Текст книги "Каникулы строгого режима"

Автор книги: Андрей Кивинов

Соавторы: Федор Крестовый
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Покинув кабинет начальника, Гладких не стал вызывать Кольцова, как обещал. В ШИЗО с ним ничего не стрясется, а сегодня лучше навести справки. В личном деле много не вычитаешь, а к беседе желательно подготовиться. Тем более что разговор пойдет не только о трудовой биографии.

Он спустился вниз, в дежурную часть, где имелась междугородняя связь, и принялся дозваниваться в «колыбель трех революций».

* * *

Утром этап повели в баню – смывать позорное прошлое. Перед этим всех добросовестно прошмонали и отобрали запрещенные вещички. Наголо, как смакуют в дешевых сериалах, никого не брили. Вернее, брили, но строго по желанию – за отдельную плату зэк-парикмахер предлагал модельную стрижку.

После бани, выдав белье и робы, новичков повели в карантин, где вручили матрасы с подушками. В карантине им предстояло прожить пару недель, так сказать, адаптироваться к местным условиям, часовому поясу и климату.

С Кольцовым никто разговоров не заводил, хотя все видели, что посадили его отдельно и даже не с петухами. Но пока до него просто никому не было дела. Самим бы нормально устроиться. К тому же на этапе полно первоходов, запуганных в следственных изоляторах жуткими байками о нравах в лютых зонах, особенно «черных». Свою бы задницу уберечь!..

Разумеется, из общей массы выделялись ребята с синюшными наколками и характерным жаргоном, но они пока не цепляли новичков, предпочитая «обнюхиваться» друг с другом. Накануне, как и обещал прапор, всем принесли остатки ужина (макароны, хлеб и соль). Ужин поделили поровну, без учета прошлых заслуг, что многих новобранцев удивило.

Около полудня пополнение вновь построили и повели в штаб – знакомиться с хозяином. Перед штабом стоял жестяной рекламный щит. Он рекламировал распорядок дня. «Подъем, зарядка, помывка, заправка постели, завтрак, уборка территории… Вечерняя поверка, отбой». Судя по сильно облупившейся краске на щите, распорядок не менялся веками.

Специально обученный зэк-нарядчик еще раз взял всех на карандаш, особо интересуясь гражданской профессией, – нет ли случаем музыкантов, художников, поэтов, на худой конец – сварщиков?.. Поэты попадались через одного («Сердце кровоточит – она меня не хочет», «Сквозь чугунную решетку член повесил голову – принесите мне картошки, умираю с голоду»). К Кольцову писарчук не подошел. Вернее, не успел подойти, потому что на крылечко штаба выглянул майор, громко назвал фамилию бывшего сотрудника органов и кивком велел следовать за ним.

На дверях кабинета вместо таблички с должностью и званием висел полезный совет: «Стучите, и мы поможем», из чего Кольцов сделал вывод, что здесь обитает кум, или начальник «оперетты» – оперативной части. Советы, аналогичные дверному, висели и на стенах. И, как многое в этой зоне, отличались особым изяществом: «Запомни сам, скажи другому: путь в оперчасть – дорога к дому», «Помни: не сдашь ты – сдадут тебя!»

Других ценных советов Кольцов прочитать не успел, вспомнив указание прапора – при вызове к любому начальнику докладывать строго по форме.

– Осужденный Кольцов. Евгений Дмитриевич. Статья сто одиннадцатая часть четвертая, срок пять лет, начало срока…

– Да знаю, знаю, – дружелюбно прервал его хозяин кабинета, кивнув на стул, – присаживайся. Кольцов сел на указанное место.

– Ну, давай знакомиться. Моя фамилия Гладких. – Майор распечатал пачку сигарет. – Федор Васильевич. Начальник оперативной части. Угощайся…

– Благодарю. – Осужденный взял сигарету.

– Ты ведь тоже опер? Верно? – Майор положил твердую ладонь на личное дело Кольцова.

– Бывший.

– Все равно, коллеги, можно сказать. Как устроился?

– Пока никак. Матрас получил. А вот костюмчик маловат.

– Поменяем… Я вот дело твое полистал, – улыбнулся кум, – ты вроде на хорошем счету был, две командировки в Чечню… Чего ж тебя к нам-то определили? Ладно б ты десять лет назад из органов ушел. А тут практически сразу после увольнения. Не знаешь, почему?

