного состава, смотришь на этот вопрос. А? Леварт! Откройте рот в конце концов! Я задал вопрос.
– Я… это… товарищ майор, – Леварт откашлялся. – Я одно знаю. Родина велела.[15]15
Б. Окуджава, «Песенка веселого солдата».
[Закрыть]
Савельев минуту помолчал, вращая карандаш в пальцах.
– Скажите на милость, – промолвил он наконец, меняя тон с насмешливого на как бы задумчивый. – Это следовало бы отметить. Представитель младшего командного состава, когда его спрашивают о политическом сознании, отвечает не банальными словами, но цитатой из Окуджавы. Полагая, наверное, что спрашивающий цитату не распознает. А цитата эта, – майор вернулся к обычному тону, – в твоем конкретном случае смахивает на шутку. Фамилия какая-то такая странная. Русью-то она не пахнет, ой, не пахнет. А русский дух? Усилился через поколения? Прадед, польский бунтарь, умер и лежит в могиле темной, к тому же, как назло, католической, в Таре, в бывшей Тобольской губернии. Дед, тоже поляк… Хотите что-то сказать? Говорите.
– Мой дед, – спокойно и тихо сказал Леварт, – не вернулся в свободную Польшу, хотя мог. После возвращения из Сибири остался в Вологде, возле бабки, урожденной Молчановой. А его младший сын, мой отец…
– Участник Великой Отечественной, отмечен орденом Славы первой степени за бой на Курляндском полуострове в марте тысяча девятьсот сорок пятого, – столь же спокойно не дал закончить майор. – Наверное, самый молодой кавалер этого ордена. Все задокументировано. Все, Леварт, о тебе, о твоей семье, о родных и знакомых. Бумага большую силу имеет, Леварт, и многое из этого удастся использовать… Когда потребуется. Поэтому спрашиваю еще раз: кто стрелял в спину старшему лейтенанту Кириленко?
– Не знаю. Не видел. Шел бой.
– Если, – карандаш снова завис в воздухе, – если я узнаю от тебя то, что я хочу знать, через неделю будешь дома. В Питере. Тьфу ты, хотел сказать – в Ленинграде. Войну будешь смотреть по телевизору. Будешь ходить на Фонтанку попить пивка с корешами. Девок снимать своими медалями и афганским загаром. Ну, чего уж там, устрою тебе интервью в «Комсомольской правде», а после такого нефиг делать поимеешь какую-нибудь активисточку. Сам знаешь, какие это создает перспективы… Устрою тебе всё. Если скажешь, кто стрелял.
– Не скажу, потому что не знаю. Может, мне соврать? Выдумать? Демобилизуете, если выдумаю?
– Нет. Совсем наоборот, я б сказал.
– Значит, не выдумаю.
Замолчали. Оба. Замолчать их заставил рев двигателей, доносящийся снаружи, сверху. Очередной штурмовик отрывался от взлетной полосы. Здание задрожало, ложечка в стакане майора дико зазвенела, разоблачительный стаканно-бутылочный звон донесся из-за прикрытой двери металлического шкафа с документами. Сам майор смотрел на Леварта холодно.
– Последний шанс, пан Леварт. Или скажешь, кто стрелял, или навешаю тебе соучастие. Время военное, получишь двадцать пять, даже глазом не успеешь моргнуть. Я бы мог сказать, что возобновишь семейную традицию, но это было бы неправда. Сам знаешь, что в сравнении с нашим советским местом труда и перевоспитания, на этакой, допустим, Колыме, тарская ссылка твоего строптивого дедушки была попросту черноморским курортом.
Леварт эти слова не принял близко к сердцу. Еще со времен учебки несметное количество раз ему приходилось иметь такие разговоры и слышать такие угрозы. Нельзя сказать, что он привык, потому что привыкнуть к такому было невозможно. И не перестал бояться, потому что невозможно было перестать. Просто стал безразличным.
– Я бы помог вам, товарищ майор, – солгал он складно, стандартно и равнодушно, – если бы только мог. Поверьте.
– Ясно, – Савельев резко захлопнул папку. – Я поверил. Посмотри на меня. Видишь, какой я верующий. Эх, отдал бы я этого ляха под трибунал, хотя бы для примера… Эх… Не буду вас задерживать, прапорщик. Свободен.
