Текст книги "Земляки"

Автор книги: Анджей Мулярчик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Annotation

Имя Анджея Мулярчика, сценариста картины «Земляки», многое говорит польским читателям. Его перу принадлежит книга очерков «Что кому снится», рассказывающая о людях, в сознании которых еще продолжает жить давно отшумевшая война. В процессе работы над ней автор ощутил необходимость написать о настоящем, о том, как оно вытесняет прошлое. Так возник сценарий «Земляки»,

Кинокомедия «Земляки» с большим успехом прошла по экранам стран народной демократии и заняла первое место на плебисците польских зрителей.

notes

1

2

3

4

День стоит жаркий. Солнце так и плавится на крыше черного «шевроле», который застрял у края Павлякова луга. На дверцах машины надпись: «Такси № 1». Внутри машины до того тесно, что только диву даешься, как это туда влезло столько народу: на заднем сиденье красуется почти вся семья Павляков! Марыня, женщина лет пятидесяти, судорожно прижимает к себе сумочку из искусственной кожи. Хотя сумочка и пуста – без нее женщине невозможно, никакого виду не будет. А Марыня явно готовится к какому-то торжественному событию: об этом свидетельствуют локоны ее старательно сделанной завивки. Они такие густые и курчавые, что кажется, будто на ней надета шапка из бараньего меха… Втиснувшись в самый угол и прижавшись головой к крыше машины, сидит старший сын Марыни. Витольд, держа на руках восьмимесячную дочурку Аню. Его жене Ядвиге пришлось пристроиться на коленях Витольдова младшего брата, Павлика.

На переднем сиденье, рядом с водителем, восседает сам отец семейства – Казимеж Павляк. Лицо его выражает крайнее напряжение. Казимеж и так взмок от жары, а тут еще давит на кадык тесный негнущийся воротничок нейлоновой рубашки, стянутый галстуком… Казимеж то и дело нервно поправляет новехонькую шляпу из жесткого фетра, специально купленную ради сегодняшнего торжества.

Машина продолжает стоять на месте. С каждой секундой растет напряжение пассажиров. Водитель то включает, то выключает мотор. Тот хрипит, трещит, но не заводится. Все нервничают.

– Карбюратор, наверное, барахлит, надо жоклер продуть, – солидно замечает Павлик.

Студент Политехнического института, он чувствует себя вправе давать советы, если дело касается техники.

– Ничего! Пойдет, собака, – цедит сквозь зубы шофер, профессиональная честь которого посрамлена в столь ответственный момент.

– Казимеж, что ж делать-то, ведь опоздаем! – волнуется Марыня.

Павляк, нервно дернув себя за ус, вытаскивает старинные часы на цепочке. Поглядев на них, решительно открывает дверцу.

– К черту такую езду! Вылазьте! – командует он и, выскочив из машины, торопливо семенит по пересекающей луг тропинке.

Теперь наконец можно как следует рассмотреть его: невысокий, плотный, он почти бежит, придерживая рукой шляпу и энергично перебирая коротковатыми ногами.

За ним гуськом следует все семейство, бросив смущенного таксиста у его роскошного, но бесполезного «шевроле». Таксист с досадой пинает переднее колесо – такой конфуз: обещал доставить Павляков на вокзал, и вдруг машина ни с места!

– Казимеж, подверни брючины-то, ведь нынче мокро! – кричит Марыня вслед мужу, за которым никак не поспеет. – И надо же было с этим ихним такси связываться! – ворчит она, отдуваясь на ходу. Теперь бегай как жеребец на скачках…

Услышав далекий гудок паровоза, все прибавляют шагу – до станции еще идти и идти!

Когда они добегают до станционного домика, на котором красуется надпись «Рудники», вдали еще виден дымок отошедшего поезда. В конце перрона одиноко стоит пожилой мужчина в соломенной шляпе. Возле него – куча чемоданов и чемоданчиков. Он растерянно оглядывается вокруг.

