Текст книги "«Сивый мерин»"

Автор книги: Андрей Мягков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

…Мерин старательно вычистил тарелку корочкой хлеба, допил крепкий душистый чай. Хинкали запомнились тающим во рту тестом, убедительным количеством мяса, щедро наперченной подливой. Как сказала бы бабушка – шеф-повар дачу себе уже построил.

Так, язва не язва, а на всё про всё ушло шесть минут. Для того, чтобы с восьмым ударом курантов девятым стукнуть в дверь шефа, надо поторапливаться. Процедить весь разговор с Верой Кузминичной не удастся, конечно, но хотя бы начать разгребать этот завал надо попробовать.

Евгения Молина вошла в подъезд ровно без одной минуты девять (Мерин уверовал в консьержку, как в самого себя: если та сказала в 8.59 – можно не сомневаться), на ходу бросила «здрасте», поднялась в лифте на 11-й этаж. До этого минут за 15 спустилась Катя, за ней Кораблёв – бегал в магазин и обратно. Значит, никаких сюрпризов: созвонились, договорились о встрече. Инициатива исходила, по всей видимости, от Молиной, иначе трудно объяснить присутствие в квартире посторонней женщины и поспешную беготню Кораблёва за ветчиной, оливками и шампанским (привет от Веры Кузминичны).

Далее, в 9.30 – «скорая» (перед этим Катя возвращалась за сумкой, но допущена не была), в 9.40 примерно вынос тела и отъезд.

С тех пор Дмитрия в доме не видели.

– А вы, бывает, отлучаетесь с рабочего места во время дежурства?

– Практически – нет, не положено. С тобой вот – исключение, Всеволод, нравишься ты мне, помочь хочу. А так всё в подъезде: и чаёк сварить, там плитка у меня, и подогреть, что дома заготовила. Всё под рукой – и попить, и поесть.

«И посрать? – хотелось спросить Севе. – Хоть вы и сто лет в органах, но всё же надобности отправлять случается, не железный же Феликс». Вера Кузминична без труда угадала скрытый смысл его молчания.

– В восемь утра перед заступлением всё справишь и до полуночи, пока подъезд не закрою. Там и отлучиться можно. Привычная.

– А вчера, вы хорошо помните, никаких исключений не было, не отходили? В квартире труп нашли. Как же он мог там оказаться, если вы говорите – Кораблёв не возвращался?

Мерин рисковал: было задето профессиональное самолюбие секретного сотрудника государственной безопасности и возведение неприступной стены могло стать результатом подобных незрелых вопросов. Но какое-то шестое чувство подсказывало ему, что налаженный контакт держится на выстраданных ею приятных воспоминаниях и нежелательного отчуждения в их отношениях не произойдёт. Так и случилось.

– Чего ж тут не помнить, если прошло всего ничего, – слегка лишь насупилась консьержка, – в тот день вообще всё вверх дном: сначала гости туда-сюда – праздник ведь, многие не забыли, потом санитары, пожарные, милиция, дети орут, все кричат, грязи нанесли – сумасшедший дом. Может, и проглядела кого. А до пожара тихо было, на цыпочках ходили, шепотом разговаривали: про Евгению весь дом быстро узнал – все послушные, добрые, вежливые – несчастье сближает. В 19.15 только Светлана приходила, я минут на пять с ней к себе поднималась, Нюрку вместо себя сажала.

– Кто это Светлана?

– А подруга Кораблёвых. Она, когда голубки мои разошлись, себе не отказывала, пару раз в месяц обязательно забегала.

– И чего хотела? – Мерин не понял жирного намёка.

– А чего они все от вас хотят? Тебе виднее, Всеволод, дело молодое. Дрожит вся, где, говорит, Дмитрий, срочно нужен. Я говорю – понимаю, что срочно, сама, бывало, торопилась – невтерпёж, но нет его, подожди, от этого ещё никто не умер, а она – телефончик дайте…

– Чей телефончик?

– Так турка какого-то из тусовки ихней, бывал здесь, богатенький, на джипе с охраной катается, не люблю я богатых-то, они его турком называли, может, и впрямь оттуда… – Вера Кузминична подошла к застеклённому книжному шкафу, плотно заставленному одинаковыми амбарными тетрадями, открыла дверцу, любовно провела ладонью по корешкам.

