Текст книги "Небеса ликуют"

Автор книги: Андрей Валентинов

Дверь в комнату шевалье дю Бартаса оказалась приоткрытой, и даже в коридоре был слышан его громкий звонкий голос.

Так-так, понятно!

 
Ты встречи ждешь, как в первый раз, волнуясь,
Мгновенья, как перчатки, теребя,
Предчувствуя: холодным поцелуем –
Как в первый раз – я оскорблю тебя.
 
 
Лобзание коснется жадных губ
Небрежно-ироническою тенью.
Один лишь яд, тревожный яд сомненья
В восторженность твою я влить могу…
 
 
Чего ты ждешь? Ужель, чтоб я растаял
В огне любви, как в тигле тает сталь?
Скорей застынет влага золотая
И раздробит души твоей хрусталь…
 
 
Что ж за магнит друг к другу нас влечет?
С чем нас сравнить? Шампанское – и лед?
 

Подождав последней строчки, я взялся за ручку двери, походя пожалев, что невольно обманул моего нового друга. Это не сонет, как и слышанный мною ранее. Обычный четырнадцатистрочник без сквозной рифмы, к тому же сами рифмы, признаться…

– Добрый день, синьоры!

Я снова ошибся. Следовало, конечно, сказать «синьоры и синьорина».

Синьоры – сам дю Бартас с растрепанным томиком в руке и некий толстяк в атласном французском камзоле, завидев меня, встали, синьорина же осталась сидеть. На Коломбине было знакомое белое платье, лицо скрывала полупрозрачная вуаль, на голове – шитая бисером шапочка.

Действительно, синьорина.

Дама!

– О, мой дорогой де Гуаира! – шевалье шагнул вперед, радостно улыбаясь. – А мы как раз сожалели, что вы не отведаете этого славного вина, коим угощает нас добрейший синьор Монтечело…

…Высокий поливной кувшин, глиняные кубки, на большом блюде – сушеные сливы.

Так мы, оказывается, гуляем? Гуляем, стишата декламируем.

– Vieux diable! Конечно, это вино не может сравниться с анжуйским, не говоря уже о бургундском, однако же, мой дорогой де Гуаира, смею вас заверить…

– Д-добрый день, синьор!

Голос добрейшего синьора Монтечело прозвучал странно. Странно – и очень знакомо. Где-то я уже его…

– Мы с синьором дю Бартасом обсудили предварительные условия.

Ах, да! «Стража!» Точнее, «стра-а-а-жа!»

Объявился, значит?

На миг я пожалел, что назвал вчера свое имя. Педагогика – наука великая и полезная, но учить всех хамов подряд все-таки несколько затруднительно. Однако, как говорят мои земляки, коли взялся за гуж…

– Об условиях поговорим несколько позже.

Я оглянулся на замершую в кресле Коломбину, и тут на меня снизошло вдохновение. Вся жизнь – театр, сие не мною сказано. Благородный Илочечонк не станет разговаривать с «добрейшим синьором», мрачный мститель Ольянтай – тоже. А вот дон Сааведра дель Роха Эстебано, вице-губернатор Перу и кавалер Ордена Инфанта…

…Кислая мина, оттопыренная нижняя губа, тухлый взгляд. Не на врага – на полированные ногти правой руки.

– Поелику присутствующий тут синьор, а-а, позволяет себе некоторые замечания, смею предположить, а-а, что означенный синьор уже принес свои нижайшие извинения перед находящейся здесь же благородной дамой, а-а.

Не говорить – сплевывать слова. Именно так поступал брат Фелипе, играя Испанца. Дон Сааведра как раз незадолго до этого посетил Тринидад.

– В противном случае всякий дальнейший разговор между нами, а-а, становится более чем неуместен.

Я оторвал взгляд от ногтя безымянного пальца. Оценили?

Коломбина смотрела куда-то в сторону, шевалье удивленно моргал, толстяк же глядел виновато, втянув голову в плечи, отчего его шея, и без того короткая, исчезла без следа. Пухлые губы растерянно дрогнули:

– Я извинился перед синьорой Франческой! Извинился! Как только ее увидел, слово чести! Я извиняюсь и перед вами, синьор де Гуаира, поскольку мое вчерашнее поведение… Мое поведение…

«Стра-а-ажа!»

А он не из храбрецов! Извиняться можно по-разному.