Казимеж Павляк останавливается на секунду и, приложив ко лбу ладонь козырьком, бормочет под нос: «Ой, да это ж, наверное, он и есть!» Затем поправляет шляпу, отворачивает штанины брюк и. крякнув, направляется торжественным шагом к приезжему. За ним, соблюдая небольшую дистанцию, медленно движется развернутой цепью все семейство, В двух шагах от пожилого мужчины Павляк останавливается и смотрит на него таким напряженным взглядом, будто собирается притянуть его к себе глазами. Приезжий вежливо приподымает шляпу и говорит по-польски с сильным английским акцентом;

– Я Джон Павляк. Ты есть мой брат?

– Да, это я. – Казимеж говорит внешне спокойно, но подбородок его дрожит и судорожно дергается в кольце жесткого воротничка кадык.

Вдруг, не выдержав такой официальности, он бросается на грудь брата и кричит во весь голос:

– Ой, Яська, неужто это ты!

Сплетенные в тесном объятии, они стоят неподвижно, точно слившись воедино. Братья не виделись почти сорок лет…

Мало-помалу вокруг них собирается толпа: тут и семейство Павляка и посторонние зрители. Все стоят молча, с волнением наблюдая за этой встречей. То тут, то там мелькает носовой платок, женщины украдкой отирают глаза.

Наконец братья отрываются друг от друга. Казимеж вспоминает, что брата надо познакомить со своим семейством.

– Это Маня ^[1],– говорит, он подталкивая вперед жену. – Постарела малость, поизносилась, а? – смеется он, пока брат целуется с Марыней. – А это Витя. – Казимеж толкает в бок старшего сына. – Он через год как раз родился, как ты в эмиграцию подался. А это внучка, Аня, – осторожно взяв крохотную ручку девочки, он вкладывает ее в огромную ладонь брата.

Теперь очередь Павлика: этот родился уже здесь, на западных землях, нынче учится, студент.

Толстяк Кекешко, местный мельник, который тоже оказался среди зрителей, сделав шаг вперед, спешит представиться:

– А я как раз ему крестным отцом довожусь…

Витольд, улучив момент, снимает шляпу и пожимает дяде руку.

– Спасибо вам, дядя, что вы моей Ане крестным отцом быть согласились. Мы все ждали, пока приедете, не крестили…

– А где же мать малышки? – интересуется приезжий.

Только после этого осмеливается подойти к знатному гостю Ядвига. До этого она держится в сторонке.

– А откуда она? Из чьих будет? – спрашивает «американец», внимательно разглядывая лицо молодой женщины.

– Да от соседов наших… – торопливо поясняет Казимеж, точно боясь, что кто-нибудь из присутствующих опередит его и скажет не то, что нужно.

Представив всех, Казимеж считает встречу оконченной и кивает сыновьям, чтобы взяли чемоданы. В это время к станции подъезжает злополучное такси. Казимеж, весело кивнув в его сторону, говорит несколько нараспев ^[2]:

– Вот черт! Американская машина, а сломалась! Встала посередь дороги, и ни туды, ни сюды. Через это мы и опоздали…

Приезжий окидывает взглядом горизонт: впереди, на полях, золотятся снопы, справа чернеет полоса леса, слева пестреют мозаикой яркие крыши местечка.

– Длинно здесь… далеко до вас, – поправляется гость, чувствуя, что сказал не то слово.

– В ту-то сторону небось дальше ехал! – живо откликается Казимеж.

– Why?.. Чего?..

– Так ведь из дому ж бег…

– Из дому… А где твоя дом?

– Сейчас увидишь… – Казимеж машет в сторону местечка.

Он не замечает горькой улыбки на лице брата. Разговор, который они ведут как бы между прочим, стоит им больших усилий.

«Американец» не желает садиться в такси, хотя туда уже уложили его чемоданы.

– Мы… идти… – чуть улыбается он. – Смотрейшен, на какие земли ты сменил наши Крушевники. – Приезжий говорит с трудом, явно подыскивая польские слова.

– Кружевники, – поправляет его младший брат. Хотя они и остались на востоке, но для нас-то они теперь здесь, где сейчас живем. Помнишь, как наш тятя, бывало, говорил: «Ежели тебе охота придет с места стронуться и будет та охота сильнее тебя – уступи ей. Иди, но большие города обходи сторонкой, а селись в тех, что поменьше, и селись с самого краю, чтоб прохожие у тебя про старосту спрашивали, а не у старосты про тебя…»

– Yes, тятя так говорили, но тятя остались там, в Крушевниках…

– В Кружевниках, – снова поправляет Казимеж своего седовласого брата и низко кланяется ему.

