Текст книги "Те, кого ждут"
Автор книги: Андрей Юрьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]
Юрьев Андрей
Те, кого ждут
Андрей Юрьев
Те, кого ждут
ОТ АВТОРА
Я ставлю это обращение к возможному читателю еще до титульного листа потому, что не могу – не хочу, не испытываю необходимости – перебивать ритм и мелодику повествования... Чем? Тем. Где это видано, чтобы после объявления конферансье: "Рахманинов", – следовало: "Сергей, конечно", – а следом, после: "Второй концерт для фортепиано с оркестром, до минор", – пояснялось: "До минор – это тональное созвучие"? Правильно – нигде. Всегда хочется доверять собеседнику, и надеяться на его соучастие в судьбе произведения, соучастие активное, не нуждающееся в авторских пояснениях.
Первыми читателями этой полночной фантазии стали прототипы главных героев. Попытавшись понять, что смущало их при знакомстве с собственными призраками, так долго шептавшими мне на ухо призывные речи, я решил, что без введения в текст нескольких уточнений обойтись не удастся. Почему примечания вынесены сюда – смотри предыдущий абзац.
[1]. Здесь и далее имеются в виду композиции Ника Кэйва (Nick Cave "The Bad Seeds") "Спорщик Джек" ("Jangling Jack"), "Любишь ли меня?" ("Do You Love Me"), "Жаждущий Пес" ("Thirsty Dog") с альбома "Влюбляясь" ("Let Love In").
[2]. Здесь и далее имеется в виду историческое лицо: Влад Третий Цепеш (Колосажатель), более известный как Влад Дракула (по латыни Draculea, Сын Дракона, т.е. "Драконов", "Дракулит"), отцом которого был Влад Дракул (Dracul – Дракон), посвященный в рыцари Ордена Дракона. Цепеш в 1456-1462 и 1477гг. был воеводой Валашской волости Венгерского королества. В 1462-ом, после легендарного Дунайского похода, по навету князей Данештов (Данешты и Дракулиты соперничали за валашский престол) был осужден королем Матьяшом Корвином (Corvin – Ворон) за "государственную измену". Освобожден из-под стражи в 1477-ом, после свадьбы с дочерью Матьяша (имя ее неизвестно – брак был ненавистен для Корвина, поэтому он распорядился вымарать любые упоминания о дочери из династических хроник). Выйдя на свободу, организовал новый антитурецкий поход, в котором и был убит изменниками. Радо Красивый родной брат Дракулы. В детстве Влад и Радо находились в заложниках у Магомета Завоевателя. Стефан Молдавский – король Молдавии, побратим Дракулы. Тырговиште – в то время столица Валахии. Снагов – монастырь, основанный Дракулитами. Сигишоар – город, в котором находился родовой замок Дракулы. Вышеград – место гибели Дракулы.
[3]. "Жемчужный шорох" – арт-грандж-группа "Pearl Jam" ("Жемчужный Джем", "Жемчужная Смесь"). Упоминается композиция "Rear View Mirror" ("Зеркало Заднего Вида").
[4]. Голотропное дыхание – метод очищения подсознания, высвобождения образов, хранящихся в личной и родовой памяти. Необходимый эффект достигается путем чередования быстрых вдохов и медленных выдохов (эффект опьянения кислородом).
[5]. Имеется в виду строфа из альбома "Исповедь" Евг.Евтушенко и группы "Аракс".
[6]. "Что нас здесь держит? – привычка и страх", "Тоска не лечит от хвалебных песен...", "Нам так просто жить в этом мире..." – с разрешения Алексея Григи цитируются строки из его стихотворений, составляющих цикл "Пьющий Черную Воду".
[7]. ...птички Мории – имеется в виду сборник сказок Н.Рериха "Цветы Мории".
Кто-то из моих первых читателей был в восторге от фрагментов, которые можно условно назвать "Письма Владова". Кого-то они смутили своей серьезностью, "тяжеловесностью". Я решил сориентироваться на собственное представление о собственном же детище. Вот решение – я не хочу избавляться от фрагмента, выделенного подзаголовком "Пропасть в небо" (глава "Я, кажется, увлекся этой жизнью"), но выношу его за пределы романа, сохранив в тексте подзаголовок и последующее отточие как ссылку. Вот, кажется, и все.