– Вот они, родимые, надоели до смерти, а поглядишь – как без них, память – она не молодеет. Что там твоя энциклопедия, что Интернет. А ещё спорят, кто компьютер изобрёл. Мы изобрели. Мы! СССР! Вот он стоит, в начале века русским умельцем скроенный, застеклённый, лаком покрытый. Напряги только память – рука сама к полочке потянется, книжку определит, страничку откроет…

– А Нюра – это кто?

Опять же он понимал, что своим вопросом грубо попирает поэтическое отношение Веры Кузминичны к своей профессии, но время поджимало, пора было возвращаться на Петровку.

– Нюрка-то? – Консьержка, похоже, даже обрадовалась. – Суржик, жилица наша. Они с Дмитрием одно время переплетались – весь дом ходуном ходил. В лифте встречались. Она лифт любит. Возбуждает он её, должно. Хлебом не корми, а в лифте трахни. Беззлобная девка, безотказная, но с причудой, каждого кавалера кричать заставляет. В самый момент – «Чего, говорит, ты делаешь?» Тот мямлит. «Громче, – говорит, – говори!» Тот громче: «Как – что?» Ну в общем – это… Она опять: «Е…шь, что ли?». «В общем, да…» «Громче!» Тот громче. «Ещё громче!!» Ну тот в ор, как зарезанный, мол – е…у!!! И так каждый раз. Я её спрашивала: «Нюр, они зачем у тебя кричат-то?» А она: «Баба Вера, я без этого не кончаю, мне без этого – что пальцем в ухе ковыряют – никакой радости».

Он уже миновал ручной турникет муровской проходной, когда за спиной раздался окрик: «Пропуск, Мерин!»

Пришлось вернуться, достать служебное удостоверение.

Дежурный молоденький, не старше Мерина, солдатик долго вглядывался в фотографию, придирчиво разбирал подписи. Наконец недовольно спросил:

– Мерин – это что, фамилия или кличка?

Так повторялось каждый раз с этим дежурным в течении почти уже года. Сева терпел, убеждая себя, что тем самым закаляет характер, но на этот раз не выдержал.

– Мудак ты, Каждый, и есть мудак. Его Зинка на улице ждёт, а он…

И взбегая по лестнице, не отказал себе в удовольствии задержаться, чтобы увидеть, как в сержанте-сверхсрочнике по фамилии Каждый будут бороться два обычно исключающие друг друга чувства служебного долга и безответной любви. Покинуть пост во время дежурства – всё равно, что проехать на красный свет – большего нарушения не бывает. А не выйти, не взглянуть, пусть мельком, на пришедшую в столь поздний час к проходной любимую – может быть, навсегда погубить оставшуюся жизнь. Весь молодой МУР знал, как сотрудница криминалистического отдела Зина Каждая застукала своего мужа на прошлой неделе в пьяной женской компании, и как тот ни клялся потом, что даже в мыслях не мог себе позволить ничего, бросающего на него тень супружеской неверности – жила теперь у матери. (Всю неделю, по несколько раз в день проходя через турникет, сотрудники уголовного розыска перебрасывались фразами типа: «Конечно, Каждый мудак, но ведь и мудак не Каждый», чем приводили несчастного к мысли о суициде.) Вот и теперь, потоптавшись у турникета и убедившись, что поблизости никого нет, он, рискуя с позором быть выгнанным из органов, опрометью метнулся на улицу.

«Зря я так», – подумал Мерин.

Полковник Скоробогатов усадил подчинённого за стол, сам сел напротив, мельком взглянул на часы: 8.00. На лице его не отразилось ровным счётом ничего, что в данном случае означало крайнюю степень удовлетворения.

– Говори, Сева, я слушаю.

– …я, конечно, допросил эту Нюру с девятого этажа: кто входил, кто выходил за время, пока она подменяла консьержку, ведь кто-то же сгорел в этой квартире. Но с ней говорить – всё равно что ночью у «Националя» стоять, только глазки косит да намёки строит.

– Какие намёки?

