Текст книги "Те, кого ждут"
Автор книги: Андрей Юрьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]
– Знаешь, мне венгерские цыгане нагадали, что умру на пике страсти.
– Умрешь?
– Умру.
– Умри.
И, прежде чем во все ее лунные впадинки хлынул солнечный ток, Зоя прошептала: "Пусть горит огнем твоя Шихерлис!".
ТИХИЙ ТАНЕЦ
Владов – и упреки? Этого Зоя не могла представить. Какие к дьяволу упреки, когда Его Бархатейшее Светлейшество изволит танцевать? Он так и выпевал: "Мне станцевалось". Или: "Мне влюбилось". Зоя притворно сердилась: "Как это так? А я? Я – ни при чем?". Владов, хмурый ребенок, расцветал. Как не расцвести самому, если видишь, как раскрываются лилии?
Зоя раскрывалась, и оказывалось, что в кувшинке ее души мирно уживались золотистые светлячки мечтаний и вороны похороненных надежд, неуловимо воздушные ласточки радости и пламенистые драконы гнева. Да, и драконы гнева, и не только мирно уживались, но и устраивали временами завораживающий танец. Вы видели, как танцуют птицы души? Неужели нет? Смотрите – ... Не видите? Жаль. Владов – видел. Видел скользящие тени затаенных обид; видел всплески восторгов и кружение причудливых прихотей; видел все, почти все. Иногда он мечтал стать призраком и следовать за ней по шумным улицам и малолюдным переулкам, чтобы вглядываться в лица встречных: кому улыбнулась? чему удивилась? что еще осталось скрытым в бутончике сердца, в сокровищнице Королевы Лилий? Да, мечтал стать призраком, вездесущим дыханием – чтобы согреть навсегда ее вечно зябнущие пальчики...
В одно ветреное, хмельное воскресенье он увидел, как сны запутались в ее волосах. Владов попытался ее окликнуть, но Зоя уже блуждала в призрачном храме сокровенных желаний, и сквозь ее улыбку лучилось счастье восхищенного ребенка. А он не мог уснуть, он все еще вспоминал, как лепестками роз срывались поцелуи, и вдруг осмелел, решился, и начал совершать то запретное, за что во времена Дракулы мог бы попасть на кол. Что же он делал? Он и сам не смог бы ясно ответить. Да, Владов не смог бы достоверно объяснить, как он проникал в чужие сны. Не мог, не получалось, не находилось подходящих слов и, естественно, никто не верил в его власть над снами любимых.
Что самое обидное – после невнятных владовских рассказов о колдовстве его начинали считать тихим сумасшедшим. Страшнее же всего были мысли о том, что и Зоя видит в нем лишь наивного мечтателя, нарциссичного декадента. А ведь все получалось у него вправду, и вправду просто – сначала возникало легкое покалывание в кончиках пальцев, потом сгустки света срывались каплями, и вот он уже вскрывал лучами обитель сновидений, там – ... Владов знал, что женщина – озеро, дна которого не достигнет сияние самой яркой звезды.
И в этот раз, в это воскресенье, как обычно, он начал певуче, гортанно выкликать повеления танцующим теням ее души, но слов не было, звуков – не было. Мелодия – была. Мелодия, тяжелая, как сгусток крови, исцеляющая, как поцелуй, волнующая, как вызов на поединок, – мелодия касаний: чуть дерзких, чуть властных, обращающих непокорную орлицу в притихшую горлицу, – лучащаяся мелодия движений, высветляющая укромные тайники души. Владов выпевался всем сердцем, словно повторялся во времени, заново переживал прожитое расцветающее утро, тропинку вдоль обрыва, вдоль Крестовского пруда, к тихой заводи, где озерная просинь словно густела, скрывая от жадно-любопытных глаз беззащитный стебель последней водяной лилии, уже увядающей. Над зыбким покровом опавшей листвы, под навесом бесплотных, безлиственных ветвей ивняка она покачивалась – суматошно, беспорядочно, – и горделивую белизну лепестков жадно сцеловывал пронзительно воющий ветер.
"Владов, смотри! Она как я. Как мое последнее желание. Вечно живое и вечно безнадежное желание – Солнца и Любви! А поздно – уже отцвела. Я подарю ее тебе, Владов, подарю свое заветное желание", – и Зоя шагнула по листвяному ковру... Никогда по воде не ходили ждущие света и жаждущие милости.