Леварт встал так энергично, что едва не опрокинул табурет, принял стойку смирно.
– Товарищ майор, прапорщик Леварт…
– Пошел вон, я сказал.
* * *
– Почему Савельев прицепился именно ко мне? А откуда я знаю? – вопросом на заданный вопрос отвечал Леварт. – Повторяю, я видел, как старлей Кириленко получил очередь в спину, это произошло на моих глазах. Но ведь Савельев этого знать не мог. Мне старлей даже нравился… Случилась между нами когда-то стычка, не скрываю, потому что он цеплялся за что угодно… Но это было без свидетелей… Во всяком случае, я так думал. Наверное, все-таки, об этом донесли…
– Даже на войне, – Ванька Жигунов, задавший вопрос, протяжно прокашлялся и плюнул далеко перед собой. – Даже на войне не продохнуть от сраных ментов. Как и там, на гражданке, где за каждым углом мент или ищейка. Везде: на улице, во дворе, на лестничной клетке, в туалете. Получается, в армии не слаще. В казарме ли, в окопе ли, в походе ли, везде у тебя за спиной мент или кагэбист. Совсем как дома. Я правильно говорю, Матюха?
– Правильно, Вань, трудно спорить, – согласился старший прапорщик Матвей Филимонович Чурило, самый старший в компании по званию и по афганскому стажу, которого друзья называли уменьшительно-ласкательным именем Матюха. Это был огромный мужик с милым лицом ребенка. Очень большого, очень мордастого и очень коротко стриженного ребенка.
– Трудно спорить, Вань. Но такова жизнь. И почему это должна отличаться от гражданки наша рабоче-крестьянская армия? Почему тут, за речкой, должно быть иначе, чем на нашей Руси? Что делать? Зубы стиснуть да терпеть.
Они сидели перед модулем,[16]16
Модуль – так называли фанерный домик для размещения военнослужащих в полевых условиях.
[Закрыть] который служил им временной квартирой, скрываясь в тени от афганского солнца. Которое, впрочем, здесь в Баграме, было значительно менее мучительным, чем там, в горах и на перевалах. Здесь не жарило и не высушивало так, как в походах на броне бэтээров. Здесь, в Баграме, меньше мучили пыль и ветер. А тот факт, что тебе не угрожает мина, фугас или пуля снайпера, также значительно влиял на приятное чувство комфорта.
В собрании, кроме Леварта и Валуна, принимали участие еще четыре сержанта из сто восьмой МСД.[17]17
См. «Афганский словарик» в конце книги.
[Закрыть] Упомянутый уже Матвей Чурило, сибиряк из-под Омска. Сержант Иван Жигунов, земляк Леварта из Питера, на гражданке забияка на иждивении то старенькой мамы, то правоохранительных органов. Старшина Марат Рустамов из Степанакерта, с черными усами а-ля Чапаев, которые в последнее время среди сержантов были модным украшением физиономии. Командование относилось к усам снисходительно, к тому же они сигнализировали о внушительно долгом стаже их носителя. И младший сержант Саня Губар, по возрасту тоже самый младший, двадцатидвухлетний белорус из Орши.
Кроме того, что они прослужили уже более одного года «за речкой», то есть за Амударьей, всех их сейчас объединяло одно: вынужденное ожидание нового распределения. Причины были разные, никто в них не вникал, тем более что они не выходили за рамки привычного. Как правило, это были конфликты между сержантами и офицерами. Конфликты, по-разному окрашенные и различного напряжения. Правда, редко такие, за которые грозил дисбат или уголовное наказание. И довольно редко заканчивающиеся так, как закончились для старлея Кириленко.
– А до меня дошло, – поделился Марат Рустамов, закуривая следующую папиросу, – что Хромой Савельев сильно подозревает Алешу Панина. Ходят слухи, что это именно Панин тогда старлея замочил. Грохнул его, чтобы братву спасти, потому что повел их старлей на верную смерть. Что вы об этом думаете, Харитонов, Леварт? Вы же были на «Неве»…
– Были, – опередил Леварта Валун. – И вот что я вам скажу. Если Савельев Панина подозревает, то как-то странно это проявляется. Алексею Панину за тот бой на заставе «Красную Звезду» дали. И оставили его в батальоне. Он единственный на старом месте остался, хотя ему до дембеля вовсе не дольше, чем мне, например.
