Текст книги "Ола"

Автор книги: Андрей Валентинов

Хорошо еще, комната славного идальго как раз напротив моей!

Или эта девчонка просто пошутить решила? Чтобы меня, нахала, отвадить?

Поглядел я на Дона Саладо, покачал головой:

– Э-э, рыцарь! Эка вас развезло! Надо бы на двор прогуляться, водички в лицо плеснуть!

А сам его – за плечи. Чтобы не опомнился.

Опомнился, но уже на крыльце.

– Но… Начо! Я вовсе не…

Я прикрыл дверь, по сторонам поглядел.

– Слушайте…

Выслушал, вздохнул…

– Так и сделаем, Начо! Однако же если твои сомнения основательны, не должно ли нам предупредить остальных?

– О чем? – вздохнул я. – Что девчонка не велела мне дверь открывать? А если это правда, представляете, что с ней сделают?

– Но что же?..

– Увидим, – перебил я. – А вдруг все это байки? Как те, про короля Артуро?

– Ах, Начо, Начо, – укоризненно молвил рыцарь. Молвил, головой качнул. – Не будь таким маловером! Хотя должен тебе заметить, что щит, с которого и начался наш горячий спор, действительно не такой старый. Думаю, лет восемьдесят ему, но уж никак не больше.

Я не выдержал – улыбнулся.

Проверил щеколду – ничего щеколда, держит. Дверь посмотрел – крепкая дверь, сразу не выбьешь.

Только бы рыцарь мой не сплоховал! Прибегут, закричат, что в двери шайка злых великанов ломится…

Вытащил дагу из ножен, провел пальцем по острию…

Хороша, сам точил!

А, может, ерунда все? Не любит эта цыганочка заезжих ухажеров с серьгой в ухе – и отваживает?

В доме тихо, в коридоре тихо…

 
Даже мыши не шуршали,
Не скреблись под половицей,
И не лаяли собаки –
Тихо-тихо, как в могиле.
Потолок в побелке новой,
Черный крест над изголовьем –
Будто в склепе я ночую,
Словно бы меня отпели!
Гаснет свечка, салом пахнет,
А я вспомнил почему-то
Мясника в рубахе красной,
Огоньки в его глазах.
 

ХОРНАДА IV.
О том, как мы с рыцарем провели ночь на постоялом дворе.

– Сеньор! Сеньор Начо!

…Ее шаги я услыхал еще внизу – быстрые, легкие. Затем ступени проскрипели, те, что на второй этаж ведут.

– Это я, откройте!

Шепчет цыганочка, да как-то громко шепчет. Или это слух у меня такой сделался?

Час прошел, не больше, как я дверь закрыл. Тихо было в доме. А я и глаз не сомкнул – слушал. То шаги мерещились, то скрип дверной, то вообще что-то несусветное. Но – нет.

И вот – пришла.

– Сеньор Начо! Вы спите? Откройте, а то дядя проснуться может, от строгий очень… Сеньор!

Уже не шепчет – в полный голос зовет.

Молчу.

Молчу, а сам себя дураком обзываю. Когда ж такое было, чтобы девица сама ко мне стучалась, а я…

Узнают – засмеют, прохода давать не будут!

– Сеньор Начо! Это же я пошутила, чтобы вы дверь не открывали! Пошутила! У вас такое лицо было! Откройте, я и денег просить у вас не стану, вы – парень видный, сразу ясно – из города.

Молчу. А сам эту цыганочку, как есть, представляю. Всю! Огонь-девчонка, такую на всю жизнь запомнишь. Эх, дурень, дурень! Может, ну его все к бесу? Одна она в коридоре, точно! Открыть? Открыть, ее впустить, снова дверь на щеколду…

– Сеньор Начо!

И открыл бы! До того глупыми собственные страхи-ужасы показались. До того ее голосок сладким был! Да в последний миг, как рука уже к щеколде тянулась, о рыцаре моем непутевом вспомнил. Поди тоже не спит, слушает. Открою дверь – на выручку кинется. Вот смеху-то будет! Да и вроде как пообещали мы друг другу заодно держаться. Посмотрит на меня, вздохнет: «Эх, Начо!»

И так стыд, и этак. Пусть уж лучше думают, что сплю. Умаялся, на Куло этом поганом весь день сидючи…

– Сеньор…

И снова шаги. По коридору, вниз по лестнице…

Ушла!

Ох и дурак же я! Хорошо еще, не узнает никто. Мой идальго с Пабло Калабрийцем знакомства не водит… Чуть не сплюнул я от досады, да вспомнил, что плевать в доме – непотребство последнее. Ладно, потом плюну. Утром.