Не важно, чем Владов отогревал вымокшую Зою – крепкими напитками или крепкими поцелуями. Не важно было, признает ли его Зоя колдуном, или нет. Что важно? Больно было слышать: "Что ж, я так и не подарю тебе свой цветок. Может, не судьба?". Пусть больно. Пусть больно вспоминать нечаянные грусти. Все равно Владов уже осмелел, и льет мелодию в Зоенькин сон, и Зоя танцует по озерной просини, по небесной просини, и пусть цветет эта лилия несрываемо, вечно, – и пусть ждет на берегу сумрачный колдун в бархатистом плаще, пусть ждет, пока ее не вынесет к Солнцу, ведь оно родит ей ожерелье лилий, – и там, где-то над небом, уже за небом, там Зоя очнулась, восхищенная ласточка: "Что ты делаешь со мной? Ты что, волшебник?". Что он мог ответить? "Мне станцевалось". Зоя вспылила: "С кем? А я? Почему без меня?" – и словно гневный дракон вонзил коготки в отворот воротника, и Владов снова вдохнул ее танцующее пламя...
Никто еще не признавал Владова повелителем снов.
Девушки, сбегавшие от Владова с завидной регулярностью, становились психологами либо пациентками психологов. Владов становился лучшим из их воспоминаний – ярчайшим, ослепительным, жгучим до боли и судорог. Такое положение дел Владова нисколько не радовало, только смешило, но смех был злой. Зоя же... Что еще вы хотите знать о Зое? В Зое был мир. Вот так вот. И даже – танцующий мир. Владову казалось: все, чего он хочет – видеть, как по глади неба танцует гневливая лилия, – и Владов тихо улыбался, зная, что завтра он наденет светлейшую рубашку с отметинками Зоенькиных зубок.
ЧИСТОЕ ОТРАЖЕНИЕ
У Владова будет блестящее будущее. Никто никогда в этом не сомневался. Твердили на сотни голосов: "Слишком умен, чтобы быть безызвестным". Владов поправлял: "Слишком умен, чтобы стать счастливым", – и словно наваждение одолевало: какая-то горечь ложилась на губы – словно ненасытная бледная немочь тянулась к поцелую. Простите, какое будущее может быть у человека, шепчущего женщинам: "Смотри, как в раскрытый зрачок ночь бросает вороха своих лилий"? Никакого. Мне кажется так. Но – все все знали о будущем Владова. Кто знал о его настоящем? Чем, по-вашему, он занимался спросонья? Считал компьютеры. Один – порядок, проснулся дома! Три – черт, опять родимая редакция! Пять – мамочка, все еще типография! Нет компьютеров? Подобные пробуждения влетали в копеечку – службы поддержания порядка неумолимы.
Сегодня компьютеров насчиталось около десяти тысяч. Владов решил – глаз больше вообще не открывать, тем более, что их заливало какой-то жгучей красной густотой...
Не врите, не был он истериком. И шизофреником не был. Кто вам сказал? Зоя? Нашли кому верить! Зое нельзя верить. Зоей можно любоваться. Можно и нужно. Даже – необходимо. Необходимая всем, не обходимая никем. Почему? Потому. Желающим знать подробности – обращайтесь к справочникам по психологии. Почему да почему! Где вы видели мужчину, не желающего овладеть податливой мягкостью? Где вы видели мужчину, сносящего вызов дерзкой строптивости? Неужели видели? Вам не повезло. Не тех вы видели. Настоящих мужчин ищите возле Зои. В этой пестрой стае Владов хотел стать... Вожаком, что ли? Нет. Вот как раз в любви к Зое ему не требовались последователи. Может, хотелось стать победителем? О, кстати: ее любимая песня – "Победитель получит все"... Вообще, женщина, конечно – весьма опасная игрушка. И притом необычайно дорогая. Владов сцеплял зубы: "Я не наездник и не скакун. Ни в каких состязаниях участвовать не собираюсь. В призах не нуждаюсь". Ну и, естественно, стоял особняком от толпы Зоенькиных воздыхателей, худющая мрачнятина. Из-за всегдашней угрюмости Владова подозревали в тайной склонности к сажанию живых людей на колы.
Человеческое сердце – драгоценность, но никак не игрушка. В этом Владов был уверен нерушимо. Кем он хотел стать для Зои? Повелителем желаний и хранителем надежд. Этого он хотел, в это он верил, и более того – так он веровал. "Вначале было Слово, Слово было у Бога, и Слово было Бог, и есть Бог, и Бог есть Любовь", – так ему говорили, мягко журя и пытаясь наставить. "Вначале была Власть, Власть была у Господа, и Власть была Господь, и любуйся Властью, и властвуй Любовью", – так он восставал, и изнеженные умники шарахались от него, как изможденные птицы от молнии. Один. Владов не боялся одиночества, как и никто не боится верных друзей.