Андрей ЮРЬЕВ. ТЕ, КОГО ЖДУТ
Тем, кому доверял
Конечно, вам легко упрекать: вас не жалели, не жалили, вам никто не раскроет навстречу губ – жадных, восторженных, обжигающих до смерти. Кто переживает вашу жизнь? Ни тварь, ни Ангел вам не вырвут сердце.
ТЫ ЛИ ЛЮБИШЬ?
Четвертый день тополя пылят снежностью...
Сдувать с тебя пушинки, вздрагивая, не смея осквернять дыханием.
Вдыхать пушинки, прильнувшие к твоим губам – в этой гиблой, глухой аллее ты отчего-то чувствуешь себя излишне вольной.
Впивать твои переливы: от плеча и к талии – наивно надеясь на долгий, длинный, теплый ливень – лишь бы платье, влажное, влилось в неуловимые ложбинки: выступили линии изножья: ненадежно, обманчиво: припушенные легкой кружелью – но небо брызжет на плечи бронзовой пылью – влагает в душу лишь жажду – мы прячемся под струи полумрака в полупустом кафе...
Слушать, как из-под пляшущих пальцев капают пьяные звуки – линк! ланк! лонк! – от палевых клавиш слоится дурман: звучащее марево, и чудятся ландыши – в полнолунную полночь так чутко дышится: мерцающим лучением зрачков, волнами волос – а в них купается мой перстень, всплывает: змея впивается в изящество цветка, в самую чашечку – серебрится змейка вдоль твоей улыбки не лови так жадно, не сцеловывай искры с мальчишеских пальцев – я стесняюсь: словно сам Рахманинов заласкан в налитую луной полировку рояля: насмешливо следит: я стесняюсь – так жалостливо: жестами плененной королевы: отталкиваешь руки, рвущие шнуровку – я вызволяю: из плена платья – и коршуном, стремглав, проваливаюсь в небо...
Вот что хочу воскресить. Иначе тополя банально оплешивеют. Я жив, пока я представляю воскрешение.
Неслышный, он покидает святилище славы, вспыливая клубы туч – и грусть волочится по пустоши неба, сметая звезды моросящей пеленой – а в тучах презрительно посвистывают вслед и щелчком плюют насмешки молний: "Отреченец!". В разостланную хмарь ничком валится вечер. Вы злы. Вам не любятся сказки.
– Вороха своих лилий.
– Чего?
– Лилий.
– Недурно. А еще?
"Я подобрал Ключи От Всех Дверей. Я подобрал потерянное Смертью", – у двери выставлен органчик – бросай монетку, пискнет диск, скрежетнет: "Джэнглинь Джэк, хау ду ю ду да да ду", – забулдыгой Кэйвом[1] здесь упиваются – и каждому входящему вливают в ухо тонику грусти: "Do You Love Me?". Ты ли любишь? – кто щепетилен и чопорен, кто разнуздан и лют тех здесь не ждут.
Да, попрошу заметить – у входа выставлен органчик, и ошалевшие от городского гула, вваливаясь, стряхивают с плеч навязчивую ночь, поспешно роются в кармашках, кошельках, расшитых портмоне. Успокойтесь. Никто здесь не вслеживается в ваше состояние. Вас тревожит ночь? Никто не выслеживает, какую дань вы платите бессоннице. А в нашем грубенорье ночь навязчива, путается в ноги баснословными шлюхами и косноязыкими попрошайками, а есть ведь еще и люди, никогда не видевшие собственных теней. Особая такая разновидность кротов-кровососов. Не беспокойтесь – у нас их не ждут.
Что вы, какие коктейли! У нас не бывает коктейлей – в меню не предусмотрены путаницы и случки. Все самое ясное – русская водка, французское шампанское, венгерские и молдавские наливки. Детям? Вы с детьми? На весь вечер? Очень лестно! Как насчет молдавских сказок – о Полуночнике, о железном волке, похищающем невест, о Фэт Фрумосе, обручившем Солнце? Так вам на второй этаж, в Тихий Зал. Что буяните? Этот остролицый стихоплет, вообще-то, не заказывал коктейль. Он просил "Bloody Mary". Только – блуд отдельно, Мэри отдельно. Его не троньте. Это Владов. Даниил. Андреевич, конечно. Он, он это придумал. Он придумал на Карпатском бульваре местечко "Для тех, кого ждут".
