Текст книги "Тоже Родина"

Автор книги: Андрей Рубанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)

На пороге стояла девчонка, тонкая, приятная, хорошо пахнущая, стриженная под мальчика, с гладкими, несвободными от младенческого жирка щеками.

– Можно войти?

Я молча сделал приглашающий жест. Очевидно, ночная бабочка. Специальный гостиничный сервис.

– Чаю выпьете?

– Нет, – сказала она тихо. – Я просто посижу у вас тут. Минут десять. Можно?

– Конечно.

– Вы – как все, да?

– В смысле? Что значит «как все»?

– За машинами приехали?

– Да.

– Сюда все приезжают за машинами. Можно, я закурю?

– Можно.

– Я не проститутка.

– А мне все равно.

Я на нее не смотрел. Хотел спать. Гостиничный секс на серых простынях меня не интересовал.

– Послушайте, – после паузы спросила гостья, – а вам тут, в этом городе, не страшно?

– Почему мне должно быть страшно? Нормальный город. Современный. Чистый. И потом, мне редко бывает страшно.

– Понятно.

– А вам, значит, тут страшно?

Ее лицо – кукольное, облагороженное неярким макияжем – стало очень взрослым, она собралась что-то ответить, но тут сначала сосед мой нетрезвый круто всхрапнул и завозился под одеялом, демонстрируя то волосатый острый локоть, то волосатое острое колено, а потом в дверь снова постучали.

– Не открывайте, – тихо попросила девчонка. – Пожалуйста.

Паспорт гражданина Бахтина, несколько часов назад ставшего владельцем партии автомашин с сиденьями в целлофане, отяжелел и ощутимо нагрелся сам собой. Конечно, не совсем нагрелся, но я ощутил идущее от него тепло.

Молча прошел к двери и повернул ручку. Обнаружил юного маргинала, помесь русского с татарчонком, сложенного довольно крепко, но малорослого и имеющего тонкую длинную шею. Если что, туда и ударю, быстро сообразил я; в шею ударю.

Чувак приосанился, шмыгнул носом, стрельнул маленькими глазками и с неожиданной быстрой вежливостью произнес:

– Я войду на шесть секунд.

Обогнув меня, он умело просочился и через секунду уже стоял возле сидящей в кресле девушки.

– Ты чего? – спросил он.

– Ничего, – ответила та и встала, глядя в пол.

Я приготовился к разборке. Из оружия, пусть даже потенциального, в поле зрения попал только графин с водой; такой хороший, удобный графин, пузатый, с длинным узким горлом, стоит во всяком номере всякой гостиницы, на две трети наполненный безвкусной водой марки «кипяченая питьевая». Но криминальный паренек не адресовал мне никаких претензий. Выразительно пожевав длинными губами, он кивнул моей гостье стриженой головой, и оба покинули номер, она – впереди, он – следом, шагая неслышно и быстро.

Вряд ли он был сутенер, а она его рабочая сила. Поразмыслив, я решил, что мальчик – местный начинающий бандит, девушку же он решил сделать своей подругой, она, вероятно, сначала была не против, но колебалась, не допускала до тела или что-то в таком роде; приехали в гостиницу вместе, потом – мгновенная размолвка; допустим, он при друзьях решил показать над ней свою власть, она обиделась; улучив момент, сбежала, толкнулась в первую попавшуюся дверь, чтобы переждать вероятный гнев бойфренда и впоследствии соскочить домой, однако недооценила бойфрендовой смекалки… Возможны были и другие варианты, но мне, в половине первого ночи, недосуг стало напрягать мозги, моделируя местные обычаи, – и через десять минут я уже спал, не забыв перед сном тщательно постирать носки. Солдатским способом – надев их на ладони, на манер варежек.

Рано утром явился Ахмед.

– Сегодня улетаем, – объявил он, дыша чесноком. Горцы любят чеснок.

– А работа?

– Работа сделана. Остальное люди здесь решат сами, без нашего участия. Ты не нужен.

«А что с моей долей?» – хотел спросить я, в точности как Ален Делон в фильме «Сицилийский клан».