Еще когда они поднимали тост за свою первую встречу, за первые откровения истомившейся крови, Зоя, лукаво улыбаясь, вымолвила: "Мне кажется, наш роман в твоей жизни будет самым эстетичным и глубокомысленным, самым-самым из всего, что с тобой было, из всего, что с тобой будет", – и Владов улыбнулся, но это была улыбка ослепленного невыносимым светом правды, и радость рухнула в бездну одиночества, и он метался меж стен своей вдовьей квартиры, ломая крылья о камень, зная, что Зоя, озолоченная солнцем Зоя она не останется с ним навсегда.
Эстетизм? Ну-ну. Был фильм о любви Шихерлис к разгильдяю Крису; были Рахманинов и Вагнер, и Зоя, оглушенная "Летучим Голландцем", трепетала в ладонях Владова; были листы нетерпеливых посланий, исписанные торопливым почерком Владова, явно захлебнувшегося полнолунным безумием; все это было и все это иссякло. Что осталось? Владов, пустая постель – и ночь никаких таких лилий в его зрачок не бросала, – лишь черная гуща лилась прямо в сердце. А ведь было все, и Зоя, задыхаясь, стонала: "Мне хорошо...". Или: "Мне так хорошо...". Иногда: "Мне так хорошо с тобой...". Но что-то явно недоговаривалось, не было каких-то ясных и верных слов, о себе-то как раз Владов ничего и не слышал, и словно поскальзывался, и ушибленное сердце постепенно переставало доверять. Ведь все было ясно – ее Вадим не станет долго смотреть сквозь пальцы на "молодежный период", и Владов не станет отцом ее детям – ведь он годится им в братья, и... и... и... Когда-то Владов всхлипывал от счастья. Теперь...
Как всегда, они встретились у перекрестка, где схлестывались потоки вечно куда-то опаздывающих преследователей Мечты. Да, оставался последний перекресток, последнее распятие одиноких дорог, оставалось только причаститься к последнему ожиданию – и все, и будет беленький домик Клавдии, и можно будет рухнуть в колыбель полнолунных надежд... Выждав, пока схлынет волна нечаянных соглядатаев, они вместе шагнули на уже затухающий зеленый свет. "Слушай, по моим звонкам ты мчишься, как на пожар! Здорово, я люблю скорость", – так она пошутила, но Даниилу не стало смешно – на скорости тысяча чувств в минуту с сердцем не шутят – у самого порога улыбки он замер, выдохнул: "Остановись! Останься со мной! Оставь мне свой заветный цветок!". "Милый мой, все цветы увядают", – и Владова понесло, он не мог уже остановиться, и так он выпалил: "Я никогда не был для тебя Животворящим Солнцем". Зоя растерялась: "Но я же... Но мне же...", – а Владов-то никогда не ошибался, вот что! Зоя все еще продолжала что-то лепетать, а Владов уже проходил Карпатским бульваром мимо дома Клавдии, и мимо Крестовского пруда с зачахшей лилией – обратно в заплеванный подъезд. У лифта скорчилась девушка в наручниках. "Вы обручились или вышли замуж?" – съязвил Владов. Спокоен был? Был чист. Словно стряхнул наваждение. Чист и светел, как свежий пепел. Пока переодевался, пока менял бархатистую "тройку" на латаные джинсы и "косуху", решил, что хватит. Не бывать больше ни пьянящему смеху вагнеровского "Голландца", ни отрезвляющим рыданиям рахманиновского рояля. Будет безыскуственный, искренний грандж, будет дикий и дерзкий, гремучий "Жемчужный шорох"[3]. Будет: "Если я: беспечный ездок – стань отражением в зеркале заднего вида". "Вот вам и весь эстетизм", – прошептал Владов и колени подкосились. Дряхлый мотоцикл впервые завелся с пол-оборота.
Раньше первых вздохов рассветного ветра его вынесло на объездную. Где-то меж ушами, в громадном пустом куполе еще журчал "Жемчужный шорох". Владов поправил зеркало заднего вида. Полюбовался отражением – чисто. Безупречная чистота небес. Ни тебе танцующих лилий, ни яростных драконов никаких вам, батенька, Шихерлис! Перед ближайшим столбом нажал на газ. Ушел вчистую.
Никто и не сомневался, что у Владова впереди головокружительное будущее.
СОМНИТЕЛЬНОЕ УДОВОЛЬСТВИЕ
"Не может отказать себе в удовольствии", – подумал Владов, когда рядом с ним присел на корточки, удивляясь владовской кровавине, патрульный.
