Текст книги "Небеса ликуют"
Автор книги: Андрей Валентинов
Жанр:
Альтернативная история
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]
…Пустой город, руины Софии с чудом уцелевшей Нерушимой Стеной, на которой плачет Оранта. Кончилась давняя слава.
Пришельцы хмурились, криво цедили славянские слава, но не грабили – нечего было. И начал вылезать народ из погребов.
Кому досталось мечом по загривку, кому – по шапке боярской.
Васыль Волчко, великий боярин, стал служить литовскому князю Ольгерду.
Так все и началось. Не знаю даже, можно ли гордиться столь благоразумным предком? Девиц красных от Змея не спасал, Золотые Ворота на копье не насаживал…
И было у Волчка три сына: Олизар, Иов, прозывавшийся Ивашкой, да Александр. Средний, Иов-Ивашко, породил Романа, тот – Остафия…
Бог весть почему мы стали прозываться Горностаями! Пожалели предки битых таляров ушлым герольдам. Те и не придумали. Горностаи – и все тут. А какую легенду можно было бы сочинить!
Завидно даже!
Так и пошло: наместники, державцы, господарские дьяки и маршалки, подскарбии, сенаторы, воеводы. Дворцы: в Киеве, Житомире, Вильне, Ейшишках… Знать бы, где эти Ейшишки! «Собинные друзья» краковских монархов, «хранители чрева», просто королевские собутыльники. После очередного загула прапрадед, Остафий Романович, был пожалован Гиппоцентаврусом. До сих пор спорят, по чьей милости – то ли короля Жигимонта Августа, то ли королевы Бонны Сфорцы. Красив, говорят, был мой предок!
А потом пошла резня. Да такая, что и вспоминать нет охоты. Делили наследство, а как огляделись, то и делиться стало не с кем. Повезло прадеду Гавриле – уцелел. Всю жизнь в Горностайополе просидел, за частокол не выходя, тем и спасся. Сын его за ограду вышел – и голову сложил под татарскими саблями.
Отец умер от ран под Дорогобужем, добывая Мономахов венец королевичу Владиславу. Дивны дела: был батюшка протестантом, матушка – католичкой, а старший их сын снова в схизму перешел. Мы ни разу не виделись с ним, с братом Михайлой. Писал я ему – из Рима и после – из Гуаиры. Говорят, не пожелал гордый магнат знаться с братом-латинщиком.
Вот и все. Сестры давно замужем в чужой земле, а я…
А что – я?
Моя семья – Общество, отчизна – весь мир.
«…Ибо, кто будет исполнять волю Отца Моего Небесного, тот мне брат, и сестра, и матерь».
Всю жизнь я старался в это поверить.
Дверь в гостиницу оказалась запертой. Пришлось долго стучать, а затем ублажать ворчливого привратника несколькими байокко.
И правда – ночь на исходе, добрые люди уже седьмой сон видят.
На лестнице было темно, в коридоре – тоже, возвращаться же за свечой не хотелось. Говорят, ягуары видят в темноте, но на этот раз темнота была какой-то особенной: густой, плотной, сырой.
Скрип половиц, потрескивание старого дерева… Соседи слева съехали позавчера, в комнате шевалье – дверь настежь. В моей комнате…
Я взялся за ручки двери – и замер. Повеяло сквозняком.
За что хвататься – за нож или за распятие? За нож – вернее, но его-то я и не ношу.
Темнота дышала, холодный ветер из раскрытого окна задувал искры, не позволяя загореться труту. Фитиль свечи окаменел, заострился колом…
…Она сидела в кресле – недвижная, все в том же черном платье. Мантилья брошена рядом, руки в темном шелке сцеплены на коленях.
– Надо было закрыть окно, – выдохнул я, стараясь говорить спокойно. – Холодно!
– Правда? – Франческа удивленно оглянулась, плечи дрогнули. – А я и не заметила. Долго гуляете, Адам!
