Текст книги "Интернат при средней школе жизни (СИ)"

Автор книги: Андрей Рощектаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Интернат при средней школе жизни Часть I. “Большое” и “маленькое” 1.Муха На реках Вавилонских сидели мы и плакали, вспоминая о Сионе... Псалом 136 И день наставший стал вчерашним, а завтрашний – полуживой, – старался выглядеть нестрашным, но был уже совсем чужой. Виль Мустафин Муха жужжала и бодалась. Под аккомпанемент её маленького бубна хронический осенний дождь вымывал из мира последние остатки счастья и здравого смысла. Мокрые вороны, как бредовые мысли, хлопали крыльями бесцельно и беспорядочно. Все они казались размноженной проекцией единственной мухи сквозь гнутую плоскость старого стекла. Маминому мальчику здесь нет места – только... Слово-то какое! При одном мысленном повторе Андроник внутренне сжимался в точку, как коллапсирующая звезда. Я – интернатский? Я – интернатский! Я – интернатский! Он специально травил себе душу, повторяя. Это надо повторять! Это приговор. Это прогон сквозь строй. Каждое даже случайное повторение при нём слова “интернат” – хлёсткий удар. Изо дня в день его прогоняют сквозь строй. Раньше, в незапамятную старину, когда детей в интернатах пороли, это было честнее – там внешние удары хотя бы заглушали внутренние, и было, наверное, не так больно. Большая капля ползла по переносице, большая муха синхронно ей – по стеклу. Осенняя муха не может вылететь. Андроник – тоже. Оба за стеклом. Оба – в интернате. Муха не знает, как ЭТО называется, она просто очень хочет жить. Андроник знает, как ЭТО называется, и просто очень хочет к маме. Если б он был с мамой, то не смотрел бы на мух. Но интернат, даже если он очень престижный, обязывает быть сиротой. То есть в городе Н., где мама есть, Андроник – не сирота, но здесь у него никого нет, значит, здесь сирота. “Есть” за 500 километров – всё равно что нет. Только голос записан на мобильник и раз в сутки или в двое стандартно включается. Но это ничего не значит! Мы все сироты – но только “здесь”. Телефоны никого не спасают и из “здесь” туда не переносят. Разлучиться в десять лет с мамой – это что-то из тех обыденных, банальных, усталых трагедий, от которых, при всей их нудной повседневности, кажется, что мир сейчас перевернётся, Небо и Земля скажут: “А на фига мы существуем!..”, вода в знак протеста распадётся на водород и кислород и наотрез откажется соединяться вновь, пока не соединятся мама с сыном. Это не Андроник, а целый мир в нём отказывается принимать ТАКОЕ! Это целый мир плюётся дождём в стекло в такт каждому слогу: “ин-тер-нат, ин-тер-нат...” И прохожие хлюпают по лужам мимо интерната, не глядя на вывеску, и подошвы их смачно чавкают-плюются в такт. И всё на свете, не глядя, повторяет: “ин-тер-нат” и плюётся само от себя! Он продолжал смотреть в интернатское окно, словно что-то от этого изменится. За развесистым мокрым деревом стояла машина, но оптический эффект был такой, будто она застряла в развилке веток и висит над землёй метрах в десяти. “Летела-летела, как муха, и села. Или это дерево за одну ночь выросло прямо под ней. Или было наводнение, и машина плыла”. Может, лучше пусть и вправду мир затонет, что ли! Но тут же Андроник принимался непоследовательно и очень искренне оплакивать приговорённый им же мир. А потом ему захотелось стукнуть кулаком по мокрому стеклу, – вот тут вот, рядом с мухой, которая так и “зовет” руку – но отчётливое ощущение будущей боли и крови почему-то вдруг остановило. Даже непонятно, почему. Так-то Андроник физической боли вообще почти не боялся. Может, не хотелось здесь оставлять свои следы? свои чернила? Или уж здесь, в отличие от дома, он начинал бояться всего. Как мы определяем размер собаки, которую не видим? По звуку лая. Как мы определяем масштаб беды, которая ещё только-только началась и в которой мы пока не в силах разобраться? По силе внутреннего крика в нашем сердце. Всё, что нужно, Андроник в себе уже услышал – в первые же дни и часы. Теперь его было не провести! Он передумал разбивать стекло, но как искренний любящий сын решил, что сейчас разобьёт об стенку сотовый телефон, чтоб мама ему больше вообще не звонила... раз уж она сама его отдала. Он уже взялся было за подлежащий уничтожению предмет, но предмет от нечаянно нажатой кнопки вдруг засветился в руке, к чему-то приглашая. “Сыграть, что ли напоследок?”, – подумал мальчик и машинально сел с телефоном на скрипнувшую койку. Чрезвычайно актуальная во все времена борьба птиц и свиней привычно увлекла его. “Привычка свыше нам дана...” Свиньи похитили его у птиц, и надо сейчас несколькими меткими попаданиями разрушить интернат. Он запускал птицу за птицей, но всё время одного броска да не хватало, чтоб окончательно... А зелёные, как лягушки, свиньи раз за разом ржали, сотрясаясь в хрюкающем хохоте. Андроник плюнул и зачем-то посмотрел в потолок. Потолки здесь издевательски высокие: словно специально, чтоб подчеркнуть – здесь тебе не дом, ой не дом. Смотришь с кровати отупенно чуть не часами – взгляд сразу ух куда уходит, словно ты не в комнате, а на дне колодца. И с высоты глядят на тебя мутновато-жёлтые разводы – опостылевшая карта страны Интернатии. И страна, и карта – цвета мочи. Да и какого им быть ещё цвета? Муха вслед за его взглядом начала облет страны. Андроник, слоняясь, снова перешёл от экрана телефона к экрану окна. Дождь шёл с антрактами, в несколько актов. Мир вымок так, что интернат уже казался единственным сухим местом на Земле, как Ковчег в дни Потопа (по истории только что проходили библейские сказания). Затопило всё – и маму, и всю прежнюю жизнь. Ничего больше не осталось на плаву, даже памяти, только муха. Он подышал на стекло и вывел пальцем какие-то руны. Но он был не Гарри Поттер, интернат – не Хогвартс, вся на свете магия вымокла от дождя, как порох. Миллионы детских пальцев в тысячах интернатов тысячи лет будут бессмысленно что-то чертить на запотевших стёклах, и никто и никогда не найдёт и не разгадает эти растаявшие без всякого волшебства иероглифы. Уже и детей этих нет: давно сгинули в более крупном интернате казенной взрослой жизни. Жизни без мамы... и без Отца. А дождь всё шумел и шумел монотонно, занудно. “Бог моется в душе и никого не слышит”, – сказал Андроник сам себе. Это не он придумал, а один хороший приятель, оставшийся тоже там... там, где сейчас всё и все, кроме Андроника. “Что-то сердце болит... Я, наверное, умру скоро”. Такие мысли хоть на секунду залетают в ум, наверное, каждого подростка. “Предчувствие” своей смерти – в контраст с абсолютным бессмертием ребёнка. Подросток – это просто смертный ребёнок. В неполные десять Андроника ещё трудно было назвать подростком, но интернат его ускоренно “подрастил” за несколько дней на несколько лет. – А когда я буду умру, что со мной будет? – спрашивал когда-то совсем маленький Андроник. Тогда его, помнится, испуганно отвлекали от этой темы, словно сам вопрос – недопустимая для нашего мира, ужасная ересь. Теперь он знал, что будет: будет – интернат. Вот шла-шла себе жизнь своя, своя... и вдруг её в один прекрасный момент подменили настолько чужой, что в ней и тебя-то нет, а есть плачущий в чужом городе, в чужом помещении чужой человек без мамы, без всего своего... без себя. Всё как во сне. Но только запахи – казённые, непривычные и с непривычки очень резкие, – показывают, что это не сон. Что вся обстановка сменилась наяву – безжалостно, бесповоротно, навсегда, до мельчайших деталей. Единственный сон, от которого уже не проснуться – это смерть. Здесь смерть настигла прежнего Андроника. Человек умер, но он жив: вот это, оказывается, и называется – Интернат. А “живыми убитыми” в древности именовали пленников-рабов. Мама и Дом сливались у него в неразрывное тождество, как у верующего – Бог и рай. Он скучал, с какого бы конца ни начинал непроизвольно вспоминать – с лица мамы или с “лица” дома. Пространство не-мамы-не-дома почти физически давило его: здесь невозможно было жить, можно было только – находиться, пребывать... в рабстве. Дома, как черепашка в панцире, осталась его Свобода... а здесь, без панциря, казалось совершенно невозможным её хоть как-то сохранить. Как только кого-то отнимают от мамы, от дома, он мигом становится рабом. У свободы – мамино лицо и домашние одежды. “Но я-то вам, блин – не раб! Ни фига не раб и не буду! Ни дежурить, ни учить уроки не буду!” Бунт зрел в нём, как червячок в яблоке. “А зачем я вообще должен подчиняться этим порядкам, если меня никто не спрашивал!?” Слово “отдали”, как и слово “интернат” было для него одним из самых невыносимых. А невыносимей всего – что это правда. В мучительной, противоестественной фразе надо бы поставить стрелочки: “мама > отдала > в интернат”. Прочертить весь короткий путь от Мамы до Интерната. Она сама отдала его чужим. Но с какой стати чужие требуют от него вообще хоть чего-то!? Кто они такие и что такое для него все эти их правила!? О, ему бы хватило решимости и смелости: он бы, конечно, давно уже плюнул и сбежал, если бы... В общем... Он ненавидел интернат и любил музыку. В данном случае любимое с ненавистным пришлось совместить. Как какашку с тортом. И Андроник согласился – подписал устный договор, по которому его “отдали”. Он пошёл в интернат ради музыки, как люди уходят в монастырь ради Бога. А может, его всё-таки обманули? Это был интернат для иногородних при специальной музыкальной школе, а школа – при Консерватории. Прозрачная клетка, искусно выполненный вольер, где ты, вроде и не заперт – а всё равно никуда не денешься! Вольер лучше клетки, но всё равно неволя. “Творческая” разлука лучше просто разлуки... но маму-то всё равно не обнимешь. Человек обычно делает выбор, не зная последствий. Или вернее как бы забыв о них. Андроник в момент выбора просто “забыл”, что будет скучать по маме. (Возможно, такая же “забывчивость” была у Адама в момент его, вроде бы, свободного решения. Впрочем, свободы от последствий у нас нет и не было никогда). Потому, за редчайшими исключениями, почти всё, от чего мы страдаем, мы начинали в какой-то момент сами. Добровольно. Или формально добровольно. Нас “отдают”, а мы – отдаёмся. Андроник, разумеется, и сейчас ничуть не жалел, что занимается музыкой. Он был кларнетист с пятилетним стажем. Но, Боже мой, сколько ж тут всего кроме музыки! Упаковка одна: хорошее, как всегда, не отделишь от плохого. “Папы нет – вот и обманывают меня все! Кому я нужен! Нет, так-то нужен, конечно – чтоб издеваться... Маме нужен, только чтоб меня сюда отдать и там руки потирать!” Когда он начинал думать о будущем, всё казалось безнадёжным, как пожизненное заключение. Да, целую жизнь – лишь немногим меньше той, что он уже прожил, – придётся провести здесь. Интернат – он всегда пожизненный. Такое уж у него свойство. Сколько б ни убеждали, что он временный, всё равно ведь – пожизненный. За преступление под названием “возраст” и преступление под названием “талант” детей типа Андроника осуждают на него. Как сказала одна 8-летняя девочка: мне придется учиться всю мою жизнь и еще 2 года. “Интернет, интернат”, – бессмысленно вертелось у него в голове. “Интернат в интернете? Или интернет в интернате? Скоростной интернет? Скоростной интернат?” Он вышел в интернет и решил посмотреть трансляцию ада. Один из тех многочисленных, невероятно популярных сейчас роликов, где одноклассники, затащив в туалет, бьют и “гнобят” какого-то “ботана”, снимая всё это в подробностях. Животный визг и вой жертвы перед гильотиной унитаза – не верится, что такой звук может издавать человек! Гордо красовался адрес снятого ролика: “Лицей-интернат такой-то...” У человека, которому и так плохо, часто возникает насущная потребность заглянуть в то, что страшно, чтоб ещё больше растравить себе душу. “Вот так бывает!.. в школах, похожих на мою”. Страшнее всего именно похожесть. Любое подобие, пусть даже очень косвенное. Андронику стало невыразимо тошно. К тоске прибавилась с воем вылетевшая из экрана отравленная стрела паники. Так вот что делают в интернатах... даже самых престижных, “золотых”! Где рабство, там издевательство. Их не разделить. Рабство – это просто хроническое издевательство, от которого никуда не деться. Краем уха он уже слышал, что тут тоже есть своя традиция “прописки”, только не знал пока, в чем она состоит. Еще не все старшеклассники собрались. Потом он успокоил себя, что здесь слишком маленький интернат. Здесь просто негде и не в чем разгуляться такому. Человеческой воды слишком мало в этом унитазе. Зато снаружи воды – хоть отбавляй. Больная туча, как громадный синяк в избитом небе, распухнув, приникла к земле. Может, хотела остудить себя о медные пятаки осенних деревьев? Сумерки сгущались, как будто невидимая гигантская пиявка высасывала из мира свет. Весь день – это вечер. С утра – уже вечер. Весь сентябрь – вечер. На низком небе проступили те же жёлто-псинные узоры, что и на потолке его комнаты. Из-под этого потолка никто никогда никуда не убежит! Под ним бьют и “любят”, рожают детей, чтоб опять бить их, и дети бьют друг друга, и вырастая, бьют ещё сильней... но ведь никто же ещё не сбежал! Вечным конвоем ходит солнце, краснеют на закате очередные рубцы неба. Избитые жизнью люди заболевают старостью – синдромом бессмыслицы. Теперь жестокие, садистские побои им наносят уже изнутри собственные органы, вдруг поднявшие бунт – “бессмысленный и беспощадный”. Жизнь, начавшись в рабстве у воспитателей, заканчивается в рабстве у врачей. Весь этот цикл вдруг мелькнул у Андроника в озарении за миг. Причём, не на уровне оформленных мыслей, но каким-то бессловесно-понятным образом. Люди из интерната никогда не выходят и бить их разными способами никто и никогда не перестаёт. Но тут, разом сломав всю стройную систему безысходности, вдруг взяло да прострелило потолок облаков солнце. Узкая улица по всей длине отразила в лужах поголубевшее глубокое небо и стала на несколько минут венецианским каналом. Капли висли на проводах и ветках повсюду (урожайный на них выдался вечер!) – большущие, сочные, гордые, исполненные осознания собственной важности, и ничто уже как будто не связывало их с предшествующим долгим дождём – они самоутверждались изолированно, полностью отплевавшись от него. Каждая преломлённо, свёрнуто отражала целый мир. Ярко освещённые дома на горизонте обмакнулись, как кусочки сахара, в край небесного блюдца, наполненного чем-то отдалённо похожим на чай с лимоном. Видимо, кто-то решил хоть на минутку да подсластить жизнь... и, кажется, у него это получилось. А может, это был просто необходимый сладкий сироп перед операцией? Всё стало мокро-золотым, и солнце выглянуло словно специально, чтоб посмотреться в зеркала луж, показать язык хмурому миру. Пришло, как что-то настоящее, родное. Пришло всего-то на вечер, но как бы навечно, а всё чужое разом стало ненастоящим и невечным под его взглядом. Одно и то же солнце – в одну и ту же секунду, – смотрело на маму и сына, находящихся почти за полтысячи километров друг от друга... 2. Есть ещё круги Для ребёнка родители – как для родителей Бог. Арсений Чепелев Раннее утро. Звонок от мамы. – Андроник, сынок! Я к тебе сегодня приеду. Уже выехала утренним, да... Что, не ждал!? У меня к тебе сюрприз! Да мама и сама – вечный сюрприз. Уж такая она у него. Так вот от чего вчера солнце под конец дня выглянуло! Сама природа маму чует. Предощущение радости, как и предощущение беды – одна из главных тайн нашего мира. Будто и вправду что-то невидимое реально существует. Едет навстречу и сигналит нашей жизни: сообщает то о постах ГИБДД, то о поворотах дороги, притаившихся впереди. Счастье, пока ещё пряча лицо, несётся к нам за сотни километров с максимально доступной скоростью. В детстве у счастья всегда есть имя – Мама. У несчастья оно тоже есть... Но Андроник не хотел его лишний раз повторять! Мы всегда ждём, когда Счастье победит время и расстояние и заберет нас. Когда интернат перестанет быть интернатом. Андроник почти зримо видел на мысленной карте стремительно приближающуюся живую звездочку. Точка М близилась к точке А. Он слонялся из угла в угол, словно этим движением тоже сокращал расстояние и помогал несущейся точке. Он перешагивал оставшиеся минуты, как метры. Считал их, остерегаясь, чтоб они не обманули. Он тоже близился к цели. Наконец его позвали. По лестнице Андроник буквально слетел, волосы его развевались, как штандарт. Ступеньки и своды ещё пару секунд несли гулко-торжественный звуковой шлейф. Он, казалось, сыграл на музыкальном инструменте лестницы. На маму налетел не Андроник, а какой-то тайфун радости, полутораметровый смерч. – Могла бы уж заранее предупредить! – проворчал он для проформы. – Хотя бы, вчера что ли! Вечно всё у тебя как-то через... Мать гладила одновременно грубые и мягкие, как проволочно-шёлковый абажур, волосы своего родного, бесценного нахалёнка. Он млел и думал про себя, что бы ещё такого сказать, но ничего больше не придумывалось и не выговаривалось от радости. Тогда мама сказала сама: – Мой сюрприз, сынок – я тебя забираю из этого интерната. Андроник страшно обрадовался... и нисколько не удивился! Мама же с самого начала, отвозя его, говорила: “Если будет слишком тяжело, только скажи – я тебя заберу”. Андроник напрямую не просил, но