"Не может отказать себе в удовольствии", – ухмыльнулся Владов, когда реаниматор, сшив последнюю владовскую разрывинку, завопил: "Готов! Как новехонький!".
"Вас, милочка, я удовлетворять не собираюсь", – озлобился Владов, отшвырнув сиделку, настойчиво трясшую "уткой".
"А ты, тварь, вообще наслаждаешься!" – выпалил Владов донельзя молоденькой психиатрисе.
– Чем же? – удивилась изнеженная умничка и разъяренный Владов притих, убаюканный ее текучими жестами.
– Властью над больным человеком, – нехотя буркнул Владов. – Для вас больные – как глина, из которой вы лепите образ и подобие здоровья. Вы удовлетворяетесь властью над ослабевшими людьми.
– Что плохого в удовольствиях? Или вы предпочитаете страдания? всерьез обеспокоилась девочка, и, беззащитная такая, сжалась, когда оправившийся, осмелевший Владов, смеясь, втекал сквозь ее зрачок в храм сомнений.
– Я предпочитаю обладать и быть обладаемым, – и Владов, освоившись с арфой ее души, начал тихонько перебирать струночки, – подчиняться и владеть, но всякое владение и всякая власть основаны на ответственности, и на беспокойстве, и на заботе, и на нежности даже. Никто ведь не хочет обладать ненавистным, но все хотят того, что обожаемо, чем любуешься...
– Я вас выписываю, – сдавленно пискнула Леночка Нежина, всегда воображавшая себя ведуньей, – вы совершенно здоровы...
И дело о попытке самоубийства тотчас же закрыли.
"Не могла отказать себе в удовольствии", – отчетливо произносил Владов, и: "Ложь, ложь, ложь!" – захлебывался криком. Очнуться было не сложно. От пощечины-то не очнуться? Да бросьте!
Очнуться было не сложно. Сложно было уяснить происходившее. "Меня судили. Только что", – мелко стучал зубами Владов, закутавшись в протертый плед. Леночка – искрк! – стреляла взглядом в Ларису, спешно листала страницы книжищ. Страсть! страд! страх! – листочки корчились, строчки хлестали петлистыми нитями, Леночка путалась. "Нашла?" – Лариса подставляла ковшик с пуншем, Охтин: "Ничего, ничего, я вытру!" – разливал пряную кипель. В стаканы тоже.
После этих сеансов было трудно шевелиться, не то что думать. Правда, приходила свежесть. Даниил с удивлением прислушивался к собственному голосу, чистому и звонкому: "Как называется то, что мы делали?". "Голотропное дыхание"[4], – шумели влажные губы, и волосы твои, Лена, как две волны, отлетающие от мраморного лба! "А ты, однако, колдунья", – восхищенно шептал Охтин, раскрытую ладонь вручая как подарок, получая лед. Леночка мерцала своими черными звездами в Ларису. Кивок, поклон, спокойной ночи, и Леночка покоила фарфоровые щечки на кукольной подушке. Охтин метался, не решаясь целовать. Круги по спальне выводили в кухню, к раскрытому окну и съежившейся тени. "Никак не успокоишься?" – Лариса выпрямлялась, а Охтин, ссутулившись: "Почему я до сих пор не получил желаемого?" – да, ему нравилось, что город уже угас, и в темноте совсем не видно, с кем же говоришь, понятно только – женское.
– Как ты можешь мне, ее матери, задавать такие вопросы?
– Она без ваших советов шагу ступить не может.
– Я ни к чему ее не принуждаю. Я не хочу, чтобы она ошиблась. Слишком часто случайных людей принимают за долгожданных.
Но это будет ночью, а сейчас можно напитываться пуншем, и можно разглядывать надписи на стенах: "Есть Бог, и Бог есть Любовь", "Содеянное во имя Любви не морально, но религиозно", – и что-то еще, но Владов вдруг обжегся, оглядел двух широкобедрок: "Так что вы скажете? Как мне эту ведьму рыжую забыть? Что мне делать?". "Нельзя поддаваться призракам. И вообще, все призраки рождаются из твоего воображения, так что", – и Владов отражался в льдистых Леночкиных белках, и беседовал со своим отражением. "Истина в любви", – сверкала Леночка кристалликами зубок. "Никогда не ищут истины, но всегда – союзников в борьбе за право рода стать вожатым соплеменников, и воля одинокого – стать родоначальником дружины", – отчеканивал Даниил. "Дед Владислав тобой бы гордился", – так грустил Александр, светлокудрый печальник, и: "Да, я прямо пророк. Из малых, правда. Нихт зер кляйне, но все же", – так темнел Даниил...