Вам нравится Ален Делон?

Но не спросил. Сдержался. Ахмед – явно не главное действующее лицо комбинации, и лучше будет, если я молча выполню все его указания. А свою долю получу с главарей, закоперщиков. Разговор был про то, что я прибуду, выполню волю сопровождающего и уеду обратно. Будем придерживаться плана, сказал я себе – и через шесть часов уже открывал ключом дверь своей квартиры.

Неприбранная жена сидела в неприбранной постели. На столе громоздились грязные тарелки, на одной я заметил плесень.

– Если ты еще раз уедешь так надолго – я умру, – тихо сказала жена. – Я без тебя не могу.

– Не умрешь.

Я разделся и залез под супружеское одеяло. И не дал ей умереть.

Афера не срослась. Я не получил пять машин с сиденьями в целлофане. Вообще ничего не получил. Ни копейки. Посредник, организовавший мне работу, исчез через двое суток после моего возвращения. Я искал его, интенсивно. Проработал все адреса, где он мог находиться, – но не настиг. Однажды он позвонил, что-то лепетал, оправдывался. Я пообещал открутить ему голову, и он бросил трубку.

Найти самих ингушей было нереально в принципе – эта публика практически неуловима. Я бы продолжил поиски своей доли, за пять машин с сиденьями в целлофане можно и побороться, однако в том же месяце меня позвали в другое дело, гораздо более безопасное и выгодное, там я свою долю получал исправно, еженедельно, и скоро почти забыл про то, как однажды прокатился в город Тольятти.

О прозе и незаконном ношении оружия

Я складываю слова в голове. Потом произношу вслух, и они колеблют воздух. Потом обращаю в знаки и наношу на бумагу. Но бумага – не главное. Да и воздух тоже. Если слова есть в голове – они или умрут, или самостоятельно обратятся в звуки и знаки. Моя задача – не мешать.

На железнодорожном перегоне Чухлинка – Новогиреево из окна вагона можно увидеть стену некоего пакгауза. Огромные, в человеческий рост, кривые буквы гласят:

НЕ ССЫ, Я ТАКОЕ ЖЕ ЧМО, КАК И ТЫ

Первоклассная проза. Неоднократно наблюдая надпись, я думаю, что сам дух Венички Ерофеева явился из небытия, чтобы начертать такое.

Кто-то же носил в голове эти слова. До тех пор носил, пока не запросились они наружу.

Не мешай, и проза сама себя напишет.

Есть четыре великих знания. Философия. Драматургия. Магия. Проза.

Философия говорит об идеях. Драматургия говорит о страстях и обмане. Магия говорит о непознанном. Проза говорит о самом главном и самом страшном.

Кто убил Кеннеди? Мне не хочется знать. Я убежден, что причина убийства была очень прозаическая. Простая, лежащая на самой поверхности. Кому-то не дали подряда на строительство ракет, подводных лодок. Отобрали концессию на перекачку какой-нибудь нефти или что там было. И убили, прагматично. Бизнес; ничего личного. Если я вдруг узнаю настоящую причину, мне, конечно же, станет очень страшно.

Философия родит идеи, заманчивые и сладкие. Манящие, как секс, и возбуждающие, как табак и шоколад. Кто владеет философией, тот умеет испугать, возбудить, заманить сладким и опасным. Я помню, что испытал невыносимое, из ряда вон выходящее возбуждение, читая «Философию права» Гегеля.

Драматургия есть месса. Умение увлечь за собой. Кто драматург – тот царь тел и душ. Кто драматург – тот извлекает из людей хохот и рыдания. Публичная политика – бездарная дочь драматургии. Реклама – глупая падчерица.

Магия – это волшебное. Всякий циник и практик, отдав жизнь за свой цинизм и практицизм, скажет, что на свете есть волшебное, нереальное, невыразимое, потустороннее, растворенное в толще бытия. Колдовская сила.

Магия управляет повседневным миром при помощи совпадений и случайностей. Поговори с самым прожженным прагматиком о случайностях и совпадениях – и увидишь, как улетучится весь прагматизм.

Настоящая магия есть только там, где доведены до совершенства философия и драматургия.