видимо, один из чересчур уж красноречиво угрюмых телефонных разговоров был наконец понят мамой как “слишком тяжело”. Вот она и примчалась с ключом от свободы. Давно бы так! Всё самое важное и настоящее в жизни нас радует, но не удивляет. Всё так и должно быть! Праздники наступают, и мы не удивляемся их присутствию в календаре. Всё на свете, даже интернат, когда-нибудь кончается – этому мы тоже не удивляемся. – Рад, небось, что я тебя забираю насовсем, а? – светло улыбнулась мама. – Ну, пойдём, колбаса! Бывают в жизни ядерные взрывы счастья в масштабах одного человеческого сердца. Если б Андроник был постарше этак на полвека, с ним от такого известия мог бы случиться инфаркт. Но не случился, – случился только весёлый прыжок. Или два-три – кто же их там считал! “На выход с вещами”, – в интернате это знак выселения на волю. Да и вещей-то у Андроника было немного. За две минуты он всё зашвырнул и запихал в рюкзак. Быстрей-быстрей! Рубить канаты, сжигать мосты, не оставлять хвостов! Они шли с мамой по солнечным улицам, которые, казалось, улыбались им. Увидев по дороге кучку листьев, Андроник на радостях тут же сделал ногой осенний фейерверк. Было не по-сентябрьски тепло. От вчерашнего дождя не осталось и следов ни на земле, ни на небе. Андроник освободился – и небо над ним освободилось тоже. Зашли в ближайшую пиццерию. Потом купили мороженое. Казалось, оба понимали, что на радость нужно поставить вкусовую печать, чтоб подольше не забывалась. В сквере по дороге попался небольшой фонтанчик. Летом сюда бросали монетки люди, сейчас – деревья. Они присели доедать мороженое на скамеечку, под солнечно-золотой зонт листвы. Фонтанчик пенился, как шампанское в честь праздника. Всё шло настолько хорошо, настолько СЛИШКОМ хорошо, что даже страшно стало от чего-то. – А куда дальше, мам? – В одно место. – Ну, а всё-таки? Мама ещё не начала говорить, но... Бывают такие последние мгновения перед катастрофами – ещё ничего не знаешь, но уже всё чувствуешь. – А всё-таки?.. в другой интернат. В сердце воткнули иголку. Мир остановил время. – Заче-ем!? – За мясом, – почти серьёзно ответила мать. Андроник замёрз и оставил мороженое. Из обычной зимы его на долгие годы переселяли в Антарктиду. Может, даже не на “долгие”, а навсегда. Он вдруг увидел целый “архипелаг ГУЛАГ” этих интернатов. По всему миру. Выйти из какого-то одного – это ещё ничего не значит. Вот он “вышел”, и что! Кошка отпустила мышку одной лапой и тут же прихлопнула другой. Мимо прожужжала муха. Мама пропечатала приговор: – Мы с дядей * так решили. Да уж, известно, – это такая особая инстанция: “мы с дядей *”. Инстанция высшая – её решения обжалованию не подлежат. Дядя * своим появлением лишил Андроника суверенитета и права эксклюзивного общения с мамой. И обязательно “решили” во множественном числе. Нет, это даже не жестокость, а именно механическая, неумолимая сила. Механика неволи с кнопками: “решили”, “отдали”, “перевели”. – А зачем мне туда? – Заче-ем? – повысила голос мама, – Там тебе не тут! Там тебе не 26 воспитанников, как тут! – там целых 26 отрядов... чуть не по 40 воспитанников в каждом. Вот так-то! Тут ручное производство, а там – конвейер. Прогресс, так сказать... – А мне-то туда зачем? – Поваришься в коллективе – узнаешь, что это такое. – Я вам не картошка, чтоб вариться! – Да, ты не картошка, ты у меня абрикос... В абрикосе семечка одна, поэтому она такая большая. Даже слишком. А в огурце их много, поэтому они такие маленькие. – Не понял. – Что тут не понять? Тебя слишком много, сынок! Учись занимать как можно меньше пространства – в жизни пригодится. Когда остальных мало, тебя много. Зато когда всех окажется много, тебя будет мало. Такая странная математика (как прежде – биология) была непонятна Андронику. Мама озвучивала какие-то формулы, которые он в жизни ещё не проходил. – Почему нельзя было оставить меня здесь?.. – переспросил он проще. – Потому что этот интернат слишком маленький – как игрушечка, – усмехнулась мать, – а ты у меня уже не маленький – пора тебе не в игрушки играть, а в большой интернат... по-настоящему большой, понимаешь! – Заче-ем!? Не понимаю. – Вырастешь – поймёшь. У большого всегда преимущества перед маленьким. – Я не хочу ни в большой, ни в маленький, ма-ма... – Не хочешь ни по-большому, ни по-маленькому!! – вдруг съязвила мать и лицо её исказилось (никогда ещё она не говорила так пошло, словно её сейчас подменили!). – Там конец всем хотелкам! Там хотелка только у него самого! Там ты сгинешь в этих километровых коридорах-проспектах, в этих стоместных спальнях, огромных, как цеха, станешь интернатской пылью – некому будет хотеть или не хотеть! Тебя там быстро переработают на этой фабрике. Там все твои возражения заклеют скотчем, всё твоё гордое “я” размажут пряжкой и смоют в унитаз. Потому что интернат, где не бьют – это как муж-импотент. Там тебе будет ТАК плохо... что ты поймёшь цену хорошего. Там ты будешь уже не мой сын, а немой баран. Жизнь такая, жи-изнь! Играет! Бьёт ключом по голове! Вот только там она и есть, вот только там ты её и найдёшь! Найдёшь как миленький и научишься перед ней на коленях стоять. И её сладкие подметки с аппетитом целовать. А я тебе буду только по ночам сниться, чтоб ты меня быстрей выплакал без остатка!.. чтоб понял, что и прежде я тебе только снилась. Что нет меня! И никогда не было!.. Слышишь! НИКОГДА! 3. Волки и вороны А мы пропали бы совсем, когда б не волки да вороны, Они спросили: “Вы куда? Небось до Чистой Звезды?” Борис Гребенщиков Наутро после ночного кошмара у Андроника ожидаемо-неожиданно появился сосед по комнате. Сосед и по совместительству друг. Ожидаемо – потому что про это с самого начала говорили. Неожиданно... ну, потому что всё равно неожиданно! В двухместную каюту заселился новый одноклассник Андроника, вихрастый и весёлый Пашка. Кстати, тоже духовик – трубач. Он участвовал в каком-то фестивале в Москве, так что для него учебный год, в виде исключения, начался на десять дней позже. – Че делаешь? – первым делом, входя, спросил новичок. – Живу, – пожал плечами Андроник. – Надо же, вот совпадение – и я живу! Так их жизнь помножилась на два. Из всех интернатских Андроник был самый младший. Их всего-то было двадцать шесть, а иногородних пятиклашек до появления Пашки вообще не наблюдалось. Так что Андроник, помимо прочего, страдал ещё и от отсутствия друга-ровесника. Как будто нарочно всё предусмотрели для его по-о-олной изоляции! В классе-то он “отрывался”, но здесь не было никого. Вечер за вечером – одни рожи-разводы на потолке, вот и вся компания. А ночью – такие сны, в которых МАМЫ НЕТ И НИКОГДА не было. И вдруг все переменилось. Как кто-то сказал: “Ещё вчера я думал, что завтра – это не сегодня”. Друг в интернате – больше, чем просто друг. Это твоё второе “я”. Кто-то вдруг стал своим в месте, где, по определению, ничего своего быть не может. Кто-то родной – вдали от родных. Как в один прекрасный миг в жизни открывается величайшая тайна не-одиночества? Каким образом, при каких обстоятельствах она срабатывает? Как объяснить то, что мы одновременно и одиноки, и не одиноки? Причём, всегда. Как главная вселенская тайна может поместиться в один миг в одном мальчике? Андроник и до появления Паши задумывался: а по-правде ли у него никого нет? Никого? И “никогда”, как сказали во сне? В жизни всегда есть что-то неуловимо хорошее, неведомо откуда берущееся: какой-то “ещё один воздух, кроме воздуха”. Он всегда не “Никогда”, а “Когда”. Он всегда не “Нет”, а “Есть”. Так его можно называть. От него хочется жить. Если попасть на его волну, ни за что не будешь одинок. Этот “Есть” – он то ли Кто-то, то ли Что-то... что вмещает в себя как-то сразу всех – совсем всех: хоть далёкую маму, хоть вообще “несуществующего” папу. Оставленный всеми, ты всё-таки не оставлен. И трудно вразумительно объяснить этот парадокс! Только в очень уж плохом настроении ты на минуты чувствуешь “оставленность”... Словно кто-то ненадолго вышел в другую комнату. Минуты эти могут растянуться на дни, даже месяцы... но от этого все же не перестают быть минутами. Никакого “Никогда” не существует. Вот появился Паша, а потом с какого-то неуловимого момента Андроник перестал воспринимать интернат как интернат. Дом не хуже других. Стены есть, друзья есть. Мама звонит – значит, никуда из его жизни она не делась, просто график самой жизни немного поменялся: ну, как школьное расписание меняют раз в год. Ещё он поначалу сам не понял, отчего чувство рабства первых дней так быстро сменилось у него чувством свободы. Её тут оказалось даже больше, чем было с мамой. Потом понял! Да ведь у их