Да, мне есть чем гордиться: я никому не должен и сам прошу только об одном – Господи, не дай опять проснуться с мутной головой!
ГОСПОДИ, ОСВЕТЛИ МОЮ ПАМЯТЬ!
Я помню чересчур много. Я помню почти все. Я помню, как Влад-господарь смотрел на копье, летящее в грудь – я помню, как я смотрел на копье, прорвавшее мне грудь. Я помню, как Влад умывался одиноким лучом, просочившимся сквозь решетку оконца – я помню, как я не мог упиться лучом, пролившимся в оконце. Я помню, как маленький Владичек сорвался с седла, и Милош вздыбил коня: "Весь народ или единый нарожденный!" – и как мы помчались сквозь чащу, и белые волки бросались на тропу, в горло янычарам, захлебнувшимся погоней и кровью, и Владичек, чуткий волчонок, шептал сквозь всю стаю: "Владу слава!" – и разъяренная стая выстремлялась из-под его ладони. Я помню, как Марица плакала у бойницы, глядя на турецкие пищали, харкающие огнем: "Умрем! Навсегда вместе!" – и как я прикорнул к хрупкому плечику: "Вот и открылась правда, радуница моя! Не веруешь в мою власть!" и визжащий комок обмяк меж камней у подножия башни, у ног мусульман, и все бабки Валахии отмаливали Марицу, сгинувшую от любви. В Константинополе, в Храме Пресветлой Софии сельджуки вспарывали животы монашкам-черницам, а белокурый Радо, уже не светлец, а светлянка, вцеловывал брызжущий белесым соком стебель и выгибал спинку Магомету Завоевателю: "Прости его, господин! Драконье отродье не изведало любви!" – и я ускользал из-под стражи, бежал к Храму Пресветлой Софии, где корчились на колах патриарх и митрополиты. Я отнял у серба, чалмленого серба, серба, обрезанного в янычары – я вырвал из крючковатых рук беленького волчоночка, и Хорт с тех пор не отступал от стопы господаря, и вслед за Хортом мчались в атаку кони драгонитов, ордена черных крылатых плащей, и турки скашивались клыкастой молнией, и задыхались: "Сам Дракула на нас!". А Матьяш Ворон бросил нас под Вышеградом, венгры в Буде причащались и пили Кровь Христову, а мы, прорываясь к шатру Магомета, вгрызались туркам в шейные вены, а Стефан Молдавский не перешел Карпат, а рыцари Папы нежились в мечтах о Пресвятой Деве, а Иван Иванович все платил оброк крымчанам, и все зеленые знамена магометан сошлись к предгорьям Карпат, а Радо Красавец выпячивал бедра ишанам. Да, у Храма Пресветлой Софии корчились на колах патриарх и митрополиты, и у ворот Тырговиште Магомет застонал, отвернув глаза: "Я справлюсь с валахами. Я не справлюсь с этим человеком", – а вкруг стен Тырговиште славили Влада Колосажателя раззявленные рты, обжитые мухами, и мы, Влад Третий, не пустили турок ни в Молдавию, ни в Литву, ни к немцам, ни к русским, о Карпаты разбилось зеленое море, и разъяренный Ворон осудил нас на пятнадцать лет, и дед Владислав пишет белые буквы на белых листах, и Милош морщится: "Да ты это в учебниках румынской истории вычитал!". Да, может быть и вычитал, но рыжая венгерочка принесла мне крест, рыжая София прошептала сквозь решетку: "Я не хочу достаться ни Данештам, ни Ягайлам", – и зеленые глаза благословили меня против зеленых знамен, и от свадебного стола взмыли драгониты в черных крылатых плащах, и маленькая католичка молила Богоматерь за Влада, Владова сына, и Дракула насмешливо смотрел на копье, летящее в грудь.
Я вычитал это на листах истории моего сердца.
Клара восхищенно озирается:
– И все это вы придумали?
– Он, он, – бурчит Милош, ширкая вилкой в черной тарелке. – Помнит он! Курносый кареглазый шатен. Ты же близко на румына не похож!
Клара хмурится, вглядываясь, как Милош разжевывает жаркое. Клара бледнеет, всматриваясь, как Владов вглатывает кровавые струйки. Клара, зардевшись:
– С вашими ушами миром править!
Столбняк – орудие развода.
Заставь жено Богу молиться. Позволь жено взглянуть в геену.