И ты, зеленоглазая гордячка, ты уже входишь, нет, в глухую колокольную мольбу: "Do You Love Me?" – ты не встонешь своих колокольцев: "Да, люблю, долгожданный". Ты все еще пробираешься между столиков к стойке, и белоснежным облачением напрочь отсветляешь вкрадчивых ароматников. Ты все еще стесняешься отвлечь плечистого бармена, взвешиваешь на ладони медальон, вспученный чеканкой, а Милош, и не вслушиваясь в строй строфы, уже приценивается – взять в заклад твой оберег? Или влепить пощечину, чтобы не смела продавать заклятых любящими талисманов? Или уже распахнуть навстречу губы улыбкой: "Вам никогда не говорили – ваш профиль надо бы чеканить на монетах?".
И Владов, птицей выбиваясь из хмельного забытья... Как страшно вновь сказать: "Зоя, я когда-нибудь ослепну от твоих нарядов"? Как страшно вновь встречаться с несбывшейся мечтой.
Зоя, озолоченная солнцем Зоя, твое рыжее безумие не меркнет никогда: "Я знаю только двоих фальшивомонетчиков – лжепророка Даниила и расстригу Милоша. Да, вот, фальшивомонетчиков! Вы всегда разменивались на мелочных баб. Ну, здравствуйте, что ли, сердцееды чертовы?".
– Да хоть мозгоклюи, лишь бы не спиногрызы, – Милош Борко никогда особо долго не жеманничал при встречах.
– Ты послушай только, Зоя! Встречи, разлуки – словно волны: бьются, бьются о берег души – рушатся крепости: возведенные предками, облагороженные тобой – и шелест голосов в отливы одиночества смывает обломки – как хрупка твердыня гордости! Я люблю тихие отмели – где янтарные бусинки среди песчинок воспоминаний – где причудливые раковины шепчут гимны грохоту бурь... Золото сверкающих улыбок – на кончиках пальцев моих; искорки гневливой ярости опалили мне ресницы; покровы души моей изъедены молью сердец ненавистников, моливших о возмездии – трепет памяти! Касавшиеся слишком суровой ткани твоей вплетали в нее ниточки радости, встревали иголочкой грусти, ладили мне судьбу наслаждением – одолевать ее заставы, длить нежданную нежность – наслаждение творить и быть творимым – я надеюсь: мой лик запечатлен: печатью – на листах истории сердец... Я знаю гордость одиночек, представящих верительным грамотам дружбы Герб.
– Что это?
– Не Что, а Кто! Это Сашка. Каково? Нет уж, я издам его! Представь, только представь – это не обложка, это оклад! Дубовые дощечки с кожаным покровом, чернейшим, узорчатое тиснение, и – рельефно, золотистым, солнечным – Александр Владов, Доверие, Славия! Не – издательство "Славия", просто Славия! ?мко, кратко, велико. Мы шрифт разработали – рунический, буковки словно девичьей рукой вывязаны, бумага – текстурированная, ворсистая, словно гобеленовое полотно, это не том стихов, это – фолиант! Не потащишь в метро, не впихнешь в Интернет – это не чтиво, это любимая собирала письма и сберегла для наследников! Что они понимают в чтении? Роются в электронных сетях как в помойке, объедки выбирают, конференции еще устраивают "эстетика восприятия информации"! Что они понимают в эстетике? Чего? Чего ин-фор-ма-ци-я? Сведения! Потому что – Веда, потому что славяне славили сводами Веду! Вот так вот.
– Мальчики, вы ничуть не изменились.
Я ничуть не изменился, я все еще трезв, относительно трезв, я все опишу тебе, Сашка, приедешь – убедишься. Я...
– Владов, а денег тебе хватит? А гонорар Вадимке?
Охтин хватанул ртом воздух.
– Даниил Андреевич, еще "Блудливой Маши"?
Охтин только помотал головой и ткнул лоб в стойку. Руки свисли.
– Даниил Андреевич, похвались!
– В раскрытый зрачок ночь бросает вороха своих лилий.
– Прекрасно. Прекрасная небыль.
– А что быль? Например, если у девушки платье цвета латука – так и писать? Милош – готовил салат из листьев латука. Я – пробовал латуковый салат. Сколько человек из числа выучившихся читать успели к моменту моего вдохновления попробовать латук или полюбоваться окраской его листьев? Отвечай сейчас.
– Поняла. Пиши – "салатовое платье".
– Салатовой бывает блевотина. Красавицам салат не к лицу.
– Мальчики, хватит выпендриваться!
– Точно! Мы выпендриваемся, как негры в карнавальную ночь! Мы вырядились в плоть и безумствуем, безумствуем посреди карнавала, и вспарываем наряды, и срываем маски, мы отправляем культ ряженой правды! Ну? К чему мы пришли насчет былей и небылиц?