– Видимо, не было мест, – усмехнулся Кольцов.

– Места там есть всегда… А что за драка у тебя приключилась?

– Вы ж читали приговор.

– Слушай, Жень, я вообще-то тебе помочь хочу. Как своему. За этим и пригласил. У меня дел и без тебя хватает, поверь… За руку не держу – можешь гулять. Только хорошо, если до ужина протянешь… Так что там за драка? Приговор приговором, а как на самом деле было, только ты знаешь.

Федор Васильевич подошел к окну, выглянул во двор и задвинул желтоватые, крепко прокуренные занавески.

– Да, в общем, так и было, – спокойно ответил Кольцов, подняв глаза на кума, – убивать не хотел, а в рожу дал за дело. Боец этот назанимал у всего отдела денег и давай бегать. А со мной случайно в городе пересекся. Я высказал «фи». Потом хотел в отдел притащить. Слово за слово, он брыкаться начал… Пришлось успокоить.

– Неплохо успокоил!

– У меня разряд по боксу. Но я несильно вроде приложил. А он, хиляк, сразу на землю, да башкой о поребрик. В больнице кончился. Я не отпирался. Чего отпираться, там свидетелей пол-улицы.

– Ну, насчет «несильно приложил» ты не скромничай. – Федор Васильевич решил, что пора показать свою осведомленность. – Опыт-то у тебя большой! И навыки свои не только на ринге развивал.

Накануне Гладких дозвонился до кадровика питерского райотдела, где служил Кольцов. Лучше, конечно, было бы потолковать с кем-нибудь из непосредственного начальства, но на месте как на грех никого не оказалось. Кадровик же привык сглаживать углы. Но этот вроде не сгладил. Подтвердил, что да, Кольцов сел за дело, и к этому все и шло. Мол, в прокуратуре на него лежала пачка материалов, посвященных неправовым методам в оперативнорозыскной деятельности, в основном рукоприкладного характера. Грязный Гарри. Хотя его предупреждали, наказывали выговорами и вели профилактическую работу, о чем есть отчет. Но урок не впрок. Как говорит «зенитовский» форвард Кержаков – бил, бью и буду бить!.. Правда, за дело. В принципе, и коллегу бывшего тоже за дело. Еще тот гусь, действительно «кидальным» бизнесом занялся.

Кадровик очень удивился, узнав, что Кольцов попал не в спецзону. Он выдвинул предположение, что родственники убиенного были крайне недовольны мягким приговором и могли «похлопотать» в УФСИНе. А в целом мужик нормальный. Не оборотень. Да, контуженный чуток на голову, но личной выгоды из этого не делал. Жил с матерью. Есть дочь-школьница от первого брака.

Информация о «неправовых методах» оказалась для Гладких совсем не лишней, и он не пожалел, что потратил время на звонок в Питер.

– Говорят, ты и на службе народ прессовал. Начальство отписываться не успевало.

– Крайне редко. И ничего личного – только бизнес. Я имею в виду: исключительно в интересах службы.

– Ну, в тридцать седьмом тоже всех лупили «в интересах службы»… – хмыкнул Гладких. – От этого, знаешь, не легче…

Кольцов не ответил: насчет тридцать седьмого кум прав, но убийства раскрывать – не лекции читать. Особенно когда дилетанты-демократы почти полностью перекрыли кислород, прикрываясь красивыми словами о сближении с Европой. Кольцов искренне считал себя правым и, если был убежден, что перед ним душегуб, место которому за решеткой, не особо стеснялся, отбивая ему рога. Если, конечно, душегуб не понимал добрых слов и начинал паясничать. Но по беспределу, ради удовольствия, народ не прессовал. Впрочем, здесь, на зоне, это всем было «до сиреневой звезды».

Гладких угадал направления мыслей бывшего коллеги:

– С таким багажом да в наш вагон… Хреновато.

Он поведал историю с Колывановым. Кольцов, естественно, не хлопал в ладоши после услышанного и не кричал «браво». Кум продолжал вводить в курс дела, рисуя разноцветные радужные картины.

– Тебе уже сказали про нашу зону?

– Кое-что… «Черный ход», воровская движуха… Насрать! – Кольцов раздраженно затушил окурок о дно тяжелой стеклянной пепельницы.