– Вчера я был пьян… То есть все мы были пьяны, синьор! Маркиз Мисирилли предложил пугать прохожих, срывать с них плащи, ну, в общем, изображать banditto. Это, конечно, ужасно, но я был пьян. К тому же темнота, вы были не при шпаге, и мы решили…

Трус. К тому же дурак. Но это, как известно, не лечится.

– Я приняла извинения синьора Монтечело, – ледяным голосом отозвалась Коломбина.

– Хорошо, – кивнул я. – Извинения приняты, синьор. Но, насколько я помню, вас было трое.

Толстяк хотел что-то сказать, но дю Бартас его опередил.

– Маркиз Мисирилли и синьор Гримальди не желают извиняться. Синьор Монтечело прислан ими в качестве секунданта.

Толстяк потупил взгляд и попытался поклониться. Я вновь кивнул. Все-таки придется заниматься педагогикой.

– Однако, согласно кодексу поединков, принятых как во Франции, так и в Италии, вызов в данном случае может последовать только единичный, поелику не должно принимать второй, не удовлетворив первого…

Шевалье дю Бартас удовлетворенно потер руки. Он явно попал в родную стихию.

– По согласованию с синьором Монтечело, мы определили, что первым должен быть принят вызов маркиза Мисирилли.

Ага, того самого, что лишился фамильной шпаги! Наверно, крепыш сейчас там, на набережной, ныряет в желтую тибрскую воду. Все-таки реликвия!

– А посему, синьоры, – удовлетворенно подытожил дю Бартас, – остается оговорить условия, к коим, как известно, относится выбор времени, места, оружия, а также необходимость удвоить или же утроить поединок.

Шевалье даже цокнул языком от удовольствия. Действительно, вот это жизнь, vieux diable!

Я хотел было поинтересоваться, каким это образом нас с маркизом намереваются «удваивать», но внезапно вновь заговорил толстяк.

– Я в-вынужден… Право, мне весьма неловко, синьор де Гуаира… Но маркиз настаивает, категорически настаивает…

Синьор Монтечело неуверенно потер короткопалые ручонки и зачем-то оглянулся по сторонам.

– Маркиз Мисирилли требует, чтобы вы… То есть просит… то есть… в общем, ему нужны доказательства вашего… вашего, извините, благородного происхождения. Смею напомнить, что вы, синьор де Гуаира, были не при шпаге, к тому же вы изволили драться истинно мужицким, прошу прощения, способом…

Я еле удержался от улыбки. Толстяк не ошибся! Этим «способом» злые черные мужики лихо лупцуют благородных «донов», забывших, что Господь сотворил людей равными.

– Достаточно устного свидетельства, синьор де Гуаира. Обычного устного свидетельства от лица, известного мне или маркизу…

Я чуть было не посоветовал обратиться к мессеру Аквавиве, но вовремя прикусил язык.

– Можете поинтересоваться у кардинала Джованни Спала.

Толстяк быстро кивнул, показывая, что вопрос решен, но не тут-то было.

– Parbleu! Кажется, кто-то здесь мается насморком. Сейчас будем лечить!

Шевалье дю Бартас встал, аккуратно отставил колченогий табурет и шагнул прямо к разом побледневшему синьору Монтечело.

– Так вот, о насморке. Только полный дурак и мужлан не может почуять дворянина на расстоянии двух шагов. О таких дураков, синьор, не пачкают шпаги. Сначала им отрывают их сопливый нос, а затем секут! Вожжами!

Голубые глаза горели, бородка задралась вверх. Я невольно залюбовался доблестным шевалье.

– Так что можете передать глубокоуважаемому синьору маркизу, что за дворянское достоинство моего друга де Гуаира ручаюсь я, Огюстен дю Бартас. А ежели он усомнится в моем слове, я ему лично отрежу…

Шевалье мечтательно улыбнулся, не без смущения взглянул на невозмутимую Коломбину и вздохнул.

– В общем, отрежу уши. До свидания, синьор Монтечело, жду вас вечером или завтра утром. Я ужинаю после вечерни, а завтракаю в три[11]11
  То есть в девять утра.


[Закрыть].

Толстяк, пискнув что-то невнятное, поспешил выкатится в коридор. Хлопнула дверь.

* * *

– Канальи, mort Dieu! – резюмировал шевалье. – Может, им еще и герольда прислать? Да эти итальяшки попросту трусы!

Он резко повернулся, и тут его взгляд вновь скользнул по лицу Франчески.