– Я, – признался Матюха, – не верю, чтобы Алеша Панин в старлея стрелял. Я его хорошо знаю, он не из таких. А что касается подозрений… Что ж, непостижимы решения и непонятны тайные пути чекистов.
– Аминь, – суммировал Жигунов. – Но слушайте, что я вам скажу. Савельев не отступится. Если убийца старлея в том бою выжил, Хромой Майор его достанет. Он этого так не оставит.
– Не оставят и хадовцы, – добавил Саня Губар. – Ходят слухи, что они рвут и мечут, только чтобы достать тех зеленых с афганского поста, с «Невы», которые предали. Правда, шансов у ХАД не очень много. Те уже в горах, у духов. Так что ищи ветра в поле.
– А я всегда говорил, – вспомнил Рустамов, – что давать зеленым оружие – это большая глупость. Мало того, что техника зря тратится, так еще себе вред делаешь. Ты ему сегодня со склада новенький акаэм выдаешь, а он завтра с этим акаэмом в горы. А послезавтра уже стреляет в тебя из засады. Все предатели, грязь, скрытые моджахеды.
– Может, не все, – Валун искоса посмотрел на него. – Может, они не все такие. На том посту возле нашей заставы, о котором мы говорим, было двенадцать. Ровно столько потом насчитали.
– Слышал я, – Губар неприятно скривился, – что всех двенадцать сделали профессионально. Шомполом в ухо во сне. Потому что, если спящего ножом по горлу полоснешь, он иногда может вскрикнуть, других потревожить. А шомполом в ухо пырнешь, даже не пикнет.
– Регулярную армию, – перебил Рустамов, – удалось застать врасплох во сне и заколоть, как свиней? Рохли какие-то, а не армия. А шомполами кололи их же коллеги. И их коллеги басмачей на пост впустили. Все равно по-моему выходит: это все предатели. Слушайте, что я вам говорю. Доверять им наивно, вооружать – глупо.
– Только вот… – задумчиво сказал Матюха. – Это в конце концов, блин, их страна. Афганистан то есть.
– Ну да, их, – оглядевшись сначала, буркнул Валун. – Не наш. Уж не из-за этого ли возникают все проблемы?
– У тебя, может быть, и возникают, – Губар тоже огляделся. – А может, и не только у тебя. Но у нашего замполита так уж точно нет. У него интернационализм, интернациональная дружба, интернациональный долг. Как то мы посчитали, сколько раз за час он использует это слово. После тридцати считать перестали… А ты меня, Харитонов, часом не подначиваешь? Только что о доносах речь шла…
– Ой, братан, – перебил Валун, щуря глаза, – сдается мне, хочешь ты получить по морде.
– Ладно, ладно… – белорус поднял руки. – Я ничего не говорил. Не было разговора.
– Был, – мягко возразил Матюха. – Но тихий. И в своем кругу. Правда, прапорщик Леварт? Твоего мнения в обсуждаемом вопросе что-то мы не услышали. А наверняка оно у тебя есть.
– Я – солдат, – пожал плечами Леварт. – Слушаю приказы. Делаю то, что прикажут. Что Родина велела.
– Возможно, ты не заметил, – сказал после минуты тишины Рустамов, – тогда я напомню. Ты уже не на допросе КГБ.
– Вижу. И по-прежнему делаю то, что Родина велит.
Наступившая тишина длилась еще дольше, чем предыдущая. Прервал ее Ваня Жигунов. По-солдатски.
– Да хуй с этими разговорами, смысла в них нихуя, и нахуй нам вся эта философия, – заявил он. – Давайте решим, господа сержанты, что нам лучше сделать с таким классным послеобеденным временем, быть может, последним свободным? Быть может, завтра нас снова погонят на войну, каждого в другой конец этой плодородной страны, чтоб ее черти взяли, пропади она пропадом. Итак, есть два предложения. Альтернативные. Пить или ебать.
– Не понимаю, – нахмурил брови Санька Губар, – почему это должна быть альтернатива?
– По экономическим причинам. Средств хватит либо на одно, либо на другое. Разве что, кто-то из вас получил наследство, выиграл в лотерею или ограбил дукан.[18]18
См. «Афганский словарик» в конце книги.