– Да какие, какие, обыкновенные, какие? Насчёт кофейку попить да муж в командировке, какие ж ещё?

– Ну и ты что?

– Я-то?!

Мерин набрал было побольше воздуха, чтобы возмутиться, но тут же удручённо замолк. Он час уже битый докладывал начальнику все мельчайшие подробности сегодняшних допросов, не спеша, шаг за шагом вёл его по лабиринтам своих версий, метался, искал выход и, не найдя, устремлял по новым, казавшимися очевидными путям. При этом Скоробогатов не выказывал нетерпения, не подгонял, а иногда даже вставал из-за стола и с нейтральным выражением лица расхаживал, скрипя половицами, по кабинету, что само по себе означало крайнюю степень заинтересованности. И вдруг такой удар в спину!

– Ты напрасно обижаешься, я ведь серьёзно спрашиваю. – Полковник стоял лицом к окну. Сева видел только его ровно подстриженный затылок. – Знаешь, сколько государственных секретов раскрыто, сколько, казалось, навсегда ушедших от правосудия тайн всплыло и стало достоянием гласности благодаря близким… э-ээ-ээ, – он какое-то время тянул эту букву, – я хочу сказать, интимным отношениям между людьми? Несметное количество! И не потому вовсе, что все средства хороши или – победителей не судят. Нет! Я говорю об отношениях между мужчиной и женщиной не как о способе добывания информации, не дай бог понять меня таким образом, я говорю о любви, о самом, может быть, высоком чувстве, которым наделено человечество и на которое, кстати, способен далеко не каждый смертный. А уж любовь, если она только подлинная, сама знает, как распорядиться поступками, сохранить, уберечь, спасти, наконец, перекрыть дорогу откровенному злу. А физическая близость, если угодно – атрибутика любви, естественность и необходимость подобных отношений заложена Творцом – а кем ещё, не от обезьяны же мы произошли, в конце концов – этим Он отличил «хомо сапиенс» от всего остального родопродолжающего множества.

Скоробогатов замолчал, но по напряжённой спине его Сева чувствовал, что рвущиеся наружу эмоции продолжают бесчинствовать в душе этого обычно крайне сдержанного человека. Просто волевым усилием он преградил им путь, сдержал, справился с этой нелёгкой работой и теперь отдыхает.

Прошло минут пять в полном молчании, прежде чем он сказал:

– Прости, Сивый, глупость вышла, я не лекцию тебе читал, всё ты понимаешь не хуже меня. Просто – со стороны видней – ты немного засиделся в девичестве и какие-то очевидные вещи воспринимаешь в штыки. Я потому только осмеливаюсь говорить об этом, что сам в прошлом страдал подобным… э-э-э… инфантилизмом, что ли. И с тех пор пожинаю плоды своей… – он, не сразу подобрав слово или не решаясь произнести его вслух, ударил по стеклу так, что Мерин вздрогнул, – своей преступности, Сива. Расскажу когда-нибудь, если позволишь. Может, спадёт с души. Сорок лет давит.

Видно было, что последние фразы дались ему с трудом, голос охрип, на лице выступили красные пятна. Он вернулся к столу, долго тёр ладонями лоб, как бы освобождая его от груза неприятных воспоминаний.

– Ладно. Завтра в десять собирай группу, вводи в курс дела. Трусс, Яшин и ты главный. Мне докладывать, по возможности, ежедневно после 20-ти. Есть вопросы?

Вопросы, конечно, были и немало, но кровь почему-то так яростно бросилась к лицу, сдавив по пути горло, что Мерин предпочёл не рисковать и вместо ответа только слегка кивнул головой: мол – всё правильно, какие ещё могут быть неясности. Я главный.

– Ну и отлично. – Скоробогатов как-то сразу заметно повеселел. – Пойдём, Всеволод Игоревич, а то домашние нас опять неправильно поймут.

И он запел: «Налей-те, на-лей-те бокалы пол-ней, тара-тара-там, тара-тара-там, таратара-там, там, там…»

А когда проходили турникет, Мерин не отказал себе в удовольствии обратиться к начальнику: «Товарищ полковник, сегодня ведь среда, правда? Это ведь знает, – он сделал паузу и закончил, – каждый идиот?»