Если Борко хохочет – вызывайте "Скорую". Или зашивайте уши. Иначе эпидемия хохота опустошит городок, и без того не часто посещаемый плодовитыми знаменитостями. Смех – единственно приятная зараза.
Смеховинки пылятся шипеньем шампанского и лопаются пугливо. Даже скрипки, и те, кашлянув, смычками вязнут в тишине. Если девушка смеется завидуйте, сколько влезет. Если девушка плачет – что вы пялитесь? Вот так. Носы в тарелки! Вынюхивать смачные охтинки.
У Клары улыбка робко мечется чайкой, взлетает сквозь тяжелые, томные капли. Вот-вот, и захлебнется горечью:
– Я забыла. Вы властолюбивый. Меня учили, как понимать, а я забыла.
– Милош, не валяйся на полу. Кларочка, кто тебя этому учил?
Как можно эти плечи оставлять без плащяниц? Как можно эти пальцы, это веющее у виска, навеявшее радугу слезинок, как можно это не упрятать в уютные меховушки? Ведь смерзнется, застынет неприступным гордецом. Клара, оттаяв капелью, обнажила карие проталинки: "Лариса Нежина".
Сквозит. Как сквозит! Прикройте окна. Понапускали кровососов! Милош мечется в тарелках. Милош обожает жаркое. Милошу приятно распробовать каждое волоконце, каждую продолинку, каждую кровавинку венгерских настоек впитать. Турки вздрагивали, завидев воинов Дракулы. Губы, обагренные кровью. Хватит шуметь. Аж уши заложило. Пережарили, бляди. Любит Милош втыкать ножи в живых людей? Вряд ли. Он любит раскуривать сигарку "Кафе Крем". Все это – так, смутки. Дымчатые петли. Затяжки обидок. Промчитесь сквозь ночь, окунитесь в зарю. Ахните в дождь, слегка распояшьтесь. Не стискивайте зубы, Даниил Андреевич. И вот чего:
– Что, приперла, наконец, пустота? Такая пустота! Ты уже до краев любовью своей переполнился, а вокруг тебя пусто. Излиться не во что. Не в кого Дух свой излить. Все хотят собой что-то наполнить и заполнить, заполонить все и всех без остатка. Каждый ищет в другом человеке пустот, дырок и норок, и чтоб они были тепленькими и уютными. Чтобы повсюду свои щупальца распустить. И вот копошатся, вот копошатся! Я? Покоя хочу. Хочу все свои щупальца назад втянуть. Чтобы переполниться. Ну, хоть бы и так наслаждаться собственным соком. Кто нарцисс? Сам ты настурция! У тебя самого-то лилии куда там падают? В зрачок, вот именно! Потому что ты пустой. И ты пустая. Пустая и уютная. Поэтому привлекательная и обольстительная. Даниил Андреевич, ты куда? О смысле жизни там подумай. Желаю облегчения. Еще хоть раз напомнишь ему о Нежиных – всех твоих клиентов перевешаю. А ты бывала на Карпатах? В монастырях, основанных Владом Кровопийцей, была? Ничего ты не видела.
Милош доволен. Милош сыт по горло. Милоша в живот не бить. Милош доволен – девочка вспылила, рвется из рук, полыхает павлинкой. Правильно. Хватит туманиться. Лучше сверкай зубками:
– Я сама решу, о чем вспоминать. Пусти руку!
Бокалы – звонкие склянки. Отчаливаем. Пусть штормит.
Ночь: ненасытный палач – пока не выпытает сны, не вдохнешь конопляных зарниц – дымчатых, узорчатых зарниц. Ночь, ненасытный палач, все выуживает, высуживает, судейской мантией скрывает зеркала: "Недостоин, раз и навсегда!". Недостоин осветиться раз и навсегда...
В сны всматриваешься как в зеркало, и если бы меня возмущал раздор теней, если бы меня смущало смирение ангелов! Я разъярен явью. В сны всматриваешься как в зеркало – лживое, беспощадное, откровенное, его бы вдребезги разбрызгать лоскутками осколков! Хватит любоваться – экакий соблазнительный самодоволец!
Дожидайтесь! Я не буду спать. Пока я сплю, вы ланцетом луны вживляете мне старость. Я буду гулять с молодой приживалкой. Вдоль бульвара, поперек бульвара. Вскачь и впрыть. На Карпатском, конечно. У Тех, Кого Ждут. Где еще у нас можно девушек выгуливать?