– Ну, ты тут не геройствуй, – предупредил Гладких, – таких героев от стены отскабливаем. Или из тумбочек по частям вынимаем. Сидеть тебе здесь не день и не два… А зона у нас действительно воровская. К сожалению… Мы пытаемся, конечно, изменить ситуацию, но пока не очень успешно. Ты вообще представляешь, что значит воровская зона?..

– Примерно. Не на стройке работал.

– То-то и оно, что примерно… – притворно вздохнул Гладких. – Но я введу тебя в курс дела. Так сказать, для общего развития и понимания стратегии текущего момента.

Кум уселся за свой стол и закинул ногу на ногу.

«Здравствуй, дружок. Сейчас я расскажу тебе сказку про исправительно-трудовую колонию строгого режима имени…»

– Последние пять лет зоной рулил некий Паша Клык. Московский вор в законе. Я его не застал, но говорят, господин строгих понятий. Вор всесоюзного значения. Откинулся в прошлом году. Но оставил после себя смотрящего, или на их языке – положенца. Пока не «законника», но личность весьма авторитетную в их кругах. Кликуха – Витя Сумрак. От фамилии Сумароков. Но он и по жизни – сумрак. Даже мрак. Отморозок, хочу сказать, законченный. Чуть постарше тебя, сейчас ему тридцать восемь. Сел еще до перестройки в восемнадцать лет. И больше не выходил, прикинь… Получал довески. За участие в массовых беспорядках, за организацию бунтов. За побег. В общем – жизнь удалась… Волчара. Резкий, как гороховый суп. Зона ему – дом родной. В прямом смысле. На воле его никто не ждет, да он туда и не стремится. Чего ему там делать? Он уже и жить-то нормально, наверное, разучился. Боксер, кстати, тоже. По два часа каждый день грушу в зале молотит.

– А сел за что?

– Примерно за что и ты. Удачно подрался на танцах. С тяжкими телесными последствиями для потерпевшего. Четыре года строгого режима. А здесь попал под правильное влияние… Воспитали паренька в нужном русле. А он теперь доверие оправдывает. Понятия блюдет… Вот месяц назад вору ладонь раздробил. Лично. Ломиком. Тот пачку сигарет скрысил. Не мужику, не чухарю сраному, а вору, прикинь! И никто не дернулся. Потому как и на воле его блатные уважают, и в зонах.

– Ну а вы что?

– А мы его даже в ШИЗО посадить не можем. Зона взбунтуется или голодовку объявит. Сразу демократы забеспокоятся, комиссии всякие налетят. А нам оно надо?.. Но самое для тебя поганое, что ментов он ненавидит. Еще с первой судимости. Говорят, во время бунтов двоих наших подрезал, да не доказали… Я к чему это тебе рассказываю, Женя… Мы все-таки из одного окопа, как Шарапов говорил. Помогать друг другу должны. Я вот тебя хочу с активистами посадить, в первый отряд. Там тебя прессовать не будут, они на УДО[4]4
  УДО – условно-досрочное освобождение.


[Закрыть] метят, лишние разборки им ни к чему… Ну, конечно, и от тебя кое-что потребуется…

Кольцов уже догадался, куда клонит начальник оперчасти. И особо не удивился, потому что еще совсем недавно был в его шкуре. Ну или почти в его. И тоже предлагал знающим людям свою дружбу.

– Хочешь, чтоб постукивал? – Он кивнул на лозунг про дорогу к дому.

Гладких укоризненно поднял палец, реагируя на неполиткорректное слово «стучать»:

– Помогал…

– Ага… – кивнул Кольцов. – Дровишек в баню потаскать, пол в кабинете вымыть… Слушай, коллега, давай не будем держать друг друга за пионеров, ладно? Хочешь подписку взять, так и объясняй. Стесняться не надо. Я не пацан, пойму. Сам народ вербовал.

– Ну, допустим…

– За предложение помочь, конечно, спасибо. Только, ежели меня зарезать захотят, то зарежут, хоть ты меня прапорами с собаками обставишь. А в стуке уличат, так и вообще, без вариантов. Насчет же окопа так скажу – извини, но теперь я в другом. Поэтому «барабанить» не буду.