[Закрыть] Никто? Тогда посчитаем. Значится так. Я договорился с сержантом, из интендантов, могу достать литр водки, настоящей «Столичной». Тридцать чеков за пол-литровую бутылку, цена, как для брата. Имеется также самогон первач, качество сомнительное, десять чеков за литр.
– А альтернатива?
– Я слышал о двух поварихах из казино. Хотят по десять от клиента.
– Не слишком много, – быстро прикинул Губар. – Если по десять с каждого из нас…
– Не считая презентов, – внес коррективу Марат Рустамов. – Ведь не пойдешь же ты, как какой-то жлоб, ебать без презентов. Хотя бы винограда, но купить надо. Однако, если решиться на необходимые нашей братии четыре литра самогоняры, получается по шесть с копейками с рыла. А поскольку от самогонки приятные ощущения длятся несравненно дольше, а удовольствие значительно больше, нефиг, джигиты, тут долго раздумывать.
– Подожди, подожди, – вмешался Матюха. – Давайте рассудим спокойно. Какие это поварихи. Ты на них хотя бы смотрел, Вань?
– Если хочу посмотреть, иду в Эрмитаж.
– Верно, – поддержал Жигунова Саня Губар. – Какие еще могут быть поварихи? Вы что, мужики, поварих не видали?
– Видали, – покивал головой Матюха. – Ой, видали. Так что тогда, наверное, водочка?
– Естественно, водочка, – подкрутил казачьи усы Рустамов. – Давайте сбрасываться, товарищи интернационалисты. Бабки в шапку.
– Один раз живем, – Матюха расстегнул карман мундира. – Нечего скупиться, потому что завтра может быть Кандагар или бойня похлеще… Возьмем, я думаю, тот литр «Столичной» для рывка и вкуса. А на второе блюдо три литра того первака по десять. Вместе пятнадцать чеков на душу населения. Почти два месячных жалованья.
– Афошками можно? – Саня Губар выгребал из кармана горсть мятых афгани. – По курсу, семнадцать за чек?
– Можно. А ты, прапор, что?
– Пересчитайте взнос, – Леварт встал. – Не считая меня. Я в этом участия не принимаю.
– Значит, – захохотал Жигунов, – все-таки предпочитаешь повариху? А может, обеих?
– Это мое дело, что я предпочитаю. Сказал, – меня в расчет не принимайте.
Жигунов собрался было комментировать и дальше, но Матюха утихомирил его. Жестом, словом и авторитетом.
– Оставь. Он хочет побыть один. Пойми и уважь.
* * *
Ему казалось, что он идет без цели, лишь бы вперед, лишь бы подальше. Как минимум аэродром его целью не был. Но он не удивился, когда на аэродроме оказался. Так уж было в Баграме – куда бы ты ни направлялся, попадаешь на аэродром. По его полю как раз кружил четырехмоторный АН-12, брюхатый, с задранным хвостом. После достаточно продолжительной серии маневров самолет подкатился под ангар, под самую рампу. Открыли транспортный люк, вокруг засуетились люди в форме и комбинезонах. На глазах Леварта, успевшего подойти совсем близко, с рампы начали грузить продолговатые деревянные ящики. Он знал, что в них содержится. Груз под кодовым названием «двести».
– А ты чего, боец? Читать не умеешь? Вход воспрещен! – заорал на него какой-то юнец с офицерской кокардой на кепке. – Вали отсюда, быстро!
– Документы! – рядом тут же появился второй, не намного старше. – Покажи документы! Кому сказал?
– Отставить, – скомандовал им худощавый капитан, которому достаточно было одного взгляда на загорелое и иссеченное ветрами лицо Леварта. – Оставьте его в покое. За работу!
На «антонова» грузили деревянные ящики, один за другим. Леварт знал, что ящики содержат другие контейнеры, жестяные и запаянные. Только сейчас он заметил эмблему на корпусе самолета – нарисованный черной краской цветок. Конечно, он знал жаргонное солдатское название этих машин, но никогда не предполагал, что они в действительности летали с таким рисунком. «Интересно, – подумал он, – то ли это название произошло от рисунка, то ли рисунок от названия…»
– Что? Может, кого-то из твоих друзей грузим? – тихо спросил капитан.
– Может быть.
– Можешь попрощаться.
Леварт отдал честь.