– Пора поить Сократа ядом.
– Точно, Милош! Наливай. Горько!
– Горько девственнице в брачную ночь.
– Вот так вот, Зоя Владимировна, с шутками-прибаутками мы и проживаем нашу жизнь.
Зоя, Зоечка, Зоенька, они называют это ушной раковиной, так написано во всех словарях. Если это – раковина, то шепот твой – волнение моря в ожидании солнца, шепот твой – посреди штиля эхо бури: "Владов, не пей больше, уедем отсюда, пока не поздно, уедем вдвоем, сегодня или никогда".
– Даниил Андреевич, что замер? Ты не умер? Сдохнешь – похмеляться не приходи.
– А ты мне крест в сердце вбей.
– Парни, вы думайте, что говорите!
– Это можно. Вот, например, я думаю: как и огонь, жизнь добывается трением. Трение – противодействие. Действие – любовь. Стало быть, секс противен любви.
– Не знаю, что чему противно, но запомни, Владов – Вадима я люблю, и зачну ему ребенка единственным способом.
– Ну и зачем тебе ребенок?
– Я хочу продолжиться в нем.
– Ты – видишь его сны? Кормишь его грудью, ты – чувствуешь вкус своего молока? Он вотрется в тело невесты, ты – почувствуешь, как он изольется? Продолжиться в нем? Облечься в свежее тело? Неправду сказала, ой неправду!
– Я хочу любить его, пока жива.
– Он – чужой?
– Он – мой.
– И ты воплотишь в нем свою мечту о лучшей жизни? Ты воспитаешь в нем воплощение мечты?
– Надеюсь.
– Чтобы любить, ты создаешь любимое. Ты порождаешь руду, сырец, ты насыщаешь ее достоинствами, ты формуешь, лепишь – пре-об-ра-жа-ешь по своему усмотрению. Он – твой, твой собственный, ты владеешь им. Он противится твоим желаниям, твоим устремлениям, он сбивается с пути, который ты считаешь правильным – ты направляешь, наказываешь, уговариваешь – ты влияешь. Он твой воин, он завоевывает добычу, он покоряет жизнь, он приносит славу породившей его – ты властвуешь. Власть, влияние, владение. Прости меня, это не любовь, это не желание любви, это желание власти, прости.
– Но я же жертвую своей кровью ради него? Разве жертвовать не значит любить?
– Война за власть не обходится без жертв.
– Владов, ты или бессердечный дурак, или гений. Постой-ка, ты ж ведь был женат! Уж ты-то, мне казалось, жертвовал чем ни попадя.
– Видишь ли, Зоя: жертвуешь сердцем – а хотели бедрышко косули, приносишь нежность – а хотели хуй слона, они все врут, Зоя, врут, они сожрут меня, высосут мне сердце, Зоя, они врут о любви!
– Ну что ты, Охтин, не плачь, ты что – люди смотрят.
– Девушка, я давно прислушиваюсь к вашему разговору, уж извините за любопытство. Бросьте вы этого сопливого алкаша! Каждый молодой мудак мнит себя великим художником и смеет болтать об Эросе. Он оскорбил ваше материнское чувство – сам, видимо, не помнит, как появился на свет. Вы называете его то Владовым, то Охтиным, кто он? Эй, пьянчуга, ты себя-то помнишь? Кто тебя родил?
Владов поднатужился. Владов сжал виски, накрепко, чтобы поднять со стойки голову бережно, не шелохнув разлитую под веками жижу – не дай Бог взболтнуть! – взбурлит, нахлынет, вырвет наизнанку – вырвется из-под сердца змей. "И всех вас сожрет". Этого Владов боялся. Глаз открыл только левый правым следил за бурлящим в болоте змеем.
Из-за плеча Крестовой таращился патлатый бородач.
– От ваших Эросов пахнет потом, маслом и мясом. Вы просто орда прихотливых похотливцев. Борко, воды на башку, воды! Я жив, я ему жилы вырежу!
Кто сказал, что Охтин не помнил родителей? Даниил Андреевич не любил вспоминать. Милош нахмурился – бульк! трак! – стукнул налитым стаканом так, что Зоя спохватилась, схватила стакан, протиснулась-таки между сопящими парнями и ткнула Владову водку прямо в гордо выпяченный подбородок.