– Но ты же опер! – с пафосом надавил кум. – Всю жизнь этих волков давил! А сейчас в кусты?!

– Так я теперь тоже волк. Вроде как…

– Ты не спеши пока… – Гладких не скрывал своего недовольства. – Пара дней еще есть. Я ж тебя не прошу специально базары подслушивать и в разборки зэковские влезать. Так, если случайно где-то что-то услышишь… А насчет безопасности не переживай: надо будет – обеспечим.

В последнее Кольцов не очень поверил, кум не волшебник. Пусть про защиту лопушку молодому грузит.

– Ничего я не услышу… Глухой. В Чечне контузило.

Это было сказано таким тоном, что кум сразу понял: дальнейшие уговоры бесполезны. Добрые уговоры. Гладких поднялся из-за стола.

– Ладно, ступай, – махнул он рукой, – Но, если вдруг надумаешь… Всегда рады. Кол-лега. Здоровья тебе. Крепкого.

Когда Кольцов скрылся за дверью, начальник «оперетты» сорвал трубку местного телефона и приказал дежурному:

– Шамаева ко мне! Из четвертого отряда.

Федор Васильевич был откровенно огорчен. Он не предполагал, что с бывшим опером возникнут какие-то проблемы. Практически все осужденные менты, попавшие на общую зону, безо всяких капризов давали подписку о сотрудничестве, понимая, что им грозит в случае отказа. Видимо, этот ухарь и вправду контуженный. Ничего, вылечим. Есть верное лекарство – кулакаин.

В отличие от хозяина, мечтавшего о спокойствии в зоне, кума плавное течение жизни не устраивало. Отчасти в силу служебной необходимости – от него требуют раскрывать преступления, а значит, добывать оперативную информацию, которая в тихой воде не всплывет. Стало быть, воду надо баламутить, чтобы поднять всю тину со дна. Сталкивать народ лбами, провоцировать на активные действия. Тогда появится результат и, соответственно, показатели.

Но главное, что служебная необходимость начинала постепенно перерастать в неслужебную. Своего рода производственная деформация. Гладких уже не представлял свою жизнь без интриг, игрищ, комбинаций, «мутиловок». Ему постоянно надо было с кем-то бороться. Он получал от этого почти животное наслаждение, как поэт от удачно найденной рифмы, а наркоман – от долгожданной дозы. При отсутствии борьбы начинались ломки. Пока без пены изо рта, но довольно мучительные. Самое страшное, что Федор Васильевич искренне считал себя высоким профессионалом и мастером. Не Штирлиц, конечно, но партии разыгрывать умеет. И еще какие партии! Учебники писать можно. Все-таки скоро как десять лет этим живет.

Поэтому отказ какого-то новичка он воспринял как личное оскорбление. И, естественно, решил доказать общественности, что он не «кузнечик зеленый» и не зря носит майорские погоны. Рано или поздно этот герой приползет к нему на карачках с подпиской в зубах и будет готов сдать даже родную маму, невесту или кто там у него есть. Иначе сам станет невестой. Методов убеждения хватит.

В тихомирской колонии Гладких действительно трудился не так давно, всего полгода. До этого служил в Иркутской области. И никому не рассказывал, что истинной причиной перевода в другой регион были все те же шпионские игрища. Он заигрался, перемудрил, ситуация вышла из-под контроля, что привело к массовым беспорядкам в колонии со всеми вытекающими отсюда колото-резаными и черепно-мозговыми последствиями. Начальник лагеря, догадавшийся, что волнения возникли не на пустом месте, а ввиду комбинаторских способностей кума, вызвал последнего и предложил по-хорошему искать новое место, пообещав оказать протекцию и снабдить отличными характеристиками. В случае же отказа пригрозил позорным выдворением из Системы, а то и судебным преследованием.

Подходящая вакансия нашлась в тихомирской колонии. И хотя до Тихомирска было далековато, Федор Васильевич прихватил жену с ребенком и немедля перебрался на новое место. Его хорошо встретили, вручили ключи от служебной квартиры в Потеряхино-2 и благословили на честный труд. Пока он трудился без нареканий, хотя и не сходился в вопросах воспитания с хозяином. Но хозяину было важнее, чтобы место кума вновь не оказалось вакантно, поэтому в жесткую конфронтацию с Гладких он не вступал.