Лег на кровать, даже раздеваться не стал, дагу спрятал, руки за голову закинул…

А так хорошо вечерок начинался! И от ублюдков-морисков ушли, и винцо неплохое, и похлебка (хоть и мясо сладковатое почему-то).

Заснул.

И только тогда проснулся, когда в дверь стукнули.

Не в мою – в ту, что напротив.

– Сеньор рыцарь! А сеньор рыцарь!

Хозяин!

Тут у меня весь сон и пропал. Вместе со стыдом.

– Сеньор рыцарь! Не соблаговолите ли дверь открыть?

Ухо к двери – дышат. Громко дышат. То ли один, то ли двое, то ли больше даже. А сколько именно – не поймешь. Толстые доски!

– Сеньор рыцарь! Покорнейше прошу извинить, но без вас ей-ей не обойтись. Вы бы дверь отворили, надолго я вас не задержу…

Хоть бы дядька мой не отзывался!

– Что вы, сеньор! Вы отнюдь меня не потревожили, ибо не спал я еще. Помочь же я вам – всегда сердечно рад, ибо в том и состоит долг каждого идальго…

Фу ты! Молчи, дурень сухорукий, молчи!

– …Но дан мною обет крепкий не отворять дверь сию до рассвета без крайней на то надобности, а обет я не нарушу вовек. А ежели хотите спросить о чем, то спрашивайте, сеньор…

Слава Богу!

– Эй, сеньоры, а до утра отложить нельзя? Ночь на дворе!

А это кто недовольный такой? Ба, да это же сеньор лисенсиат! Точно, его комнатушка рядом, чуть левее.

Слушаю – дышат. Один? Двое? С одним хозяином справиться немудрено, он уж точно – не Ланчелоте!

– Прошу прощения у высокоученого сеньора, но прошу войти в мое незавидное положение. Вышел спор у меня с одним из постояльцев…

Интересно, с кем? С одним из купчиков? Или с тем, у кого в глазах огоньки отражались? Вот уж не думал, что он спорщик!

– А всему виной, сеньоры, тот разговор, что вели мы все вместе весь вечер. Спор же наш – о рыцарстве, и только вы, сеньор идальго, разрешить его способны. До утра же ожидать никак не можно, ибо постоялец сей намерен пуститься в путь еще до рассвета…

…Это кто же тут такая пташка ранняя?

– Спор о рыцарстве – поистине наилучший спор! – бодро ответствовал мой рыцарь. – И рад я буду разрешить его в меру способностей моих. Так что спрашивайте, любезный сеньор, сколько душа ваша пожелает. Дверь же не открою и всем иным то же советую…

Я даже крякнул – молодец рыцарь! «Иным то же советую»! Все понял!

И чего ж только такому умному все великаны с людоедами мерещатся?

– Что же, сеньор, пусть так и будет, – в голосе хозяина – обида самым краешком. – Однако же лучше бы вы все же дверь отворили, ибо мешаем мы спать вашим почтенным соседям…

– Да замолчите вы! Нашли время. Я спать хочу! Спать, ясно?

Эге, снова сеньор лисенсиат!

– Первый же вопрос, что нас озадачил, в том состоит, какого из рыцарей, в землях христианских живших, надлежит почитать первым из всех?

– Вопрос сей и вправду занимателен, – тут же отозвался мой идальго. – Знаете вы, любезный сеньор, конечно, об Артуро и Ланчелоте, первыми рыцарями в мире почитаемыми. Однако же слышали вы и иное мнение, ибо слишком давно жили эти великие герои, а посему подвиги их иной раз с баснями сходны…

– Да прекратите вы! – сеньор лисенсиат уже на крик перешел. – Вам что, делать больше нечего? Я спать хочу!

Эге! А что там в коридоре? С ноги на ногу преступили? Что-то ног слишком много!

– А посему скажу иначе, – как ни в чем не бывало продолжал хитроумный Дон Саладо. – Первым рыцарем почитать должно Готфрида Бульоно, что Крест Святой над славным городом Иерусалимом водрузил. Вторым же…

– Я сейчас дверь открою! – голос сеньора лисенсиата от злости аж задрожал. – Открою – и вздую вас, болванов, клянусь Черной Девой Саламанкской!

– …Вторым же назову я императора Карла, первого сего имени, называемого французами Шарлеманем. Третьим же – Сида Компеадора, с маврами храбро бившегося. И таким мой ответ будет…

– Все? Ну слава Деве Святой! – сварливо отозвался лисенсиат.

– Простите, сеньоры, – вздохнул хозяин. – Но у меня еще один вопрос будет. Какая рыцарская добродетель вами выше всего ценится? Только, сеньор рыцарь, вы и вправду впустили бы меня, что ли? Ведь соседи ваши почивать желают!