– Ах, сударыня! Прошу прощения за то, что пришлось повысить голос, но эти макаронники!..

– Ни к чему, – девушка встала, дернула маленьким острым подбородком. – Это я прошу у вас прощения за неурочное вторжение. Я хотела убедиться, что с синьором де Гуаира не случилось беды. Маркиз Мисирилли – человек влиятельный и к тому же лучший фехтовальщик в Риме.

– Гм-м, – шевалье помрачнел. – А вы не знаете, сударыня, что предпочитает сей маркиз – шпагу или рапиру?

Я понял, что пора вмешаться.

– Дело не в этом.

Я подошел к столу, плеснул в кубок темно-красного, похожего на кровь вина, глотнул – и невольно поморщился.

– Между прочим, шевалье, с этим пойлом вас явно надули. Так вот, дело не в искусстве фехтования. Дуэли в Риме, как и во всем Папском Государстве строжайше запрещены. В лучшем случае – тюрьма лет на пять. Всем, в том числе и секундантам. Это в лучшем случае.

Я говорил, уже зная, каков будет ответ. На миг мне стало стыдно. Наивный голубоглазый шевалье готов поручиться для меня самым святым, что у него есть – дворянской честью. А я…

А я очень нуждаюсь в шпаге.

В надежной шпаге в надежных руках.

– Погодите! – я поднял руку, не давая дю Бартасу вставить слово. – Вы – изгнанник, эмигрант. Речь идет не просто о дворянском достоинстве. Поверьте, замок Святого Ангела ничем не лучше Бастилии.

При слове «Бастилия» шевалье невольно вздрогнул, но тут же гордо вздернул голову:

– Тем лучше, друг мой! Тем лучше!

– Вы оба ненормальные! – девушка топнула ногой, резко повернулась ко мне. – А вы!.. Разве… гидравликусам разрешены дуэли?

Я мысленно поблагодарил Коломбину за проявленный такт, мельком отметив, как брови достойного шевалье поползли вверх.

– Гидравликусам, – я вздохнул, – дуэли, конечно, не рекомендованы. Но эти синьоры иного языка не разумеют. Надо объясниться, иначе завтра они вновь пойдут срывать плащи и резать кошельки.

* * *

С людьми надо говорить так, чтобы тебя понимали – второе правило из тех, что записаны в нашем негласном Катехизисе. С японцами – по-японски, с персами – на фарси. Но язык – это лишь первый шаг, даже не шаг – шажок. У каждой нации, каждого сословия, города, селеньица – свои нравы, свои привычки. В славной Италии любят шумные праздники, в Богемии – кукольный театр, в Индии чтят брахманов, а по берегам великой реки Парагвай обожают музыку.

Мы, Общество Иисуса Сладчайшего – разведчики, легкая кавалерия. Нас понимают везде – и в этом наша сила.

Господа маркизы разумеют только язык дуэли, наречие шпаги, приставленной к горлу.

Ну что ж, побеседуем!

* * *

Синьора Франческа подошла к столу, нерешительно подняла кубок и, так и не отпив, резко поставила на место. По некрашеным доскам разлилась темно-красная лужица.

– Единственно, в чем вы правы, синьор де Гуаира, так это по поводу этого пойла. Честно говоря, не ожидала!

Я хотел переспросить, чего именно, но меня опередил шевалье.

– Помилуйте, прекрасная синьора! Мой друг де Гуаира повел себя как истинный дворянин!

– Я не синьора! – девушка сорвала с руки тонкую шелковую перчатку, скомкала, сжала в кулаке. – Я – актриса, синьор дю Бартас! Для этих ублюдков с голубой кровью – просто девка, о которую можно вытереть ноги. Да все вы, попы и дворяне, одинаковы!

– Помилуйте, синьора Франческа! – в отчаянии воззвал дю Бартас, от волнения даже не обратив внимания на «попов». – Эти негодяи – итальяшки! Смею вас заверить, что дворяне прекрасной Франции!..

– Я итальянка, синьор! Пойду, не надо меня провожать.

Я догнал ее уже в коридоре, но объясниться не удалось. В ее темных глазах был гнев и почему-то обида.

– Мне не нужна помощь, – отрезала она, не дослушав меня до конца. – Я думала, что помощь нужна вам, Адам… простите, синьор де Гуаира. Мне почему-то думалось, что… Но это не важно. Вы оказались таким, как и все прочие, да к тому же еще попом! Провожать меня не надо, на улице меня ждут Капитан и Доктор, у них два мушкетона и пистоли. Я теперь стала осторожна.