Через пять минут в кабинет уверенно постучались. Это был вызванный осужденный Казбек Шамаев по кличке, разумеется, Шаман. Посланец дружеского Закавказья. Уселся он за уличное ограбление, совершенное в столице, куда приехал с неофициальным и недружеским визитом. На гастроли. Был словлен сознательными трудящимися по горячим следам и честно получил свои пять лет. Срок истекал в сентябре этого года, и Казбек уже готовил «дембельский альбом», мечтая о начале новой жизни. Он забудет о прошлом, пойдет на фабрику или в совхоз, заведет семью. И в зону больше не вернется. Потому что грабить теперь будет исключительно осторожно, в основном по ночам, как все мужчины его тейпа. Он еще молод, всего тридцать. И у него вся жизнь впереди.

Но радость от скорого дембеля омрачало одно «но». Которое в настоящую минуту вызвало его в кабинет. В сейфе у «но» хранилась некая позорная бумажка. Подписка о негласном и добровольном сотрудничестве. Написал ее Шаман после недельного пребывания в ШИЗО, где прежний кум со своими операми обрабатывал его спину и внутренние органы специальными массажерами из жесткой резины. Пришлось сделать нелегкий выбор между здоровьем и горской честью. Казбек выбрал здоровье. И его можно понять: здоровье не вернешь, а честь, в принципе, можно. Но перед тем, как письменно признаться в любви к администрации и доказать, что эта любовь идет от сердца, Шамаев прохрипел, отхаркиваясь кровью, где спрятана общаковая наркота. То есть совершил косяк – проступок, недостойный почетного звания бродяги. За это Казбеку грозило суровое наказание – смертная казнь через заточку.

Но, если уж быть до конца объективным, к Шаману применялись не только методы устрашения. В случае, если он добросовестно послужит делу исправления оступившихся, Казбеку пообещали «удочку» – условно-досрочное освобождение. Мелочь, но приятно.

Само собой, этот порочащий репутацию факт был скрыт от лагерной общественности. Поэтому Шаман пользовался в лагере кое-каким авторитетом, особенно среди земляков-кавказцев. Мало того, вышедший недавно на волю Паша Клык доверил ему присматривать за карантином. У каждого авторитетного бродяги имелся свой объект для присмотра. Шаману достался карантин. Сумрак не стал тасовать министерские портфели, чтобы не вносить раздрай в зоновский истеблишмент, и оставил Казбека при должности.

С Сумраком у Шамана отношения исторически не сложились. И вовсе не из-за национальности или вероисповедания. Никакой ксенофобии. Это в большинстве – вторично. В глубине тонкой восточной души Казбек рассчитывал, что Клык оставит положенцем именно его, а не этого вышибалу. И горько переживал по поводу случившегося, пуская по ночам скупую слезу в ватную лагерную подушку. Один раз попробовал выступить с протестом. Правда, все вышло спонтанно, без предварительной подготовки. Както, перепив контрабандного спирта, Шаман решил повоспитывать работягу-мужика. И не только обидным словом, но и делом. Надо сказать, что Казбек здоровьем обижен не был, с десяти лет занимался вольной борьбой, поэтому даже в крепком подпитии имел явное преимущество. Избиение остановил появившийся положенец. Разгоряченный Шаман с криком «Да кто ты такой?!» попытался схватить Сумрака за шею, но нарвался на добротный удар кулаком в «витрину». Не дав кавказцу опомниться, Витя сорвал со стены барака огнетушитель и разрядил в него весь запас пены. Потом велел «торпедам» – крепким «шестеркам» – увести Шамана в койку, отсыпаться. С пьяным – никаких разборок. На следующий день Сумрак собрал блаткомитет – совет старейшин и устроил третейский суд. Сначала избитый мужик рассказал, как было дело. Так и так, после отбоя притащился пьяный Шаман и учинил беспредел. Потом слово дали обвиняемому. Шаман ничего объяснять не стал:

– Бухой я был… Не помню ни хрена.

Положенец, ухмыляясь, посмотрел ему в глаза:

– А тебя ж вчера поимели, Казбек… Ты теперь у нас петушок…

– Ты чего, Сумрак?! Не было такого!!

– Значит, кое-что помнишь?..

– Не путай рамсы! – Шаман попытался перейти в нападение. – Мужик пургу гонит!