интерната не было забора – вот что самое главное! Интернат-то был в одном доме, а школа через четыре квартала – в другом. Так что “двором” их стал сам город, ни больше, ни меньше. Маленький интернат (с другом!), зато большой-большой “двор” вокруг него. Всё как будто ровно противоположно тому, чем грозил сон... И всё-таки угроза этого “никогда” никогда не забывалась. Вечер. Комната узкая и длинная, так что кровати (к великому удобству болтать языками и ногами и вместе смотреть что-нибудь на телефонах) образовали маленький двухвагонный состав. Мальчишки валялись на животах голова к голове, вскинув ноги, как флаги – подняв свои пятибунчужные штандарты на этом когда-то диком, а теперь уже вполне колонизованном ими уголке. Комната на двоих с другом – что может быть лучше! Это близко не сравнить с “общей камерой” в обычном интернате – стручком на тридцать-сорок семян. Не сравнишь и с той “одиночкой”, в которой маялся Андроник первые дни. Оказывается, и в интернате может быть уютно... по крайней мере, в некоторые минуты. Вся тайна уюта заключается в маленьком, умеренном беспорядке. Хочется хоть в чём-то почувствовать себя как дома... например, разбросать по комнате носки. Может, из них что-то прорастёт? Это вечная тайна мальчишек: посеешь носки – вырастает Дом. Распустится домашняя обстановка. Мама войдёт в комнату, будет ругаться – опять везде носки валяются, как коровьи лепёшки... Да нет, войдёт, конечно, всё-таки не мама, а злая интернатская тётка. И даже ругаться она будет не как мама. Но теперь это как-то по барабану! Есть простая истина. Человеку хорошо, когда хорошо его ногам. Только там и дом, где это условие легко и естественно исполнимо. Пашка кувыркнулся и ловким ударом ноги включил свет – давно отработанный фирменный способ. Фирма! – так и сказал он. – Я ещё могу башкой свет включать. Так бумс! – как придурок, берёшь бодаешь стену – свет включается. Бумс! – выключается. Бумс – включается, бумс – выключается. – Ну, это-то кто не может! это и я могу! – тут же продемонстрировал Андроник. Можно сказать, они разговлялись общением после долгого поста. “Накрыли стол” на двоих, но такой, что хватило бы и на тридцать человек! Или хотя бы на 26. – А знаешь, что вкусней всего на свете? – таинственно спросил Паша, жуя печеньку. – Что? – переспросил Андроник. – Печеньки с мылом, – подмигнул Пашка. – Как это? – Ну, как-как – берёшь жидкое мыло и намазываешь. Знаешь, как прикольно: его ни по виду, ни по запаху не отличишь от джема... Все ведутся! Пошли на наших девчонках проверим! – Пошли! – тут же с самой искренней радостью загорелся Андроник. Даже глаза засияли. И два добрых мальчика мигом приготовили угощение для девочек. Путь от идеи до воплощения едва занял минуту. – С кого начнём? – Да уж с Наташки, конечно! Наташа не могла не обратить на себя своеобразного внимания мальчишек. Она была красивая, как Белоснежка, и вредная, как старуха Шапокляк. Вдобавок, они с первых же дней подружились – не разлей вода! – с Ангелиной, которая была уже совсем не красивая, но ещё более вредная. Так что выбор был ясен, как день. – Ой, спасибо, мальчики! – обрадовалась Наташа угощению. Она уже раскрыла рот, собираясь припечатать печенье белыми, как в рекламе, очевидно, никогда не ведавшими кариеса зубами. – Не ешь! Это мыло! – в последний момент не выдержал Андроник. – Какое мыло? – растерянно захлопала ресницами вместо челюстей Наташа. – Ну, которым руки моют. – Дура-ак! – обиженно сказала Наташа, обращаясь почему-то только к Андронику. Как будто он тут один во всём виноват, а Паши вообще на свете нет. Ну вот, всегда так: кто предупредил, тот и виноват. Нет, лучше было, наверное, не разочаровывать? Вдруг бы ей понравилось? “Дурак”, – универсальное объяснение любых поступков человека. Настолько гениально всеобъемлющее, что никаких дополнительных вопросов уже не возникает. “Дурак”, в этом смысле – почти комплимент! Признание особых возможностей человека: ему, в отличие от нас, можно всё. Но Наташа, похоже, не на шутку обиделась. Одного “дурака” ей было мало. – Чтоб ты рожал, сволочь! – пожелала она от души, повторив ругательство матери. Андроник обычно за словом в карман не лез, но тут даже он от изумления “заткнулся”. Такого ему как мужчине ещё ни разу в жизни не желали! Паша ему потом тоже сказал – правда, без всякой обиды: – Придётся тебя кастрировать на голову! Ну, чё ты весь кайф сломал!? – А вдруг бы она отравилась! – Да не! Ты че уж! Никогда ничё плохого от мыла не бывает! Я уж знаешь, сколько его ел – и никогда ничего не было! Я в детском садике вообще мыло любил – раз десять, наверное, нажирался. Первый раз – в четыре года. Это, знаешь, только в мультиках мыльные пузыри изо рта лезут, а на самом деле – ничего. Я даже, помню, очень хотел, чтоб были пузыри – а их не было. Даже не икается! Всё имеет оборотную сторону. Вдали от дома мальчишки вдруг стали чувствовать себя настолько самостоятельными и “взрослыми”, что эта самостоятельность и взрослость просто не могла не проявиться в творческой активности. Правда, это было не музыкальное творчество, а неистощимая фантазия в области озорства, шуток, приколов. История с мылом была только началом их плодотворной совместной деятельности. Вскоре они вдвоём стяжали поистине неувядаемую славу даже по сравнению со всеми предыдущими поколениями интернатских жителей. Они быстро придумали новое развлечение. Постучать в дверь и убежать: давний, тривиальный, общеизвестный приём... но сколько в нём захватывающего, когда подбегаешь и убегаешь по многу раз! Когда Пашка первый раз предложил, Андроник сказал логично: – Но это же глупо. – Глупо, но интересно! – соглашаясь, возразил Пашка. Подсознательное стремление чудесно ворваться в жизнь других людей. “А я тут!..” Человеческий аналог Божьего “Аз есмь”. Мальчишки старались жить так, чтоб никто не скучал. Они нашли свою нишу в мироздании, полезную в самой “вредности”. Шалости, поразительные по сочетанию полной беззлобности с весёлым нахальством. Собственно, и не шалости, а “приключения” – слово, целиком объясняющее мотивы их совершения. Когда девочки говорят, что мальчишки прикалываются над ними потому, что тайно влюблены, похоже, они себе сильно льстят! Влюблены мальчишки до поры до времени только в сами приколы. Каждый вечер, приходя из школы, они думали: – Давай опять как-нибудь приколемся над девчонками. – Давай!!! Васька проснётся – а голова-то у него в тумбочке! Эта крылатая фраза появилась у них после анекдота, который рассказал однажды Пашка. “Псих с топором утром пляшет, смеется. – Чего радуешься? – Да вот, над Васькой подшутил. – А как? – Да он проснется, хвать, а голова-то у него – в тумбочке!” Сон остался в тумбочке. Азартно мелькали дни со скоростью футбольного мяча: игра шла “в одни ворота” – только закатные. Потом небрежно комкались ночи, как кинутые в угол носки. Всё было на своём месте – от золотой осени до друга. “Вот и ещё один день прошляпил!” – как сказал один раз Андроник не без удовлетворения. Сгущался, перезрев до самого спелого ночного состояния, вечер. Вокруг плавали невидимые чудища, ещё не забравшиеся под черепную коробку снов. Под ними еле заметной мышкой с совсем коротеньким хвостиком слабо шуршала и убегала знакомая тоска по маме-и-дому... теперь уже тоскулька, а не тоска. Комната была батискафом в странном море, перенаселённом странными существами. Интернатская комната, враз сделавшись почти домашней, защищала от бесконечного интернатского мира. Комната была угловая, и одно окно выходило на улицу, другое во двор. Этот двор с несколькими старыми деревьями, что ни вечер, наполнялся воронами, словно каким-то предельным сгущением сумерек. Можно подумать, “готы” нарядили новогоднюю ёлку в своём чёрном стиле. Ободрали всю хвою и на чёрных сучьях нагромоздили чёрные гирлянды. Гирлянды, правда, распространяли не свет, а звук. Было даже какое-то невидимое реле, регулирующее и переключающее их на разные режимы. – Вороны – это зимние соловьи! – сказал Андроник. Вороны, казалось, нарочно дразнили музыкантов. Разумеется, у них был свой концертный репертуар – правда, не отличавшийся разнообразием. Занимались они и чем-то вроде биатлона. Как раз накануне одна снайперша на лету попала своей смачной ляпушкой прямо в середину мальчишкиного окна. – Всё-о! Месть! – поглядев на это, решительно сказал Пашка. – Смотри, будем щас лазером ворон гонять. Они знаешь, как боятся яркого света. Свет от Пашкиного лазера ударял во тьму, и тьма крикливо разлетелась вдребезги. С шумом и гамом то тут, то там брызгали чёрные салюты. Носящийся зигзагами пашкин луч не давал феерическому зрелищу прекратиться. – Во-от! Всех