Из дома с надписью «Починка обуви» выходит мужчина в кожаном фартуке. Казимеж шепотом поясняет:

– Это войт* наш. Он тут, в Рудниках, первый войт был.

– Последний войт в… twenty seven году был… Таранчук.

– Да неужто ты еще помнишь! – изумляется Казимеж.

Старший брат молча пожимает плечами, давая понять, что вопрос неуместен: он помнит все.

Идущие к городку братья выглядят рядом, как плохо подобранная в упряжи пара лошадей: «американец», несмотря на свои семь десятков, кажется моложе Казимежа на добрых десять лет. Рядом с сухощавым, стройным, сдержанным в движениях Яном Казимеж кажется кругленьким и очень суетливым.

Оглянувшись, Ян с удивлением видит такси, которое медленно тащится метрах в пятнадцати от них. Казимеж, заметив его удивление, поясняет:

– Это я ему велел… Ну-ка у тебя ноги заболят?

– Lost money… Тратишь деньги.

– Да он же родня нам! – восклицает Казимеж так. будто этим все сказано.

«Американец» оборачивается, чтобы, лучше рассмотреть шофера.

– Чей он?

– Да соседов наших сын…

За такси торжественно шествуют остальные Павляки.

Завидев возле рынка кузню, «американец» вытаскивает из кармана очки в золотой оправе и всматривается в пылающее жаром и огнем помещение так, точно наткнулся на что-то почти забытое, но очень родное.

Вспугнув стаю галок, прозвонили колокола на башне костела.

– Когда я сюда приехал, колокола и те еще молчали! – с оттенком гордости говорит Казимеж.

– В нашем костеле, хоть он и деревянный был, а колокола лучше звонили, – вздыхает Ян.

– Только у тебя сапог не было до костела дойти, – бросает мимоходом Казимеж и, указывая на выступающие над морем зелени крыши домов поодаль местечка, говорит:

– Там наш дом.

– Наш?!!

Дом Казимежа. Ян ходит по комнате, баюкая маленькую Аню. Девочка не спит, Ян начинает развлекать ее.

– На кого же ты похожа? – повторяет он, нежно щекоча ей подбородок и забавно надувая губы. Поднеся девочку к свадебной, в застекленной рамке, фотографии Витольда и Ядвиги, он сравнивает ее личико с лицами родителей.

Входит Казимеж, за ним – Марыня.

– Может, они голодные? – смущенно спрашивает Марыня, обращаясь от робости не к гостю, а к мужу.

Гость в это время рассматривает вставленные в рамку цветные открытки, которые он присылал родным из Америки.

– Вот… здесь я жить и умирать, – говорит он, постучав пальцем по открытке с видом Детройта.

В соседней комнате накрыт стол. По случаю встречи необычного гостя он густо уставлен яствами. Среди них – сардины, американский консервированный фруктовый сок, банки с компотом, домашняя ветчина и колбасы Марыниного производства…

Окинув взглядом все это богатство, «американец» вдруг несмело просит:

– Я иметь аппетит… для мамалыги со шкваркой, – и впервые улыбается.

Марыня зато впадает в панику и с отчаянием смотрит на своих – что делать?

– Павлик, а ну добеги до соседов, принеси мамалыги! – распоряжается Казимеж и, обращаясь к внучке, говорит: – А знаешь ты, Аня, кто это такой? Это крестный твой…

Ребенок улыбается деду, машет ручонками.

– Ты – Аня, а я – Джон, Джон, Джон! – повторяет гость, взяв девочку на руки и покачивая ее.

– По-польски Ян, Яська, значит, – поясняет внучке Казимеж и наливает две рюмки водки. Взяв одну из них, он торжественно начинает:

– Послушай, Яська, что я, брат твой, должен тебе сказать, и дай ты мне прощение свое за то, что ты для меня никакой ни «Джон», а тот самый Яська, какой пас коров в Кружевниках и бегал босой да в портках домотканых, хотя и было это еще во времена Франца-Иосифа, про которого потом такую песню пели: «Франц-Иосиф жил да был, сладко ел и сладко пил…»

Видно, песенка эта напомнила Яську о чем-то, потому что он заулыбался и замурлыкал мелодию. Казимеж, однако, с выражением твердой решимости на лице прервал его:

– Так что послушай, брат Яська, что я тебе скажу, потому как сказать я тебе должен очень много, а начну я с самых главных слов: «Бойся ты бога, Яська, наконец-то мы свиделись!»