Скоробогатов сделал вид, что не расслышал вопроса, а дежурный метнул в Мерина таким взглядом, что стало понятно: в дальнейшей жизни в тёмном подъезде с этим сверхсрочником тому лучше не встречаться.

_____

Дима ещё не проснулся, не открыл глаза. Он замер в пространстве, слегка укачиваемый ласковыми волнами, в приятном ощущении, что мир осязаем и стоит предпринять лишь малое усилие, как невесомая плоть твоя коснётся земной тверди. Сознание, казалось, сделало всё возможное, чтобы вернуть его в реальность, но память запаздывала, и ответить на простейшие вопросы: где он? что с ним? и что его ждёт – он пока не мог.

Так бывало и раньше, нельзя сказать, чтобы часто, но бывало, особенно, когда знаешь, что никуда не надо спешить, никто тебя не ждёт и не заведённый с вечера будильник не зацарапает по нервам своей гадкой трелью. И всякий раз в такие счастливые утра Диму посещало одно и то же открытие, казавшееся прозрением: вот оно, небытие! Вот оно, существование между землёй и небом, между материей сознания и бесплотностью духа. Может быть, это и есть то непознанное НЕЧТО, которое остаётся жить после тебя? Потому что – хотим мы того или нет – понятие ВЕЧНОСТЬ никогда не станет достоянием земного разума. Он разомкнул намертво сросшиеся веки – никто над ним не висел, никаких незнакомых привидевшихся давеча силуэтов не было и в помине. Дурной сон, не более того. Перед ним был потолок – угрожающе качнулись пять плохо состыкованных плит, слегка кое-где подтреснувших. Рыжеватый с голубой оторочкой подтёк и штукатурные пузыри красноречиво заявляли о необходимости ремонта, хотя не далее как год с небольшим они с Женькой доверились четверым оглоедам из рекомендованной Светкой Нежиной конторы и те полгода учиняли «евроремонт». Денег содрали немерено, если бы не сомовская наличка – и помыслить не смей, а так – какая разница. Неужели так быстро всё посыпалось?

Дима закрыл глаза, ещё раз отметив про себя блаженное состояние невесомости, как вдруг непонятно откуда, заполонив собою всё – мозг, мышцы, суставы, поры – обрушилась нестерпимая, заставившая содрогнуться боль. Рвануло висок, холодом обожгло спину: Женька погибла. Нет больше Женьки. Умерла.

И тогда откровенно безжалостно, торопясь, подгоняя себя, как бы отряхнувшись от спячки и озверев в бездействии, память выложила перед ним картины безобразной, неумолимой цветности: белое лицо жены с её «не… ве…, не… ве…», остановившийся синий взгляд, белые санитары, чёрное покрывало, машина с красной продолиной, мутный, похожий на зимний рассвет, подвал морга, жёлтый, белый, оранжевый, красный с багровыми подпалинами огонь…

Это случилось очень давно, в другой жизни, другом летоисчислении, когда ГОРЕ – чёрный ангел – коснулось его своим мертвящим крылом и превратило в реальность то, что должно было оставаться уделом кошмарного сна.

Потом прошла жизнь, прошло много жизней, веков…

– Отчего такой неестественной болью отзываются эти давние воспоминания? Зачем эта боль? Зачем она?!

– Она – спасение, она помогает не умереть.

– А не умереть – лучше? Разве лучше?

Кто-то помог ему сесть на кровати. Он огляделся. Нинкина комната: окно с линялыми шторами, люстра пятью розеточками вверх, потёртый коврик. Шкаф. Посередине большой круглый стол под яркой скатертью с кистями.

– Стол-то тебе зачем? Одна живёшь, полкомнаты занимает.

– Как одна? А ты?

– Я приходящий, к тому же редко приходящий – могу и на кухне.

– Нет, Дима, кухня – это кухня. А здесь праздники. – Она заставила себя улыбнуться блестящими от слёз глазами. – Праздники часто и не бывают, иначе это не праздники, а будни, правда?

Наотмашь хлестнувшая Димина бестактность прошла, Нина подняла бокал с красным вином.