Подтверждаю, что в 22 часа 53 минуты по местному времени Милош Борко (уроженец Белграда; статус беженца официально присвоен службой иммиграции Чернохолмской губернии по личному ходатайству гражданина Владова; кличка "Монах"; в связях с иностранными спецслужбами не замечен) произвел преднамеренные телодвижения, переместившись из-за стойки принадлежащего ему бара "Для тех, кого ждут" к находившемуся перед стойкой в нетрезвом состоянии гражданину Владову, и, вкратце, заявил:
– Даниил Андреевич, хороший наш, минуточку твоего внимания! Данила! Я тебе вот что советую: ты объясни этому, с позволения сказать, художнику, что такое пулевое настроение, но объясняй доходчиво, вежливо, внятно. Хорошо? Ох, прелесть какая! Нет, Владимировна, спокойно, сядь.
Гражданин Владов направился в сопровождении неустановленного гражданина вглубь служебных помещений ресторана "Для тех, кого ждут".
Гражданка Крестова Зоя Владимировна, прибывшая с неустановленной целью из города Белоречье, разд обнаж разоблачилась, со след присовокупив при этом:
– Что ты все – "Даниил Андреевич, Даниил Андреевич", я как звала его "Владов", так и буду звать, не надо, только не стоит мне перечить, не надо. Милош, повесь там у себя мой жакет, пожалуйста. Что за жуть! К чему такая жара? О чем они там вообще думают?
– О судьбах мира все, небось, по небесной-то привычке.
– Только не смеши: о судьбах мира! Олухи царя небесного! Где тут у вас думают о смысле жизни?
– Это дело стоящее. Пошли, покажу.
Дальнейшее наблюдение не представлялось возможным, поскольку прямо передо мной возникли группа молчаливых людей в черном, навевавших тоску, и какие-то синие круги.
ПОСЛЕДНИЕ КАПЛИ
Это было все. Иначе не скажешь. Как еще сказать?
Владов вывел кудряшечного бородача на какие-то задворки и задверки. Где-то гудел Карпатский бульвар, моложавый вечножитель. Там прогуливались, выгуливали, уходили в загулы – здесь, в корявых чернохолмских переулках, шастали похмельные отгулки. Там раскланивались и пожимали руки. Здесь Владов, скрытый изморосью сумерек, навис презирающим призраком:
– И кто ты такой?
Как Даниил и ожидал – Кудряшов, свободный художник. Владов назвался.
В притихшее небо вонзилось: "ниил", – и лопнулось молнией. Что-то чем-то лопнулось – и плетью хлобыстнули водяные струи. "Нечего меня подстегивать", – обозлился Владов, – "я не пророк и не гонец, я на земле постоялец".
У ног Владова суетился визгливый человечек: "Я же не знал, я приезжий, не знал!". "Свободен", – сквозь обод губ рождались звуки, – "до завтра свободен. Копи здоровье".
"Ты – гость, вошедший в мою душу, – как смеешь оскорблять хозяина?" прорезался звон, отдавшийся в затылке, но Владов даже не оглянулся. Зачем? Призрака Дракулы[2] не было. Были капли – хохоча, врезались в спину беглеца меленькими пульками. Был шепот, тяжелый, как кровь: "Дальше неба не сбежишь", – и Владов с раскрытой ладони пускал вослед ополоумевшему беглецу невидимых волчат. Было зареванное небо, топочущее громом, как капризный ребенок. Была дверь, неподъемная глыбина – за ней в зыбком мареве дыма, хмеля и света, – за ней была запретная любовь, готовая воскреснуть, и Даниил слабел.
Охтин, вымокший тихоня, сглатывал слезы. Плакал. Как плачут иконы, не в силах больше видеть бесплодно сгорающие жизни. А ведь Зоя, вечно пьяная Зоя с огневыми блестками в египетских глазах, – Зоя таяла перед Владовым, как свеча перед иконой. Пламечко ее желаний: жадное, неуемное – не задыхалось и не гасло, но Охтин видел – остались последние капли. Последние капли мягчайшей нежности. Скоро Зоя захлебнется хриплым криком. Охтин сглатывал слезы и чувствовал: влажная тьма – это все. Следом придет смерть.
Останется только призрак.
Владов не боялся призраков. Нет. Ни капельки. Ему ли, зачинщику призрачных плясок, бояться грозных невидимок?
С чего реветь? Что было? То и было – это был призрак любви, готовой воскреснуть.
Владов не стал ждать воскрешения. Владов открыл дверь.