И снова – с ноги на ногу переступили. Да не с одной, не с двух…

– Славный вопрос! – согласился Дон Саладо. – И охотно я отвечу, ибо сей предмет всегда был близок сердцу моему. Дверь же открывать не стану, ибо дал я крепкий обет…

– А вот я не давал! – взвыл от злости толстячок-лисенсиат. – И если вы еще слово скажете!..

Ах ты, бес! Предупредить? Обождать еще? Мы-то отсидимся, а завтра сюда новые бедолаги приедут…

– Ответ же мой, любезный хозяин, вот в чем состоит. Для рыцаря все добродетели любезны и глубоко почитаемы, прежде же всего – преданность вере Христианской. Однако же имеются некоторые, для рыцарей особо важные. Первой назову я верность, второй же – бесстрашие. Но пуще всего ценю я милосердие к ближнему, ибо в чем долг рыцарский состоит, как не в защите ближнего своего?

– Как прекрасны ваши слова, сеньор! – воскликнул хозяин. – А посему, верю, ответите вы на третий вопрос, ибо поспорили мы с постояльцем моим, какой рыцарский меч почитается наиболее славным?..

– Ну все! Я вам сейчас покажу меч, негодяи! Я вам!..

Лисенсиат! Что, неужели дверь открывает?

– Не смей! – заорал я, что есть силы. – Не смей!

Но понял – поздно!

– А-а-а-а-а-а!

Черт, дьявол, палец о дагу порезал!..

– Дон Саладо! Тарч! Тарч! Тарч!

И – ногой в дверь. Щеколду я раньше отодвинуть успел – когда тот дурак пухлый свою открывать начал.

– Тарч!

(Про «тарч» – чтобы три раза, мы с Доном Саладо еще на дворе сговорились. На том самый случай, который крайний.)

– Тарч!!!

 
В коридоре – тени, тени,
Пляшут тени сарабанду,
На полу, на стенах, всюду.
Посреди – свечной огарок
В медной плошке, еле дышит.
Двери – настежь, словно буря
Пронеслась сейчас по дому.
В коридоре – Дон Саладо,
Босиком, в ночной рубахе,
Меч в руке, бородка – дыбом,
Ланчелоте – да и только!
В стороне чуток – хозяин,
Император Трапезундский,
К стенке крашеной прижался,
А в руках – тесак тяжелый.
Где-то шум, кричат, дерутся,
Только где – поди пойми!
 

– Начо!

Кажется, мой рыцарь меня даже не заметил. В темноте, поди, сидел, а тут какой-никакой, а свет.

– Здесь! – заорал я, прижимаясь к стене. Только бы сбоку не подобрались! Темно, свечка вот-вот сдохнет…

– Ах, ты! А-а-а!

Чей это голос? Чей крик? Лисенсиата?

Ах, черт! Толстячок!

– Туда! – закричал я, тыча дагой в открытую дверь – ту самую, которую дурень ученый открыл себе на беду. – Туда, Дон Саладо!

Но – опоздали!

Слишком поздно я увидел, что поганец-хозяин к свечке подбирается. Слишком поздно заметил, как его башмак…

Тьма!

Ну все! Эти-то, небось, здесь каждый вершок знают, без света обойдутся…

– Рыцарь! Назад! Стойте на месте, не пускайте никого. Рубите всех!

А сам – по-над стеночкой, по-над стеночкой. Тихо так…

И снова: «А-а-а-а-а-ах!»

Шаги! Нет, вроде как бежит кто-то. Вниз бежит. Хозяин? Нет, у того шаги другие…

– Сеньоры! Сеньоры! Вы живы? Если живы, откликнитесь!

Лисенсиат! А я уж думал, в ближайшей церкви свечку за упокой ставить.

– Их двое было! Хозяин и тот, в красной рубахе. Одного я, кажется, слегка задел…

Экий молодец!

Свечка никак не желала воскресать. Или это у меня руки дрожали? Наконец, я спрятал огниво…

Фу ты!

Ну и войско! Дон Саладо в ночной рубахе, сеньор толстячок – в той же амуниции. Один я – при полном параде.

И чем, интересно, лисенсиат разбойников этих пырял? Неужто кинжальчиком своим? Ну и дрянь ножик!

– Кажется… Кажется, я изрядный дурак, сеньоры, – вздохнул толстячок, словно мысль мою прочитал. – Как же я не понял? Вы же говорили, Дон Саладо, чтобы никто двери…

– Потом, – весьма невежливо перебил я, поднимая повыше плошку со свечой. – Пошли! Я – первый!