– За приходящего постояльца. За постоящего приходяльца! – и расхохоталась заливисто. – Я буду называть тебя – мой приходялец! Да? А стола этого у меня не было раньше, если помнишь. Пару раз мы питались на кухне. За тебя, приходялец.

Она вообще много смеялась.

Вот и вчера Дима расплатился с таксистом, тот помог ему вылезти из машины («Ну ты совсем, парень, на х…й. Дойдёшь?»). Потом каким-то образом вскарабкался на пятый этаж, у двери опрокинулся навзничь – это память запечатлела глухим затылочным ударом в стенку. Дальше – нирвана, которой длиться бы вечность, но парадокс смерти, очевидно, в том и состоит, что одного желания недостаточно, нужны изобретательность, сила, энергия дьявольская. А где их взять, если, очнувшись, его только и хватило, что поцарапать облезлый дерматин входной двери.

И Нинка, втаскивая его в прихожую, смеялась до слёз: «Ха-ха-ха, кто тебя так? Ха-ха-ха!»

Затем навалилось непонятное.

Его бесцеремонно тормошат, вынимают из разгара сладкого, слюнявого сна и несут в другую комнату, где на месте любимого комода с игрушками стоит пушистое зелёное уродство, облепленное блестящими, непонятного назначения предметами. Наступает какой-то очередной год, ему два или три отроду, и это первое его воспоминание о себе как о гражданине, желания которого не учтены, а свобода проявления попрана. Дабы на корню пресечь наглые родительские вылазки, он закатывает сцену, с которой по силе и продолжительности не взялись бы конкурировать никакие природные катаклизмы. И пока насмерть перепуганные мать с отцом выдворяют зелёную каракатицу в кухню и восстанавливают любимый комод на прежнем месте, он орёт непрерывно, делая лишь виртуозно короткие, необходимые для набора воздуха паузы.

Дальше кто-то сильными, не Женькиными пальцами разжимает ему рот, он сопротивляется, пытается увернуться, холодная липкая жидкость стекает по щекам, подбородку, шее, льётся за воротник… Хочется кричать, плеваться, но чьи-то опытные руки так сжимают челюсти и сдавливают горло, что приходится подчиниться, он проглатывает горькую жидкость и та обжигающей грелкой заполняет грудную клетку.

– Потерпи, Димочка, это лекарство, потерпи.

Голос очень знакомый – на одной ноте, без обертонов, как коровий колокольчик, который вешают ей на шею, чтобы не отбилась от стада. У коровы белый высокий лоб, узкие, монголообразные, испуганные глаза.

– Вот молодец, умница. Так ты у меня наркоманом станешь. – И смех, негромкий и тоже знакомый, раскатистый.

Потом его вынимают из тёплого моря и кладут лицом вниз на раскалённый песок. Грудь, живот, ноги – всё начинает гореть и плавиться, кожа обрастает стремящимися соединиться в одном огромном объёме волдырями. Он из последних сил напрягает мышцы, стараясь вырваться из этого огненного ада, кричит неслышно, забывая подкрепить звуком истошную мольбу о пощаде, и чьи-то ласковые скользкие ладони (Женькины, конечно) медленно, от затылка к пояснице снимают с его спины опалённую кожу.

– Ну-ну-ну, потерпи, не так уж больно, не выдумывай. Вас бы рожать заставить. А массаж мне, знаешь кто, Бальтерман преподавал, внук того самого, знаменитого, так что лучше меня никто во всей Москве вашу милость не обработает.

Это Женька опять не своим голосом – колокольчиком – и, конечно же, врёт, никто её никогда ничему не учил, кроме игры на скрипке и всяким там сольфеджио, пальцы свои она всегда оберегала, как девственную плеву закоренелые старые девы и практиковать массаж её не мог бы заставить никто, будь он хоть трижды бальтерманом или доберманом. Так что врёт она без зазрения совести, но выводить на чистую воду и припирать к стенке не хочется, потому что костёр, распалившийся было, постепенно затухает, оставляя после себя лишь редкие, готовые взорваться болевыми всполохами головешки. Тело обмякает и по чьему-то волшебному настоянию вновь погружается в тёплые прозрачные волны.