На Карпатском не бывает драк, на Карпатском нечем поживиться полицаям. На Карпатском некому буянить с тех пор, как у Милоша кого-то ждут. Можно встать под любым фонарем, расхохотавшись во всю дурь, плюнуть в желтушный зрачок луны, да, оскалиться волчьи:
– Если Лариса станет распространяться о том, что я крестьянин с Охты не верь. Мы из рода румынских господарей.
Милош морщится, и, скрипнув зубами, мелет:
– Даниил Андреевич, Данюшка, говорю тебе: Любовь – это праздник, жизнь – это будни. Нет, можно, конечно, верить в праздник, который всегда с тобой, но вот потом-то что будет? Похмелье? А оно наступит, обязательно наступит! Потому что любовь – это опьянение, опьянение восторгом и восхищением. Тебе не кажется, что пора уже и протрезветь?
У Клары стайки ресниц непонятливо мечутся.
– Милош, я обещал не ныть – так я и не ною.
– Тогда я счастлив! – Милош, мельница смеха, с лопатищ ладоней сыплет прощания. И Клара, лодочкой-ладошкой плеснув, вплывает хрупкой щепочкой в говорливую толпу.
Я знаю, Федор Михайлович, что это такое, когда некуда пойти. Знаете вы, что это такое, когда некого порадовать?
ПРАЗДНИК, КОТОРЫЙ ВСЕГДА ТЫ
– Мне в свое время понравился Хэмингуэй. Особенно "Праздник, который всегда с тобой".
– Во-первых, не "в том времени", а "в том возрасте", а во-вторых, что там может нравиться? Я думал, он имел в виду любовь, любовь как чувство и как действие. Оказалось – он имел в виду Париж. Просто город. Если в городе нет любимых людей – что праздновать?
– Умно. Но при этом... Какой ты глупый! Париж – место любви. Город, созданный для любви. Представь себе – город, в который съезжаются влюбленные со всего света! Карнавал Любви! Такое может случиться только в Париже.
– И только в Париже могла случиться Варфоломеевская ночь. Собрать всех влюбленных в одну точку земного шара? Мило! Они перережут друг друга. За право подарить своей любимой лучший цветок. За право привести ее в лучший отель. За право угостить ее лучшим из вин. Вот так. А ты говоришь: "Прощай, оружие!", "Прощай, оружие!". И вообще – представь одиночку на Карнавале Любви.
– Только не надо! Не надо вот этих мессианских штучек. Опять начнешь: "Соборность, вселенское братство!". Ты умный. Я знаю. Я убедилась. Только ты вовсе не праведник. Ты порочен. Донельзя порочен. Дьяволенок! Все дьяволы с тобой! Не смей! И здесь не смей! Там тоже не смей! Ммм... Еще не смей! И еще...
"Так мало праздников", – вздыхала Марина, – "ты жмот, Данька", – и отворачивалась к стенке. – "Тебе так трудно потратиться? Прийти с работы пораньше, купить вина, конфет, газировки для своей маленькой Марушки, чтобы пузырики, много пузыриков! Немного потратиться и в гости. Это так трудно? Ты слышишь? Ты меня слушаешь?".
Владов вздрогнул. На шатком стуле возле раскинутого дивана лежали еще ни разу не сминавшиеся в коленях джинсы песочного цвета, и беленькие носочки, и раскрытая коробка с бежевыми замшевыми туфельками, и прозрачный пакет с белоснежной водолазкой, и на спинку стула наброшена куртка из лайки, и где-то в пакетах, брошенных у вешалки, есть коричневая береточка, и что еще? "Мне вправду идет?" – крутилась Марина возле огромного зеркала посреди расступившейся толпы, и Владов, оттеснив льстивых торговок: "Террористочка!" – обхватывал за плечи. – "Жена террориста!". В частном автобусе, тесном и тряском, почти с потолка навис коршуном: "Орланочка!" – и Марушка целовала остроузкую кисть: "Ты заботливый мой!"... Владов присмотрелся к стопке покупок. Да, ремень, еще ремень, коричневый ремень с застежкой-когтем. Опять уставился на монитор и опять добавил линию:
– Как думаешь – красиво получается?
В запястье вонзились ноготки.
– Я твою бандуру вышвырну с балкона!
Владов клекнул кнопками клавиатуры:
– Как только закончу – раскалывай и кидай. Как только, так сразу.
Распахнулись пакеты, прохрустел паркет, отмычал комод, прозвенели деньги.
Владов смахнул пепел с колена. Штановатая чернина размахрилась сединой.
– "Владов" и "Славия" я уже закончил. Еще отрисовать "Доверие". И еще сто пятьдесят страниц с буквицами и виньетками.
