Текст книги "Кокаиновый сад"
Автор книги: Андрей Саломатов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 20 страниц)
Впервые в жизни Тюрин ощутил удовольствие от страха. Он щекотал его усохшее самолюбие, кружил голову, словно вино. Тюрин почувствовал себя шерстинкой, когтем, клыком исполинского животного. Ему вдруг захотелось, чтоб кто-нибудь узнал об этом, увидел, как он запросто разговаривает с кровожадным зверем, пусть и не гладит по гриве, а всего лишь украдкой трогает пальцем кончик его хвоста, по-свойски жмется к нему, слизывает кровавые брызги с его усов. Тюрину и впрямь захотелось сообщить Николаю что-нибудь эдакое, интимно-секретное, доказать свою бесконечную преданность и любовь, рассыпаться в благодарности за то, что он живой, а не лежит в ванне с перерезанным горлом, за то, что допущен к страшной тайне, за то, что Николай, этот невообразимый человек рискнул, дал подержать ему свою жизнь, пожонглировать ею в свое отсутствие. Это почти невыносимое по остроте чувство на какое-то время захлестнуло Тюрина, из глаз его потекли слезы и, едва справившись с собой, он торжественно выдохнул из себя:
– Коля, тебе нечего бояться! Я все видел, но тебе нечего бояться! – А дальше Тюрина понесло в философию. Объявив, что жизнь – штука сложная, он принялся оправдывать Николая в его же собственных глазах. Николай слушал рассеянно и недолго. Видимо, все, что ему хотелось узнать, он выяснил, и после того, как Тюрин назвал увиденное в квартире – трагической ошибкой, Николай резко оборвал его. Он вдруг засмеялся, хлопнул Тюрина по животу, да так сильно, что тот захлебнулся на полуслове.
– Ну ты даешь! Молодец! – с удовольствием похвалил он. – Тебе,
Макарыч, с трибуны надо выступать. Я люблю разговорчивых.
В это время с палату вошла медсестра с чашкой горячего кофе на общепитовском подносе. Довольная своей расторопностью, она понюхала воздух над чашкой, похвалила кофе и подошла к кровати. Но Николай быстро поднялся и начал прощаться.
– Спешу-спешу-спешу, – заторопился он. – Кофе вот Макарыч выпьет, с коньячком. А у меня дел полно.
– Ну-у, – огорчилась медсестра, – а я-то старалась.
– Это хорошо, что старалась, – похвалил Николай и посмотрел на Тюрина, а тот, дождавшись этого взгляда, расплылся в широкой улыбке, сцепил пальцы в замок и помахал двуручным кулаком над головой.
– Все будет нормально, Коля, – пообещал он.
– Смотри, не балуй, – шутливо погрозил пальцем Николай. – Завтра домой.
5
Когда Николай покинул палату, и у Тюрина выветрился из головы верноподданнический восторг, он вдруг ощутил стыд и бессильную ненависть к этому человеку. Подобное чувство Тюрин испытывал в своей жизни несколько раз, когда приходилось выбирать между позорной капитуляцией и побоями. Получалось, что Тюрин всегда выбирал унижения. В такие моменты фантазия его разыгрывалась до предела: в каждом пьяном, во всяком ханыге он видел своего палача. Тюрин очень живо мог представить, каким образом его убьет тот или иной субъект. И хотя подобные вещи с ним приключались нечасто, каждый случай он запоминал до мельчайших деталей. Вначале его терзал страх быть убитым или зверски избитым, затем наступало отрезвление, и в Тюрине просыпалась ненависть к обидчику, а уж потом, после спокойного анализа, наваливался мучительный стыд. Мысленно Тюрин разглядывал себя со стороны во время позорного инцидента, вспоминал все сказанное им, представлял выражение собственного лица, жесты, и после каждой такой экзекуции он подолгу испытывал к себе отвращение.
– Заберите это, – сказал Тюрин поскучневшей медсестре и кивнул начашку дымящегося кофе. – Я не буду.
– Дело ваше, – равнодушно ответила медсестра.