Я кивнул, одобряя подобные меры, однако же любопытство взяло верх.

– Не смею вас задерживать, Франческа, но… В чем я провинился? В том, что я священник и дворянин? В том, что я вызвал этого мерзавца на дуэль?

Она не стала отвечать. Дверь вновь хлопнула, на этот раз входная.

Бедняга Илочечонк и вправду оказался кругом виноват. Вот и пойми этих людей!

* * *

Прежде чем вернуться в комнату славного шевалье, я заглянул к себе, чтобы захватить кое-что из самого необходимого. Это «кое-что» я не собирался тащить с собой через океан. Я ехал налегке, оставив в Тринидаде даже гитару, о чем неоднократно жалел в пути. Но «кое-что» все-таки взял.

Уговорили.

Шевалье я застал за столом, с кубком в руке. При моем появлении он вздохнул и слегка скривился:

– Вы были правы, мой дорогой друг! Винишко – дрянь. Признаться, совершенно не разбираюсь в здешнем пойле. Ах, дорогой де Гуаира, если бы мы могли оказаться в моей Пикардии!.. Но у вас озабоченный вид! Не поссорились ли вы с вашей прекрасной подругой?

Я только развел руками.

– О, да! Эти женщины! – дю Бартас вновь вздохнул и закатил глаза. – Mort Dieu! Иногда встречаются такие тигрицы! Правда, ни одна из них даже во гневе не называла меня столь страшным словом…

Словом? Ах да, «гидравликус»!

– Однако же у синьоры Франчески совершенно превратное представление о нашем сословии. Боюсь, ей встречались не самые достойные жантильомы.

Я вспомнил ее рассказ об актрисе, которую нужно рассматривать только на сцене. Шевалье явно не ошибался.

– Но, дорогой де Гуаира! Нам надо решить много важных дел. Место, время, оружие… Знать бы, в чем этот маркизишка мастак! Шпага или рапира? А, может быть, палаш? Что скажете?

И вновь мне стало стыдно. Голодный эмигрант, не знающий, где пообедать, всей душой готов мне помочь. Просто так, без всякой выгоды.

Но мне нужна шпага!

Его шпага.

– Время и место – на их усмотрение, – я махнул рукой и присел к столу. – Но поскольку вызвали меня, выбор оружия за нами.

Он кивнул, лицо сразу же стало серьезным.

– Верно, мой друг! Посему вы должны крепко подумать. Parbleu! Знать бы, шпага или…

– Сарбакан.

«Кое-что», только что изъятое из моей дорожной сумы, с легким стуком легло на стол. Голубые глаза достойного шевалье моргнули, вначале непонимающе, затем – растерянно.

– Простите, это…

– Сарбакан, – подтвердил я. – Самый настоящий.

Дю Бартас покосился на стол, отодвинулся, вновь всмотрелся.

– Но ведь это же… дудочка!

То, что лежало перед ним, и в самом деле походило на музыкальный инструмент. Там, откуда я прибыл, братья часто брали с собой флейты, когда собирались в Прохладный Лес. На реке Парагвай любят музыку. Но у сарбакана особая мелодия.

– Сюда действительно дуют, – согласился я, беря со стола немудреное приспособление. – Дуть надо сильно и резко. Посмотрите на ставни. Там, наверху, пятно.

Шевалье, явно сбитый с толку, повернулся, вгляделся, вновь дернул ресницами.

– Там действительно пятно, мой друг, но…

Я поднес сарбакан к губам.

Дуть надо сильно.

Резко.

Звук был почти незаметен. Во всяком случае, для дю Бартаса. Прошла минута, затем – другая…

– Я вижу пятно, – растерянно проговорил шевалье. – Вижу! Однако, не сочтите за труд пояснить…

– Подойдите ближе, – посоветовал я. – Только, ради Господа, не трогайте руками!

Я ждал, невольно вспоминая далекий день, когда мне самому довелось увидеть, что может эта «дудочка». Только я видел ее в деле. Двое бандерайтов, пытавшихся напасть на нашу миссию. Точнее, их трупы. Скорченные, с посиневшими лицами.

– Да тут колючка!

– Не трогайте! – повторил я, хватая со стола тряпку. – Там яд! Очень сильный яд!