Завыли петли и в спину потянуло сквозняком. Владов заглянул в пустую кружку, прогудел:
– Мне холодно. Не держи дверь открытой. Много не пей. Не допоздна.
На смятую простынь упал кусочек штукатурки.
– Времени нет, милая.
– Как это так? Жизнь протянута во времени.
– Да. Жизнь протянута в хлесткий ремень, и Смерть правит на нем свой нож. Но что из этого?
– Хватит о смерти! Смерть, кресты, монастыри, хватит!
– Ты постоянно вспоминаешь о времени, но не хочешь помнить о смерти. Странно.
– Ничуть! Ничуть не странно. Если уж remember, то о том, что forever и together. Несчастный английский! Три слова стоящих! Остальные – квак и карк.
– Нет никакого времени. Есть количество следующих друг за другом событий, есть впечатления и переживание событий, есть ценность переживаний, есть степень впечатлительности, а времени – нет.
– Как это нет?
– Сколько мы знакомы?
Мы присели на эту лавочку, чтобы выкурить по сигарете, и так не разу не поцеловались, хотя скурили уже всю пачку. А такой ведь был вечер! Я в белой рубашке с хрустящим воротником, нет, галстуков не выношу! Еще чего! Блестящую удавку на мою-то шею! И крепкий кожаный ремень, скрипящий под твоим мизинчиком, и лаковые туфли – в них можно отражаться, зачарованно следя за черным двойником, – и черный же костюм, беспросветной черноты, с внезапным переливом бархатинок, и, как всегда, змееныш, обвивающий мне пальцы, замерший над чашечкой цветка. Без этого наряда Моя Бледность была бы напрасной. А так – Колосов вскочил: "Что случилось? У тебя траур? Или триумф?". Еще не знаю, но Зоя ахнула: "Черный! Чернейший! И алмазы вместо глаз!". А как не быть бледным, если вслед за Зоей бежит зеленая шелковая волна, а из рыжего пожара, лижущего щеки, выплавился легкий лебедь с малахитовым солнцем в клюве... Вечер славный! На столах ты, правда, не танцевала, но как бы мы смотрелись вальсирующими среди бокалов?
Повсюду белые ручьи, всюду легкие капли. Капельки смешинок в уголках твоих глаз. Капельки крови в уголках губ ни разу не кольцованной девушки, случайно влетевшей в наш решетчатый коридор и онемевшей – бледная статуя вне полыхания танца, танцевания сполохов. Да, лицо статуи – три отчаяния, три окаменевших "о", три провала – рот и черные глазницы: "Почему не со мной?". Капельки серебра сережек, стекающие по моим кистям – ты отхлынула от меня, тебя подхватывает Колосов, как можно! Ведь ты тростинка, ты же флейта, я так боялся тебя расстроить, а с тобой уже топтужный, добродушно-бородушный, бородушно-мужный Плаксин! И всюду капли, всюду белые капли, всюду белый сок назревает в стеблях, и скрипят клыки. Я уже уронил один стул Колосову под шаг, и он, спохватившись во весь рост, что-то сообразил и решил пока Зою забыть. Магнитофон все: "Орк! Орк!" – все никак не отмотает, это ведь "АББА", а Зоя уверяет, что "Победитель получит все", победители всегда получают все, кто выносливей – тот и волк, и я уже пронес три стакана мимо рта, и за нас! И теперь! И сейчас! И сейчас у бледного Алекса под белесыми веками белый сон. Всюду стебли бредят стать стволами. Рыжее пламя плывет между крон – меж пепельных, каштановых, тронутых инеем. Я – одинокий ясень, мечтающий сгореть, Зоя запуталась в моих ветвях, и тихий щебет: "Попробуешь меня сегодня? Жди. Я позову". И сердце понеслось по черным переулкам, в черные чащи, на черный луг, где белый старик, дед Владислав, задумчиво разминает в пальцах лепестки белены, вдыхает – и хохочущее пламя ударяет в луговое перепевье, в гомон чащ, в людные переулки, в опустевшую высотку, где по первому этажу вызванивают каблучки капель, в утробу лифта прячется зыбкая зеленая тень, а Владов лестницей взлетает, и вот оно, бездонное небо, и легкие капли повсюду, и платье взвивается, пальцы роняют капли на влажную кожу, я огненное море, я возвращаюсь вспять, в родившую меня дельту, и звезды моросят звенящей пеленой. Легкая капель по жаркой талии, я здесь, я здесь, дотянись одними подушечками пальцев, я начинаюсь здесь, я волк, ты вывернулась лисичкой: "Не могу так! Возвращаемся! Быстро!"...