На какое-то мгновение волнение лишает его речи, но, овладев собой, Казймеж говорит все так же торжественно:

– А сказавши это, я перейди к делам не таким важным и поведу разговор хозяиский. Дом этот – новый, каменный, с подвалом.

Взяв брата под руку и отогнав жестом детишек, которые потянулись было за ними, Казимеж ведёт гостя по дому.

– Крыша у нас крыта не какой-то там соломой, как у тяти нашего, покойника, а шифером асбестовым, как оно и должно быть согласно нашему пониманию и противопожарным правилам. Ни гриб его никакой не ест, ни долги не подтачивают!

Джон осматривает дом без особого энтузиазма. Взгляд его равнодушно скользит по новенькой модной мебели, не задерживаясь, переносится с радиоприемника на полированный гардероб, и только старая икона, за которой веером воткнуты цветные открытки с видами Америки, привлекает его внимание. Все эти когда-то присланные им брату изображения скверов Детройта, небоскребов Чикаго, автострад и портов – как бы карта жизни и скитаний самого Яська. Глядя на открытки, «американец» не может удержаться, чтобы не ткнуть пальцем в одну из них.

– Вот… здесь я в войну работал, – говорит он и, тряхнув головой, словно желая отогнать от себя какие-то воспоминания, оборачивается к Казимежу. – А наша старая мебель с Крушевников где?

– От нее, от всей, вот только чего и осталось. – Казимеж снимает со стены тонкий, как бритва, серп и протягивает его брату. – Отцов еще…

– Да, да! Совсем такой у нашего тяти был!

– Ну вот, Яська, смотри весь дом хорошенько. Потому дом этот такой же мой, как и твой. Поклялся ты нашему тяте, что как только судьба отведет от тебя угрозу, какая над тобой тогда повисла, – вернешься ты на свою землю, чтобы кости рода нашего друг дружку по свету не искали. И вот вернулся. Так что с сего дня дом этот так же твой, как и мой, и твоя эта земля, на которой он стоит…

Слушая все это, Яська набивает трубку, заталкивая туда пальцем табак в такт словам брата. Когда же Казимеж умолкает, он, подумав с минуту, начинает ответный монолог. И хотя ему трудно говорить по-польски, речь его не менее торжественна, чем брата.

– Послушай, Казик, и то, что я скажу. Этот дом – не мой дом. Я в нем не родился, не плакал, не смеялся, you understand? И земля эта не моя, потому как я по ней босиком не бегал, зерна в нее, не клал и отца в ней не хоронил. Есть мне лет seventy… Семьдесят без один, и я смотрю, чтоб место выбрать, где я отдыхать пойду. Я приехал к вас прощаться. А землю, sure, я хочу у тебя забирать. Но только – ту землю, с Крушевников, чтобы ее посыпали па мою могилу в Детройт. – Заметив на лице Казика смущение, он напоминает ему: – Ты же писал, что привез с собой из Крушевники мешок с земля, какую тятя каждую весну своими шагами обмерял, чтоб знать, не украл ли кто кусок у него…

– Земля, земля… Земли-то этой всего и было полморга^[3], а едаков на ней одиннадцать душ сидело! И в Америку тебе пришлось из-за нее же, из-за этой земли, удирать! – восклицает с досадой Казимеж.

– Не из-за земли, а из-за Каргуля! – подчеркнуто твердо произносит Яська.

– Ой, Яська, Яська, – хитро щурит Казимеж покрытые густой сетью морщинок глаза. – Когда это было-то! Да за это время здоровый конь три раза издохнуть успел, а мужик саженный – до земли согнуться.

– Я Каргулю этого никогда не забуду! – жестко отвечает «американец».

– Да не такой уж он плохой был, Яська, – пытается смягчить обиду брата Казимеж. Видя, однако, что Ян подозрительно приглядывается к нему, он дает ему в бок тумака и вдруг начинает смеяться. – А помнишь, как тятя застал на нашем поле Каргулеву корову?