* * *

Трудно убить стрелой обезьяну. И обычной колючкой трудно – раненый зверь уходит в чащу, скрываясь в лесной глуши. А кроме обезьяны есть еще ягуары, удавы, есть бандерайты и копьеносцы-ланца. Клыки, когти, стальные мускулы, мушкеты, пики. А против этого – колючки. Маленькие колючки, которые легко собрать на любой пальме.

Колючки – и яд.

Тот, кто случайно выжил, рассказывал, что почти не чувствовал боли. Просто сводит мускулы. Просто холодеют руки. Просто…

Но таких, выживших, очень мало. Я видел одного – неподвижно лежавшего, не способного даже двинуть пальцем.

Благородный идальго Хуан Диас де Солис, железнобокий конкистадор, первым увидевший мутные воды Парагвая, говорят, смеялся над голыми дикарями, вооруженными деревянными «дудочками».

Колючка попала ему в щеку.

* * *

Когда шевалье все-таки решился взять сарбакан в руки, его лицо странно скривилось. Я понимал его – сам был таким.

– И этим у вас воюют? Какой ужас!

Я не спорил – ужас. Дикие кровожадные «инфлиес»[12]12
  Инфлиес – туземцы.


[Закрыть], протыкающие ядовитыми колючками благородных «донов», несущих в Прохладный Лес блага кастильской культуры. Троглодиты. Монстры.

Дю Бартас покосился на тряпку, под которой лежала вынутая мною колючка, потер лоб, задумался.

– При зрелом размышлении, а также учитывая, что этот, гм-м, сарбакан, без сомнения, является оружием… Однако же, друг мой, насколько сие оружие благородно?

Я с трудом смог удержаться от улыбки.

– Касики, сиречь вожди племен, кои пользуются этими «дудочками», еще полвека назад были возведены Его Католическим Величеством во дворянство. Так что в Новом Свете – это оружие рыцарей.

– Правда? Тогда конечно. А если что, мы скажем…

– Что маркиз струсил, – усмехнулся я. – Покажите синьору Монтечело сарбакан, пусть закажет такой же у краснодеревщика. А колючек у меня хватит на всех. Стреляемся с десяти шагов.

– Решено! – его глаза блеснули, широкая сильная ладонь ударила по столу. – Вот это будет дуэль!..

– Vieux diable! – закончил я, с запозданием сообразив, что богохульствую.

Mea culpa!

– Рад вас видеть, сьер Гарсиласио.

– К сожалению не могу сказать того же.

Он изменился за эти сутки. Темные пятна легли под глазами, тонкая кожа щек казалась серой, уголки губ опустились вниз.

Изменилась и камера. Табурет стал повыше, из-за чего сьер римский доктор был вынужден то и дело дергаться, пытаясь достать ногами до пола. Бесполезно! В том-то и задумка: неудобный табурет, две яркие лампы у самых глаз и, конечно, маленький человечек в капюшоне, удобно устроившийся рядом.

– Я ждал вас в полдень.

С ответом я не спешил. Да, он ждал меня в полдень, сейчас уже восемь, значит, со времени нашей встречи прошло больше суток. Для человека, сидящего на неудобном табурете – много. Много – но еще недостаточно.

Недостаточно, чтобы увидеть Ад.

– Сьер, я хочу у вас спросить! Сьер!..

Да, и голос уже другой. Гордыни явно поубавилось.

– Простите, я… я не помню, как вас зовут. Сьер, я хочу спросить…

Третья лампа, такая же яркая, стояла передо мной. На этот раз она освещала страницы толстого тома, переплетенного в грубую кожу. Вчера я читал экстракт, сегодня – само дело. Мелкое, рядовое дело о ереси и распространении заведомо вредоносных учений. К счастью, неведомый мне писарь не экономил бумагу – буквы были размером с тараканов. Тех самых, которых столь добросовестно изучал брат Паоло.

– Сьер! Почему вы?.. Извините, забыл ваше имя…

Да, спеси стало поменьше. Уже не требует – просит. Но спешить некуда, можно пока полистать протоколы. На следствии сьер Гарсиласио де ла Риверо был очень разговорчив. Тоже метода – и очень удобная: болтать о чем попало, старательно избегая важного. Вот, например, здесь… и здесь…

Я поднял взгляд – его глаза были закрыты. Это заметил не только я. Маленький человечек бесшумно встал, легко толкнул парня в плечо.