Магия постигается не интеллектом, а чувством. Маг засмеется, если задать ему основной вопрос философии. Маг знает, что мир не идеален и не реален – но явлен как чудо. Кто рад миру, тот видит колдовство везде, где дурак видит случайность.

В наше время любой мошенник умеет объявить себя магом. Медиумом, прорицателем, экстрасенсом. Колдуном. Но настоящий маг никогда себя не афиширует. Так мастера дзена презирали тех, кто прилюдно левитирует, и обвиняли в дешевом популизме. Маг ни во что не вмешивается. Магу так же не нужны власть или деньги, как нужны они обычному человеку. Потому что маг в тысячу раз обычнее самого обычного живущего. Как правило, маг очень пассивен и любому обществу предпочитает общество самого себя. Попросить мага продемонстрировать свои умения – значит глубоко его оскорбить.

Маги усталые существа. Их основное и единственное занятие – отделение добра от зла. Поэтому мага не следует беспокоить. Впрочем, опознать его в обычной жизни почти невозможно. Увидишь ничтожнейшего, зауряднейшего, скучнейшего – не спеши презирать. Это может быть маг, медиум, колдун, волшебник.

Быть волшебником – великая мечта каждого ребенка. Но только волшебники знают, как тяжело делать волшебство.

Маги живут долго и умирают, только если им надоедает жить. В других случаях – осваивают прозу.

Проза – это скамья. Устав от философии, драматургии и магии, ты садишься на эту скамью, ты кряхтишь, чешешь живот, закуриваешь и отдуваешься. Рассказываешь приятелям анекдот и ругаешься с женой.

Проза там, где философ ковыряет в зубах. Там, где медиум испражняется. Там, где драматург страдает от триппера. Проза отрезвляет того, кто пьян. Останавливает того, кто бежит. Тормозит того, кто решил воспарить.

Кто делает прозу, тот рад бы остаться философом, жить в бочке и одаривать зевак роскошными афоризмами. Но это ему не интересно.

Кто понимает прозу, тот рад бы сделаться драматургом и генерировать в идиотах эмоции обожания. Но это ниже его достоинства.

Кто прозаик – тот завидует медиумам, колдунам и магам. Узреть смысл и успокоиться – вот удел медиума. Медиум различает черты будущего. Но закон прозы гласит, что будущего мало.

Тогда прозаик остается один. Он знает: будущего – мало, должно быть что-то еще. Он смотрит вниз и вокруг. Он видит Будду и Иисуса, Лао-Цзы и Конфуция, Сталина и Мао, Маркса и Энгельса, Кьеркегора и Ницше, Ван Гога и Дали, Фрейда, Бен Ладена, Мисиму, Достоевского, де Сада, и еще тысячу лиц. Он парит в пустоте, ищет опору, кричит от ужаса, подыхает и возрождается, переоценивает Вселенную.

Проза возникает там, где философ, драматург и маг истощаются.

Один человек делал прозу. Писал о красивых, сильных духом людях. О дальних странах, о любви, о дружбе, о воле к жизни. Он не писал о низком, он пренебрегал изучением пороков. За это проза отомстила ему: в сорок лет он покончил жизнь самоубийством, обесценив своих персонажей, отважных моряков и золотоискателей.

Проза есть приговор всем и всему. Последняя правда о тебе и обо мне. Проза на острие меча, погружающегося в грудь невинной жертвы, она во взгляде младенца, не умеющего говорить. Это не наука, не искусство, не знание или умение. Это не истина.

Истины мало, должно быть что-то еще.

Постигни шестое чувство, открой третий глаз, вычисли тридцать второй день месяца, восьмой день недели, двадцать пятый час в сутках – там проза.

Кто делает прозу, тот может продать свое умение за миллион, – но если сегодня он получит этот миллион в руки, наличными, то завтра он все равно будет валяться в канаве, грязный и оборванный.

Один человек пытался делать прозу. Он много и подробно писал, стал богат и всемирно известен, но к концу жизни засомневался. Глубоким стариком ушел он из дома, умер в канаве – и все, что он написал, стало прозой.