Оставшись один, Тюрин перевернулся на бок, накрыл голову подушкой и жалобно застонал. Он бормотал проклятья в адрес Николая и даже немножко всплакнул. В такие минуты, когда Тюрин особенно остро ощущал собственную ничтожность, на какое-то время он вдруг становился храбрым до безрассудства. Сколько раз в мечтах Тюрин расправлялся с самыми отпетыми головорезами: бил их ногами, разрезал ножом, сдавал в милицию, но с Николаем он ничего не мог сделать даже в этих бредовых фантазиях. Его мучитель был непобедим. Николая не брали воображаемые пули, воображаемые ножи ломались об него, как спички, воображаемая дубина отскакивала от головы Николая, и даже милиция, как воображаемая, так и реальная, ничем не могла помочь Тюрину. Оставшиеся сутки Тюрин проспал. Изредка он просыпался, вспоминал о своем позоре и снова засыпал. А когда Николай снова появился в палате, он облегченно вздохнул и даже обрадовался его приходу. Думать о справедливом возмездии рядом с этим чудовищем было невозможно, и не имело смысла. Тюрин вновь почувствовал себя щепкой посреди широкой реки и с облегчением отдался этому чувству. Совесть больше не мучила его в этот день. Тюрину было не до нее. Наоборот, ему нравился тот переполох, который поднялся из-за его отъезда. Тюрину и раньше приходилось выписываться из больниц, но тогда все выглядело очень буднично. Зато сейчас две молоденькие практикантки, щебеча, помогли ему одеться. Старшая сестра каждую минуту забегала в палату и справлялась, как идут дела. Затем Тюрина уложили на носилки, и важный доктор минут десять консультировал его, как надлежит питаться и какой соблюдать режим.
До машины Тюрина несли все те же здоровые санитары. В это время две медсестры поправляли на нем отутюженный пиджак, а гуляющие больные смотрели ему след, и Тюрин прочитал на их лицах уважительный вопрос: "Что это за птица? Не иначе как номенклатурный работник районного масштаба, а то и областного".
"Скорая" действительно оказалась скорой. До дома доехали почти мгновенно, с эффектным завыванием сирены. И когда Тюрина внесли в его квартиру, он уже не удивился тому, что комната была прибрана, постель разобрана, а на неведомо откуда появившемся журнальном столике стояла большая ваза с фруктами и несколько пузырьков с лекарствами.
Помогая себя раздевать, Тюрин думал о том, как все-таки приятно побыть иногда всеми уважаемым человеком, или хозяином, или... Дальше Тюрин не пошел, не желая портить себе настроение.
Его аккуратно положили на диван, накрыли одеялом и пожелали спокойного выздоровления. А когда Николай наконец проводил санитаров, и они остались вдвоем, Тюрин растроганно сказал:
– Спасибо, Коля. Честное слово, спасибо. Я, знаешь ли, человек маленький. Мне всякое внимание приятно. А откуда у нас внимание к таким как я? Нас много. Всех разве уважишь. А ты вот уважил. Спасибо тебе. Последние слова Тюрин произнес с дрожью в голосе, а Николай, довольный произведенным эффектом, стоял посреди комнаты и цокал языком.
– Что же ты, Макарыч, опять сопли распустил? Какой-то ты не мужик, ей-богу. Чуть что – раскисаешь. Уважать себя надо. Силу воли тренировать. От силы, Макарыч, кайф сильнее, чем от водки.
Водка – ерунда. Сильный человек пьет для радости, слабый – от страха.
Я, Макарыч, раньше тоже боялся: отца, учителей, начальство, а потом понял, что бояться надо только одного: что кто-то окажется сильнее тебя. Ну, а как доперло до меня, так все и пошло, как надо. – Поучая
Тюрина, Николай подошел к репродукции, которая каким-то образом уже оказалась на прежнем месте, потрогал пальцем старое темное дерево, затем вернулся к дивану и присел на краешек. – Силу, Макарыч, и показывать не надо, её и так видно. А на людях храбрятся только слабаки, сявки. Я вот позавчера в гостях был. Так там один фраер полез на меня, рубаху до пупа разодрал. Это на людях-то. Я ему на ухо: пойдем, мол, здесь-то неудобно. В подъезде хоть портки себераздирай. Что ты здесь-то ерепенишься? Испугался. Думал глоткой меня взять. – Слушая Николая, Тюрин краем глаза заметил на белом пододеяльнике какое-то движение. Он повернул голову и увидел небольшую змейку с желтыми пятнышками на шее. Сердце у Тюрина пару раз выстрелило, он сипло хрюкнул горлом и потерял сознание.