Владов, куда ты плещешь?! Не горюй, Владимировна, Милош, что, куда с ножом, спасите, режут, стой спокойно, вот и все, юбка без верха, и сними ты свой лиф, тебе ж дышать нечем, ух ты, богато, надевай-ка свой жакет, чудненько.
Ну что, губители, довели до греха, держите и это, Милошу в лицо кружевное, нежное. Рыжая, бесстыжая птица-зойка, вспорхнувшая на стойку бара, туфельки на стойке, настойчиво набоечки клекают. Снежана, я звал тебя Снежана, я знаю, как долго не тают снежинки на твоей груди, как в лютую метель стыдливыми слезами – но я ж не вор, я не вкрадывался промеж тебя, нежности без нижностей, дерзости без низости, что ж ты, Зоя-танцовщица, не прячешь бронзовеющих богатств, я убью твою юбку, о бл...
Я ВДЫХАЮ СВЕТ
"Облеку тебя ладонями!" – проорал Охтин и притих.
Водка выручала Милоша, когда ему было гнилостно на душе, водка выручала Зою, когда поцелуи Владова уже веяли у виска, но водка никогда не выручала Охтина Данилу – напротив, становилось душно и тошно, и больно было знать, что Зоя замужем, что муж обожаем, что двое детей никогда не узнают забот безотцовщины – и больно было знать, что Зоя никогда не отважится на – и сам он уже не рискнет, хотя бы даже втайне, обидеть чем-либо ее шалопаистого портретиста.
Думая об этом, Охтин снова становился Владовым, и смурнел, и северел, и зверел, и вышвыривал с ночью пришедших постельничьих, как он называл блядей – блядям на животы, как на блюда, выкладывал вчерашнюю животинщину. Бляди боялись Владова, только это почему-то его вовсе не радовало.
Сегодня Владова боялся Охтин. Бояться было чего – все на месте, все вещи при хозяине, весь Охтин при себе – стало быть, ничего не подарил: не случился праздник, не сверкала щедрость – это душило. Неприятен был пол под лопатками, замшевые туфельки у самого виска, чье-то платье под затылком, всплеск у век – чье, чье, страх. Вдох, встать!
– Очнулся, шалунишечка?
Плечо окольцевала змейка – по шелковистой к локотку струится – и лодочкой ладошка так раскованно сплывает – меж солнцем налившихся, спелых спуталось каштановое буйство. Охтин сомлел. Охтин расстроился: "Что-то я теряю способность описывать женское тело". Владов съязвил: "Описывать – это садизм".
– Девушка, вам пора выметаться.
– Вы мне должны. Я вам должна. Вдруг это любовь?
– Спасибо. Лестно. Выметайтесь.
– Не обольщайтесь. Вы не красивы. Где-нибудь в переулке, на перекрестке – я бы не влюбилась. Профиль шута, взгляд одержимого, речь правдолюбца, голос неженки. Адский коктейль! Я вас боюсь. Вы обаятельны. Вас надо законодательно заставить молчать.
И – враз ловко развела колени:
– Что вы остолбенели? Хотите? Сюда вот, где мой пальчик, видите? Куда я пальчик обмакиваю – сюда попасть хотите? Ан нет. На этот счет я обязательств не давала.
Охтин, ошалевший, сглотнул слюну:
– Вы о чем?
– Вон, на столе – читайте.
Дробно, пузатыми буковками:
"Не соблаговолите ли Вы, сударыня, через день, четырежды в неделю услаждать мой взор Вашими прихотливыми повадками вкупе с причудливыми выходками, не оставляя при этом в одиночестве атрибут моего самолюбия, без излишних, впрочем, натисков и происков?
Если снизойдет на то Ваша воля, то и я преклонюсь данью невеликой, но основательной.
Откланиваюсь,
наследный владетель Валахии
ВЛАДОВ".
– Я это писал? – просипел Охтин, изумляясь приписочке: мелким, слитным бисером: "На титул и замок согласна. Наследников не предлагать. ИСПОКОН ВЕКОВ КОчУЮЩАЯ ЦЫГАНОчКА".
– Не писали – складывали по слогам. Но – величали венгерской княжной. И возмущались посреди Летной Площадки: "Что нам мешает заняться любовью прямо сейчас? Соперников – на кол!". Все платье мне испортили своими излияниями. Где же мой скромный гонорар?
– Сколько я вам должен?