– А?! – в глазах плавала боль. – Опять? Сьер… Простите, сьер, они мне не дают спать! Я не понимаю! Я требую…

Я ошибся. Он еще требует.

Закладка легла на нужную страницу. Вот с этого и начнем. Но не сейчас. После.

Когда сьер Гарсиласио уже ничего не станет требовать.

– Я действительно опоздал, извините. Это первое. Теперь второе. Вы не забыли мое имя, я вам его просто не называл…

Он подался вперед, рискуя упасть с табурета, но я покачал головой. Рано! Даже имя мое называть рано. С именем я сразу стану для него человеком, а это лишнее. Я – Черный Херувим. «Как содрогнулся я, великий Боже, когда меня он ухватил…»

– Теперь третье, сьер де ла Риверо. Спать вам не дают по моему приказу. Для вас началась Вегилия.

В глазах – испуг, затем – отчаянная попытка понять, осмыслить. Да, он еще думает. Я пришел слишком рано.

– Вегилия? Это… бдение по латыни? Но почему? Я же не смогу ничего соображать!

Да, не сможет. И не только соображать.

– Я хочу, чтобы вы попали в Рай, сьер Гарсиласио. Но для этого вам надо сперва увидеть Ад.

Тонкие губы дернулись, сжались.

– Кажется… Кажется, вы говорили об этом прошлый раз. Я подумал…

– Что это поэтический образ? Напрасно.

Я встал, зябко повел плечами. Черный плащ с капюшоном весь пропитался сыростью.

Февраль!

– Хотите узнать, что я имел в виду? Извольте!

Да, я пришел рано. Но время нашей встречи можно использовать с толком. Пусть подумает – пока еще способен.

– Начну издалека. В одной умной книге описан способ укрепления души, идущей по пути Просветления. Это, конечно, нелегко. Требуются две недели – в полной тишине, в темноте, в одиночестве…

Лет двадцать назад мне так же рассказывали о Просветлении. Только было это не в сырых подвалах Санта Мария сопра Минерва.

– Первые несколько дней ты вспоминаешь себя, свои дела и мысли: грешные, безгрешные – все. Это очень трудно – вспоминать все, не делая исключения. Затем ты начинаешь думать о тех, кто был праведнее тебя, кто страдал за Веру и Святую Церковь…

О тех, кто был праведнее. Как отец Пинто. Он умер, прибитый железными клиньями к стволу кебрачо, еще одно острие вошло в грудь, прижимая к его сердцу маленький томик Евангелия. Умер, а прочие живут. Такие, как маркиз Мисирилли. Как этот еретик. Как я…

– Затем ты вспоминаешь страдания Господа. Это тоже очень нелегко – вспомнить все, деталь за деталью: бич, бьющий по плечам, плевки в лицо, гвозди в запястьях. Вспоминаешь – и начинаешь Видеть…

…Поначалу это было просто невыносимо. Многие не выдерживали, стучались в закрытые двери, рвались туда, где ярко светило солнце…

– А потом ты начинаешь представлять себе Последнюю Битву: Божий Град Иерусалим, окруженный войском праведников в белых одеждах – и Вавилон, оплот Сатаны, восседающего на пылающем темным огнем троне…

– Игнатий Лойола, – голос сьера Гарсиласио звучал хрипло, тяжело. – Игнатий Лойола «Exercitia spirituaia».

Я взглянул на него не без любопытства.

– Читали, сьер де Риверо?

– Читал…

Он вновь закрыл глаза – и новый толчок заставил парня очнуться. Человечек в капюшоне бесшумно опустился на табурет. Я вспомнил – таких, как он, называют Клепсидрами – Будильниками.

– Ну что ж, тогда нам будет легче разговаривать.

Негромкий смех был ответом. Сьер Гарсиласио закрыл глаза, откинулся назад.

– Так вы еще ко всему и иезуит! Странно, что я с самого начала не догадался, что вы из Общества.

Будильник был начеку. Парень застонал, открыл глаза.

– Компания Иисуса… Жаль, вашего Лойолу не сожгли еще тогда, в Толедо!

– В Саламанке, – тут же поправил я. – И разберемся с терминами. Слово «Общество» – «Compania», сьер еретик, как вы можете догадаться, испанское. Оно означает не кружок собутыльников, а военный отряд. Мы – Полк Иисусов, Его Войско. Но вернемся к «Духовным упражнениям»…

– Вы тоже видели все это, сьер иезуит? Иерусалим, Вавилон?