Очнулся Тюрин от пощечин и резкого запаха спиртного. Едва к нему вернулось сознание, как он услышал голос Николая:
– Макарыч, Макарыч, ну слава Богу, жив. Что же ты так испугался? Это ж я тебе ужа принес, чтоб не скучал. Домашнее животное. Вместо собаки, Макарыч.
Тюрин вполуха слушал Николая и мучился от сердечной боли. Боль эта не давала ему дышать. В груди было холодно, как на северном полюсе, перед глазами плавали темные пятна, а голос Николая, казалось, доносился откуда-то из-за стены или из глубокого колодца. "Ужа-ужаужа", – жужжало в голове у Тюрина, и сквозь это жужжание слышно было:
– Макарыч, сейчас я тебе коньячку налью. Что же ты такой пугливый-то?
– Не надо коньяку, – едва выговорил Тюрин, – от сердца... что-нибудь.
– Как это не надо коньяку? – удивился Николай. – Коньячок – первое средство от сердца. Сто грамм и все как рукой снимет. Сейчас я тебе накапаю.
Немного погодя Тюрин почувствовал, как в губы ему ткнулось что-то холодное и твердое, и в рот, обжигая язык и десны, потекло непривычно крепкое пойло. Чтобы не захлебнуться, Тюрин судорожно глотнул, закашлялся и, едва не теряя сознание от боли, закудахтал, заклокотал горлом. Он чувствовал, как горячая струя несется по пищеводу. Слышал, как на бегу она рассасывается, словно вода в сыпучем грунте, расходится по многочисленным кровеносным сосудам и вместе с кровью бежит дальше: в живот, ноги и руки, возвращается к голове, и здесь, достигнув, наконец, мозга, превращается в шум водопада, морского прибоя или лиственного леса на сильном ветру.
– Ну вот, ожил, – услышал Тюрин довольный голос Николая. – А ты говоришь – не надо. Я лучше знаю, что тебе надо, а чего не надо. Тюрин открыл глаза, и понял, что катастрофически пьянеет. Его, словно звездную галактику, закручивало в спираль, растаскивало в стороны, а рядом с неподдельным любопытством на лице и улыбкой на губах медленно вращался Николай с бутылкой в одной руке и стопкой в другой.
– Убери эту гадость, Коля, – прошептал Тюрин, – убери. Я очень боюсь змей.
– Да я убрал давно, – весело ответил Николай. – Я же не знал, что ты боишься этих червяков. Ладно, Макарыч, прости. Честное слово, не знал. Завтра принесу тебе кого-нибудь другого.
– Не надо, Коля, – пьяным голосом сказал Тюрин. – Ты меня убить, наверное, хочешь?
– Ну ты даешь, Макарыч, – возмутился Николай. – Я же тебя с того света вытащил. Да если бы я хотел, то давно бы тебя оприходовал. Я же говорил, что своих не трогаю. Давай-ка ещё стопочку, а то ты мелешь сам не знаешь что. – Николай налил коньяку и, не дав Тюрину возразить, влил спиртное ему в рот.
Тюрин сделал большой глоток, попытался отвернуться к стене, но
Николай опередил его. Свободной рукой он взял Тюрина за подбородок, повернул к себе и заставил допить коньяк.
Через минуту Тюрин сделался совершенно пьяным, а ещё через какое-то время Николай заставил его выпить третью стопку. Последнее, что Тюрин видел, это то, что Николай вытирает бутылку носовым платком. Вскоре после этого Тюрин забылся пьяным сном, и на этот раз ему не снилось абсолютно ничего.
Пробуждение Тюрина было не просто тяжелым. Проснулся он от ощущения близкой смерти. Он слышал, как она подбирается к нему, видел её темные пустые глазницы и отблеск уличного света на отполированном лезвии косы.
Обливаясь горячим потом, Тюрин открыл глаза и понял, что на дворе ночь. В комнате было темно и тихо, как в склепе: молчала улица, молчал давно остановившийся будильник, спали соседи снизу и сверху,слева и справа, и только внутри у Тюрина как-то растерянно, послепому в ребра тыкалось сердце. Казалось, что из последних сил оно пытается найти выход из своего темного убежища, глотнуть немного свежего воздуха и освободиться от надоевшей тяжести тюринского тела.