– Я тоже лечу, – сказал через минуту капитан, не глядя на него. – Туда. Пришла моя смена, дембель, как говорится. Думал, что всё, прощай Афганистан, я выжил, конец страху… Двадцать пять месяцев войны… И только сейчас начал бояться. Того, что я застану… там. Что меня там ждет. Как меня там примут. Смогу ли привыкнуть… Понимаешь?
Леварт не ответил.
– Придет время – поймешь, – вздохнул капитан. – А сейчас иди уже. Действительно, не положено тут.
Леварт отошел не спеша. Не прошло и полчаса, как услышал шум двигателей. И увидел, как «Черный тюльпан» взмывает в небо. Загруженный грузом, известным под названием «груз 200». Транспортируя его назад, туда, откуда он прибыл.
«Кто знает, – подумал Леварт, – может там, в грузовом отсеке, в запаянных гробах и вправду летят Зима и Мишка Рогозин? Рядовой Милюкин? Старший лейтенант Кириленко? Кто знает? Кто знает, кто полетит следующим рейсом».
Когда идешь от баграмского аэродрома, куда бы ты ни направлялся, всегда попадаешь в «городок», центр базы – скопление блоков и штабных зданий, солдатских жилых модулей и палаток, окруженных афганскими дуканами и ларьками, которые предлагают всякий хлам и разнообразное барахло. Леварт ускорил шаг. По его мнению, здесь было слишком людно и слишком громко. Он прибавил ходу, желая как можно быстрее покинуть этот район, выйти к отдаленному полевому госпиталю, где было значительно тише и спокойнее. Но лабиринт внутренних перепутанных дорог крепко держал его и не хотел выпускать.
Минотавр жаждал жертвы. Чтобы поглумиться. Или хотя бы жестоко с ней поиграть.
– Куда прешь, пехота? Шланг ебаный.
Он уступил дорогу группе парашютистов из сто третьей витебской. Не достаточно быстро, чтобы избежать грубого столкновения. Их было четверо, все коренастые, крепко сбитые, загорелые, в выцветших панамах и полосатых тельняшках, которые виднелись из-под демонстративно расстегнутых мундиров. Он уступил дорогу, обошел их, опустив голову. С десантурой шутки плохи.
Модули и квартиры, обвешанные сохнувшей стиркой, выглядели, как крейсера из Порт-Артура,[19]19
Порт-Артур – китайский город Люйшунь; известный под названием Порт-Артур в контексте Русско-японской войны 1904 г.
[Закрыть] идущие на рейде в парадной форме сигнальных флажков. Такие же живописные, хотя в роли флажков были портянки, носки, подштанники и тельняшки. Отовсюду, с каждого окна, из-за каждой двери, доносилась музыка. Казалось, что в каждом помещении есть включенное радио. Везде, казалось, имеются тут кассетные магнитофоны, приобретенные на кабульских базарах контрабандные «Шарпы», «Саньо» и «Самсунги», милые миниатюрки, почти на грани фантастики чудеса японской техники. В которые были вставлены японские кассеты. С советской музыкой.
* * *
Он ускорил шаг. Но лабиринт спутывал, Минотавр грозил, музыка преследовала. Постоянно советская.
Раздался пронзительный рев клаксона, мимо, вздымая клубы пыли, промелькнул «Лазик». На переднем сиденье сидели два десантника в голубых беретах, на заднем – две молоденькие барышни в гражданской одежде, заливающиеся визгливым смехом. В «Лазике» тоже был магнитофон.
«Завтра, – подумал Леварт, предвидя с непоколебимой уверенностью, – завтра пошлют меня на линию».
В следующей бочке,[23]23
Бочка – помещение цилиндрической формы (вагончик), используемое для жилья в походных условиях.
[Закрыть] мимо которой он проходил, наверное, магнитофона не было. Или там предпочитали более традиционные мелодии.
«Загляну в госпиталь, – подумал он, – Да, определенно так. Это лучше, чем Валун, Матюха и самогон, который у них еще остался».
Он прошел мимо очередного барака, тоже с гитаристом. Тоже традиционалистом.
Здравствуй, моя Мурка, здравствуй дорогая,
Здравствуй, моя Мурка, и прощай.
Ты зашухерила всю нашу малину,
И теперь маслину получай![25]25
«Мурка» – одна из самых известных дворовых песен, появившаяся в начале 1920-х годов и очень полюбившаяся уголовному миру. Насчитывается более 20 различных вариантов этой песни.