– Однако, Начо… – встрял было доблестный идальго, но я только плечом дернул.

Коридор пуст, комнаты пусты. Никого! А где же купчики наши? Ни вещей, ни их самих. Только на полу в одной из комнатушек, в той, что слева, пятнышко. Темненькое такое, свеженькое…

Опоздали! Но когда? Я же не спал, не было никого в коридоре, пока эта цыганочка не появилась!

– Вниз! – воззвал Дон Саладо. – Покараем злодеев! Увы мне! Не смог я разглядеть глазами своими слабыми в хозяине замка здешнего – людоеда!

– Вы правы, сеньор, – вздохнул лисенсиат. – Об этом постоялом дворе давно ходит дурная слава, меня даже предупреждали. Но сколько их? Я видел… Точнее, слышал, двоих…

На лестнице – пусто. Эге, а это что?

– Кажется, вы одного из них не просто задели, сеньор лисенсиат!

Пятна на ступеньках – одно за другим. И немалые! И какой запашок мерзкий!

– Не знаю! – теперь в его голосе – чуть ли не страх. – В жизни никого не ранил. Меня толкнули, хотели за горло схватить, я увернулся…

Ай да толстячок! Увернулся!

– …ткнул кинжалом несколько раз, кто-то крикнул…

Этот «кто-то» ждал нас внизу, в зале. Точнее, уже не ждал. Знакомо блеснул в глазах свечной огонек. В мертвых глазах.

Пустых.

– Он… Он мертвый? Неужели он мертвый, сеньоры?

Кажется, сейчас наш герой-лисенсиат в обморок брякнется!

– Так вы же ему все брюхо попороли, сеньор! – хмыкнул я, кивая на окровавленную красную рубаху…

…Черной смотрелась на красном кровь. Как смола. Как деготь.

– Как сюда дошел, странно даже. Видите, он же кишки руками придерживал!

– О-о-о-ох!

Но все-таки дошел, дошел, и даже не упал – сесть попытался. Как раз под тем самым щитом.

– Однако же, сеньоры, – Дон Саладо поднял вверх худой костистый палец. – Не слышите ли вы?..

Да, точно! Во дворе!

– Туда!!!

Хозяина мы уже у ворот догнали. Отвык, видать, ногами двигать, за стойкой да на кухне мозоли оттаптывая. Да и куль бежать мешал – тяжеленный куль!

Видать, был этот куль Его Трапезундскому Величеству подороже жизни!

– Стой! Стой, сволочь! Обернись!

Не обернулся. Только куль к пузу своему прижал.

Я так и убил его – в спину.

– Но… Но сеньоры, разве можно так! – привычно возмутился лисенсиат. – В конце концов, может, он был и не так виновен? Может, его просто заставили?

Я только хмыкнул, дагу о хозяйские штаны обтирая.

Заставили, как же!

В дом мы только с рассветом вошли. Так до солнышка во дворе и просидели. И вроде бояться больше нечего, но все-таки…

Ох, скверный же дом! Хорошо еще ночь теплая, да в конюшне пара старых плащей нашлась…

Купчиков мы в подвале нашли – мертвых да голых. Я так и не понял, когда их, бедолаг, достать успели. Одного прямо в сердце пырнули, а на втором – ни кровинки, задушили, видать. Лежат, страшные, с глазами открытыми, а вокруг чего только нет! Одежа, и старая, и новая совсем, мешки всякие, и деньги, конечно. Какие в кубышках, какие прямо по полу рассыпаны…

Никто и нагибаться за теми деньгами не стал. Даже я!

…А в куле, что хозяин, кол ему осиновый, унести пытался, детская одежа оказалась да игрушки всякие. Схватил видать, первое, что в руки попалось.

Ох, и пожалел же я, что сразу его убил! Мориски, значит, во всем виноваты? Да они – ангелы небесные, если с этими сравнить!

В общем, вытащили мы бедолаг во двор, плащами накрыли, сеньор лисенсиат принялся молитву бормотать, мой рыцарь – креститься.

А я о цыганочке вспомнил. Ведь как ни крути, она нас спасла. Хоть бы спасибо сказать! Да как скажешь, во дворе ее нет, и в сараях нет, и в доме…

Долго искал, да все никак найти не мог. Пока в старый колодец, что у самого забора, заглянуть не догадался…

Успели! Поняли, что не обошлось без чернявой – и успели таки! И не достать ее, бедную: глубокий колодец, а веревка перегнила…

Стоял я, губы кусал, себя, дурака, последними словами крыл. Она меня спасла, а я, выходит, ее погубил?