дементоров разгоним! Казалось, бело-синее привидение стремительно носилось по мутным кронам деревьев, бросалось за невидимой добычей. В секунду оно преодолевало добрую сотню метров, и это смотрелось особенно нереально. Иногда параллельно ему в воздухе вдруг являлось ещё одно светящееся тело – гораздо меньше, но ярче. Какая-то “пьяная звезда”, материлизованный глюк? Нет, это всего лишь попадала в луч какая-нибудь ворона и фиолетово светилась крыльями, как “ангел наоборот”. Было даже чуть-чуть жутковато именно от нелепости и непривычности зрелища. Ночь, луч, вороны... Странное, сюрреалистическое сочетание. Тот, кто светит, всегда тревожит какие-то силы в мире, как этих ворон. Андроник, сам как крупный галчонок, с волосами цвета вороньего крыла, очень оживился от этой бескровной, смешной “охоты”. Какое-то приключение должно было похоронить там, в яме прошлой ночи, самый тяжкий кошмар, какой когда-либо снился Андронику. В бездну жутко заглядывать даже с краешка. Только что-то очень сильное способно отвлечь от воспоминания хотя бы об одном таком взгляде. – Вот победа пришла. Ворон разогнали. И всё же... иногда Андронику по-прежнему становилось чуток не по себе. Как малая Невская губа – часть Балтийского моря, а Балтийское море – часть Мирового океана, так их вполне уютное небольшое заведение с, казалось бы, совсем случайной, нелепой, неправильной, перепутанной надписью “интернат” – всё же часть чего-то необъятного всемирного с тем же названием. Нет, просто так ИНТЕРНАТ не отступает: он не ворона! Даже на берегу мелководного залива всё-таки никак не отделаться от мысли о морских глубинах. А в глубинах водятся те, с кем лучше не встречаться. 4. “Если кто-то кого-то бьёт, значит это кому-то нужно...” Я видел однажды, как подрались муха и клоп. Это было так страшно, что я выбежал на улицу и убежал черт знает куда... Д. Хармс Главный источник худших зол, постигающих человека – это сам человек. Мир представляется как некий ад, который тем ужаснее дантовского, что здесь один человек должен быть дьяволом для другого, к чему, разумеется, не все одинаково способны. Артур Шопенгауэр Андроник с интересом рассматривал присланный Пашке диплом II степени по итогам его выступления в Москве. – О, прикинь, я никогда раньше не замечал, что наш герб на гербе держит сам себя? – Чего-чего? – Ну, двухголовый орел держит такую палку в руке, а на палке – ещё один такой орел (такой ма-аленький, вот его-то я не замечал!), и у того в руке – тоже палка... – А на палке тоже орел... – Да; и так до бесконечности, прикинь! Орел типа царствует и держит палку с изображением самого себя... Если бы мальчишки чуть лучше знали историю, они бы сразу же догадались: вот это вот и есть “самодержавие”! Но догадываться было уже поздно. Вдруг какая-то тень упала на орла. Ребята обернулись. Подошли трое орлов... – Помнишь нашу традицию? Он ведь более новенький, чем ты? – бросил Андронику старший, по прозвищу Штурмбанфюрер, кивая на Пашку. – Значит судьба тебе его “прописать”? – Помню. Но не буду. Он мой друг. – Э, а ты хорошо подумал? Точно не будешь? – Точно. Не судьба! – Последнее слово? – Последнее. – Ну, пеняй на себя... Э! – обратился тот же субъект уже к Пашке. – Тогда ты его пропиши! Он же хлюпик! маменькин сынок! что и доказал. А ты докажи, что ты пацан. Тогда будем считать, что ты прошёл прописку. У нас тут свои дипломы. Пашка растерялся на мгновение... нет, чуть дольше... подумал-подумал секунд пять и... с очень извиняющимся видом врезал Андронику. Тот уронил Пашкин диплом. Когда тебя бьёт лучший друг, первый миг ощущение такое, будто твоя собственная рука вышла из под контроля и вдруг зверски напала на тебя. Андроник опешил и первые секунды не знал, что делать. Но только секунды. Тело всегда знает, что делать – даже когда этого не знаем мы. Кулак его на автомате с ответным визитом устремился Пашке в глаз и точно нашёл подходящую для себя выемку, словно она была нарочно подогнана конструктором для стыковки. – Во! Другое дело! – одобрил хранитель интернат-традиций. – Понеслась! понесла-ась!!! И захлопал рукой о кулак. Пашка был вообще-то на полтора года старше и полголовы выше, но костлявые кулаки худенького, ловкого и длиннорукого Андроника оказались грозным оружием, почти уравнивающим шансы. Пашка попал Андронику в скулу, так что она сразу налилась изнутри твёрдо-ореховой, глубинной болью. Андроник тут же расплатился с ним каким-то скрипнувшим ударом в борт челюсти – в зубы сквозь щёку. Следующая горячая и рассыпчатая звезда от Пашки почти оглушила и наполовину ослепила Андроника, но и оглушённый он уже совершенно на автомате отвечал... и кажется, даже кувалда не остановила бы его. Убить-то, убила бы, а вот остановить – вряд ли. Детская драка, в отличие от боя мастеров, страшна тем, что практически не знает блоков и уходов, и большинство ударов с обеих сторон попадает в цель. Два зверёнка не защищаются, а просто молотят друг друга. На какие-то секунды все на свете, кто издеваются, причиняют боль, унижают, воплотились для Андроника в одной этой морде – словно сам враг рода человеческого предстал перед ним. Вся естественная ненависть ко всей неестественной части мира, как-то нагло вторгшейся в наш со своим уставом и прописной необходимостью “прописок”, выплеснулась на эту маскировавшуюся столько дней физиономию псевдодруга Пашеньки-Иудушки. Священная война за собственное достоинство была объявлена... Война за достоинство до полной потери достоинства. С сего рубежа это была уже не драка человека с человеком. Да живы ли были оба? И они ли это были? Разбудить в себе зверя легко. Да и обстановка предрасполагала к зверству. Здесь обязательно нужно бить... если ты орел. Здесь или ты – или тебя. Здесь рекламный слоган: “Жизнь хороша, когда бьёшь не спеша!” “Жили-били...” Всё мерзкое, что сидит в нас изначально (видимо ещё до нашего рождения?) может извергнуться в любом возрасте. Если создать особую обстановку (роддом жестокости), то извергнется обязательно, просто без вариантов! Акушеры нашего зверства, нашей “орлиности” помогут пройти этим родам максимально болезненно, но эффективно. Взгляд у “акушера” был грязный, как вход в пыточную камеру. В его глазах светилось выражение устроителя собачьих боёв: сладострастно-азартное чувство не делающего, а наблюдающего садиста. Безмерное превосходство подлинного в своём буддийском “неделании” властелина. Того, кто бьёт только чужими руками, кусает только чужими зубами – но нич-чего и никогда не пропускает в этом роскошном зрелище! Кажется, весь мир покорно играет и истекает кровью под этими гипнотизирующими нечеловеческими глазами. И солнце бешенства, такое же яростное, ухмыляющееся, плюющееся светом – та же вездесущая рожа Издевателя, – смотрело свысока на их схватку. Казалось, это оно поднимает пыль и горячит кровь. Ещё один герб! Поднебесный диплом. “Орленок, орленок! Взлети выше солнца!” Кровь и солнце всегда как-то связаны – это знали ещё ацтеки, приносившие жертвы. Казалось, от очередного удара из спелого пашкиного рта посыплются зубы, как горошины из вскрытого стручка. – Хорошо-о! Хо-ро-шо-о! – одобрил Штурмбанфюрер. Говно должно быть с кулаками! Говно суровым быть должно – чтобы летела шерсть клоками со всех, кто лезет на говно! – декламировал он. – Это поэт Тиртей! Не узнали? – он ухмыльнулся. “Если бы этого не было!” – шептало что-то внутри Андроника. “Бей! бей!” – громко кричала в это же время другая часть его сознания. – Бей! Бей! – кричал Штурмбанфюрер. Снаружи и внутри раздавался его голос. “Если бы этого не было!? Не было совсем. Зачем я смотрел на того орла? Лучше бы уж на муху?”. – Если бы у бабушки вырос хрен, то бабушка была бы дедушкой! – словно услышав тайные мысли Андроника, крикнул Штурмбанфюрер. Вскоре борьба перешла “в партер”: более сильный Пашка наконец ощутил-таки, в чём его преимущество, и завалил Андроника, подмяв его под себя. На этом драка с любым другим существом, пожалуй, бы и закончилась. Однако Андроник был из тех, кто дерётся редко, зато до конца. У всякого млекопитающего первое оружие – зубы, у человека оно – последнее. Самый опасный, но и самый полезный “за ради такого дела” человек – буйный псих. Чем буйнее, тем ценнее. Идеал достижим не для всех! Андроник – избранный. У него получилось! Если бы буйство можно было взвесить, оно бы ценилось на вес золота. – Настоящих буйных мало – вот и нету вожаков! – совершенно спокойно сказал вдруг укушенный Пашка... голосом Высоцкого. Тут только Андроник впервые с начала драки... немного удивился. Например, кусая, он обратил внимание, что одеты они с Пашкой как-то странно... если про это можно сказать – одеты. Вернее сказать – раздеты. “Да это же совсем не осень! и не наша школа! и не *, а какой-то другой город... Надо понять! “Большое” и “маленькое” – говорила мама. Здесь – что-то о-очень большое! Какой интернат раздвинулся до таких пределов? Где страна и интернат совпали целиком, до полного тождества? Где воспитатели сами вызывали драки, чтоб на деле узнать раз и навсегда, кто есть кто из воспитанников, чьё дело подчиняться, а чьё – подчинять? Где ещё лютая детская драка могла определить судьбу всей жизни? – О! Да это ж Спарта! – озарило Андроника. – Тако-ой сон... Екарный бабай, я же даже подушку прокусил! – удивился он сам себе наутро. – А с чего это? – удивлённо спросил Пашка. – Ни с чего! Ты это... извини! – За что? – Да я тебя во сне сильно избил... и ещё покусал маленько. – А-а, ну ничего... это бывает! – не удивился Пашка. 