Который теперь час, какой сегодня день и сколько времени он находится здесь, в Нинкиной комнате, на её кровати – на эти вопросы Дима ответить ещё не мог, но то, что реальность готовилась принять его в свои объятия – факт, и об этом свидетельствовало многое: и лопнувшие по бокам аппетитные бананы вперемешку с какими-то баночками на стуле у изголовья, и надрывающийся в коридоре телефон (именно телефон это, а не разрезающая суставы электрическая пила, как казалось совсем недавно), и унизительная зависимость от желания немедленно, чтобы не лопнул мочевой пузырь, отправить надобности, в просторечии именуемые естественными.

Подобное на его памяти случилось с ним лишь однажды, когда он, школьник, по достижении четырнадцатилетнего возраста отмечал в узкой компании своё вступление в ряды коммунистической молодёжи и в результате оказался в одной постели с хорошенькой десятиклассницей Ингой. Та на пути к аттестату зрелости, как выяснилось, уже постигла все премудрости зрелости другого рода и не скрывала готовности щедро поделиться с Димой накопившимся опытом.

И надо же было такому случиться, чтобы именно в тот момент, когда разгорячённая плоть новоявленного комсомольца под умелым руководством хорошенькой искусницы неотвратимо приближалась к восприятию неземного ощущения (как обещала Инга), именно в тот момент и возникло это предательское, скотское желание.

Разочарованная красавица не стала в тот вечер «его учительницей первой», а подруги её из 10 «Б», завидев Кораблёва, долго ещё потом перешёптывались и хихикали.

Как давно это было…

Первым делом Дима, держась за стены, останавливаясь и пережидая головокружение, дошёл до туалета.

Затем кухня. Холодильник. Яблочный сок.

– Сколько раз тебе говорить, ты же медик: любой консервированный сок, кроме яблочного – отрава, скопище бактерий. Любой концентрат – яд, придуман для борьбы с перенаселением земного шара. – Ему нравилось поучать её, как маленькую, хотя она была, кажется, на сколько-то лет старше.

– А яблочный?

– Яблочный можно.

– А томатный?

– Ни в коем случае. Медленная смерть. Лучше сразу повеситься.

– А апельсиновый?

– Ещё хуже.

– А грушевый? А манго? А дынный?

Нинка перечисляла все известные ей соки, хохотала, изобретала невообразимые смеси: «А морковный с киви? А картофельный с клюквой?», не закрывала рта, потому что умолкни она хоть на минуту – знала, – он начнёт одеваться: «Пора, Нин, надо идти».

Странно, сколько раз он бывал в этой квартире – уже и не сосчитать, а на кухню, если и случалось заглядывать, то, по всей видимости, нечасто – не было надобности – местом общения всякий раз оказывалась большая двуспальная кровать.

Сейчас ему показалось, что он здесь впервые – настолько всё было незнакомо. Просторная, светлая, очень уютная кухня напоминала «студию». Здесь была целая квартира: спальня – в углу стоял раскладной диванчик, покрытый ярким исландским пледом; гостиная – обеденный столик, этажерка с медицинскими в основном книгами, торшер, на подоконнике цветы; и собственно помещение для хозяйства с газовой плитой, мойкой, шкафчиком для посуды и холодильником, с небольшим телевизором наверху. Было похоже – хозяйка проводила здесь всё свободное время и комнатой пользовалась нечасто.

На стенах были развешены разноцветные картинки, прошлогодний календарь с церковной тематикой и несколько фотографий в рамочках под стеклом.

На одной из них Нина представала девчушкой ясельного возраста, капризной, курносой, веснушчатой, очень, тем не менее, на себя похожей, раскинутой в детской кроватке в недвусмысленной позе искушённой жрицы любви, готовой к оргии. Необычно, даже смешно, но уж больно откровенно, без загадки: вот мол какая я с младых ногтей сексуальная и эротичная.

Другая фотография показалась странной: молодая женщина, снятая со спины. Короткие ухоженные волосы, красивые, худые, покатые плечи, шея – всё Нинкино. Но что хотел сказать автор, выбирая такой странный ракурс, и почему именно этому снимку отдано предпочтение, осталось за семью печатями, хотя времени на разгадку этой шарады Дима не пожалел.