Тюрин попытался набрать в легкие побольше воздуха, но не сумел тяжелая, сковывающая боль вспыхнула одновременно в двух местах: в груди и в голове. Он подумал, что умирает и эта мысль почему-то нисколько не напугала его.
"Вот и все, – равнодушно подумал Тюрин, – скучно как-то подыхать в темноте. Если бы не Коля, я бы ещё пожил лет десять, а может и больше". Он вспомнил механическую лягушку, живую змею, и коньяк и почти догадался, для чего все это было нужно Николаю. Он даже слегка оживился, зашевелил пальцами и посмотрел на стол. Со стороны окна стеклянные предметы едва-едва светились тонким голубоватым абрисом.
"Сволочь, – подумал Тюрин, – как он хитро решил меня в могилу отправить. И это за то, что я не выдал его".
Обида придала Тюрину силы. Он попытался подняться и после нескольких неудачных попыток ему удалось сесть.
– Я же ещё жив, тварь, – дрожа от слабости, прошептал Тюрин, – я ещё успею. – Со стоном он дотянулся рукой до бутылки, взял её за горлышко и постучал в стену. Немного подождав, он постучал ещё раз, а затем ещё и еще. После этого Тюрин поставил бутылку на место и повалился на подушку. Ему вдруг стало очень холодно, так холодно, что зубы начали выбивать дрожь, а все тело ощетинилось гусиными прыщами. Тюрин потянул на себя одеяло и тут услышал, как в коридоре открылась и закрылась соседская дверь. Почти сразу после этого к нему в дверь постучали, и он понял, что его партнер по домино услышал стук.
– Сейчас, Василь Петрович, сейчас, – забормотал Тюрин.
Стук повторился. На этот раз сосед постучал сильнее, и Тюрин услышал его голос:
– Макарыч, ты чего? Макарыч?
– Иду, иду, – задыхаясь от боли, крикнул Тюрин. Он довольно ловко сполз с дивана и, держась одной рукой за сердце, а другой за стену, причитая, побрел к двери.
– Макарыч, – беспокоился за дверью сосед, – отзовись хотя бы. Помер что ли?
– Иду, иду, – крикнул Тюрин. Он уцепился за дверную ручку, навалился на дверь всем телом и свободной рукой быстро справился с замком. Сосед пролез в образовавшуюся щель, пошарил рукой по стене и включил в прихожей свет.
– Что случилось, Макарыч? – спросил он, оглядывая Тюрина. – Плохо что ли? Давай-ка я тебя до постели доведу.
– Плохо, Василь Петрович, – тяжело дыша, ответил Тюрин. Он стоял, держась за ручку двери, похожий на привидение, а сосед, коренастый мужик того же возраста, ухватил Тюрина за талию и аккуратно повел в комнату.
– Извини, Василь Петрович, – забормотал Тюрин на ходу. – Сказать коечто надо. А то боюсь не успею.
– Да ладно, чего там, – ответил сосед. По пути он включил свет в комнате, затем усадил Тюрина на диван и помог ему лечь.
– Ты присаживайся, Василь Петрович, – хватая ртом воздух, прошептал Тюрин. – Страшно такое рассказывать, но не могу я. Помру и никто не узнает.
– Так уж и страшно, – не поверил сосед. – Да и умирать тебе рановато. Что это ты раскис, Макарыч? – Он подтянул пижамные штаны, подошел к противоположной стене и ткнул кургузым пальцем в репродукцию.
– Хорош генерал, а?! Продай за бутылку.
– Бери, бери, Василь Петрович, – торопился Тюрин. – Бери так.
– Да ну? – удивился сосед.
– Я же сказал, бери, – сквозь зубы проговорил Тюрин. – Дай мне сказать...
– Да ты говори, говори, я слушаю, – ответил сосед и недоверчиводобавил: – Что, правда что ли отдашь?
– Да возьми ты его ради Бога, Василь Петрович, и иди сядь. Тяжело мне через всю комнату, – умоляюще проговорил Тюрин.
– Ну, спасибо, – снимая репродукцию со стены, поблагодарил сосед. – Ты не бойся, я в долгу не останусь. – Он прислонил раму к платяному шкафу, подошел к дивану и сел рядом с Тюриным. – Ну, что там у тебя такое страшное? Недостача, что ли?