Она ошибалась. Лучше бы мне задержаться до рассвета. А еще лучше – до полудня.
– Пришла попрощаться. Нам запретили выступать, так что бедным комедиантам, посмевшим глумиться над духовным саном, придется поискать другой город. Они уезжают завтра.
…Я так и не понял, чего боюсь. Темноты? Открытого окна? Того, что уезжают «они», а не «мы»?
Рука скользнула за ворот. Распятие! Сразу же стало легче.
– Хотела вас спросить, святой отец. Вы думали, что вас пригласила на свидание я. Думали – и не пришли. Почему?
Лучше всего отшутиться. Но слова замерзали, не сходя с языка.
– Вы странный священник, Адам.
– Странный, – вздохнул я. – На что вы обиделись, синьорина? На то, что я принял бедную Климену за вас? Или на то, что я остался дома?
– Вас не было дома…
Слова прозвучали равнодушно, сухо. Ладонь, сжимавшая распятие, покрылась потом.
– В тот вечер я сама думала заглянуть к вам в гости. Как сегодня. Но мне не везет…
Я почти поверил. Почти – наш хозяин внимателен к гостям своих постояльцев. Но в то утро он промолчал.
– Что с вами, синьор гидравликус? – она медленно встала, легким движением набросила мантилью на плечи. – Знаете, здесь действительно холодно…
Шаг, еще шаг… Она шла медленно, глядя не на меня, а куда-то в сторону. Ее взгляд…
Я стиснул зубы.
– От вас пахнет духами.
– Значит, вот в чем дело? Комедиантки вам не по вкусу? А я вам подарок приготовила.
– Какой?
Ее смех был почти такой же, как раньше – веселый, живой.
– Увидите. Адам, вы что, думаете, я – призрак?
«Извольте видеть, монсеньор. Горло перерезано острым предметом, вдоль грудной клетки и живота – глубокий продольный разрез, глаза отсутствуют, что затрудняет опознание…»
– Та, что была убита – не Климена.
– Правда? – шевельнулись бледные губы. – А кто же?
Ее рука медленно протянулась ко мне, замерла, дрогнула…
…Пальцы, лежавшие на распятии, сжались в кулак…
– Адам! Зачем вы так?
Ее голос внезапно дрогнул, отозвался болью, затянутая шелком ладонь коснулась руки…
…И наваждение сгинуло. Усталая замерзшая девушка прижалась к моему плечу. Негромкий стук – крест с распятым Богом упал на пол.
* * *
Мы сидели рядом, из окна струилась серая предрассветная муть. От очага несло гарью, но это было лучше, чем ледяной холод.
– Ты сказала, что уезжает труппа, а не ты.
– Так оно и есть, – Франческа рассмеялась, прижалась щекой к моему плечу. – Я остаюсь на несколько дней. У меня здесь тетка. Только не в Риме – в Остии, так что пугать тебя я больше не смогу. Ты веришь в призраки?
– Конечно, нет, – охотно подхватил я. – Святая Церковь сие отрицает, а я весьма ортодоксален.
– Ты – поп.
Я вздохнул. Ничего тут не поделаешь. Поп и есть.
Да, я не верю в призраки. Не верю, и стараюсь забыть о том страшном, что лежало на кровати в доме Дзаконне.
О той, что не была Клименой.
– Поэтому… Поэтому я и не писала тебе записок. И, наверно, уже не напишу. Ты знаешь, следствие прекратили?
Это я знал. Семья Монтечело оказалась не по зубам сьеру Катанье.
– Актрис оскорбляют, насилуют, убивают. Актеры – не люди. А твои попы благословляют убийц.
– Это не так, Франческа.
Я мог бы рассказать ей о Гуаире, но знал – не поверит. В Вечном Городе Гуаира мне самому начинала казаться сказкой.
– Пора. Мне действительно пора.
Она встала, накинула мантилью на плечи.