А что делать-то было? Дверь открыть? Купчики-бедняги открыли! И поди, не хозяину – ей открыли. Нестарые были еще, в соку самом.

А потом я и на кухню заглянул. Заглянул – и пулей выскочил. Выскочил, на колени рухнул…

Вывернуло меня! Ну, как есть, всего наружу! Еле встал, еле до кадки с водой добрел…

Вот почему мясо в похлебке сладковатым было! А я еще над Доном Саладо смеялся, в людоедов не верил.

Долго в себя приходил, все очухаться не мог, меня уже и звать принялись…

– Однако же, сеньоры, чего делать нам надлежит? – вопросил со вздохом Дон Саладо. – По закону должно бы нам сообщить королеве или кому из сановников ее о сем злодействе…

Вещи мы уже собрали, на одров наших нагрузили, купчиков, бедняг, прикопали, как смогли, я из дров крест связал.

…Про кухню да про то, что в леднике я увидел, говорить никому не стал. И про колодец – тоже не стал. Постоял возле него, «Pater noster» прочел.

Эх, цыганочка!

– Сообщить можно, – неуверенно проговорил сеньор лисенсиат. – Да только задержат нас, причем надолго, ибо законы нашего королевства весьма несовершенны…

Вот уж точно. Как бы нас самих в убийцы не записали!

– Сожжем! – решил я. – Дотла! Чтоб только угли остались.

И не возразил никто.

Труп хозяина прямо в зал втащили, посреди бросили, я за сеном в сарай сходил. Дом, конечно, каменный, да крыша деревянная! И внутри дерева полно. Дерева – и пыли.

Дверь конюшни – настежь. Пусть гуляют лошадки. Может, найдут себе нового хозяина – получше?

Все?

– Погоди, Начо! – благородный идальго вздернул бородку-мочалку. – Не все еще сделано, что должно!

Зашел в дом, вернулся. Со щитом. С тарчем тем самым, который brusttartsche.

– Не должно, сеньоры, оставлять сей славный щит в таком месте. Ибо уверен я, что не честным путем достался он хозяину сего злодейского замка. Пусть же побудет у меня, пока не найдется для него более достойный владелец!

И снова – никто не спорил.

Ну, все.

Амен!

 
Дым из окон, дым над крышей –
Занялось, раздуло ветром,
Вот и пламя – как из ада,
Словно пекло перед нами!
И почудилось внезапно,
Словно стон – протяжный, долгий
Из земли, из самой тверди,
Будто души убиенных –
И виновных, и невинных,
Ад покинуть тот не в силах,
Словно нас о чем-то просят,
Молят, отпустить боятся.
А огонь все выше, выше,
По двору уже крадется,
Будто нас достать он хочет.
Уж не стон – а рев ужасный.
Набирает пекло силу!
И ушли мы поскорее,
Ад оставив за спиною.
И никто не обернулся!
 

ХОРНАДА V.
О преславной и преужасной битве с василиском.

В ушах у нашего рыцаря начало звенеть аккурат после полудня, когда в церквушке, мимо которой мы как раз проезжали, колокол ударил. Гнусно так звякнул – треснутый поди! Может, оттого и в ушах у него зазвенело?

Об этом всем Дон Саладо нам тут же сообщить изволил, да внимания мы, признаться, не обратили. И вправду – звенит, и звенит, оно, между прочим, к деньгам, особливо ежели в левом ухе.

Не обратили, а зря!

– Итак, сударь, вы пикаро, да еще с Берега, – подытожил сеньор лисенсиат Алессандро Мария Рохас.

– Осуждать станете? – покосился я на него не без любопытства. – Контрабандист, да законы не почитаю?

Хоть он и лисенсиат, в Саламанке и Париже учился, а обычный, вроде, парень. Ну, усики, словно три дня не умывался, ну, горячий очень. Зато ведь не трус! И не дурак вроде.

…Ехали мы теперь втроем – по пути оказалось. Я на Куло своем поганом, Дон Саладо – на коньке-недомерке, а толстячок – на муле. Крепкий такой мул, большой. Мне за моего Задницу даже стыдно стало…

– Осуждать? – задумался лисенсиат. – Нет, не стану, Начо. Не стану…

И снова думать начал. Я и не мешал – человек он оказался такой: кричит, шумит – а после соображать начинает, гаснет вроде. Слыхал я как-то, что таких холериками зовут, это значит, будто холера на них накатывает – потрясет да бросит.

Дон Саладо тоже беседой нас не баловал – в ушах у него звенело. Ехал себе – и ехал.

Ну и ладно.

– Законы наши, Начо, весьма несовершенны, – подумав, продолжил толстячок. – Об этом я уже как-то упомянул, однако добавлю: они порой несправедливо жестоки…

И снова замолчал. А мне интересно стало.