Подойди к любому, кто написал десять томов прозы, – он поморщится и скажет тебе, что все это не более чем колебание воздуха.

Один дурак хотел остановить время. Ради такой сомнительной затеи он продал все самое светлое в своей душе. Таков сюжет из великого немецкого поэта. Но это не проза. Прозаик останавливает время одним шевелением пальца, и способен потом рассказывать о каждой секунде своей жизни на протяжении тысячи часов.

Проза велит не доверять поэзии. Поэты – рабы рифмы, они слишком живописны и все время говорят о прекрасном. А проза говорит об уродливом. Просто потому, что никто, кроме нее, не скажет об уродливом. Музыкант, если бы и хотел, не способен сочинить уродливую мелодию. Живописцу еще труднее. Лотрек хотел писать блядей, а написал женщин, с лицами, освещенными духом любви.

В любой гармонии проза ищет какофонию и защищает ее.

Кто делает прозу, тот часто невыносим и в приличной компании может повести себя так, что его выкинут вон.

Проза часто говорит об убийцах, насильниках, душегубах. Потому что никто, кроме нее, о них не скажет. Кто-то должен говорить о смертях, болезнях, о пограничных состояниях, о безумии, низости, подлости, о голоде, холоде, отчаянии, агонии, глупости, косности, лени, бездушии, неблагодарности, зависти, жадности, наивности, лицемерии, ханжестве, лживости, коварстве, тщеславии – обо всем, чем бог снабдил человека, чтоб тот, не дай бог, не стал богом.

Один человек делал прозу. Он собрал вокруг себя учеников и предложил кидать яйца в уважаемых и известных людей. Общество окатило прозаика презрением. Подумаешь, кинуть яйцо. Одно из таковых яиц попало в крупного деятеля культуры – кстати, блестящего драматурга, – и тот, обратившись в зверя, бил поверженного, пойманного охраною обидчика, ногой по голове. Другое яйцо попало в известного деятеля спорта, и тот, потеряв достоинство, визжал, как глупая баба. В обоих случаях маски были сорваны. Это и есть проза.

Кто делает прозу, тот слывет конченым человеком, но он знает, что конца нет, поэтому ему все равно, кем он слывет.

Не ссы, я такое же чмо, как и ты.

В том году – странном и темном, разочаровывающем и обнадеживающем девяносто втором – я еще не практиковал магию. Не говоря уже о прозе. Был немного философом. И совсем чуть-чуть – драматургом.

В том году я завел себе пистолет. Какой философ без пистолета? Имея ствол, философствовать удобнее и проще.

В том году всякий желающий организовать серьезный бизнес неизбежно начинал с изучения основ драматургии. Во-первых, требовалось доскональное знание текста. «Отксерю и сброшу инвойс по факсу». Или: «Не хотите делать предоплату – выставляйте безотзывный аккредитив». Во-вторых, сценическая речь: шепелявые, тихие, косноязычные дисканты и теноры не выживали, зато имели успех басы и баритоны, желательно с хрипотцой. В третьих, грим, костюмы и реквизит. Трехдневная щетина. Темные очки. Двубортные пиджаки. Мощные ремни с бляхами; в случае недоразумений выдергиваешь из штанов и машешь; кто в армии служил, тот поймет. Далее, машина с затемненными стеклами – она обязательна.

Как делать бизнес – никто не знал. Кто знал, те помалкивали и тусовались отдельно. Новички начинали с того, что банально изображали бизнесменов. Играли. Наряжались, вешали на пояс пейджеры и делали вид. В меру личного драматического таланта. У многих получалось.

У меня с братом Ваней тоже получилось. Летом девяносто второго мы процветали. Сидели в офисе и продавали вино и водку.

Офис достался нам бесплатно. В комнате на втором этаже магазина «Спорттовары», возле метро Академическая, первоначально работал второй мой брат, легендарный Чекулаев, мастер спорта по лыжам и спортивной ходьбе, гений финансов и один из основателей отечественного фондового рынка. К лету он поднялся настолько, что приобрел себе портативный компьютер с модемом и мог проворачивать свои головоломные трюки в любом месте, где имелась телефонная розетка; это была чистая магия, господа; человек делал деньги из воздуха.