Смех не дает ему говорить…

…Идут кадры, напоминающие старые поблекшие фотографии: в поле зрения появляется маленькая облупленная хатенка с окнами у самой земли, с проваленной соломенной крышей. Посреди грязного двора стоит мужик с космами нестриженых волос. Лицо его выражает растерянность и беспомощность, он озабоченно скребется в затылке.

Но вот и объект, на котором он может сорвать свою злость: корова соседа пересекла межу его поля. Схватив суковатую дубину, он бежит за ней и, не скупясь на самые страшные проклятия, начинает молотить по впавшим бокам коровы.

– Чтоб тебе мой хлеб боком вышел! Чтоб у тебя очи повылазили! Чтоб ты сдохла, окаянная морда!..

Корова тяжело бежит обратно через межу. Укротитель, довольный собой, возвращается во двор…

По другую сторону дырявого, сильно накренившегося плетня стоит его сосед – старый Каргуль. Увидев, что кобыла Павляков беззаботно жует, перевесив хвост через низенький плетень, он подкрадывается, отхватывает ей серпом хвост и, пряча его за спиной, кричит старому Павляку, который пилит дрова:

– Эй, Павляк! Подойди-ка к плетню!

– А на кой мне подходить? – подозрительно спрашивает тот и на всякий случай оглядывается на молодого Яська, который помогает ему пилить.

– Подойди, потому как и я подхожу, – говорит Каргуль и делает два шага вперед по направлению к плетню.

Павляк приближается. Каргуль швыряет ему в лицо кобылий хвост. Удивление Павляка сменяется яростью, он оборачивается к сыну. Схватив топор, Яська гонится за Каргулем, но тот успевает запереться в своем сарае. Оттуда слышен его хохот…

Свист косы. Ровным веерком падает из-под нее. пшеница. За Кацпером Павляком идет, согнувшись, и вяжет снопы его жена, бабка Леония. Их сын, Яська, накладывает на воз связанные снопы. Вдруг Кацпер застывает на полушаге: пахавший неподалеку на своем поле молодой Каргуль отхватил лемехом плуга кусочек межи. Подбежав к краю поля, Кацпер прикладывает ладонь к вспаханному месту: его земли «захвачено» на целых пол-ладони! Он бешено кричит что-то вслед удаляющемуся Каргулю, тот оборачивается и пожимает плечами. Тогда Кацпер подзывает сына и, протягивая ему косу, что-то с жаром говорит. Схватив косу, Яська бежит за пахарем.

Каргуль реагирует на угрозы и проклятия Павляков достаточно выразительным жестом. Яська, подбежав к лошади, бьет ее плашмя по хребту, отчего она пускается в галоп, волоча за собой опрокинувшийся плуг. Каргуль бросается на Яська. Широкий взмах руки, блеск косы…

…Яська в ужасе бежит навстречу отцу и матери. Миновав их, он мчится к виднеющейся вдали деревушке – низеньким белым хаткам, придавленным к земле соломенными шапками крыш. Влетая через открытые ворота в стодолу, где в полутьме копошится брат, он кричит: «Я Каргуля убил!» – и снова бросается наружу. Разметав перепуганных кур, он некоторое время мечется по двору, потом вбегает в хату и бросается на колени перед почерневшей иконой.

Ночь. В свете керосиновой лампы грозно поблескивает висящая на стене коса. Яська, одетый в чистую рубаху, с котомкой за плечами, по очереди гладит светло-русые головки выстроенных по росту младших братьев и сестер. Леония сует ему в руку узелок, отец снимает с себя сапоги и протягивает их Яську. Натянув сапоги, Яська опускается на колени перед иконой. Отец становится рядом с ним. Повторяя вслед за отцом слова клятвы, Яська торжественно произносит:

– Всем, что власть надо мной имеет, клянусь… что дороги к дому своему не забуду и на землю свою ворочусь… чтобы кости рода нашего друг дружку по свету не искали… А на Каргулево племя и поле, господи наш милосердный, ниспошли ты казни египетские… Только не спутай, господи, с Каргулями соседов ихних, нас то есть, Павляков, и не сделай нам чего худого, потому как мы, господи, свою межу соблюдаем… А землю нашу мы оборонять вправе, потому как ты создал ее и нам предназначил…