– Мы… Мы больше не увидимся? Никогда?
Хотелось сказать «нет». Очень хотелось сказать «нет»…
– Не отвечай, не надо! Знаешь, женщине, тем более актрисе, нетрудно найти хорошего любовника. А вот встретить хорошего человека… Ты – хороший человек, де Гуаира! Жалко, что ты – священник. Но если ты поп – сотвори чудо! Сделай так, чтобы мы встретились!
Она не шутила, и я вновь почувствовал, как пальцы сводит холодом. Чудес не бывает. Особенно – таких.
– Мы… Ты и я… Это неправильно, чтобы так – навсегда! Неправильно!
Кого она убеждала? Меня? Бога?
– Сделай!
Чего она хочет? Ведь мы не брат и сестра, не супруги, даже не любовники. Мы едва знакомы…
Священник и актриса. Даже облако Южный Крест не повенчает нас.
– Киев, – медленно проговорил я. – Август и сентябрь. Я буду там.
…Сказал – и сам себе не поверил…
Она подалась вперед, губы сжались.
– Киев? Ты уже говорил о Киеве! Я узнавала, это где-то в Польше… Хорошо! Я найду тебя, Адам! Прощай! Не забудь о подарке!
…Она уходила по пустой, затянутой утренним туманом, улице. Каблучки звонко били тонкий лед…
* * *
Подарок я отыскал в углу – большой, в темном мохнатом чехле. У подарка было шесть струн, отозвавшихся на мое прикосновение нетерпеливым звоном.
Откуда она узнала, что я мечтаю о гитаре? Кажется, я ей говорил – мельком, походя… Или не говорил, просто догадалась?
Пальцы легли на деку…
«Клирик не должен играть на гитаре! Вы слышите? Я приказываю вам не брать с собой гитару! Приказываю! Вы обязаны повиноваться!..»
Слушаюсь и повинуюсь, Ваше Высокопреосвященство!
Бурбон, Марсель увидя,
Своим воякам рек:
О, Боже, кто к нам выйдет,
Лишь ступим за порог?
На этот раз песня про славного принца Бурбона звучала в два голоса, да так, что с потолка сыпалась крошка. Пели уже в третий раз – и все с тем же вдохновением. Оно не иссякало – как и вино в кувшинах.
Шевалье дю Бартас был свободен. Как вольный ветер. Как шпага, выхваченная из ножен.
То спуски, то подъемы,
Ах, горы не легки!..
Дошли, но даже дома
Свистели в кулаки!
Ради такого случая в кубках темной кровью плескалась лакрима кристи. Удивленному шевалье я пояснил, что это дар от Конгрегации паломничества.
Интересно, существует ли такая?
* * *
– Мой дорогой друг! – прокашлявшись и причастившись «слезы христовой», возгласил дю Бартас. – Я скинул оковы и надел латы! Во мне кипит кровь моего пращура, славного рыцаря Анри де Гюра дю Бартаса, возложившего на себя Алый Крест, дабы шествовать в Иерусалим! Я трепещу – но не от страха, а от предчувствия подвигов! Mort Dieu! Пойдет дым коромыслом!
У меня было точно такое же предчувствие. Но, странное дело, я не испытывал восторга.
– Однако же, дорогой де Гуаира! Насколько я понял, надлежит нам странствовать без слуг. Я не слишком привередлив, но гоже ли благородному дворянину самому снимать сапоги?
Шевалье сокрушенно покачал головой.
– К тому же меня несколько смущает наш спутник. Вы, кажется, говорили, что он из грамотеев?
Я подтвердил и это. С синьором де ла Риверо нам предстояло встретиться уже в Остии.
– Не люблю мозгляков! – дю Бартас скривился. – Перышки, бумажки… Vieux diable! Да разве это занятие для настоящего мужчины?
Римскому доктору богословия в этот вечер определенно икалось.