В нагрузку к офису нам с Ваней досталась – мы долго вздыхали, но потом решили, что через это, раз мы бизнесмены, тоже надо пройти, – «крыша», группа подмосковных уркаганов, из одного с моими братьями города Домодедово; братва, как водится, делилась на старших и младших; старшие в основном рассекали по Москве на ворованных «мерседесах» в поисках кокаина; младшие рвались к самостоятельности, и им доверили курировать наше с братом немудреное замутилово.

«Крыша», «курировали» – это громко сказано. Чуваки были глупые, ленивые, трогательно недальновидные. Пушечное мясо. Впрочем, я бы не отказал им в некоторой настырности. Одни из них учился с моим братом Ваней в одной школе, двумя годами младше, и еще с тех времен шла у них вражда. Ваню, брата моего, хулиганье в школе сильно мучило, за очки и склонность к полноте.

Я очков не носил и к полноте склонен не был. Со мной младшие кураторы осторожничали.

Юмор заключался в том, что старшие, из уважения к гениальному Чекулаеву, наказали младшим особенно не грузить нас, подшефных. Только один раз за все лето мы, удачно продав какое-то количество алкоголя, внесли в кассу организованного преступного сообщества контрибуцию в размере тыщи долларов. Младые урки немедля приоделись и поостыли. А то грустно им было: мы с Ваней фигуряли в кожаных регланах, а они поддергивали ветхие спортивные штаны.

Поостыли, но злобу точили.

К потере тыщи долларов я отнесся философски. Краткий период процветания сменился крахом, к середине августа мы задолжали банку денег и строили планы: как грамотно ликвидировать дело и при этом остаться в живых; я купил себе пистолет.

Отдельно надо заметить, что ни долг в несколько десятков тысяч долларов, ни мрачные перспективы, ни постоянное присутствие в «офисе» шоблы обкуренных, громогласно матерящихся, увешанных золотом малолетних дикарей – сейчас таких можно увидеть в клипах американских гангста-рэперов, только там все черные, а тут были свои, подмосковные, в цветных носках, с обширными розовыми мордами сыновей доярок и механизаторов, – никак не мешало мне и брату наслаждаться жизнью во всю силу наших (мы ровесники) двадцати трех лет; ботинки наши всегда сверкали, зажигалки «Зиппо» пахли ароматическим бензином; брат под шумок поступил в финансовую академию; я вечерами перебирал в уме новых, перспективных и небедных деловых знакомых, присматривая бизнес поспокойнее и почище, нежели торговля алкоголем; мы тянули время до конца третьего квартала, чтоб временно залечь на дно.

Мальчики-бандиты не простили нам с братом Ваней именно нашего спокойствия, уверенности и хладнокровия. Видимо, с их точки зрения мы с братом Ваней должны были вести себя как классические неудачливые коммерсанты: потеть, нервно дергать узлы галстуков, дрожащими руками пересчитывать «последние деньги», срывающимися голосами кричать об «убытках», трясти пачками бухгалтерских бумаг – а мы покуривали, посвистывали, отшучивались и угощали вином симпатизирующих нам продавщиц магазина «Спорттовары».

Нам – мне и брату Ване – нравилось жить. Мы не злобствовали, не лязгали челюстями. Мы задолжали огромную сумму, но это нас не сильно мучало, – зато неопровержимо доказывало, что мы живем. Должен денег – значит, жив. Мы имели силы, планы, настоящее и будущее – у наших бандитов не было будущего, и даже настоящего не было, они жили чужими жизнями, они существовали, наблюдая и завидуя.

В первых числах сентября гениальный Чекулаев по загадочным причинам утратил уважение со стороны старших. Перестал сотрудничать. В те времена говорили: «разосрался». Ходили нехорошие слухи, что он не поделился барышами от неких сделок. С гениями такое бывает. Гении всегда берут львиную долю.

Младшим намекнули, что с меня и брата Вани пылинки можно уже не сдувать. В тот же день нас побили, отведя за угол магазина «Спорттовары».