– Такие, как вы, делают доброе дело – благодаря этому во всей Испании нет недостатка в самом необходимом. Увы, ремесла, да и промыслы у нас развиваются слишком медленно. Так что контрабанда нас, по сути, спасает – вопреки, увы, законам.

Вот как! Я даже приосанился. То, что мы Калабрийцам доброе дело делаем – это я и сам знал, но когда такое ученый человек признает!

То-то!

– И еще добавлю: самые жестокие законы – отнюдь не самые древние, как можно было бы подумать. Увы, наш век, которые отчего-то итальянцы назвали Ренессансом, дает примеры невиданной жестокости и несправедливости. Вы о Супреме[26]26
  Супрема – трибунал Святейшей Инквизиции.


[Закрыть] слыхали, Начо?

Не хотел – а вздрогнул. Отвернулся, на ветряк дохлый поглядел.

«Ты слыхал о Супреме, Начо?» – спросил меня тогда падре Рикардо. Грустно так спросил. А после улыбнулся – тоже грустно…

– Эти, зелененькие, которые?[27]27
  Зелененькие – служители инквизиции носили зеленые одеяния.


[Закрыть] – не глядя на сеньора лисенсиата, ответил я. – Фратины?[28]28
  Фратина – от латинского «frater» («брат»). Слово имело пренебрежительный оттенок, звучало как «брателло».


[Закрыть] Чего-то слыхал…

– Вот и я слыхал, Начо…

Странное дело! Ему-то что до этих зелененьких? Не марран[29]29
  Марран – крещеный еврей.


[Закрыть] ведь, не мориск. Не священник даже…

…И вообще, чудной парень. То есть, не сам по себе. А вот куда и зачем едет? Говорит, в Севилью (потому и по пути нам оказалось), да не просто – а к невесте. Вроде бы, доброе дело, но только какой же это жених о своей невесте даже словом не перемолвится? От иных спасу нет – и медальон с парсуной ейной покажет, и стихи всякие прочтет, и про приданое говорить-рассказывать станет. А этот сказал – и все. Отрезало словно! Загрустил – и думать стал.

Или невеста его – вроде ведьмы? Или это я не в ту сторону думаю?

…А еще у него деньги в поясе – ох, немалые деньги! Я-то сразу не заметил даже, а у хозяина покойного – у Императора, значит, Трапезундского, глаз острее оказался. Видать, той ночью за сеньором лисенсиатом главная охота шла!

Хотя деньги – это понятно. Свадьба ведь у парня!

– Это все сицилийцы, – заметил я, дабы разговор поддержать и невежливым не показаться. – От них все беды, сеньор, скажу я вам. И вообще, Сицилия – препаршивый остров!

Надо же, удивился!

– Помилуйте, Начо, при чем здесь…

– А при том, сеньор, что все эти фратины зеленые, что в Супреме служат, сицилийцы и есть. Их король Фердинанд сюда привез, нам на беду![30]30
  Сицилия в описываемое время находилась под властью короля Арагона. Инквизиция в Кастилии была создана при помощи сицилийских инквизиторов.


[Закрыть]

…И если бы только это! Но не про «омерту» же сицилийскую толстячку рассказывать. Не поймет ведь!

– Томазо Торквемада – не сицилиец, – ответил он, тихо так, еле слышно. – Но в чем-то вы правы, Начо. Мне кажется, что объединение наших королевств не пойдет во благо. Кастилия всегда славилась своей свободой, Арагон – предприимчивостью и успехами в мореходстве…

Это уж точно! Если чего есть у этих арагонцев – то это моряки. Один Калабриец чего стоит!

– Вот наши монархи и надеялись все сие объединить. А получается, что объединяется кастильский фанатизм и арагонское рабство…

Странное дело, это и падре Рикардо говорил. Тогда как раз свадьба королевская к нам в Севилью пожаловала. Маленький я еще был – а запомнил. Удивился потому что.

– Из Арагона мы взяли инквизицию и рабство. Наши сеньоры хотят ввести тут «дурные обычаи», слыхали? А у них, у арагонцев, начались гонения на марранов, чего и отродясь не было…

Я только плечами пожал – не моего ума это дело. Пикаро рабом не станет, помрет скорее. А насчет «дурных обычаев» – слыхал, как же! И от Калабрийца, и от других. У них, в Арагоне этом, сеньор может горло рабу перерезать и в крови ноги парить. И еще с каждой свадьбы невесту себе требует – на первую ночь.

Вот злыдни! И такое хотят у нас в Кастилии нашей вольной ввести? Да не позволим, понятно!