На столе, рядом с полупустым кувшином, лежал небольшой томик в новеньком желтом переплете. Теперь у славного дю Бартаса было целых две книги. Вторую – записки его соотечественника ле Вассера де Боплана, только что изданные в славном городе Руане, я случайно нашел в книжной лавке неподалеку от Колизея.
Увидев мой подарок, шевалье ужаснулся, но я твердо заявил, что чтение «Описания Королевства Полонии» входит в программу паломничества. Дю Бартас смирился, пообещав прочитывать в день минимум два абзаца.
Этот томик пригодится не только ему. Матушка увезла меня в Италию, когда мне только-только исполнился год.
Какая ты теперь, родина?
– Да вы загрустили, дорогой друг! – тяжелая ладонь шевалье легла мне на плечо. – Бросьте! Блуждать по дикой Татарии все же отраднее, нежели гнить в римской тюрьме! К тому же…
Внезапно его глаза округлились, нижняя челюсть, дрогнув, начала отвисать:
– Поп! Убей меня Бог! Поп!
В первый миг я решил, что речь идет обо мне, но палец доблестного дю Бартаса указывал в сторону двери.
Поп?
Я оглянулся – и узрел попа.
…Фиолетовая сутана, острый нос в прыщах, сверкающая лысина вместо тонзуры, скрученное вервие, заменяющее пояс…
В первый миг я, как и положено, не поверил глазам своим. Затем решил, что кто-то из моих приятелей-комедиантов решил нас напоследок разыграть.
– Pax vobiscum, дети мои! Не подскажете ли, где мне найти монсеньора Адама?
Теперь челюсть начала отвисать у меня.
– Изыди! – рявкнул шевалье, сотворяя нечто, напоминающее крестное знамение, но гость оказался настойчив.
– Ведомо мне, дети мои, что оный монсеньор Адам…
…Голос под стать внешности – козлиный. Или ослиный. Или все вместе.
– …в явной близости отсель пребывать должен…
Дю Бартас зарычал и начал грозно приподниматься. Пора было вносить ясность.
– Дорогой шевалье, не утруждайте себя. Я разберусь.
Оказывается, для того, чтобы приподнять попа за шиворот, не требуется особых усилий. И чтобы выкинуть в коридор – тоже.
– Только не бейте его, – напутствовал меня пикардиец и, подумав, добавил:
– …то есть, я хотел сказать, до смерти.
* * *
Я втолкнул фиолетовую сутану в комнату, бросил на табурет, хлопнул дверью.
– Вы что, ополоумели? Кто вас прислал, болван?
Прыщи на его носу побелели. Дрожащая ручонка нырнула за пазуху, доставая свернутый в трубочку листок.
– М-монсеньору Адаму де Гуаире!.. Я – брат Азиний, смиренный брат Азиний…
Я хотел вновь приложить его, но вовремя заметил печать. Знакомую сургучную печать на красном шнурке.
Его Высокопреосвященство Франческо Инголи не забыл обо мне.
Читал я долго – сперва раз, затем второй. Вроде, и язык итальянский, и буквы знакомые…
– Не понимаю, брат Азиний. Тут сказано, что вы… едете со мной?! Куда?
– Истинно так, монсеньор! – радостно подтвердил попик. – Послан я, дабы споспешествовать вам, равно как и спутникам вашим. Споспешествовать – и помощь оказывать, какую мне по силам. В своей неизреченной милости Его Высокопреосвященство призрел меня, скромного брата и, вызволив из узилища, доверил ехать в земли барбарийские, дабы узреть, яко воссияет там святость…
– Стойте! Стойте! – взмолился я. – Какое узилище? Какая, к черту, святость?
Брат Азиний скромно потупил очи и поспешил перекреститься.
– Та святость, монсеньор, что от святых, избранников Господних, истекает. Ибо сказано: яко же душа святого в горнии выси исходит, то Небеса ликуют!