– …Потому как ты создал ее и нам предназначил, – шепчет «американец» слова давнишней клятвы. Он стоит во дворе братова дома и, держа на руках маленькую Аню, пытается отогнать нахлынувшие было воспоминания о печальных событиях, вынудивших его бежать в Америку. Правда, Каргуль оказался жив, ко ранен он был очень тяжело…

– И чего ты. Яська, защищал тогда своей косой? Пол-ладони земли? За такую глупость чуть человека не порешил. Ведь он с тех пор всю жизнь одним легким дышал…

– Yes, а я с тех пор молился о смерти для него, – Яська с удовлетворением кивает в такт словам седой головой. – Где я ни работал – и на сталелитейном заводе, и на ферме, и когда varnischer, то есть полировщик, был – ни один день я не начал без молитвы: «Будь милосердный, боже, и выдерни его с этой земли как траву сорную…» Из-за Каргуля я остался без родина!..

– А теперь вот эта земля наша, – говорит Казимеж, подчеркивая слово «эта».

Яська делает вид, что не слышит. Причмокивая губами, он строит девочке смешные рожицы, подбрасывает ее на руках. Поворачиваясь при этом то в одну, то в другую сторону и щуря глаза от солнца, он исподтишка рассматривает двор брата.

– Very nice… Стодола каменный, – негромко замечает он. – И конюшня… Но у наш тятя воздух совсем не так пахнул… По-нашему. – Как бы желая еще раз проверить, что за воздух на новой, «чужой» земле, Яська делает глубокий вдох и недовольно качает головой.

– Вон яму с навозом открою и обратно, как у тяти, воздух будет… – не сдается Казимеж.

– Ну и солнце сегодня, – отирает взмокшие виски Яська.

– Солнце такое же, как и у тяти…

Братья останавливаются у распахнутых ворот большого сарая. Внутри поблескивают под солнечными лучами фары трактора.

– Твой?

– С соседами артельный, – отвечает Казимеж и, видя по лицу брата, что тот не понимает, добавляет, махнув рукой, – ты по-польски вовсе слабо кумекать стал…

Яська замечает, что за ним наблюдают через забор какие-то люди.

– А как соседи?

– Соседов-то у меня столько, сколько свет сторон имеет. – И, указывая на дом с острой красной крышей, Казик поясняет: – Этот вот сосед под Познанью батраком был, парень очень даже порядочный, хотя и не из нашинских, не из-за Буга родом. А вон тот, Вечорек Антони, автохтон, значит…

– Где это лежит?

Казимеж грустно качает головой: старший-то он старший, Яська, а по-польски никак не понимает.

– Автохтон – это значит тутошний поляк, местный, силезский. Мы-то первые сюда, в Силезию, приехали, а он еще до нас, до войны тут жил! А вон с этим соседом, какого дом ближе всех к нам стоит, наша жизнь вовсе неразлучная, будто нас одна мать родила…

– Хороший человек?

– Свой, – отвечает Казимеж, как-то особенно подчеркивая это «свой». – С него здесь и началась Польша.

– Польша? – изумленно переспросил Яська.

– Послушай ты, Яська, что я должен тебе сказать. Даже слепой и тот, говорят, на часах разглядит, когда его час пробьет. А мой час в Кружевниках над самым ухом у меня пробил, и знал я твердо-натвердо, что нечего мне из-за пяти минут торговаться. «Пришло время прощаться с отцовским полем!» – сказал я себе и даже заплакал горько, хотя и без слез… – Казимеж снимает шапку, точно снова прощается с полем.

– Sure… С тем самым полем, где я оборонял землю нашу… – Яська жестом обвинителя тычет пальцем в грудь брата.