А вообще, не моя это забота.

– Стоит ли об этом, Начо? – заметил лисенсиат, будто и вправду мысли мои услышал. – Хотел бы я у вас о другом спросить.

Оглянулся, на Дона Саладо нашего поглядел, ближе придвинулся.

Зашептал.

Мог бы и не шептать! Рыцарь мой совсем в себя ушел. Не иначе звон в ушах слушал.

И я послушал – то, что толстячок мне шепчет. Послушал – и только руками развел. И вправду, почем мне знать, как да чем беднягу Дона Саладо лечили-пользовали? Да в его глуши, в Эстремадуре этой, всего лечения поди для таких, как он – цепь да ошейник!

Про то, что с Доном Саладо осторожность требуется, я сеньору Рохасу сразу же поведал – от греха. Не удивился он даже – сказал, что еще прошлым вечером о чем-то таком догадался. Уж больно Дон Саладо горячо про Ланчелоте всяких говорил.

– Чему же удивляться, сеньор, – заметил лисенсиат, меня выслушав. – Увы, невежество все еще царит в нашей славной Кастилии. На цепь! Какая дикость! Если и нужна в случае этом цепь, то совсем иная – цепь системы…

Очень мне это слово отчего-то не понравилось. Система, понимаешь!

– Лечение оной болезни нелегко, но все же возможно. И пользуясь тем, что волею случая оказался я в вашей компании…

Щелкнул толстячок пальцами, усиками своими дернул.

– А что? Болезни такие приходилось мне изучать в городе Париже…

И аж глазами заблистал! Смолчал я, но отчего-то не захотелось мне, чтобы сеньор Рохас моего идальго пользовал. Ну никак не захотелось.

Нет, не дам сажать я рыцаря на цепь! И кровь пускать не дам, и пиявки тоже.

Система! Придумал, умник!

А лисенсиат вновь в задумчивость впал, пальчиками своими крутить начал. Мне даже любопытно стало. Ну, ладно, система системой, а где в этакой глуши он аптеку найдет?

Обошлось, однако, без аптеки.

На ближайшем привале (Куло мой опять заартачился, Задница!), сели в теньке на холмике, я уж и плащ на траву постелил – отдохнуть чуток. Но не тут-то было! Достал сеньор Рохас из вьюка бумагу, а к ней лаписьеро[31]31
  Лаписьеро – карандаш.


[Закрыть] свинцовый. И окуляры на нос нацепил. Тут уж и Дон Саладо заинтересовался.

– Не собираетесь ли вы, сеньор, снимать с кого из нас парсуну? Смею вам заметить, что слава моя, увы, пока не такова, чтоб мог я сей чести удостоиться.

– Отнюдь, – ответствовал лисенсиат. – Да и не мастер я насчет парсун. А давайте-ка, сеньор Саладо, пейзаж нарисуем, сиречь местности этой изображение. С вашей помощью. Итак, что вы видите?

– Гм-м…

Оглядел мой рыцарь окрестности, даже ладонь ко лбу приставил. От солнца.

– А вижу я перед собой горы, слева же – замок, а справа, вроде как пещера…

– Вот и славно!

Р-р-раз – и забегал свинец по бумаге. Вот и замок, вот и пещера. И горы, конечно. А толстячок все уточняет: сколько у замка башен, да насколько горы высоки.

Вот и готово. Поглядел Дон Саладо, одобрил. Точь-в-точь!

– А теперь, сеньоры…

И вновь – свинцом по бумаге. Бегло так, позавидовал я даже.

– Вот, извольте сравнить, Дон Саладо. Не видите ли вы некую разницу?

А что там видеть-то? Второй-то рисунок правильный. Ни гор на нем, ни замка. Холмики, овцы вокруг, домишко скособоченный.

Все как есть.

Задумался мой идальго, бороду мочальную кулаками подпер.

– Понял я, сеньор, и увидел, конечно же, различие. На втором рисунке изобразить вы изволили то, что вам отсюда видно, на первом же…

Не договорил, вздохнул грустно, голову понурил.

– Или не знаю я, сеньоры, что почитают меня всюду безумцем? Но что делать, ежели все органы чувств говорят мне одно и то же? Если бы только зрение, но ведь и слух, и обоняние даже…

– Логика! – вставил я, наш с рыцарем разговор вспомнив. И не только разговор, но и меч пощербленный.

А может, не все так просто?

Лисенсиат, как про логику услыхал, даже крякнул. Поползли вверх брови вместе с окулярами, еле-еле на лбу удержались.

– Однако же, сеньор Саладо, должны вы согласиться, что все прочие видят и чувствуют иначе!

И дернуло тут меня за язык!