[Закрыть]
Перед дуканом, заставленным бутылями соков и мешочками сушеных фруктов, сидел худой и высохший, как жертва чумы, старичок в грязной чалме. В руке, почти как у скелета, он держал тасбих, мусульманские четки. Глядя впереди себя мертвым взглядом, он как-то смешно раскачивался, аритмично, словно сотрясаемый неровным тактом Аллы Пугачевой, напористой синкопой «Аббы» и «Бони М», охрипшим баритоном Высоцкого и певуче-трогательной ноткой бандитской «Мурки». Старик качал седой бородой и причмокивал губами, непрерывно что-то повторяя, какие-то слова. Может, жалобы. Может, молитвы. Может, проклятия.
Леварт прибавил ходу. Оставляя позади себя Лабиринт. Неся с собой его часть. Его пятно.
Небо было темно-синего цвета.
* * *
– Добрый вечер, Таня… То есть, Татьяна Николаевна… Извините… Я… Хотел бы… Потому что завтра…
Глаза Тани, сестры Татьяны Николаевны, смягчились. Так красиво, как могут смягчаться только глаза Татьян. Медсестричек Татьян, упоительно пахнущих эфиром и йодоформом, белокрылых ангелов афганских медсанбатов.
– Таня… Я…
– Ничего не говори, парень. Пойдем.
* * *
Пополнение насчитывало шесть человек, не считая командовавшего младшего сержанта. Пополнение, не считая сержанта, явно появилось на свет в годах 1963—1965-х и, наверное, поэтому выглядело, как дети. Дети, одетые в новенькие, пахнущие складом хэбэ и панамы, дети, которым взрослого и боевого вида никак не хотели добавить ни акаэмы на ремне, ни забитые магазинами холщовые патронташи, которые на солдатском жаргоне назывались лифчиками, то есть бюстгальтерами.
– Равняйсь! – скомандовал младший сержант, определенно старше своих подчиненных. – Смирно! Товарищ прапорщик…
– Отставить, вольно, – не по-уставному махнул рукой Леварт. – А вы… Я вас, кажется, знаю.
– А как же, – подтвердил с улыбкой вовсе не такой уж молодой младший сержант. – Ты же Павел Леварт. Мы познакомились в Ашхабаде, в учебке. Не помнишь? Станиславский Олег Евгеньевич…
– В Ашхабаде, понятно, – Леварт не слишком удачно скрыл смущение. – Называли тебя… Менделеев?
– Ломоносов, – поправил Олег Евгеньевич Станиславский с прежней улыбкой. – Это потому, что я закончил МГУ. Был научным сотрудником в Институте ботаники. Какое-то время. До того времени, когда…
Леварт кивнул головой. Он знал, до какого времени. Потому что об этом тоже ходили слухи в ашхабадской учебке.
– Ну-ну, – вздохнул он, – значит все-таки попал ты за речку, Ломоносов.
– А почему я должен был не попасть?
Леварт не ответил. Ему надоело постоянно смущаться.
– Слушай мою команду! – Леварт выпрямился, бросил суровый взгляд на сопливое войско. – Взять вещи и в путь. Шевелись! Поторопи-ка ты эту компанию, младший сержант.
– Не желаешь сначала познакомиться с солдатами?
– Позже. Успею. Сейчас выходим, идем на точку, оттуда с колонной едем на позицию.
– Далеко? Куда?
– Куда приказано.
– А… – бывший ботаник проглотил слюну. – А дорога? Будет безопасно?
– Здесь Афганистан. Здесь нигде не бывает безопасно.
* * *
На пункте, заполненном людьми и машинами, их ждал Ваня Жигунов. По воистину удивительному стечению обстоятельств его распределили и послали туда же, куда послали Леварта и вверенное ему пополнение, недавно прибывшее из Ташкента.
С остальной братвой пришлось попрощаться, вероятно, надолго, если не навсегда. Всем до дембеля было уже недалеко, а гражданка, известное дело, разбросает их по всему Союзу. Хоть они и обменялись гражданскими адресами, шансы на встречу будут мизерны. Леварт расставание с Валуном перенес болезненно. Более болезненно, чем можно было ожидать. До последней минуты он питал бессмысленную надежду, что они все-таки останутся вместе. С Валуном он сжился, что и говорить. Настоящей военной дружбой, крепкими путами связал их Афган, тот ночной бой под Газни,[27]27
Газни – город в Афганистане, юго-западнее Кабула, на пути в Кандагар.