– Я не бухгалтер, я с деньгами дела не имею, – ответил Тюрин и перешел на шепот. – Ты Николая знаешь? Ну, из пятьдесят первой квартиры?
– Ну, знаю, – ответил сосед.
– Убийца он, – холодея от ужаса, сообщил Тюрин, – я сам видел, как он труп с перерезанным горлом в ванной полоскал. Так вот, теперь он меня хочет на тот свет отправить.
– Да ну?! – не поверил сосед.
– Честное слово, Василь Петрович. Ну что, я тебе врать что ли буду? Зачем мне на человека такую напраслину возводить? Сам посуди. – Тюрин уже не шептал, а астматически сипел. Голова его слегка подергивалась, глаза были вытаращены, как у морского окуня, а хилая грудь как-то рывками, с разными промежутками поднималась и опускалась под тонким одеялом.
Соседа окончательно убедил вид Тюрина. Трудно было даже предположить, что человек в таком состоянии может рассказывать небылицы.
– И что теперь? – испуганно спросил Василь Петрович.
– Он не знает, что я тебе рассказал, – торопился Тюрин. – Напишешь анонимку в милицию...
В это время в прихожей скрипнула дверь и в комнату, ненатурально зевая и почесываясь, вошел Николай. Увидев его, Тюрин издал крик раненой птицы, сердце у него два раза бухнуло и затихло. Тело сразу как-то обмякло, а нижняя челюсть медленно отвалилась на грудь. Николай перевел взгляд с Тюрина на Василия Петровича. Тот сидел бледный и с таким отчаянием в глазах, что даже последний дурак догадался бы, о чем говорили эти два человека минуту назад.
– Понятно, – по-деловому сказал Николай. – Ты бутылку трогал?
– Нет, – глядя прямо в глаза Николаю, выдохнул Василий
Петрович. – Ничего не трогал. – Затем он спохватился, выкинул вперед руку и показал на репродукцию. – Вот! Картина! Он мне сам её подарил! Честное слово!
– Ну подарил и подарил, – миролюбиво сказал Николай. – Повесишь дома на стену. Будет память об этом... – Николай кивнул в сторону Тюрина и продолжил, – ...болтуне. Видишь, Петрович, до чего язык может довести? Окочурился мужик, а мог бы ещё жить. Ты-то, надеюсь, не такой?
– Нет, нет, не такой, – очень убедительно ответил Василий Петрович.
– Ну и молодец, – сказал Николай. – Он тебя сам позвал?
– Да, – закивал Василий Петрович.
– Вызови сейчас "Скорую", расскажешь, как он тебя позвал. В общем, все расскажешь, кроме одного.
– Да, я понимаю, Коля. Ну что же ты меня дураком что ли считаешь? Понимаю.
Николай подошел к Василию Петровичу, выдержал минутную паузу, от которой у того похолодело в груди, и сказал:
– Слабость у меня одна есть, – тихо проговорил Николай. – На своих рука не поднимается. Ты цени это, Петрович.
– Ну что ты, Коля, – дернулся Василий Петрович. – Я же понимаю. Чтобы не встречаться взглядом с этим страшным человеком, Василий Петрович испуганно смотрел на репродукцию, как будто пытался разглядеть что-то на горизонте, за пределами незнакомого города. Он всматривался в едва заметные крыши пригорода Вены, затем взгляд его заскользил по напудренному парику и спине канцлера, обозревающего свои владения.
– Правильно, – Николай подошел к шкафу, не глядя, снял сверху пачку червонцев и протянул её Василию Петровичу. – Тебе за труды. А теперь беги звонить. Только помни: я погорю, без меня не проживешь и дня. Помрешь с горя.
Николай ещё раз посмотрел на Тюрина. Тот лежал с полуприкрытымиглазами, оскалив зубы в какой-то потусторонней сумасшедшей улыбке.
– Смеется, падла, – беззлобно сказал Николай. – Ну беги, беги,
Петрович. Утро скоро.