5. Прокурорская проверка снов У пророчеств есть свойство Иногда исполняться: Сны невещие вовсе Нам, похоже, не снятся. Тимур Алдошин Что-то мерзкое стоит за жизнью... но это не смерть! Стоит и глядит. И гадит. “Говно должно быть с кулаками?” Что-то страшненькое. Что-то жутенькое. Что-то жгутенькое. То ли от того жгучего жгутика, которым порют, нагнув чью-то голову ниже попы, то ли от того подвальчика ниже улицы, в котором кого-то слегка жгут: “Дети в подвале играли в гестапо...” Нет, не дети. И не в подвале. И не слегка. “Садоводы” из бессолнечной страны. Адоводы... А вы не верите в ад? То есть вы не верите в Интернат? То есть вы просто не верите? Но тому, кто бьет, совсем не обязательно, чтобы в него верили. Это даже, наверное, по-своему оригинально – делать больно тому, кто не верит в существование боли. Ну и пусть не верит... лишь бы было больно. – Не, так быть не должно! – продолжал рассуждать возмущённо Андроник. – Если я во сне избил лучшего друга... значит, одно из двух: или я сволочь, или мои сны сволочи. – Твои сны! – отмахнулся Пашка. – А если они оборзели, то пусть пеняют на себя. – А что ты им сделаешь? – усмехнулся Пашка. – Обращусь к Шаману – пусть он у них там наведёт шмон. Ну, или... не люблю слово “шмон”, пусть будет просто порядок. Чтобы по-культурному! – О, пошли тогда к нему сегодня вместе – он прикольный чувак! Девятиклассник Игорь был самым большим оригиналом в школе – по крайней мере, в одной области. Экспериментатор со всякими “практиками” – как минимум, половину из которых он нигде не вычитал, а вывел сам. Главный специалист по всевозможным “управляемым снам”, “снам наяву”, разным видам кайфа и глюков без “дури” (наркотиков он в принципе не признавал, считая, что только примитивным людям требуется “внешнее ширяние”, тогда как наш организм и без того – настоящая кладовая и химии, и психоделики). Полная чепуха часто соседствовала у него с очень дельными советами, которые никто, кроме него, дать бы не смог. Все прекрасно знали, что он не курит, не нюхает и т. п. – а вид у него почему-то всё равно частенько бывал вполне наркоманский. Одни говорили, что он притворяется, другие объясняли, что человек “просто от рождения такой”. После нескольких случаев многие всерьёз поверили в его магические способности, и за ним утвердилось прозвище Шаман. – А ты что, как психоаналитик со снами работаешь? – спросил его однажды какой-то слишком начитанный “ботан”. – Не-е, чувак, психоанализ – это анализы психов. А я не Фрейд, я Игорь Шаман! Есть “мистика” заурядная, будничная – пожалуй, даже скучноватая. Шаман жил в повседневном мирке почти научных чудес с однообразной формулой “опс, получилось!”. От угадывания билетов на экзамене (“Они мне звонят, а у меня определитель вот на этом вот телефоне”, – шутил он, показывая на голову) до получения полного набора искомых эффектов в “заказанном” сне. Можно говорил он, заказать ответ и на серьёзный вопрос – но это уже чуть сложнее, чем смастерить сон-игрушку по типу стрелялки. Вот это-то и нужно было Андронику. В ближайшее время он подошёл к оракулу. – Ну в общем... вот. В одном сне моя добрая мама разговаривала как садистка и отдала меня... почти что в гестапо. В другом я сам оказался то ли гестаповцем, то ли спартанцем – я так и не понял... Не-е, с этим же надо разобраться! – Не иначе как Спарта во сне создала империю... которую не смогла создать в реале, – усмехнулся Игорь, дослушав рассказ. – Спартанский тысячелетний Рейх! Альтернативная история – это, кстати, тоже, по моей части. – Я не очень-то рублю в истории, – признался Андроник. – Ну как же не рубишь! По всей школе уже давно ходит твоя крылатая фраза – как ты “самостоялку” по истории назвал “Воспитание спартанских пацанов”. – Это единственное, что я запомнил по истории! – опять признался Андроник. – Запомнил, что они дрались и их драли. Причём, очень много... и того, и другого! Это легко запомнить. – Так легко, что теперь эта спартанская шпана по твоим снам разгуливает! – Не, я думаю, не от этого, – серьёзно сказал Андроник. – Я как раз хотел узнать, от чего. А мой сон мне может сказать, зачем он мне снится на одну тему и с продолжениями? – Да, конечно, может! “Нажми на кнопку – получишь результат...” – чё там, всё как в песне! – А где эта кнопка? – Ты не Карлсон, так что точно не на животе. Наверное, в башке! Но тут видишь: сложность только в том, что башку надо иметь и во сне (а у большинства-то её нет даже наяву!). Естественно, что сон и допросить можно только во сне. Если ты во сне знаешь, что это сон, то всё!.. ты в нём всесилен, чувак: можешь менять под себя любые параметры – как в игре, от которой у тебя есть все коды! – Клёво! – согласился Андроник. – Только я не знаю “код” интерната. Я и по-правде в интернате, и во сне – в интернате. И чё мне в нём менять, я вообще не знаю. Лучше бы его просто не было... ну, на крайняк, того, который во сне – к этому-то я уже привык. – Ну и сделай, чтоб его не было. – Сделал бы, если б умел. – Ну так научись. – Ну так научи! – Чува-ак... я те битый час объясняю, и ты никак не въезжаешь. Сны иногда хулиганят, устраивают свой гоп-стоп – причём, охотятся больше до малолеток. С ними надо просто построже. Смотри: или сны нас ловят и имеют как хотят, или мы их ловим и приказываем, что хотим. – Я бы хотел приказывать... А тебе что, теперь всегда только запланированные сны сняться? – Иногда бывают незапланированные, – вздохнул Игорь. – Один раз приснилось, что я ловил баранов на удочку. Их было очень много, как мальков в стае. Мне, сам понимаешь, не очень-то интересно с баранами, но всё равно приходилось их ловить. – А они ловились в воде или на суше? – Я думаю, “вода”, “суша” – это всё понятия относительные для баранов. Они ловились... в Бараньем заливном лугу. – Это, наверное, было весело! Но почему у меня сны не веселые? Почему во сне всё всегда тоскливей, чем на самом деле? – Потому что ты не умеешь им управлять! – сказал Игорь таким тоном, каким говорят, что кошки не нравятся тем, кто не умеет их готовить. – Во сне всё всегда тоскливей, чем на самом деле, потому что там нет Бога, – сказал вдруг Пашка. Кто бы мог подумать, что он, такой несерьёзный, такой “раздолбай”, может ни с того ни с сего такое выдать! – Во сне же никогда нет Бога! – Так задай параметры, чтобы Он был – делов-то! – тут же перевёл на своё Игорь. – Не-е, чувак, если “задать параметры”, тогда получится, что мы Его творим... а не Он нас. – А мы и так его творим! – пожал плечами Игорь. – По своему образу и подобию. Ты только щас это узнал? – Получается, Его нет? – Получается, мы – это Он! И нет никакого другого Его, кроме нас. Нет! Управляя снами, я лучше всего это понял. И вы поуправляйте – и узнаете... что вы всесильны, что вы – это и есть Он. Ну... есть, правда, хоть и неприятно говорить, одна такая субстанция, которая мешает быть полностью всесильными. Она может иногда вмешиваться в ход... Она... или он – как бы даже существо разумное. Но не совсем НАШЕ. Я его называю условно “админ снов”... хотя термины можно придумать какие угодно, дело не в них. – А кто он такое? или что? – Да я ж тебе говорю – дело не в терминах, не в именах: дело в том, что его просто иногда надо чем-то задобрить... тогда получишь во сне всё, что тебе от этого сна надо. По полной программе. Можешь тогда задать любые вопросы, получить любые ответы, любые коды. Неужели тебе до сих пор непонятно: это же была не мама – это админ снов создал её двойника. И во втором сне ты был – тоже ни копейки не ты: он сумел создать твоего собственного двойника и на время переселить тебя в него. Это всё сложно и в то же время совсем просто... и ты этим лучше не заморачивайся, чтоб крыша не съехала – а просто узнай один раз, что ему от тебя лично нужно и