Бог весть, кто сказал это! Небеса ликуют… Не беса ли куют?[14]14
Каламбур Сергея Федина.
[Закрыть]
– Церковь наша святыми, яко колоннами коринфскими, изукрашена. А посему поручено мне изыскать в Рутении праведников, что жизнию святою прославились, а тако же мучеников, за веру пострадавших. И теми примерами укрепить в пастве послушание, среди пастырей же – рвение…
Его Высокопреосвященство явно решил мне отомстить.
За гитару.
– Значит, святых искать будем? – вздохнул я. – А при чем тут узилище?
Он вновь опустил очи долу, шморгнул носом.
– Грехи… Каждый грешен, монсеньор! Искусил меня бес, и согрешил я тремя органами чувств: увидел, услыхал, коснулся…
– Денег?
– Ни Боже мой! – он даже подпрыгнул. – Не грешного злата, но некоего отрока, летами юного, видом же ангелоподобного…
При этих словах брат Азиний почему-то причмокнул.
– Ясно, – констатировал я. – Ну что же, добро пожаловать! Прежде всего, не смейте называть меня монсеньором…
* * *
– У меня хорошая новость, шевалье, – сообщил я, входя в комнату. – Кажется, проблема с сапогами решена.
– Отменно! – дю Бартас ничуть не удивился. – Mort Dieu! Да за это надо выпить! Хотя нет, мы еще не пили за вашу гитару!
Подарок Франчески лежал тут же – роскошный, переливающийся перламутром. Мне даже не хотелось думать, сколько ей пришлось заплатить за такое сокровище.
Впрочем, перламутр – ерунда.
Гитара звучала… Бог мой, как она звучала!
– Но выпьем мы не прежде, дорогой друг, чем вы сыграете! Parbleu! Я чувствую, в пути нам не придется скучать!
Сыграть? Почему бы и нет? Я осторожно взял гитару, прижал к груди, тронул чуткие струны – и пожалел, что с нами нет Коломбины.
– Это испанская песня, шевалье. Она называется «Облако Южный Крест»…
римского доктора богословия.
F.
Отец Гуаира в восторге от своей палаческой работенки. Вместе с тем, он сильно заблуждается в степени своих успехов. Ни о какой моей покорности и речи не шло. Он прав в одном: в том, какие чувства я к нему испытывал в те дни. Впрочем, за эти полвека они ничуть не изменились.
Конечно же, я никого не выдавал. Арест моего брата последовал по просьбе испанской Супремы, что же касается остальных, то это были не друзья, а совершенно посторонние люди.
G.
Автор не только склонен приукрашивать свои деяния (и злодеяния), но часто элементарно лжет.
Приведу пример.
Его взаимоотношения с этой жалкой комедианткой (с которой побрезговал бы якшаться любой порядочный человек) вовсе не были столь безобидными. Отец Гуаира не упомянул, что тем утром, перед тем, как он ее выгнал, вероятно, удовлетворив свою гнусную похоть, к нему зашел я. Не люблю подглядывать в замочную скважину, но ради истины отмечу, что они вовсе не сидели на его ложе. Упомянутая комедиантка, совершенно обнаженная, спала, укрытая покрывалом, а отец Гуаира стоял у окна.
Выводы делайте сами.
Впрочем, похоть – не единственный его порок. Я почти уверен, что убийство в доме Дзаконне не обошлось без его участия.
И вот почему.
Отец Гуаира знал некоторые подробности убийства, о которых просто невозможно догадаться («она умирала долго – и страшно»). Откуда?
Он знал, что убитая – не Климена (что выяснилось значительно позже). Опять-таки, откуда?
Судя по всему, во время оргии с комедиантами и после нее распутный поп оказался слишком болтлив. А иезуиты, как известно, не терпят живых свидетелей. Кроме того, эта комедиантка знала о его участии в дуэли.