ПРАЗДНИК
В пятницу вечером после работы Павел Васильевич Урусов, как всегда, торопился домой. Он ушел на полчаса раньше, чтобы успеть накрыть на стол, принять душ и переодеться. Урусов шел домой самым коротким путем – через заснеженный пустырь, который был засажен чахлыми, почти не видимыми в темноте деревцами. Жестяные коробки автомобильных гаражей, напоминающие восточные мазары, стояли здесь как попало и на снегу угадывались лишь благодаря фиолетовым теням.
На губах Павла Васильевича блуждала легкая улыбка от предвкушения праздника, а голова была занята предстоящими приготовлениями. "Может, не надо Ивана? – думал Урусов. – В прошлый раз он напился, пришлось тащить его в ванную... А с другой стороны, рассказчик он неплохой..."
Домой Урусов попал без нескольких минут шесть, а значит, до появления гостей оставалось чуть больше часа. Павел Васильевич быстро вымыл несколько крупных картофелин и поставил их вариться. Затем он заправил майонезом заранее приготовленный салат, порезал колбасу, сыр и открыл несколько баночек овощных и рыбных консервов.
Когда почти все угощение перекочевало из кухни в комнату, Урусов расставил посуду и приборы. Затем окинул взглядом праздничный стол, и, как всегда, ему показалось, что закуски мало. Правда, по опыту Павел Васильевич знал, что после праздника он будет доедать остатки всю неделю, то есть до следующей пятницы.
Быстро сполоснувшись под душем, Урусов надел свежую сорочку и поменял носки. Когда до семи оставалось не более пятнадцати минут, Павел Васильевич вышел в прихожую, расправил стремянку и достал с антресоли большую картонную коробку.
В комнате Урусов уселся на диван, поставил перед собой коробку и раскрыл ее.
Ольгу Борисовну Павел Васильевич надувал всегда первой. Это была его любовь, а потому он накачивал ее воздухом с особым удовольствием. С Ольгой Борисовной Урусов познакомился три года назад в центральном универмаге, и она сразу так понравилась ему, что он простоял у прилавка часа два, то есть до самого закрытия. Павел Васильевич не ошибся: Ольга Борисовна оказалась удивительно мягкой, тонко чувствующей женщиной, и в силу последнего обстоятельства он никак не решался сделать ей предложение, считая себя не вполне достойным этой благородной женщины. И только в последние полгода между ними наладились более или менее близкие отношения: Урусов решился нежно пожать ей руку, затем она позволила себя обнять, а еще через пару встреч они наконец поцеловались. Правда, и это пока что был чисто дружеский поцелуй. Во всяком случае, оба придавали ему именно такое значение, а Павел Васильевич объяснял это себе тем, что они умышленно сохраняют некую дистанцию, чтобы придать их отношениям хотя и не модный, но такой приятный романтизм.
Закончив с Ольгой Борисовной, Урусов усадил ее во главе стола, рядом со своим стулом и принялся надувать остальных.
Когда все гости, кроме одного, были рассажены по местам, Павел Васильевич достал из коробки Ивана, накачал его воздухом и отнес в прихожую. Там он прислонил Ивана к двери и отправился на кухню за спиртным.
Не успел Урусов закрыть холодильник, как из комнаты донесся смех и приглушенные голоса. Когда же он вернулся к столу, гости уже рассаживались поудобнее, передавали друг другу тарелки с закусками и обменивались приветствиями.
– А где же выпивка? Хозяин! – крикнул генерал, оглядывая стол.
– Несу, – ответил Павел Васильевич. Он поставил на стол водку и вермут "Букет Молдавии" – для женщин.
– Иван, как всегда, опаздывает, – откупоривая водку, сладострастно проговорил Трапезников.
– Музыку, музыку, – попросила Ирина. – Но не громко.
– Только натуральную, – уточнил генерал. – А то у меня от всех этих электрических появляется во рту вкус железа.
– Сделаем, – бодро сказал Урусов и включил магнитофон.
Едва Павел Васильевич сел на место рядом с Ольгой Борисовной, как в дверь позвонили.
– Ну вот, опоздавший пришел, – накладывая жене салат, сказал Трапезников. – Сейчас опять что-нибудь соврет: автобус сломался или в метро бомбу взорвали.
Урусов извинился перед Ольгой Борисовной, вышел из комнаты и вскоре вернулся с Иваном, от которого уже попахивало водкой.
– Всем привет! – поздоровался Иван и поднял вверх обе руки.