Неужели это ему интересно? Если так, то парень крепче, чем мне казалось.

– Видел. И, признаться, мои видения озадачили наставников нашего коллегиума. На Сатане был зеленый наряд с желтыми пятнами, на голове – берет, его войско сидело на железных повозках, которые двигались сами по себе, без лошадей и мулов, а в небе летали птицы – тоже стальные. Над Иерусалимом же реял стяг с шестиконечной звездой, а рядом с ним другой – полосатый, с маленькими звездочками в углу.

Я невольно улыбнулся. Тогда меня даже отправили к лекарю. Тот долго качал головой, после чего велел мне побольше спать. Но во сне я вновь видел все это: железные повозки, ревущие стальные птицы, острые носы крылатых стрел, направленных прямо в голубое безоблачное небо.

– И только потом ты начинаешь видеть Рай…

Я ждал нового вопроса, но его не последовало. Впрочем, я бы не стал отвечать. Про такое можно рассказать только на исповеди.

– Подобные духовные упражнения, сьер Гарсиласио, полезны всем добрым христианам. А тем, кто оступился, в особенности.

Он долго молчал. Мне даже показалось, что парень заснул – с открытыми глазами. Но вот кончики губ дрогнули.

– Я уже все рассказал. Все! Неужели вы думаете, что я стану читать…

– А это и ни к чему.

Еретик, посмевший поднять руку на Мать-Церковь, не станет умиляться при виде страданий Господа. Себя он любит больше. Что ж, пусть пожалеет о себе, любимом.

– Для этого и придумана Великая Вегилия, сьер Гарсиласио. Три-четыре ночи без сна – и Сатана, которому вы служите, сам придет к вам. Ваш Ад будет страшен. А вот увидите ли вы Рай, зависит уже от вас. Ну, и от меня в какой-то мере.

– Я все равно ничего вам не скажу!

В его голосе слышалось упрямство и одновременно – страх.

– «В боренье с плотью дух всегда сильней», – усмехнулся я, вставая. – Докажите! Я зайду к вам через пару деньков…

– Погодите! – он попытался вскочить, но Будильник тут же оказался рядом. – Вы!.. Вы не имеете права! Пытайте меня! Пусть даже дыба, велья!.. Я уже все сказал! Все!

Велья? Лучше бы ему не поминать такое. Этот мальчишка – не Фома Колоколец. На велье он сказал бы все, оговорил бы родного отца, братьев, Господа Бога вкупе с Мартином Лютером. Но мне не нужна его боль.

– Вы, кажется, поклонник Ноланца, сьер Гарсиласио? Ну так докажите это. «Когда, судьба, я вознесусь туда, где мне блаженство дверь свою откроет…» Помните?

Он не помнил. Точнее, просто не знал. Наверно, из всего Бруно сьер еретик изволил прочитать только «Тайну Пегаса».

– У него превосходные стихи. Пусть они вас слегка подбодрят. Это вам понадобится.

Я прикрыл глаза, вспоминая. Много лет назад, когда я впервые ступил на неровный булыжник Campo di Fiori, эти строки не выходили из головы. Я словно слышал холодный, чуть презрительный голос Великого Еретика, говорящего со мной сквозь вечность. Голос из Ада, из его черных ледяных глубин.

 
Когда судьба, я вознесусь туда,
Где мне блаженство дверь свою откроет,
Где красота свои чертоги строит,
Где от скорбей избавлюсь навсегда?
 
 
Как дряблым членам избежать стыда?
Кто в изможденном теле жизнь утроит?
В боренье с плотью дух всегда сильней,
Когда слепцом не следует за ней!
 
 
И если цели у него высоки,
И к ним ведет его надежный шаг,
И ищет он единое из благ,
 
 
Которому дано целить пороки, –
Тогда свое он счастье заслужил
Затем, что ведал, для чего он жил[13]13
  Перевод А.М. Эфроса.


[Закрыть].
 

Он ведал, для чего жил, Бруно Ноланец, сатанист и гений, умевший смотреть сквозь хрустальную сферу Небес. Но этот мальчишка – не ему чета. Ноланца не смирили ни годы, ни пытки. Этому же хватит трех дней в компании с Будильниками. И он забудет о гордыне.

Как труп.

Как топор дровосека в умелых руках.

В моих руках.