[Закрыть] ущелье Ларгави, подлая засада под Джабал-ас Сараф, побоище в кишлаке Дех Кала, тела товарищей, вывозимых на броне из-под Шехабада. И застава «Нева» на пятнадцатом километре за Салангом, та, на которой старлей Кириленко получил пулю в спину. В наказание за это их подразделение расформировали, а их разделили. Сейчас он ехал на восток, в сторону Джелалабада, а Валун на юг, черт знает куда.
– Черт возьми, – сказал он громко.
– Черт, – согласился Ваня Жигунов. – Салам, прапорщик. Привет, младший сержант. Мое почтение, солдатики. Сразу после учебки? Ну, тогда звания солдата вы еще не достойны. Вы – чижики. Кру-гом! Запрыгивать на броню, чижики, мигом! Куда? Как? Господи, что за остолопы!
– Будем ехать на броне? – удивился Ломоносов. – Почему не внутри?
– Когда-нибудь узнаешь, – скривил губы Жигунов, – когда будешь внутри, а бэтээр наедет на мину. Не дискутируй, браток. Не мудри, не думай, делай, что тебе приказано, причем быстро. Здесь Афганистан.
Казалось, что только их и ждали, потому что не прошло много времени, а транспортеры (колонна насчитывала их более десяти) заревели двигателями, засмердели выхлопами, затряслись и тронулись. Ванька Жигунов перекрестился украдкой. Ломоносов посматривал на него со странным выражением лица. Леварт молчал. Он отсутствовал. Он думал о Тане.
Ехали. На повороте дороги удалось сосчитать машины колонны. Их было четырнадцать: БРДМ, идущая во главе, две БМД, две БМП, один МТ-ЛБ[28]28
МТ-ЛБ (многоцелевой тягач легкий бронированный) – советский плавающий бронетранспортёр.
[Закрыть] и восемь бэтээров. Все входили в состав разведроты 345-го гвардейского парашютно-десантного полка из Баграма. Леварт и его группа были здесь только на прицепе, их забирали по пути. Десантура выделила им в качестве транспорта последний БТР в колонне, так что теперь они давились выхлопами всего конвоя и собирали всю пыль.
Ехали. Молокососы из пополнения, сначала бледные, судорожно схватившиеся за поручни и на каждой выбоине бьющие друг друга по головам мушками акаэмов, постепенно приходили в себя, даже пытались шутить и ругаться солдатским матом, пока Жигунов на них не шикнул. Они замолчали и широко открытыми глазами поглощали пейзаж: глиняные стены дувалов, мимо которых проходила колонна, дуканы, ослики, женщины в паранджах, таджики в тюбетейках, низкие заросли зеленки,[29]29
Зеленка – на военном жаргоне, местность, покрытая растительностью.
[Закрыть] грязно-бурые скаты гор под сапфировым афганским небом.
Ехали. Жигунов уснул. Леварт делал вид, что спит. Чтобы избежать вопросов Ломоносова и необходимости отвечать на них. Какой-либо фамильярности.
Олег Евгеньевич Станиславский был научным сотрудником Московского государственного университета имени Ломоносова. От этого и происходила его военная кличка. В МГУ Ломоносов делал научную карьеру. Какое-то время. Точнее, до того времени, когда он что-то заявил. А может, подписал. Что-то, чего не следовало заявлять, а тем более подписывать. Вскоре после того, как он заявил, или, возможно, подписал, Ломоносов из МГУ вылетел. Тут же вслед за этим пришла повестка из военкомата, и не успел он оглянуться, как уже ехал эшелоном в Туркменистан. Попав в 40-ю армию с клеймом смутьяна и политического подстрекателя, легкого житья там не имел и свое наверняка получил. На учебке в Ашхабаде слегка ожил, потому что там щемили не так сильно, перспектива Афганистана умеряла пыл сержантов. Ломоносов же совсем не хотел вписываться в стереотип кретина и университетского придурка. Служил образцово, а поскольку был не глуп, вскоре, ко всеобщему изумлению, щеголял с лычкою ефрейтора на погонах. На которые, как теперь оказалось, ему добавили еще одну лычку.