Третья фотография, контрастирующая с двумя предыдущими откровенной банальностью, представляла собой коллективный портрет четырнадцати выпускников, если верить надписи, Первого московского медицинского института факультета общей терапии. Снятая примитивно, без световых нюансов, она, тем не менее, если приглядеться и подключить толику фантазии, могла дать необходимое представление о каждом запечатлённом на ней персонаже.

Первым делом Дима отметил Нину, миловидная. В меру скромная – довольствовалась третьим рядом – с ярко выраженным чувством юмора (в отличие от тоскливой торжественности на лицах подруг) – с озорной улыбкой наставляла впереди сидящему сокурснику рога. Тот – в самом центре на возвышении, с выражением некоторой пресыщенности от дамского внимания, был единственным представителем сильного пола в этом коллективе.

Возникшее вдруг неприятное ощущение обманутого собственника заставило Диму внимательнее вглядеться в это лицо…

По всей видимости, он был ещё очень слаб, потому что в висках вдруг бешено застучало, а фотография исчезла, растворившись в пёстрых квадратиках обоев. Он лёг на диван, подложил под голову подушку.

– Спокойно, Дмитрий, ты болен, у тебя сотрясение мозга, надо успокоиться. Этого не может быть.

Опять бешено затрещал телефон.

Двигаться не хотелось: затылок достиг угрожающих размеров, ржавые трели звонка коснулись оголённых нервов. Чтобы прекратить пытку, Дима дотянулся до стоявшего на столе аппарата.

– Да.

– Алле.

– Да. Кто это?

– Оклемался?

– Кто это?

– Нину мне.

– Её нет.

– Ты один?

– Да. Кто говорит?

– Где она?

– Не знаю. Что ей передать?

Ответа не последовало, на другом конце раздались короткие гудки.

Боль, как ни странно, затаилась, уступив место удушающей слабости: о том, чтобы вернуть трубку на рычаг, не могло быть и речи, она сама выскользнула из разжатой ладони, коснулась паркета, подскочила, увлекаемая закрученным колечками проводом, и осталась прыгать между столом и полом, как бумажный, набитый опилками мячик на резинке – вожделенная игрушка его далёкого детства, появлявшаяся на свет исключительно в дни празднования Великой Октябрьской социалистической революции.

– Ну что? Вот и пришло время объясниться.

Голос пришёл откуда-то издалека – усталый, хриплый – и показался на удивление знакомым.

Дима разомкнул веки.

Лицо его исказила гримаса, лоб подёрнулся потом. Он не закричал только потому, что на это требовались силы, а они к этому моменту окончательно его покинули.

В ногах, на диване, наклонившись всем корпусом и пристально в него вглядываясь, сидел человек с фотографии.

_____

Руководитель оперативной группы МУРа по расследованиям тяжких преступлений Всеволод Игоревич Мерин проснулся от оглушительных ударов капающей из крана воды. Часы показывали начало пятого утра, планете Земля предстояло ещё часа полтора болтаться в космосе, чтобы первые солнечные языки начали слизывать ночную росу с крыш домов на улице Генерала Доватора, за окном висела пугающая городского жителя тишина, Москва, казалось, не просто спала, но вымерла, растворилась в пространстве и уже никогда не вернётся в свои пределы. И если бы не подгнившая резиновая прокладка и как следствие тупая периодичность водопроводной капели, – мысль о свершившемся-таки конце света могла показаться не такой уж неправдоподобной.

Сева вышел на кухню, попытался заткнуть кран. Нет, утро не задавалось: старая сантехника грозила срывом резьбы, а вода продолжала методично долбить гулкий металл раковины.

Попытка бесшумно приготовить завтрак и, не лишая бабушку сладкого свидания с Морфеем, раствориться в утренней прохладе столицы тоже успеха не возымела: едва он открыл дверцу шкафа, как любимая кофеварка – предмет гордости (подарок женской половины медицинского персонала при выписке из госпиталя) – белоснежная, бесшумная красавица фирмы «Бош» – задела проводом алюминиевую кастрюлю, та упала на стоявший на столе поднос и разбила на мелкие куски старинную чайную чашку с полустёршейся гравировкой на боку: «Люсеньке на память в день рождения. Пей до дна. Ваня».