– Пока ты гонишь… Не баклань…

Витя подошел к понурившемуся Казбеку и отвесил ему звонкую оплеуху. Оскорбление – дальше некуда. Ответить Шаман не посмел, его бы тут же, на месте, приговорили и привели приговор в исполнение. Но обиду смертельную на положенца он затаил. И теперь активно подыскивал момент для свержения обидчика с трона. А момент настанет, когда Сумрак сам совершит какой-нибудь позорный косяк и лишится власти. И к этому надо стремиться. Этому надо поспособствовать. Но в открытую войну пока не вступать. «Мы по-прежнему кореша, Сумрак. За тебя и в огонь, и в воду! Мамой клянусь!»

Прежний кум аккуратно подшил подписку Казбека в личное дело, которое впоследствии было передано Федору Васильевичу по наследству. Гладких, как человек творческий и практичный, тут же наладил со смотрящим за карантином контакт. И тоже намекал на условно-досрочное освобождение и возвращение подписки. Казбек был вынужден контачить. Не сказать, что с особой радостью. Правда, общий интерес с кумом у него имелся. Начальник оперчасти также не испытывал нежных чувств к Вите Сумарокову и грозился со дня на день лишить того воровской власти. Каковы причины этой неприязни, Казбек не знал, но ему это было и не важно. Важно, что он сумеет рассчитаться с положенцем за обиду.

Сейчас его узкие глаза не светились счастьем. Был же договор с кумом – не встречаться в кабинете. Объясняй потом братве, что ты тут делал.

– Заходи, Казбек.

Гладких закурил, но угощать сигареткой помощника, в отличие от Кольцова, уже не стал – на всех табака не напасешься. Шамаев остановился рядом со стулом, но без разрешения не садился.

– Присаживайся… Как дела?

– Как на Марсе. – Смотрящий за карантином сел. – Следы есть, а жизни никакой. Начальник, мы ж договаривались, чтоб не в кабинете… Братва не поймет.

– Будут спрашивать, скажешь, что вызывал по поводу этапа… Собственно, так оно и есть. Короче, на этапе мент бывший. – Кум протянул Шамаеву фотографию. – Десять лет отмолотил в погонах. Сел по сто одиннадцатой, четвертой. Борзеет, однако. Сейчас он на карантине. Карантин – твоя грядка. Вечерком сходи, проведай. Объясни, что здесь не санаторий МВД… Только не перестарайся.

– Может, под хвост[5]5
  «Под хвост» – изнасиловать.


[Закрыть] его?

– На твой вкус, – ухмыльнулся кум, прикинув, что рано или поздно мента все равно отпетушат. – Главное, без тяжелых юридических последствий.

– Понял, сделаю…

– Характеристику на тебя я подготовил. Комиссия через месяц. Если все будет хорошо, в июле приедешь домой.

– Спасибо… Хотя у меня в сентябре – и так «звонок».

– Не понял, тебе УДО не надо?!

– Не-не, надо…

Шаман вернул фотографию Кольцова и, понизив голос, поинтересовался:

– Что с Сумраком? Когда уберешь?

– Когда ты узнаешь, где общак.

– Пока не могу… Сумрак осторожный.

– Так ты старайся. Надеюсь, к приезду комиссии он проколется.

Речь шла об общаке – воровской казне. Паша Клык, выходя на волю, оставил его положенцу, и только тот знал, где он хранится. А зоновский общак – это не мешок семечек. Это масса положительных эмоций, иногда с шестью нулями. И заполучить его – мечта любого практичного человека. Гладких не был исключением, как и все нормальные люди, мечтал о домике в деревне и об отдыхе на Канарах. Но выбивать из Сумрака координаты тайника с помощью проверенного резинового средства он не рисковал. Во-первых, даже под дулом пистолета тот ничего не скажет: общак для блатных – священный Грааль. А во-вторых, прессовать положенца не позволит Вышкин. Его Сумрак вполне устраивал. Мол, раз уж зона «черная», то надо с этим смириться и использовать в своих интересах. А какой для начальника лагеря интерес? Прежде всего – орднунг. То есть порядок и дисциплина. Чтобы никто из осужденных жалоб не писал, не бунтовал и прочей дурью не маялся. При Сумраке дисциплина железная – каждый зэк свое место знает. Как-никак знаковая фигура в лагерном истеблишменте. Но и Сумрак не из любви к администрации мужиков и блатных строит. А для послабления режима, дабы цирики не беспредельничали. Одним словом, взаимовыгодное сотрудничество при классовом антагонизме.