– Отчего же все, сеньор лисенсиат? Или мы с вами этих «всех» считали? Мир велик, а мы и треть Кастилии не объехали. Может, за морем где-то или за Пиринеями видят так же, как Дон Саладо?

…На Сицилии, например. Там уж точно на каждом шагу – драконы с людоедами!

На этот раз толстячок запыхтел, на меня воззрился гневно. За то, что я его систему порушил.

– Но, может, Дон Саладо, для начала так поступим: вы о том, что видите, нам говорите, однако в поступках будьте умеренны. А мы с вами вместе рассудим, надо ли за меч браться.

Вновь рыцарь голову понурил. Кивнул.

– Что ж, пусть так и будет. Но не могу я молчать, ежели чую беду…

И тут задумался я. Людоедов с великанами вспомнил – и тех, что на горке, и тех, что на постоялом дворе.

– Говорил я уже, что звенит у меня в ушах. И не было бы в том особой беды, если бы не примета верная. Где-то рядом совсем обретается чудище жуткое, именуемое василиск.

– Простите? – растерялся лисенсиат. – Василиск? Это который basiliscum? Со змеиным хвостом и петушиной головой?

– Да! – костлявый палец взлетел вверх, к горячему солнцу. – Чудище, что над всеми гадами повелевает. Монстр, убивающий взглядом своим и дыханием своим. Адский выползень!..

Скривился сеньор Рохас, а мне не по себе стало. Ну, путается мой дядька в словах, морисков людоедами кличет…

Но ведь не в словах дело!

А если и вправду какая-то дрянь рядом обретается?

И снова меч тот, со щербинкой, перед глазами встал!

– Увы, не взял я с собою зеркало, – вздохнул рыцарь. – А ведь зеркало – лучший способ поразить чудище, ибо мечом рубить его несподручно, так как в случае этом есть опасность глазами с ним встретиться. А сие, как ведомо – верная смерть!

А я уже думаю-гадаю, как рыцаревы слова на кастильский перевести. По дороге селенье скоро быть должно. Не там ли чудище это? Может, мой идальго местного альгвазила почуял?[32]32
  Альгвазил – полицейский, стражник.


[Закрыть] Знаю я этих василисков!

А, может, и того хуже?

В общем, не понравилось мне это, страх, как не понравилось. И только мы селенье это увидели – сразу, как с холма спустились, – я тут же дагу поудобнее пристроил. Мало ли? Да и рыцарь мой подобрался весь, копье у меня забрать попытался.

Ну, копье я ему не отдал, однако твердо решил, что лишней минуты в том селении не задержусь. Вот лишь напоим наших одров, которые с копытами.

Только лисенсиат носиком своим недовольно дергает, вроде как возмущается. Да какой с него спрос, с ученого? Жизнь, она – не такая, как в книжках!

Колодец на самой околице оказался, у перекрестка. Направо поедешь – не знаю куда попадешь, налево – в горку упрешься, а нам туда не надо. Прямо нам, к Арасене, откуда дорога к Севилье ведет, не сворачивает. Да только без скотины далеко не уедешь, а скотина пить просит. Мой Куло даже орать начал, громко так, противно.

А у колодца – народ. Всякий – и поселяне, и жены ихние, и вообще непонятно кто. Значит, ждать надо.

А Дон Саладо с конька своего даже слазить не стал. Сидит, ноги худые, длинные, пятками пыль цепляют, рука, которая не сухая, за гарду держится.

Фу ты! Я уж себя и так успокаиваю, и этак, да на душе все муторнее и муторнее. Словно и я того василиска клятого чую.

Лисенсиату, понятное дело, хоть бы хны.

Слава Деве Святой, дошла до нас очередь. Кинул я вниз ведро, ворот покрутил, плеснул воды в корыто деревянное, а сеньор Рохас уже и мула подвел. Куло мой, как воду увидел, вообще взвыл.

Дошла и до идальгового конька очередь. Слез Дон Саладо на землю, а сам белый, пот на лице…

– Здесь он, Начо, – шепчет. – Рядом! Ты, Начо, далеко не отходи, да только не вздумай смотреть, не дай Господь, глазами встретишься…

А меня морозец бьет, как тогда, прошлой ночью. Оглянулся я, туда-сюда посмотрел…

…Колодец, народ вокруг, куры в пыли купаются, чуть дальше улочка да заборы.

Попил рыцарев конек, оно и ехать можно, да тут, конечно же, лисенсиат вмешался. Мол, одрам нашим отдых требуется, а вот и тенек, сиеста опять же…

Я даже не огрызнулся – за рыцарем следил. А он напрягся весь, ушами, точно собака, водит…