Это было уже серьёзно.

Следующие два часа они с переполошенной бабушкой Людмилой Васильевной провели на четвереньках, ползая по полу в тщетном стремлении обнаружить недостающие части порушенной семейной реликвии. Людмила Васильевна вела себя мужественно, не стенала, не заламывала рук, иногда лишь припадала к стене и незаметно для внука массировала сердечную мышцу: скромность внешних проявлений характерна для людей, на которых сваливается глубокое, подлинное горе.

В семь прозвенел будильник и бабушка сказала:

– Иди, Севочка, мойся, у тебя сегодня трудный день.

От этих простых, казалось бы, слов Сева неожиданно замер: как же давно это было!..

…Он так же рано проснулся – не спалось. Предстояло испытать нечто неведомое, пугающее своей неотвратимостью и в то же время давно и страстно манящее: сегодня он впервые должен пойти в школу. Тринадцать лет прошло, а было это вчера, ну на худой конец на прошлой неделе, он долго лежит в темноте с открытыми глазами, боясь пошевелиться, каждым миллиметром худого мальчишеского тела ощущая важность предстоящей перемены своей недлинной, налаженной жизни. Проходит очень много времени – из черноты возникает потолок, потом стены, потом угол шкафа, в котором висят неописуемой красоты, уже сотни раз примеренные, цвета высококачественного серебра гимнастёрка и такого же оттенка выглаженные бабушкой брюки. Потом прямо над ним, в углу над головой кто-то невидимый рисует плохо различимый жёлтый овал, который неспешно светлея и расширяясь, превращается в скорбный, пугающий, обведённый окладом лик. Потом скрипит приоткрытая ставня, вздыхает занавеска, комната заполняется прохладой солнечного утра – проходит очень много времени, прежде чем он понимает, что наступило первое сентября, первый день осени, день безвозвратно уходящего детства, бессмысленного и прекрасного.

В то утро он тоже что-то разбил и бабушка, собирая осколки, сказала:

– Иди, Севочка, мойся, у тебя сегодня трудный день.

_____

Коллеги встретили его неласково.

– Х…я ты опаздываешь, начальник? «Богатый» два раза звонил, всех собак на Яшку повесил: видишь, плачет товарищ, больно ему. Расскажи, Яша, как тебя покусали.

Ярослав Яшин громко высморкался, вытер красные, слезящиеся глаза – он уже вторую неделю не мог вылезти из жесточайшего гриппа.

– Обидно, Толь, вкалываешь, как вол на рисовой плантации, живота не жалеешь, все силы на алтарь победы, – он очень правдоподобно всхлипнул и безнадёжно махнул рукой, – а тебе вместо благодарности по морде. Обидно.

Трусс выглядел подавленным.

– Видишь, до чего довёл товарища по оружию! Нервы и так ни к чёрту, а тут свои же нож в спину. Проси прощения через круглосуточный, бегом, она сегодня не сильно подорожала, повезло тебе – молись на правительство – о тебе заботится, а могло бы и дефолтом по е…ку. Давай, живенько, и пару «Балтики» прихвати, можешь тройку, если сам будешь. В десять минут уложишься – простим. Простим, Яша?

– Не уверен, Толя, глубоко задели. Можно сказать – в душу плюнули, а за что? – Ярослав готов был разрыдаться.

О его актёрских способностях в МУРе ходили легенды, хотя все знали, что никаких художественных училищ он не посещал и дар этот, по всей вероятности, у него врождённый.

– Ну что стоишь, х…й с горы? Беги, я его утешу. У меня в походной аптечке есть валериановые капли. Беги, беги, не переживай, в крайнем случае вызовем реанимацию. – Последние слова Анатолий Борисович Трусс произнёс трагическим шёпотом, каким разговаривают близкие люди у постели умирающего, обнял Севу за плечи и подтолкнул к двери: не отчаивайся, мол, не всё ещё потеряно, будем надеяться на лучшее.