– Ммм... Я люблю торг. Мне нравится, когда меня взвешивают, подсаживая на бедра, когда в меня проникают, вымеряя глубину, когда колеблют половиночки, проверяя упругость. Мне нравится продаваться. Мне нравится быть вещью. Дорогой, изящной, беззаботной вещью. Мне нравится, когда мной обладают. Вчера, правда, вы предлагали мне стать владелицей вашего сердца, и... Впрочем... Это-то меня и впечатлило. Так вот...
Отчего мне так противно любоваться тобой? Болотисто на языке, а в ушах еще вдобавок топчутся карлики в плюшевых ботах, в ноздри какой-то великан встрял, и все чихается, чихается! Как хочется курить! Я устал, я Владов, я вправду был в Валахии – туристом, стопщиком, облазил Румынию и Венгрию, попал и в Тырговиште, был и в Вышеграде, был в Снагове – везде, где мог еще почувствоваться Дракула: Дракула проклятый, опороченый, непрощеный неотмщеный. Никто не верит, но в Снагов принесли отпевать колдуна, всех попросили выйти из придела, а он вдруг взял и сунул мне: вот этот перстень и медальон для Зои. Так и сказал: "Для Софьи". И сдох – неотпетым. А что за руны внутри перстня, этого я тебе не скажу, шлюшка-каштанка. И вообще – ты врешь.
– Вы врете, Клара, как базарная торговка.
Недоуменно повела плечиком:
– Почему вдруг Клара?
Кареглазая, а взгляд с подпалинкой, с горчинкой, и жадная, это заметно, скрадешь еще какой-нибудь клавесин. Иди ко мне, девчонка, окрещу на свой манер – поцелую в лобик, в каждый из припухлых сосочков, в лобочек – все, Клара на веки веков, клейменая мной. Мне Ангел позволяет богохульствовать, он все заносит в список, подглядывает из-за плеча, как я прильнул к сочной, чуточку с миндалем, кофе с коньяком, и все пишет, пишет.
Пружиняще отпрянула:
– Спасибо, сладенько, но мы, дружок, не договаривались...
Я тебе не тобик, не бобик, не дружок. Ты врешь. Вчера был дождь, я заблудился в ливне, отстал от Милоша и Зои, ты просто вымокла, и что ты там плела про мутную, взбаламученную жизнь? Не надо, я сам не вчера выучился врать – складывал стихи, не надо. Ты просила сдать комнату? Вот беда постель у меня одна, и вот уговор – спим вместе, но ни-ни, не мечтай даже, я не растлеваю малолеток. Все, теперь я буду курить и следить, как ты пытаешься выпотрошить диван, рассерженно вцепившись коготочками в простыню, сжавшись в кулачок, в кошачью лапочку.
Все просто: будешь младшей сестрой – наивным ребенком. Не беда, что не можешь ложиться на живот, оттого что грудь томит, каменеется, и хочется терзать проклятую припухлость – капли вишневой смолы, вяжущей истомы – чуть тронешь, и фантазии слепляют, склеивают веки – чуть тронешь: тяжелеют капли на гибком смуглом стволике...
Валяйся на спине, хвались приснившимся красавчиком, в зеркальный потолок окунай коленки – там, в амальгаме, плеснется новая русалка: поселится девочка, полюбившая блуждать ладошкой в поисках будущих секретов...
Так и осталась, впихнув пузатый рюкзачок под стол, заставленный верстальной лабуденью, громко именованной "искусственным интеллектом", – под стол, заваленный макетами чужих монографий и сборников. Владов, выдумав рекомендательные записки, поклялся приискать для Клары место. И выпроводил. Как договаривались.
Солнце лилось на землю жидким желтком.
...между нами говоря, времени нет. Не то чтобы его не хватает на овладение желаемой целью или желанными – нет. Его попросту нет в природе. Есть истечение солнечного света и излияния Духа; есть энергичность и выносливость; есть мощь характера и проницательность интуиции. Есть одушевленная ярость и неодушевляемая скорость обращения Земли; есть потенциал, приводящий в движение системы светил, и есть совокупность прирожденных способностей. Есть огромные расстояния, большие дороги и высокие надежды; есть вестники, приносящие новости о шалостях любимых и кознях отверженных. Есть память. Времени – нет.
Есть ли смысл в беседах с отражением на дне черной кофейной кружки?