У Гладких же с положенцем отношения не заладились. Федор Васильевич до этого никогда не работал на «черных» зонах – исключительно на «красных», где власть держит администрация. Придя сюда, он по привычке решил показать положенцу, кто есть ху, и взял неверный тон. «Будешь, зэчара, делать, как я скажу! Иначе в ШИЗО и СУС[6]6
  СУС – строгие условия содержания.


[Закрыть] „грев“ перекрою, тебя твои же кореша порвут».

Сумрак в полемику не вступал. Усмехнулся и, посмотрев куму в глаза, спокойно ответил: «Ну, попробуй». Пробовать Федор Васильевич не рискнул. У Сумрака был нехороший взгляд и такой же нехороший тон. Слишком нехороший. От которого тараканы на стенах дохнут…

Когда Шамаев исчез за дверью, Гладких вернул фотографию Кольцова в дело.

«Вот и вся проблема… Компромат – великая вещь. Безотказная, как автомат Калашникова. И надежнее денег. Готовьтесь стать матерью-героем, уважаемый коллега…»

* * *

В девять ноль-ноль, за час до отбоя, когда голодные волки в тайге готовятся затянуть лунную сонату, к дверям карантина подошли Казбек Шамаев и завхоз – долговязый зэк из числа активистов, живший в этом же здании, но с обратной стороны. Завхоз вверенным ему ключом открыл дверь и впустил смотрящего, хотя это было строжайше запрещено. Но смотрящий имеет право познакомиться с новобранцами, на то он и смотрящий.

Помещение, где расположился этап, представляло собой небольшой барак с нарами возле стен. Никаких отдельных номеров и перегородок. Никаких «евронар» и «европараш» – все дешево, надежно и практично.

Большинство новобранцев уже разбились на клубы по интересам. Петухи кучковались отдельно, блатные и первоходы тоже. Кольцов занял место в темном углу и ни с кем не вступал ни в какие разговоры. Прилег на койку, рассматривая низкий облупившийся потолок.

– Здоро-во!

Шамаев, прикрыв за собой дверь, вышел в центр зала, бегло осмотрел этап. Заметил Кольцова.

– Здоро-во, говорю… Я Казбек. Смотрящий за карантином.

Этап нестройно ответил. Кое-кто поднялся с нар.

– Бродяги есть?

– Есть, – ответил за всех мужик с выколотым на кисти жуком.

Шаман подошел к блатным и с каждым поздоровался за руку, по ходу знакомясь и интересуясь, как добрались. Угостил общаковыми сигаретами и чаем. После пожал руки мужикам и даже сказал пару добрых слов петухам, сразу распознав их в общей массе. Наконец остановился возле койки Кольцова.

– Инсульт-привет… Ну а ты кто по жизни?

Кольцов повернул голову и, не поднимаясь, коротко ответил:

– Мент.

– Мент? – ухмыльнулся Казбек. – А это куда? В какую дырку?

Этап заржал.

– Чего молчишь? Стесняешься?

– Слушай, я тебя чего, трогаю? – Кольцов по-прежнему оставался в горизонтальном положении. Лишь скрестил руки на груди.

Шаман повернулся к блатным:

– Братва, тут мусорок на грубость нарывается. Чего-то не догоняет.

Трое крепких блатных, в том числе и дядя с жуком на ладони, поднялись с коек и подошли к смотрящему.

– Слышь, ментяра, с тобой человек разговаривает!.. – Один из блатных злобно саданул ботинком по ножке нар. – А ты хамишь.

– Так люди не разговаривают.

– Может, тебе явку с повинной оформить? Быстро встал, плесень!..

Кольцов опустил ноги в кроссовки, поднялся с нар.

– Ну?

– А ты, часом, под хвост не балуешься? – сверкнув фиксой, глумливо спросил Шаман. – На пидорка похож…

– Что, проверить хочешь?

– Хочу.

– Тогда я сейчас в тазик с водой сяду, а ты мне в член подуй. Если пузыри из задницы пойдут, значит, я пидорок… (Сказано было, разумеется, жестче, но подлая цензура вынуждает фильтровать базар.)