Пистолет был при мне, но я не обнажил. Зачем, в кого? Философы в дураков не стреляют. К тому же против меня обкуренные охламоны ничего не имели. Они хотели брата Ваню. Школьная детская ненависть, помноженная на ситуацию: почему это мы, реальные бродяги, ходим без копья, а очкарик – в шелковой рубахе? Меня хотели сбить с ног, но я принял спортивный вид и стал шуметь, употребляя выражения «завязывай», «порожняк», «гнилая тема». Текст надо знать, да.

Если бы в тот год я уже занимался прозой, я б, разумеется, выбрал вариант, сулящий приключения, наиболее экстремальный: устроил бы побоище, неоднократно получил бы в дыню, лишился бы автомобиля, факса, остатков нераспроданной водки и так далее. Однако, находясь на стадии философа, я решил, что лучше проявить благоразумие и поберечь себя для приключений более качественных, нежели драка с превосходящими силами в неподходящий момент.

Потом появились стражи порядка. То ли вызвал их случайный наблюдатель, то ли мимо ехали и увидели. Подошли, трое, с автоматами. Деловые рябые физиономии. В чем дело? Документы. Карманы выворачивайте.

Я понял, что попал ровно на три года общего режима. Пистолет был за спиной, зажат брючным ремнем. «Пиздец», – философски подумал я. Неполезные мысли типа «Зачем я вообще его сегодня с собой взял?» прилетели и улетели, было не до них. Жалко маму и жену. Откупиться денег нет. Ну я и мудак. Надо говорить, много, культурно, вежливо, улыбаться, зубы заговаривать…

Один из автоматчиков меня обыскал. Обхлопал ладонями тело. Бока, спину, бедра. Карманы прощупал. А пистолета не нашел. Магическим образом его пальцы не дотянулись до рукоятки. Не хватило нескольких миллиметров.

Малолетние урки, менжуясь, подняли брата моего Ваню с земли и неловко отряхнули ему колени. Глаза моего брата слезились, он тяжело дышал.

Паспорта у всех были в порядке, с подмосковной регистрацией; милиция исчезла, в целом удовлетворенная. Я тут же издал некий звук – восторг, облегчение, мука, изумление, шок – и продемонстрировал всем свой ствол. Урки сильно удивились, и экзекуция сама собой окончилась. Даже Ваня, крепко оскорбленный, и тот понял, что случилось чудо.

На том и разбежались.

Чудеса, волшебство, колдовство, магия – все это неизбежно и повсеместно. А вот случайностей не существует. В мире нет ничего случайного. Все связано со всем, одно тянет за собой другое, и мы живем, погруженные в плотную паутину миллиардов причинно-следственных связей. Рука мента легла на пять миллиметров выше рукоятки моего «Макарова» – это не случайность. Не так уж и тщательно шарили по мне милицейские ладони. Это мне, наивному тогда и юному, удалось обхитрить ближнего, улыбками, интеллигентными фразами околдовать; голосом, поведением, взглядом внушить, что я не опасен, что у меня не может быть при себе незарегистрированного огнестрельного оружия.

Если человек куда-то шагает по жизни, движется целенаправленно, помехи сами собой убираются с его пути; неприятности отскакивают; рок, судьба, карма, планида, крест – все работает на него. Кому суждено быть повешену, тот не утонет.

Конец истории очень прозаический: через месяц или полтора я все-таки повздорил всерьез с юными бандитами, меня выследили возле дома и отпиздили. Хорошо помню, что я не очень расстроился. Мстить таким существам незачем, они вот-вот должны были сами найти свой конец, в свои двадцать они уже наполовину сторчались, а я был занят делом; ловить обидчиков поодиночке – значило зря тратить время.

И последнее: я запомнил этот случай, довольно обычный для тех времен, вовсе не потому, что колдовским образом избежал тюрьмы; колдун из меня хуевый. Я запомнил – подробно, в деталях – только потому, что тогда на моих глазах били моего брата, а я стоял и смотрел. Вместо того, чтобы перестрелять всех к чертям собачьим.