– Простите, задержался. Только собрался идти домой, приходит начальник и говорит: "Спасай, Иван, трубу в кабинете прорвало".
Я ему: "Алексей Петрович, вызовите слесаря. Меня люди ждут".
"Нет, – говорит, – слесаря. Домой отправили – пьяный, собака". Пришлось чинить.
Как всегда, после первой рюмки все начали торопливо закусывать, и на некоторое время в комнате повисло молчание. Первым отложил вилку Иван. Он потянулся за бутылкой водки и, дожевывая, проговорил:
– По второй, а то что-то аппетита нету.
– Господа, еще картошечка будет, – вспомнил Павел Васильевич и поднялся. Заодно забрал со стола почти пустую салатницу. – Сейчас я еще подложу.
– Давай помогу, – предложила Ольга Борисовна, и Урусов с благодарностью посмотрел на нее.
Павел Васильевич знал, что Ольга Борисовна специально вызвалась ему помочь, чтобы наедине сообщить, как она без него скучала. Обычно после этих слов Урусов брал Ольгу Борисовну за руку, и они с минуту стояли молча, глядя друг другу в глаза. Затем Ольга Борисовна спохватывалась, смущенно выдергивала из его ладони пальцы и говорила: "Пойдем, а то подумают невесть что". "Да-да", – отвечал Урусов, после чего они возвращались к гостям. Но даже это короткое отсутствие еще долго вышучивали, пока кто-нибудь не переводил разговор.
"Что, голубчики? – язвительно улыбаясь, спрашивал генерал. Наворковались?"
"А чем это они там занимались?" – вторила ему Ирина, и Павел Васильевич, краснея, начинал оправдываться: "Картошечки вот принес"... "Салатик"... говорила Ольга Борисовна.
"Смотри, смотри, покраснел, – указывая на него пальцем, ерничал Трапезников. – Такой с виду смирный"... "Да перестань", – одергивала его дородная супруга и тихонько толкала в бок локтем.
Супружескую пару Трапезниковых можно было смело назвать образцовой. В гостях они всегда сидели вместе, плечом к плечу, и Николай Семенович очень трогательно ухаживал за женой, а Марина Владимировна строго следила, чтобы муж не выпил лишнего.
После того как Николай Семенович выпивал свою дозу, Марина Владимировна говорила: "все", хотя сама продолжала пригублять. Впрочем, одну рюмку она умудрялась растянуть на весь вечер.
Глядя на них, Урусов всегда испытывал что-то вроде зависти. Его трогало даже то, что Марина Владимировна иногда покрикивала на мужа, а тот в ответ покорно спрашивал ее: "Что, солнышко?".
Павел Васильевич вернулся на свое место, а Ольга Борисовна принялась раскладывать по тарелкам дымящиеся картофелины.
– А я вот вчера прочитал в газете, что с первого января будут снижены налоги с физических лиц, – запивая рыбу лимонадом, сказал Трапезников.
– Вранье, – буркнул генерал. – Газеты всегда все врут. Я не читал их уже лет пять и очень хорошо себя чувствую.
– Тогда откуда вы знаете, что они врут? – с подковыркой спросил Трапезников и обвел взглядом присутствующих.
– Помню, – невозмутимо ответил генерал.
Павел Васильевич очень любил весь процесс застолья, но особенно ему нравилось, когда после второй рюмки завязывалась беседа. Не важно, о чем говорят гости. Главное, что в это время в комнате устанавливалась та необыкновенная атмосфера, благодаря которой каждый гость излучал вполне ощутимые флюиды семейственности.
В разговоре не участвовали лишь Иван и Ирина – одинокая анемичная женщина с печальной улыбкой. Правда, после первой же рюмки вина на щеках у нее появлялся румянец, а улыбка делалась немного кривой. Каждый раз Иван с Ириной садились рядом, и до определенного момента он ухаживал за ней. По лицу Ирины всегда было видно, когда Иван позволял себе всякие вольности: то положит руку на колено, а то обнимет ее за талию. Чаще всего Ирина смущалась, а бывало и наоборот: игриво прикрикнет на него, оттолкнет руку, но не отодвинется, а даже как бы случайно склонится в его сторону. Но после нескольких отлучек в прихожую Иван становился совсем пьяным и не то чтобы забывал о своей соседке, но становился вялым и лишь таращил на нее глаза да иногда проделывал те же фокусы, но более грубо. "Перестань, – нервно говорила Ирина. – Опять выходил. Стоит же на столе". И Иван окончательно отставал.