Кое-кто из мужиков заржал. Гордый горец позеленел от ярости, словно Шрек. Какой-то мусорюга предлагает ему, смотрящему, да и просто уважаемому бродяге – стыдно повторить что! Да за такое!..

– Сука легавая, я из тебя Хиросиму сделаю!!!

Расписной кулак полетел в ментовский нос. Однако нос вдруг куда-то исчез, и кулак рассек воздух вхолостую. Зато живот наткнулся на жесткое препятствие. Сильно наткнулся. Так, что от боли свело мозг. И нарушилось дыхание. Умеет бить, сволочь ментовская! Научился в застенках!..

Кольцов не стал повторять удар, просто перекатился назад через нары и прижался к стене, обеспечив себе прикрытие со спины. Встал в боксерскую стойку.

Но получить пояс чемпиона по версии IKSR (исправительная колония строгого режима) он, естественно, не смог бы. Здесь только инвалидность получают. Хоть ты братья Кличко в одном лице, хоть Рокки-I–IV. Максимум, что можешь завоевать, – приз зрительских симпатий. Если, конечно, продержишься больше минуты.

– Мочи легаша́! На братву, пидор, руку поднял!

Команду повторять не пришлось. Трое блатных прыгнули на Кольцова одновременно. Жук на руке превратился в оскалившийся череп. Бывший опер прижал кулаки к вискам, согнулся в поясе. «Получите-с…» Здесь у нас не ринг, рефери нет, правил, в общем-то, тоже. Удар локтем сверху, по почке. (Аплодисменты.) Второй по ногам. Еще один снизу – коленом в челюсть. (Аплодисменты.) Падая, Кольцов успел достойно ответить. Ответ пришелся в шамаевскую незащищенную промежность. (Бурные аплодисменты!)

Смотрящий взвыл, из Шрека превратившись в ослика. Упавший попытался перекатиться под нары, но это уже было нереально – на него обрушился камнепад. В руке одного из нападавших зэков мелькнула заточка. Где должен носить нож хороший мент? В спине!.. Сейчас, сука, сейчас… Это тебе не в кабинете признанки из невиновных выколачивать. Смерть неверным! Ситуация вышла из-под контроля, и просьба кума оставить мента в живых, скорее всего, выполнена не будет. Не судьба! Сделали все, что могли, но…

Кольцов уже ничего не соображал. Он рычал от боли и, свернувшись калачиком, по-прежнему защищал разбитыми кулаками голову – единственный способ уцелеть. Хотя бы еще минуту-другую…

«Неужели все закончится так быстро?.. А ты чего ждал?.. Предупреждали ведь. Здесь тебе не „Лав-радио“. Здесь радио „Шансон“. Блатная романтика».

– Ну-ка, ша!!

Хриплый, но мощный голос перекрыл крики разгоряченной братвы. Рука, уже занесшая над ментовской глоткой заточку, замерла в воздухе…

Это кто там мешает святому делу?! Все повернули головы к дверям. И замерли, словно на стоп-кадре. Потому что каким-то своим уркаганским чутьем догадались, что команде лучше подчиниться. Хотя на пороге стоял не вертухай. Скорее, совсем даже наоборот…

Вошедший обвел барак глазами, заметил ишака Казбека:

– Шаман, что за кипеж?

– Сумрак, тут козлина ментовская… Пидором назвал.

Кольцов плохо слышал, что объяснял смотрящий. Вряд ли что-то положительное и доброе. Он протер глаза, залитые кровью, и рассмотрел положенца.

Да, товарищ и вправду внушал уважение. Глыба. Матерый человечище. Хотя и ростом не вышел. Зато глаза… Броню прожгут.

Черные с проседью волосы. Прическа аккуратная, короткая. Квадратный подбородок гладко выбрит. Наш ответ голливудскому Джорджу Клуни. Роба, ушитая по спортивной фигуре и тщательно выглаженная, безо всяких номеров. Сверкающие, тщательно начищенные ботинки. Именно их глянец почему-то бросился Кольцову в глаза. И не потому, что он лежал на полу. Как-то не вязалась зона с блестящими ботинками. Отпаренные брюки. Почти вечерний костюм. Звезда лагерного дефиле.