задобри его. Я тебя сейчас научу, как. А там уж сны будут сами тебе подчиняться – потому что у них там тоже иерархия, да ещё какая. Ему они все подчиняются. – Но это же всё как-то... по-моему, не совсем реально? – с последним скепсисом, уже почти соглашаясь, сказал Андроник. – А что такое реальность? – риторически переспросил Игорь. – Знаешь такую шутку: “Реальность – это галлюцинация, возникающая от нехватки наркотиков”. Реально всё, во что мы верим, всё, с чем “реально” имеем дело. И по фиг, как к этому относятся другие люди со стороны (может, им ещё самим надо доказать реальность своего существования!). Всё, что есть в твоей жизни – наяву или во сне, – всё реально! Я уж на этих снах собаку съел, так что ты мне поверь. А не веришь – так проверь... И он подробно разъяснил Андронику свой тайный “рецепт”... который ни при каких условиях не подлежит огласке. Наученный таким образом, Андроник решил караулить свои сны у извилистой ночной речки, как рыбак. Чуть поплавок дёрнется, подсечь – и... Что там покажется из очень тёмной, очень мутной воды? Ой, а рыба ли!? Тут отличие от рыбалки в том, что Андроник охотился на свои сны – но и они охотились на него. И похоже кто-то умный их направлял. Как его ни называй: может “админ”, может... “Вера Павловна”? Хотя у Веры Павловны был коммунизм, а здесь – интернат. Различие незначительное. Уж в любом случае, его архитектор был посильнее разумом, чем Андроник. 6. “Меня придумали” Я не знаю, кому задать вопросы? Я не знаю, кто дарит мне ответы? И кто ведёт меня через свет и тьму Туда, куда иду?.. Андрей Макаревич Кем же был Андроник наяву? Что он представлял из себя как ученик не спартанской, а специальной музыкальной школы – на небосклоне которой впервые явился 1 сентября 201х года. Во-первых, с чего и за какой грех ему дали такое имя? Почему именно Андроник? Хотя нет, в наши дни надо ставить вопрос иначе: а почему бы и не Андроник? Родители вот захотели и назвали. В наше ли время удивляться необычным именам! Например, в одной семье их знакомых назвали сына Тиграном, притом, что ни отец, ни мать к армянам никакого отношения не имели. Просто им очень нравились тигры. А родителям Андроника очень нравился Андроник. И вообще что значит “редкий” – “нередкий”? В советское время казалось, что многие старые имена чуть ли не навсегда остались в древней истории – Никита, Данил. Сейчас, глядя на детей и молодёжь, начинаешь думать, что все без исключения – один только Никиты и Данилы. Так что ни Косьма, ни Дамиан, ни Платон, ни Аким, ни Амур, ни даже какой-нибудь Светозар или Даромир – ничто не редко под солнцем! И всё возвращается на круги своя. Стало быть, Андроник вошел в мир именно Андроником и ничего против этого не имел. И вот однажды на всю школу замаячил видный издали, через весь коридор, пышный абажур длинных тёмных волос – одновременно жёстких и шелковистых... как и сам характер их владельца. К этой галчоночьей шевелюре прилагались большущие серо-голубые глаза. Можно сказать, “прилетел вдруг волшебник в голубом вертолёте”, и очень скоро уроки с ним начали превращаться в бесплатное кино. Эскимо он, правда, никому не дарил, зато надарил много новых впечатлений. – Ты девочка или мальчик? Почему у тебя волосы такие длинные? – спросил его как-то вахтер. – Сами догадайтесь. А мои волосы – это просто лучи от мозгов. – Угу! – поддакнул Паша – У кого ум светлый, у того волосы длинные. Поэтому у всех гопников всегда стрижки короткие. А скинхэды-те вообще налысо бреются. Видите, какая закономерность! Очень трудно было на это что-либо возразить. Действительно, такое ощущение, что волосы у мальчишки тёмные, а лучи от них – светлые. Формы в школе не было. Ходил Андроник либо в ярко-красной водолазке, либо в расстёгнутой рубашке поверх все той же водолазки – сиял-мельтешил на переменах шустрым живым фонариком. Казалось, и его длинные волосы – это капюшон водолазки. Или же они расстёгнуты перед лицом точно под пару к расстёгнутой рубашке: как раз на ту же ширину. И всё на нём развевалось. Его называли расхлябанным – и одежда на нём “хлябала”. – Надо ему ремень дать, – шутил педагог по специальности. – Надо! Ох, надо! Но, увы, это не наш метод! – говорила преподавательница сольфеджио. – ... Чтобы застегнулся. А вы что подумали? Он ворвался в жизнь полюбивших и возненавидевших его людей, как комета. (Может, длинные волосы усиливали ассоциацию?) Школьные астрономы открыли её, лишь, когда она уже появилась в поле зрения. Обсерватории наших душ частенько замечают всё новое с большим опозданием. Тот космос, где люди разделены, как звёзды, и всё продолжают отдаляться, изредка дарит такие встречи-сюрпризы. Весь вид его будто говорил: “Человек – прекрасное существо! Вы разве не знали!” Взмыленный, растрёпанный после беготни на перемене, Андроник приземлялся за парту, ровным счётом ничего не зная, и сидел живой иллюстрацией к словам Шекспира: “Какое чудо природы человек!”. Чудо природы подолгу зависало на телефоне и лишь иногда как-то вдруг “просыпалось”, изумлённо оглядывая так называемый реальный мир. Или же баловалось с другим чудом природы Пашкой. Или с толстым Пончиком с соседней парты. Если они и не делали мир лучше, то, по крайней мере, освежали его запахом шоколада, апельсина или жвачки. В этом смысле, с ними всегда было приятно общаться. Андроник запросто мог сдать чистый лист в качестве письменной работы. Наверное, в этом было что-то даже символическое: Человек – как чистый белый лист. Под вороньим крылом волос весь урок сладко дремал птенец его разума, но иногда вдруг непредсказуемо просыпался и что-нибудь чирикал. Нет, сам Андроник не спал – спал только птенец. Но когда просыпался, учителя обычно бывали не рады. – Какой ты фильм сейчас смотришь? – неожиданно поинтересовалась Галина Сергеевна на географии. – Фильм!? – удивлённо переспросил мальчик. – Ну да! Что там, за окном, показывают по каналу твоей фантазии? – А какой был вопрос? – Чем моря отличаются от океанов? – Ну, море – это как министр, а океан – это как президент. – Какие города мира вы знаете? – Костомукша! – первым, будто только и дожидался вопроса, сказал Андроник. – Достал уже всех со своей Костомукшей! Он и на истории тоже. Спросили: какие древние города вы запомнили? А он: “Костомукша”. – А ты оттуда к нам приехал? – Нет. – А что тогда? – Был там один раз. – А что там интересного? – Не знаю. Мне было два года. Просто! Костомукша. Что ж, видать, Костомукша по популярности пришла на смену Бобруйску! – Что ты знаешь про Ашшурбанапала? – спрашивали его на истории. – Он – какашка. – Почему? – Просто какашка. Они там все какашки были! – Кто такой Тутмос III? – Наркоман какой-то. И после этого он говорил про несправедливых учителей со справедливым негодованием: – Раз они мне двойки ставят, я тогда совсем не буду учиться! Причём, говорил логично, как нечто само собой разумееющееся. Этакий ангелочек с невинным видом объявляет забастовку. Мол, вы же сами себе сложности создаёте моими двойками – я-то тут при чём! Логика его была внутренне безупречна. Он говорил вслух – в лоб! – то, что большинство школьников думают про себя. “Нахал!” – такая репутация закрепилась за ним у одних учителей. “Своеобразный мальчик, ранимый” – у других. Природа почти любого страха – угроза наказания. Либо земного, либо небесного. Видимо, у Андроника она отсутствовала. “Бесстрашны” – либо люди полностью бессовестные, либо очень чистые душой. А всё потому, что никого над ним нет! Никогошеньки! Кого бояться, если ты в жизни – один-единственный, сам за себя. Мама – в другом городе, папа – в другом мире. Здесь, на Земле, ты сам себе – высшая инстанция и единственный источник справедливости. Суверенное государство в лице одного человека! Получалось, “злые” учителя, которые хотели “наказать” его двойками, наказывали сами себя, создавая себе же проблемы. Но иногда упрямство берётся от боли. В борьбе за жизнь человек, выброшенный за борт, чрезвычайно упрямо барахтается на поверхности океана. Можно сказать, что жизнь – это бунт и борьба. Можно сказать, что жизнь – это мир с самим собой и окружающими. А можно ничего про её величество Жизнь не говорить – и вполне нагло, нелогично и просто совместить “несовместимое”: бунт с миром. В результате получится?... Андроник. ТАКАЯ прямолинейность обычно ставит в тупик! Ну, что ответишь маленькому Че Геваре (который, в отличие от того, взрослого, ни на минуту не понимает, что он революционер) или, скорее, Мальчишу Кибальчишу, который говорит: да не буду я играть в ваши буржуинские игры – в уроки и оценки! Был бы папа с ремнём, быстро подавил бы эту “революцию”. Или был бы мальчишка – просто раздолбай, а не музыкально одарённый раздолбай, исключили бы из школы, да и дело с концом. Но исключать Андроника никто не собирался. “Духовики – на вес золота!” – это знали и в школе, и в консерватории. Духовиков всегда мало, а вот для юниор-оркестра они незаменимы. А талант у Андроника был, причем, немалый, так что своё относительно привилегированное положение он почувствовал сразу, интуитивно, даже не задумываясь о нём специально. – Ну так уж в школе заведено, Андроник: есть уроки и есть оценки. А ты бы как хотел? – Я хотел, чтоб в школе не было никаких уроков... кроме музыкальных. А все остальные я бы отменил. Или сделал свободное посещение – только для тех, кто хочет. – Тогда бы совсем никто ни на что не ходил. – Ну вот! Свобода была бы! И опять он озвучивал то, что думает каждый ученик... думает, но помалкивает – учителям благоразумно не говорит. Будто он с Луны свалился: нарочно нарушал всеобщий неписанный закон умолчания. С музыкальными специальностями у Андроника, вроде, всё обстояло замечательно. Однако... это почему-то совершенно не распространялось на музыкальную литературу. – Рассеянный необыкновенно! – опять жаловалась на Андроника очередная преподавательница. – Даю задание: принеси доклад про Грига. Приносит про Глинку. “Принеси все-таки про Грига” – “Хорошо!” – Приносит на следующую неделю про Глюка. Я его ругаю за невнимательность, а он еще так смотрит – как бы внутрь себя, как будто долго сообразить пытается, и наконец, шлепает себя по лбу и очень удивленно восклицает: “Ёкарный бабай”. – Да уж, жил-был ёкарный бабай, а у него был ёшкин кот. Однажды после великолепного исполнения ему задали вполне дежурный вопрос: – Чью композицию ты сейчас сыграл? – Не знаю! – вдруг огорошил всех талантливый мальчик. – Как не знаешь? Ну, какого композитора ты сейчас играл? – Не знаю! Точно так же он “не знал” и Бога. Играл Его мелодию – но Автора не знал. – Повернись к себе! – Как человек может повернуться к себе? – гениально спросил Андроник. В классе захихикали. – Не умничай! – оборвала Раиса Васильевна. – На что-то другое был бы умный! – Понимаете, человек не может быть “умным” сразу на всё, – пояснил Пашка в оправдание друга. (“Повернуться к себе”, “вернуться к себе” – этому, наверное, могут научить в какой-то другой школе. Если такая школа вообще есть. А “повернуться к себе” неизбежно надо, если хочешь когда-нибудь найти выход из интерната на свободу.) Особенно трудно приходилось с ним новому заместителю директора – недавно назначенному исправному бюрократу лет 50-ти с гаком, не имевшему никакого отношения ни к музыке, ни к педагогике. Человек по природе незлой, но никогда ещё в жизни не работавший с детьми и свято веривший в животворящую силу инструкций, он вдруг встретился с новым для него миром. – Должники, подойдите ко мне: ты, ты и ты. – А я у вас ничего не занимал! – тут же отозвался Андроник. И два ясных уголка неба невинно-невинно уставились на завуча. И опять у Раисы Васильевны. – Что ты делаешь? – Самолётик, – честно сказал Андроник. И бесхитростно показал: – Вот. Изобретение было тут же конфисковано. – За что? – удивился Андроник – Я его даже не запускал. Он бы до перемены у меня тихо лежал – а потом на перемене был бы воздушный бой. – Опять самолётики делаешь? – второй раз подошла Раиса Васильевна, видя его возню с бумагами. – Это не самолётик – это оригами! Опять конфисковали. – Что ты делаешь? – спросила Раиса Васильевна в третий раз. – Рисую... – сказал Андроник. – Но Вы не подумайте, это я по теме урока рисую! Вот. На листке красовалось что-то вроде карты. Вверху легким облачком висела “Европа Азия”. В качестве столицы этой части мира пятиконечной звездой была отмечена гигантская КОСТОМУКША. Внизу грузной ляпушкой расползлась “Африка” с прогрызшим её зубастым, но почему-то безногим крокодилом. Между ними втиснулся “Тихий океан”. Посреди него, над Египтом, была аккуратно нарисована пирамида. На ней написано: “Бермудский треугольник”. Рядом другой рукой (видимо, Пашкиной) нацарапано: “Чо, иллюминаты, что ли?” – Все сидят такие скучные, серьёзные – хочется же развеселить! – признавался Андроник, объясняя свои поступки. Вообще-то он рассуждал внутри себя так: “Плохо, что мы все друг другу чужие. Слишком уж много в мире чужих. А хорошо бы, чтоб все всем были свои.” Он вёл себя так, словно был... страшно шаловливым, непослушным, шебутным, но любящим сыном каждого. Или братом. Или... Он никогда не задумывался – у него просто “так получалось”. Верней, не получалось по-другому. Даже если человек дарит другим радость совершенно бестолково, даже если от этой бестолковой радости выходит слишком мало путного и слишком много неприятностей, всё равно как ни крути, он несёт свет. Пусть не как солнце, а как пожароопасная пиротехника – но всё равно свет! Солнце далеко, раздолбаи всегда близко. Просто для ровного, ясного горения нужен опыт всей жизни, а у Андроника его, конечно ещё, не было. Он хотел, чтоб на него обратили внимание – это получалось всегда. Он хотел, чтоб его любили (вот ни за что, просто любили!) – это получалось очень даже не всегда! Однако несмотря ни на что, есть в нашем Интернатском мире такие дети, которые дети всем. По другому их жить пока ещё не научили. – Он любит, чтоб его любили. Только и всего! Самая большая и нахальная претензия. Не хочет человек в мире быть чужим! – первым раскусил его Арсений Петрович, преподаватель по специальности. – Ткнёшься – этот чужой, ткнёшься – и тот чужой. Как жить в мире, где все всем чужие? Сами себе – тоже чужие. Вот он и бунтует... бессмысленно и беспощадно! Странно устроен мир: странным образом, нас окружают странные люди. И самое странное, что никому это не кажется странным! “И откуда вы такие берётесь?” – думал Арсений Петрович. А действительно – откуда? Родителей нет, а ребёнок – есть: если не верить биологии, можно подумать, что он сам по себе материализовался. Путем самозарождения. Даже не из пробирки, а прямо из воздуха: “Меня Бог придумал”. Человек настолько чужд всяким условностям, что даже страшно за него: и как ему адаптироваться в жизни, которая вся из условностей и состоит. Жизненные ритуалы составляют самую мировую из всех мировых, самую деспотичную к своим адептам религию, обязательную для всех. “Школа жизни” – самая религиозно-фундаменталистская школа. Здесь только и делают, что самыми разными способами бьют за несоблюдение ритуалов. А Андроник на все это как бы отвечает: “Если вы ко мне – формально, то я к вам – вообще никак! Если вы ко мне по-чужому, то я в такие игры вообще не играю”. Бюрократия и Творчество всегда будут бороться, потому что они категорически противопоказаны друг другу. От политической борьбы в государстве до внутренней борьбы в душе отдельного человека... – этот закон универсален. Это даже не борьба хорошего и плохого, а борьба одушевлённого с неодушевлённым, жизнью с не-жизнью. Живое не может не пытаться расти, несмотря ни на что, а мёртвое не может допустить существования и роста живого. А ген бюрократии заложен в любой организации, какой бы творческой она ни была. Школьная программа получалась настолько гипертрофированной, что её всё время пытались ужимать, но от этого она только ещё больше разрасталась. Разбухнув, как на дрожжах, заполнив всю щель от утра до по-о-озднего вечера, она практически не оставляла ребятам времени почти ни на что. Тут уж при всём желании не получалось относиться к общеобразовательным предметам “серьёзно”. Андроник чувствовал, что большинство этих общеобразовательных предметов нужны ему, как собаке пятая нога. Если он и ошибался в своём детском максимализме, то процентов на десять-пятнадцать, вряд ли больше. Он ещё не знал, что школа – это модель всей нашей жизни: что пятая нога отрастает у собаки не только за партой, и что ненужной деятельностью мы занимаемся большую часть своего существования. Просто это закон жанра такой. Зато в остальном? В остальном всё было хорошо. Школа была маленькая, все всех знали. Младшие и старшие общались так же запросто, как в обычной школе общаются ребята одной параллели. Многих объединяла специализация; возраст, как ни странно, играл второстепенную роль. Младшие весело липли к старшим, в силу вечного, неистребимого инстинкта самим чувствовать себя старше. – В нашей нестандартной школе даже слово “играть” имеет нестандартный смысл, – говорил Арсений Петрович – Если сказать “ученики играют на перемене”, ничего не понятно: надо ещё уточнить – бесятся или играют на музыкальных инструментах? И того, и другого хватает с избытком. Да, скрипки и альты, флейты, кларнеты и саксофоны переполняли недра особняка