– Послушай ты, Яська, об Ноевом ковчеге, что поплыл по рельсам с востока на запад через потоп жизни, какой в сорок пятом годе получился, когда стали нищету нашу как сорняк вырывать и землю от государства давать… Кто согласный был ехать в те края, откуда немцев повыселили и какие нашей Польше обратно возвратили, тот, пожалуйста, получай товарный вагон и – айда! Поднялся и я с семьей. Сели мы в вагон и поплыли вперед, в даль неведомую. А в ту пору всякая и каждая дорога «на Берлин» вела. И так, день едешь – два стоишь, в неделе семь дней имеется, в месяце четыре недели, а в нашем поезде сорок и еще восемь штук вагонов было, а рельсов перед паровозом никак меньше не становится, зато сухарей в мешке-то все больше да больше убывает, а я с собой, окромя клячи, семьи, живота Марыни, в котором дите зрело, еще вез немножко нашей Польши – мешок с землей, какую взял с нашего поля к отцовской могилы…

Медленно ползет товарный состав по пустым, безлюдным местам. Из открытых дверей вагонов торчат дымящие трубы печурок, некоторые вагоны без крыши. Внутренность вагона, в котором едет семейство Павляка, напоминает вифлеемскую конюшню: с одной стороны стоит лошадь, с другой – лежит на нарах Марыня. Бабка Леония сидит возле печурки и держит на коленях мешочек с кружевницкой землей.

Монотонно стучат колеса поезда, монотонно бормочет бабка слова молитвы. Витя с отцом стоят у открытых дверей вагона, вглядываясь в ползущий мимо пейзаж, в вымершие глухие улочки какого-то брошенного людьми городка…

– Тять! А сколько Ной со своим ковчегом по воде плыл?

– Меньше нашего, но тогда железной дороги не было еще.

– Тять, а тять… – снова зовет Витя минуту спустя.

– Ну чего тебе?

– А где эта дорога железная кончается?

– Там, где на нее рельсов не хватило.

Некоторое время они молча смотрят вдаль, на безлюдное поле и пересекающую его дорогу. Вдруг Витя замечает фигуру человека.

– Ой, тятя, человек! – кричит он.

– Где? – оживляется отец, но тут же разочарованно машет рукой. – Э-э, какой это человек, здешний, наверное…

Из глубины вагона доносится тихий стон Марыни.

– Тять, а тять…

– Ну?

– А успеем мы доехать, или же у нас тут пятый прибудет?

– Вот еще дурень чертов на мою голову навязался! – злится Казимеж. – Ты лучше думай, как бы нам успеть из вагона вылезть, пока у меня для кобылы зерно не кончилось!

Казимеж идет к мешкам с сеном и сухарями, внимательно осматривает их. Провианта осталось совсем немного. Взяв с ящика свою порцию хлеба, он украдкой сует ее на ладони лошади.

– И где здесь воды свяченой возьмешь? – волнуется бабка Леония, с тревогой посматривая на искривленное болью лицо невестки.

– Казик, да ешь ты сам, – слабым голосом просит Марыня, видя, как муж скармливает драгоценный хлеб кобыле.

– Нельзя ей силу терять, работа ждет…

– Ой, человек, человек! И зачем ты на свет уродился, ежели он велик для тебя не в меру! – Бабка с ужасом смотрит на озаренные солнцем огромные пространства земли. – Надо мне было на той земле оставаться, и зачем я только Кацпера бросила одного в могиле лежать! Где мы теперь друг дружку найдем, ежели тут и небо другое?

– Для нас и так тут самый доподлинный рай, поскольку Каргуль окаянный за межой маячить не будет. Уж, считай, через одно это для нас война выигранная! – убежденно говорит Казимеж.

Ему хочется чем-нибудь утешить семью, но для Марыни сейчас самое главное – не родить в этой теплушке: ну что это – ни дом, ни конюшня, хоть лошадь и жует над головой…

– Казик, да должен же конец этой езде быть! – восклицает она с отчаянной решимостью. – Пусть там земля наша будет, где тень от нас упадет!

Поезд вдруг резко тормозит. Казик вылезает из вагона и смотрит вдоль длиннющего состава, украшенного польскими национальными флагами и транспарантами, из которых явствует, кто и зачем в этом составе едет.

Кругом – трава по пояс, за ней – поле со всходами, ни дымка какого, ни лая собачьего… Казимеж идет в поле, берет в руки колос, растирает его на ладони.

– Наши тут! Наши есть! – слышен вдруг истошный крик Вити.

Воспользовавшись остановкой поезда, он забрался на крышу вагона, чтобы получше рассмотреть все вокруг. Казимеж бежит к нему, карабкается на крышу, смотрит туда, куда указывает Витя. Вдали пасутся три коровы.

– Да ты что? Это ж скотина обыкновенная! Где ж ты наших углядел? – ворчит разочарованный Казимеж.