Между собой гости не раз предлагали поженить эту парочку, считая, что тогда Ирина обзаведется постоянным румянцем, а Иван, возможно, станет меньше пить. Но дальше слов дело не шло. После пятой рюмки гости изъявили желание потанцевать. Урусов включил магнитофон погромче и уменьшил свет.
– Интиму, интиму давай, – потребовал Трапезников, и все засмеялись. Образцовая пара тут же вышла на середину комнаты, а Павел Васильевич подошел к Ольге Борисовне, чтобы пригласить ее на танец. Ольга Борисовна согласилась, но взглядом показала на Ивана и пожала плечами. Тот, как это часто бывало, обмяк, наклонился вперед, и лицо его зависло над тарелкой с нетронутой картофелиной.
– Ну, Иван, – с досадой проговорил Урусов. – Опять ты...
– Эх, Ваня, Ваня, – хлопнул его по плечу генерал. – Что же ты, засранец, так пьешь-то?
Генерал был грубоватым пожилым отставником с богатым жизненным опытом и открытым характером. Его немного портила чрезмерная откровенность в деликатных вопросах – генерал, не стесняясь, мог сказать в глаза все, что думает о человеке. Но потом, устыдившись своей прямоты, он навязчиво лез с извинениями и предлагал дружбу. Эту некоторую душевную неуклюжесть генералу прощали. Бывало и посмеивались над ним, но в целом старого вояку любили и давно не принимали всерьез его грубоватую "правду". Урусов подошел к Ивану, помог ему выйти из-за стола и повел его в ванную. Иван едва передвигал ноги, почти не держал голову, но не буянил и не стал перечить, когда Павел Васильевич поставил его на колени и наклонил голову над ванной.
– Не рассчитал немножко, – слабым голосом сказал Иван.
– Ничего, ничего, – ответил Урусов. Затем вынул из Ивана затычку и подкачал его воздухом.
В комнату Иван вернулся сам, без посторонней помощи. Он выглядел бодрым и повеселевшим, как в самом начале ужина.
– Ты поешь, поешь, – сказала ему Ирина и рядом с картофелиной положила ложку салата. – Мужики, пьете без меры и не закусываете, а потом ходите с разбитыми физиономиями.
– Не все, – проговорил генерал.
– А помните, – обратилась к гостям Ирина, – как в прошлом году он уронил вилку, полез за ней и уснул под столом?
– Да ладно, – пробурчал Иван.
Когда все отсмеялись, Павел Васильевич снова направился было к Ольге Борисовне, но тут музыка кончилась, и танцующие вернулись за стол. Трапезников уже наполнил рюмки и постукивал вилкой по тарелке, чтобы привлечь внимание.
– Давайте выпьем за хозяина, – торжественно предложил он, и Урусову ничего не оставалось делать, как вернуться за стол. – Крепкого здоровья нашему дорогому Павлу Васильевичу!.. Урусов сидел рядом с Ольгой Борисовной и думал: "А что если положить ладонь на ее руку под столом? Никто не увидит. Иван, вон, все время – и ничего. Черт, неудобно"...
– Сколько лет его знаю, – продолжал Трапезников, – и каждый раз не перестаю удивляться: вроде и живет бобылем, а жилище содержит почище иной хозяйки.
– Ну при чем здесь жилище? – сказал генерал.
– А это тоже, – ответил Трапезников. – А как же – аккуратность очень много говорит о человеке. Аккуратный человек, он и в общении с людьми аккуратен.
– Ладно, – согласился генерал. – Пьем, конечно, за хозяина, но не за вымытый пол – это любой дурак может, – а за душу его человеческую.
Урусов сидел смирно, с прямой спиной и опущенным взглядом. Ему было приятно слушать о себе хвалебные слова и радостно, что все эти милые люди сидят за его столом. Павлу Васильевичу захотелось немножко продлить удовольствие, хотя бы ненадолго растянуть разговор о себе.
– Не люблю жить в свинарнике, – сказал он и посмотрел на Ольгу Борисовну.