Он действительно испугался, увидев Франческу. Почему? Да потому, что, живая, она могла его изобличить, в том числе сообщить властям о его истинной роли в этой кровавой трагедии. Иезуит боялся не призрака мертвеца, а призрака разоблачения.
H.
Особо следует сказать о Гуаире, о которой столь часто вспоминает автор.
Иезуиты вот уже почти целый век откровенно лгут, представляя свой парагвайский эксперимент в качестве попытки создания Нового Мира.
Смешно – и страшно.
Правда же в том, что на берегах Парагвая столкнулись две шайки рабовладельцев: испанские плантаторы и иезуитские «ловцы человеков». Отсюда их вражда. Порядки же в иезуитских редукциях ничем не лучше, чем в энкомиендо. Достаточно напомнить, что эти поборники мракобесия учат индейцев только четырем действиям арифметики и умению подписывать свое имя. Совершенно очевидно, что создание «самоуправления», отмена смертной казни и телесных наказаний, «защита» от испанцев, театр и праздники – это лишь способ обмануть бедных «инфлиес», дабы заставить их трудиться на благо Общества.
Недаром в начале своего путешествия отец Адам вел в Амстердаме переговоры с Ост-Индской компанией. Вот какому богу служит он и ему подобные! Я не говорю уже о том, что идея «социального равенства», изложенная в писаниях фанатика Мора и еретика Кампанеллы, порочна по своей сути.
Это и так очевидно.
I.
И, наконец, о некоторых частностях.
Об отце Адаме, лжеце, распутнике и гордеце, читатели уже имеют определенное представление. Добавлю лишь, что сей иезуит напрасно мнил себя (что очевидно) Аполлоном. На самом деле его внешность могла вызвать только смех – длинноногий, длиннорукий, смуглый, он в самом деле весьма смахивал на гнусную обезьяну из американской сельвы.
А вот за брата Азиния мне до сих пор обидно.
Отец Гуаира относился к нему хуже, чем к собаке. А между тем, брат Азиний – очень хороший и честный человек. Он – бывший регент хора, искренне любивший своих воспитанников, приятный собеседник и, кстати, вовсе не такой урод, как считает автор. Брат Азиний действительно небольшого роста, но его наружность скорее приятна, особенно когда он не надевает сутаны.
Что касаемо его порока, то он извинителен. Еще древние греки, равно как и римляне, не видели ничего преступного в однополой любви. Достаточно вспомнить Сократа, Александра Великого и Цезаря. Чувства человека следует уважать, а не презирать!
Книга Вторая
в которой содержится рассказ о плавании из Остии в Истанбул и далее на север, о климате и достопримечательностях Крыма и Татарии, об обычаях и нравах тамошних жителей, о путешествии через Татарийские степи в земли, лежащие у великой реки Борисфен, именуемой еще Днепром, а также о многом ином, которую автор для краткости склонен наименовать
Сгинувший Нострадамус
Главы VII-VIII. Эпитома.В этих главах, неимоверно затянутых, автор повествует о плавании на венецианском корабле «Святой Марк» из Италии в столицу Блистательной Порты. В них содержатся пространные и совершенно не представляющие интереса размышления о средиземноморской торговле, в том числе о соперничестве между Генуей и Венецианской республикой в Леванте. Значительно более любопытны мысли отца Гуаиры по поводу исторических судеб Византии. Автор справедливо видит первопричиной ее падения православие, оказавшее пагубное влияние не только на Второй Рим, но и на Балканы и Русь.
При описании пребывания в Истанбуле, излишне подробно смакуется мелкое и совершенно незначительное происшествие, связанное с братом Азинием. Несмотря на гнусные намеки автора, истина состоит в том, что этот достойный человек заблудился в кварталах Галаты и был вынужден воспользоваться гостеприимством одного греческого юноши.
Из Истанбула отец Гуаира и мы, его спутники, направились на корабле «Яхья Бухтейн» в Татарийский Крым, где и сошли на берег Ахтиарской бухты.