– А я вам, тятя, говорю: тут нашинские есть! – упрямится Витя.

– Никак ты взбесился, Витя? – уже раздраженно бросает Казимеж и дергает сына за ухо.

– Да гляньте же, тятя! Видите пятнашку, вон ту, у которой полрога отломано?

– Ну, вижу, – равнодушно говорит Казимеж, глядя вперед из-под ладони. – Корова как корова.

– Да это же нашинская корова, тятенька! – Витя даже захлебнулся от восторга. – Таких нигде на свете нет, только в наших Кружевниках! Каргу-лева это скотина, Мучка ихова, с обломанным рогом, я же ее знаю! Здесь они, здесь Каргули, точно говорю! Здесь!!!

– Здесь? Этот бандит?!! – изумленно восклицает Казимеж. – Ну, тогда, знать, мы до своего места доехали! – Увидев, что состав начинает помаленьку двигаться, он изо всех сил кричит: – Стой! Сто-оо-й! Отцепляй вагон!

В пустой городок въезжает советский военный грузовик. На нем, доверху забив кузов пожитками, расположились Павляки. Рядом с машиной гарцует верхом на кобыле Витя. Грузовик переезжает лежащую на мостовой перину, и в воздух вздымается туча пуха.

Казимеж искоса поглядывает на огорченные лица жены и матери.

– Ну и чего это вы носы повесили, а? – весело спрашивает он. – Раз тут свои живут, так и нам здесь жить.

– Свои?!! – Бабка смотрит на невестку. – Каргуль – самый что ни на есть лютый враг наш!

– Враг… – Казимеж как бы думает над словами матери. – Враг-то он, конечно, враг. Но ведь он свой враг. Против этого уж никто ничего не окажет! Мой он враг! – с силой стучит кулаком в собственную грудь Казимеж. – Мой! Наш собственный! Нашею кровью вскормленный!

– Казик, неужто еще где-нибудь нельзя было? – робко спрашивает Марыня.

– Лю-юди добрые! Да где ж это видано – новых врагов искать, когда тут старые нашлись! Ну уж это не по-божески было бы! – всерьез злится Казик.

Грузовик продолжает ехать по пустым улочкам. Марыня полулежит на расставленной в кузове железной кровати. Бабка Леония сидит рядом, крепко прижимая к себе мешок с землей; Казимеж, точно капитан на мостике, стоит, опершись о крышу кабины, и вглядывается в даль. На подножках грузовика, держась за дверцы кабины, едут двое красноармейцев с автоматами на груди.

Одна за другой минует безлюдные улицы грузовик. Повсюду витрины магазинов закрыты жалюзями, а дома стоят с распахнутыми окнами, из которых свешиваются наспех смастеренные из чего попало белые флаги – знак капитуляции. На горке возле костела раскорячился подбитый танк. Отсюда открывается панорама окраины города: там все так же мертво, как и в центре, но над одним домом струится дымок.

Обернувшись к жене, Казимеж показывает ей на дымок.

Первым на цементированный двор влетает верхом на кобыле Витя, за ним медленно вползает грузовик. Направо от ворот расположен белый дом, прямо – прекрасный каменный сарай, налево – просторная конюшня.

Солдат, соскочив с подножки, оглядывается вокруг

– И что это ты, хозяин, такой маленький дом выбрал? – спрашивает он. – Смотри-ка, какие дома повсюду стоят! Выбирай любой, самый лучший!

– Мне лучший не надо, мне этот хорош, – отвечает Казимеж, а сам смотрит на дом по другую сторону забора – именно из его трубы и идет дым.

Посреди двора уже стоит кровать, валяются брошенные как попало лопаты, косы, серпы, топоры… Бабка Леония сидит в кухне на куче узлов, словно пути и конца не видно. Казик хочет взять у нее из рук мешок: с землей, но бабка упрямо прижимает его к себе.

– Мама, да что же это вы! Ведь вы в своем доме!

– Чтой-то это за дом, в нем даже печки нету! – Она критически оглядывает современную, блестевшую эмалью и никелем газовую плиту. – Ой, вовремя господь бог моего Кацпера прибрал, а то бы ему, бедному, и полежать негде было. Испечь она, поди, испечет, эта плита, а где на ней спать?..