ЕЕ ЗЕЛЕНОЕ ПЛАМЯ
– Шихерлис, люби его – и будешь счастлива! – и губы, прервав причудливый танец, споткнулись о хрупкую кромку бокала. Зоя любит янтарный, лучистый дурман: дурман молдавских настоек, слитый с солнечным, блещущим безуминкой взглядом Владова – и Зоя впивает по капле мечту: забыться бы в сладкой бессоннице, пропасть бы в пропасть, в его странные, черным шелком трепещущие зрачки, и падать бы глубже, в уютную бездну, где вкрадчивый голос:
– Совсем рехнулась, подруга дорогая? Кому ты шихерлис желаешь?
Что-то Зоя и не сразу сообразила, что бы ответить, так только – на всякий случай – выпалила: "Вечно ты, Клавдия, все опошлишь!". Одними глазами смеющийся Владов взялся, как джентльмен, разъяснить ситуацию.
Никаких пошлостей, что вы! Напротив, сплошное эстетство – без декадентских, впрочем, вымороков. Так что оказалось-то? Шихерлис – ее, кстати, как и хозяйку этой импровизированной вечеринки, зовут Клавдией – это персонаж фильма, да, драматический женский образ, а вы что думали? Муж ее, естественно, тоже Шихерлис, даже не то чтобы естественно, а вполне законно, то есть искусственно – "Ну не надо, Владов, не надо ерничать, пожалуйста!". Тихие просьбы всегда умиротворяли Владова и спеленывали его, как младенца. Он начинал даже как-то по-детски сиять – словно алмаз, впустивший в себя лучик света. Оттого-то, наверное, его и любили ценительницы драгоценных диковинок. Простое искусство быть драгоценным... Впрочем, только Владов знал, чего стоит такая огранка.
Втайне от всех он считал себя ювелиром в том, что касалось сердечных привязанностей. Все свое носил в себе, все свои инструменты проницательность, вежливость, умение взорваться в нужный момент потоком острот и лавиной шалостей, и самую малую толику утонченной жестокости чтобы изредка якобы невзначай оскорбиться, стать холодным величественным обсидианом, отвергающим колкости и капризы тех, кто любит украшать свою жизнь нечаянными связями и преднамеренными изменами.
Да, он считал себя ювелиром, и с терпеливым упрямством выискивал, чем зажечь огонек в изумрудных глазах Зои. Какие-то вздорные книги, чьи-то напыщенные стихи, кем-то неспетые песни – все проскальзывало мимо ее сердца, все было неправдой, неправильным, не становилось оправой для этого самородка, этой избалованной ласками златовласки. Сколько это длилось? Сто тридцать пять дней, кажется, и Владов уже начал робеть, ведь из задуманного рисунка затаенных улыбок, многообещающих намеков и приглушенных нежностью жестов – из всего этого рисунка ни одна черточка не послужила основанием узора, о котором мечталось в бессонные полнолуния.
Да, он уже начал отчаиваться и сомневаться в своем мастерстве, как однажды... Фильм. Просто кинофильм. Просто десятки километров кинопленки. Просто призрачный мир дьявольски коварных и ангелично мудрых. Там, само собой, стреляли, гнались, добивали раненых и возвращали с того света полумертвых – а хрупкая, белоснежная Клавдия Шихерлис все ждала домой с перестрелки своего шалопая Криса, крошившего людей в костяную крошку за пару сотен тысяч долларов.
И пьяный Крис целовал в казино чьи-то изящные ступни.
И, очнувшись, шептал: "Для меня солнце встает и заходит лишь с ней!".
И Клавдия, белоснежный цветок, путалась в чьих-то руках, в извивах хмельного забытья.
И как бред жестокого похмелья: упершийся в спину ствол, и жесткая речь: "Просто укажи на него, когда он придет".
Тогда-то Владов, греясь в лучиках внезапного озарения, улыбнулся: "Она отпустит его. Лишь бы с ним ничего не случилось – до самой смерти". Зоя вздрогнула: "Как? Как ты мог догадаться? Откуда ты знаешь меня?".
И что-то сокровенное уже лучилось, какой-то крохотный пылающий секрет, обжигающий сердце – в крови, в теплых волнах внизу живота, в искорках на кончиках пальцев, и Крис, израненный, добравшись до родного окна, вливал улыбку в губы Клавдии, она? А что – она? "Это был не Крис". И ушел от засады, чтобы уже не вернуться к смерти, канул в восходы и закаты, а Зоя уже не скрывала зеленое пламя – дикую вспышку – изумрудный взрыв: "Владов, сегодня я твоя Шихерлис!". А Владов, еще не веря, вздрагивая под искорками прикосновений, восхищенно выдохнул:
