Текст книги "Аргентина: Крабат"
Автор книги: Андрей Валентинов
Жанры:
Альтернативная история
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]
Марек Шадов встал. Китаец и два американца, птицы невеликие, у мистера О’Хары на посылках. Таким драки (войны!) и положено начинать. А вот четвертый...Четвертая...
В последнее время, так уж получилось, именно Марек Шадов стал правой рукой мистера Мото. В армии О’Хары тоже произошли перемены. Прежние его помощники куда-то исчезли, и всем стала заправлять...
– Пусть на колени станет. Тогда, может, и отпустим.
ОНА!
Марек видел ЕЕ всего пару раз и то издали. Запомнил, но не больше. Его лет или чуть старше, светлые волосы, прекрасно пошитое платье, колье на высокой шее. А тут... Считай, в трех шагах...
Вдохнул, выдохнул, хотел глаза протереть... Но вовремя вспомнил, что он – на войне, мистер О’Хара послал свою армию в бой. Двое – с боков, третий, китаец, чуть сзади. ОНА – впереди.
На колени, значит?
– Мы не на равных, – улыбнулся. – Мало вас чего-то. Несите пулемет, тогда и беседовать станем. А то обижу кого ненароком.
Страха не было. Страх остался под темной речной водой, утонул в мертвых остекленевших зрачках. Мир стал огромным прозрачным кристаллом, а он, Марек Шадов, – маленьким злым черным мячом.
И – плевать на все!
Кроме НЕЕ.
Удержался на краю, ударил не рукой – взглядом, прямо ЕЙ в глаза.
Мир-кристалл дрогнул. Как и ЕЕ губы.
***
– Мне не нужен пулемет, Марек Шадов. Твой хозяин слишком много возомнил о себе, но для начала мы проучим сопляка, который чистит ему ботинки. А еще у нас есть пара вопросов по поводу твоей последней поездки. Если ответы нам понравятся – твое счастье.
– А у меня есть пара ответов, которые могут очень не понравиться. Для каждого из вас – кроме тебя.
– Почему для меня исключение?
– Я тебя люблю.
***
Кристалл исчез, растворился в густом папиросном дыму. Мир вновь стал самим собой – обычным, обыденным, плоским. Ресторан, столики, испуганные лица официантов, нож в руке китайца, ЕЕ странное лицо.
Все как и должно быть. Только Марек Шадов понял, что совершенно счастлив.
Теперь ему было все равно. И когда двое с боков подошли к столику, он врезал пустой бутылкой по ножке стула, превращая бесполезную скляницу в «марсельскую розу». И когда ниоткуда – из папиросного дыма – возник сам мистер О’Хара, парней отогнал, ЕЕ обнял – властно, по-хозяйски, на него же поглядел, как смотрят на пустой стол.
– Расскажешь ему! – бросил уходя.
«Ему» – мистеру Мото.
– Обычаи парижских апашей, – скажет на следующий день работодатель. – Последнее предупреждение перед началом войны. Вы вели себя правильно, Марек.
А потом помянет и ЕЕ.
– О’Хара никогда не умел разбираться в людях. Она – его самая большая ошибка.
Но это будет потом, после того, как Марек отдаст официанту уже ненужную «розу», посмотрит ЕЙ вслед – и услышит первые такты «Титаник-вальса».
4
– Голуби, мадам! – Бесцветные глаза-пуговички моргнули.
– Почему они вогкуют, мадам? Почему змеи... Да, змеи, самые холодные тваги на земле, пегеплетаются дгуг с дгугом?[43
[Закрыть]]
Женщина сдержала усмешку и даже сделала вид, что внимательно слушает. Старость... В чем можно упрекнуть человека, перешагнувшего вековую черту?
– Пе-ге-пле-та-ю-тся, да! Почему мошки... Маленькие-маленькие мошки пголетают сотни километгов, чтобы найти себе пагу? И гыбки, с плавничками и хвостиками. Гыбки!..
Старичка, маленького, ушастого и абсолютно лысого, знал уже весь «Гранд-отель». Привезенный по какой-то надобности из своего захолустья в Париж, он регулярно сбегал от сиделок, находил жертву – и говорил о любви. Лично ее почтенный ветеран поймал прямо в огромном холле, в двух шагах от стойки регистрации.
– Почему гаспускаются цветы, мадам? – Беззубый рот плямкнул. – Гозочки! Тюльпанчики! Настугции, мадам! Хгизантемы!.. О, мадам! Газве вам не пгиходилось чувствовать симптомы божественной стгасти?..
Старичок был безумен от пяток до кончиков ушей, но вовсе не глуп. При побегах из запертого номера проявлял немалую изобретательность, теперь же, посреди своей пылкой речи, внимательно следил за собеседницей, словно чего-то ожидая. Ее ли он видел сейчас? От нее ли ждал ответа?
– Стгасть! Теплота в ладонях, стганная тяжесть во всем теле, огонь на губах, вызванный не жаждой. О нет, мадам! Но тем, что в тысячи газ сильнее, непгеодолимее жажды!
В Париже она бывала регулярно и чаще всего останавливалась именно здесь, в огромном шестиэтажном здании на Рю Скриб, как раз напротив Парижской оперы. Очень удобно – центр, всего три минуты неспешного хода до Вандомской площади, а главное – людское море, в котором можно в случае необходимости легко исчезнуть – подобно рыбке с плавничками и хвостиком. Или встретиться – совершенно случайно, как с этим жаждущим любви дедушкой.
– Любовь, любовь, мадам! О, знаете ли вы, что такое любовь?
Старичок ждал ответа, напряженно, не отводя взгляда. Надо было идти, нужный человек уже появился – как раз возле регистрационной стойки...
– Думаю, что знаю, мсье.
Подслеповатые пуговички вспыхнули, внезапно обретя цвет – ярко-карий, словно обычное стекло обратилось в драгоценный турмалин. Женщина улыбнулась:
– Я шла убивать, а мне посмотрели в глаза и объяснились в любви. И мир стал немного другим.
Погладила старичка по тощему пиджачному плечу, поправила лацкан с розеткой Почетного легиона...
***
Женщина в длинном светлом платье от Мадленн Вионне. Колье на высокой шее, прическа под Бэт Дэвис, белая сумочка с большой красной розой, белые перчатки, на безымянном пальце левой руки – кольцо-саркофаг. Мужчина – невысокий крепыш лет тридцати в костюме из магазина готового платья. Старые ботинки, короткая стрижка, невыразительное лицо. На правой кисти – глубокая царапина, небрежно смазанная йодом.
Странные встречи случаются в «Гранд-отеле».
– Мадам Веспер, как я понимаю?
– Да, это я. В следующий раз советовала бы прийти в буденновке и при шашке. Так будет еще выразительнее.
– Для вас – хоть на тачанке... Я только что с самолета, в Ле Бурже какая-то авария, пришлось садиться в Вильнёве. Надел что первое попалось, схватил такси. Но... Виноват.
– Пилот был коммунистом и не пускал в салон тех, кто прилично одет?
– Так я и был пилотом, мадам. «Ньюпор-Деляж-29», серийная модель 1925 года, бывший истребитель, ныне – скромный почтальон[44
[Закрыть]]. А я – Роберт. Это имя, а вот фамилия...
– Фамилию вы забыли, бывает. Тогда я – Ильза.
– Ильза – Почитающая Бога, Веспер...
– ...Венера, Вечерняя Звезда. Так уж назвали. Иногда имя – это просто имя, Хродберт, Блистающий Славой.
***
Он курит, она – нет. Пьют одно и то же – виски «Dallas Dhu». Стаканы с толстым дном, минеральная вода в бутылке с высоким горлом. Ни тостов, ни здравиц – вразнобой, по мере охоты.
Работают.
Номер-люкс, бордовые занавеси, гобелены на стенах, ковры с высоким ворсом. Мужчина за столом – папка с бумагами, две перьевые ручки, пресс-папье тяжелой бронзы. Рядом пепельница, пачка «Gauloises caporal» – крылатый шлем на лиловом фоне, зажигалка.
Женщина в кресле, руки сцеплены на левом колене. Черненый египетский саркофаг издали похож на коготь.
Сизый дым. Тихий разговор.
– Мое руководство хочет знать, как будут осуществляться поставки после начала большой войны в Европе.
– Передайте вашему руководству, Роберт, что большой войны в Европе в этом году не будет.
Шелестит бумага, еле слышно скрипит перо дорогого паркера. Мужчина делает пометки, подчеркивает слова, ставит значки на полях.
– Мое руководство хочет знать, с кем мы в дальнейшем будем иметь дело: с вами или с господином О’Харой?
– Передайте вашему руководству, Роберт, что вы будете иметь дело со мной – и только со мной.
Мужчина кажется невозмутимым, женщина тоже. Только присмотревшись, можно заметить, что он слишком сильно прикусывает сигарету, а ее сцепленные пальцы побелели.
– Мое руководство хочет знать, сможете ли вы продать нам изделия из особого списка.
– Передайте вашему руководству, Роберт, что кошку в приличном обществе принято называть кошкой. Хотите новейшие разработки, которые в Европе именуют «инопланетными»? Нет, продать их мы вам не сможем, но кое-что получите бесплатно. Запоминайте: Рудольф Рёсслер, владелец издательства «Вита-Нова». Швейцария, Люцерн, улица Хертенштайн, дом 8, книжный магазин.
Мужчина кивает, откладывает паркер, с силой проводит ладонью по лицу.
***
– Ваше руководство, Роберт... Как вы всё прячете, даже смешно! Ваш Сталин ошибается. Ему кажется, что смысл происходящего в том, что Гитлера натравливают на СССР. Это не так. СССР никто не принимает всерьез, вы сейчас значите немногим больше Ирана. Богемского Ефрейтора вскормили англичане, чтобы иметь острастку против победоносной Франции. Потом спохватились, но стало поздно. Гитлер нашел новых друзей и начал играть по своим правилам.
– Вы правы, Ильза, теперь ему помогают очень серьезные люди из Штатов. Но Судеты – это война!
– Никакой войны, Роберт. Гитлер знает главный секрет: ни Франция, ни Англия не станут сражаться из-за чехов. А также из-за австрийцев, швейцарцев, литовцев и поляков. А потом будет уже поздно.
– Насчет Швейцарии вы не ошиблись, там происходит что-то странное. В немецких кантонах началось движение за пересмотр Конституции 1876 года, речь идет фактически о полной самостоятельности. Но Швейцария – это не только сыр!..
– Представляете, что начнется в Европе, если прекратят работу швейцарские банки? Три года хаоса – а потом появится планета Аргентина, о которой пишут в книжках с яркими обложками. Такой исход не входит в мои планы, поэтому наше сотрудничество будет продолжено. Только не тратьте золото на всякие мелочи. Никакие параболоиды и «лучи смерти» вам не нужны.
– А что нужно?
– Алюминий и высокооктановый бензин. И еще – зенитные орудия[45
[Закрыть]].
5
– Этих хватит, – рассудил Хинтерштойсер, наблюдая, как очередная железяка с шипением погружается в воду. – Нам еще нужен десяток ледовых крючьев. И ты еще про «кошки» говорил, которые с передними зубьями.
Тони Курц, отложив щипцы в сторону, взглянул с упреком. В кузнице он работал с самого утра. Андреас клялся и божился, что сразу же после завтрака придет помочь, но закрутился, завертелся, забегался... Особо виноватым, впрочем, себя не чувствовал, так как тоже был при деле. Каждому – своя забота.
Курц бросил в угол кожаный передник, долго пил воду, потом устало махнул рукой.
– Пошли, лентяй. Есть новости.
В родной Берхтесгаден заглянули не без опаски, но никто их нежданному визиту не удивился. Привыкли за последний год. Хорошо служить в часе езды от отчего дома! Курц сразу же занял кузницу, решив не откладывать самое важное до Берна, Андреас же принялся кружить по городским улицам, заглядывая ко всем ближним и дальним. И, как выяснилось, не зря.
– Я чего подумал, – начал он, хлебнув пива из тяжелой глиняной кружки. – На пятый день нас искать начнут. Или даже раньше, если начальство нос в бумаги сунет...
– Тише говори! – Тони поглядел по сторонам, нахмурился. – Уезжаем завтра же утром. Вещи сложишь вечером, зайду – лично проверю.
Расположились на летней веранде, в самом сердце большого фруктового сада. Солнце, зелень, беззаботное синее небо, пиво прямо с ледника. Рай!
– Что уедем – понятно. А потом сюда прикатят по наши души. Спросят, что да как, а главное – куда. Девались мы, в смысле.
Хинтерштойсер, с наслаждением допив пиво, приударил донышком по темной от времени столешнице.
– А мы с тобой – в Берлине!
Полюбовавшись эффектом, закурил, завив дым колечком.
– Марту помнишь? Марту Ранш из соседнего класса? Которую все наши парни того... на танцы приглашали. Она из дому сбежала – как раз вчера, перед нашим приездом. У нее в Берлине какой-то ухажер, то ли пожарный, то ли танцор из оперетты, то ли оба сразу. Смекаешь, к чему это я?
Уловив недоуменный взгляд, пояснил снисходительно:
– Мы же на свадьбу приехали, не забыл? Значит, Марта – твоя суженая. Ну, влюбился ты, бывает. Свадьбу готовили тихую, только для самых близких. Но вот беда! Сманили невесту, бежала, подлая, считай, из-под венца. Ты – за ней, а я, стало быть, за тобой. И все – в Берлин.
– Кто же такому поверит? – поразился Курц. – Я – и эта... Марта Ранш?!
Хинтерштойсер хмыкнул:
– Все поверят. То есть уже поверили. Зря я, что ли, по Берхтесгадену бегал? Знаешь, как тебе сочувствуют?
Курц отставил кружку в сторону, сжал крепкий кулак.
Разжал.
– Когда я тебя буду убивать, не спрашивай, за что. Договорились?
Дождавшись ответного кивка, полез в карман брюк, достал два измятых почтовых конверта.
– С утра таскаю. Кто-то, кажется, обещал в кузнице помочь?
***
Слышишь? Выгляни в окно!
Средь дождя и мрака
Я торчу давным-давно,
Мерзну, как собака.
Хинтерштойсер отложил в сторону густо исписанную страницу, взялся за следующую.
– Сам сочинил? – осведомился Курц, не отрываясь от второго письма. Первое, уже им прочитанное, изучал Андреас.
– А ты думал! Сам, конечно! – приосанился Хинтерштойсер. – Правда, в школе мне сказали, что и у Шиллера что-то подобное было. «Дождь и гром. В глазах черно...» Хоть назад возвращайся!
Письмо прислал доктор Отто Ган, их спутник по недавней поездке в Италию. Послание было коротким и не слишком веселым. Доктор сообщал, что его долгожданная командировка в Монсегюр откладывается на неопределенный срок «сами догадайтесь почему ». И к подножию Эйгера, дабы поболеть за штурмовую команду, он едва ли поспеет. Потому как «собрали – и отпускать не хотят».
– Это он про СС, – без особой нужды пояснил Андреас. – Угораздило...
Язык прикусил. В родном городе ни он, ни Тони солдатские выражения себе не позволяли. Зарок!
– ...В-вступить, теперь век ботинки не отмоет. Значит, «черных» тоже мобилизуют.
Курц только кивнул – увлекся чтением. Хинтерштойсер взялся за письмо, подумал, положил на стол.
– Во всех прогнозах – одно и то же. На Эйгере – бури, дожди и сильный ветер. «К черту! Выгляни в окно! Холод сводит скулы. Месяц спрятался, темно. И фонарь задуло». Худшая погода за последние полвека, как на заказ! «Сколько я истратил сил, холод, голод, дождь сносил...» Везучие мы с тобой!
Добросовестный доктор не поленился съездить на столичную метеостанцию и лично переписать прогноз. Еще два, столь же дождливые, с ветром и бурей, ему прислали из Берна и Мюнхена.
Отто Ган и не пытался отговаривать приятелей. Но что он думал, легко читалось между строк.
– Изучил? – осведомился Курц, кладя второе письмо рядом с первым. – А теперь скажи мне, Андреас, ты когда-нибудь забывал веревку, если шел на скалы?
– Ч-чего?
***
– Давай еще раз, Тони. Что-то у меня соображалка заклинила. Кто сказал? Когда сказал? Кому сказал? Может, эта тетка – сумасшедшая?
– Не тетка. Баронессе Ингрид фон Ашберг-Лаутеншлагер Бернсторф цу Андлау восемнадцать лет, она поднималась на Монблан, гоняет на мотоцикле и время от времени помогает нуждающимся скалолазам.
– Да, триста марок – сильно. Молодец девица! Но почему...
– У нее есть очень странный друг в Штатах. Вроде как пророк. И ему было видение: мы оба с тобой где-то в горах, холодненькие и печальные, а ты говоришь, что сам виноват...
– Опять я? Как что, так сразу я!..
– «Не взял веревку, такая вот беда». Дословно. Госпожа баронесса – девушка современная, видениям не верит, но все-таки предупреждает. Вдруг ты, Андреас, веревку забудешь?
– Очень смешно! Холодненькие, печальные – и несем бред.
– Это ты несешь, я просто холодненький. А еще этот странный друг написал не кому-нибудь, а самому Джону Гиллу – по поводу Эйгера. Видишь, как о нас заботятся?
– Джону... Погоди! Джон Гилл, который «Скалолаз в Южных Аппалачах »? Паук из Кентукки? Тот самый?
– Тот самый. И знаешь, что Паук ему ответил?
6
Окно было открыто настежь, но табачный дым упрямо не хотел уходить. Он не слишком мешал, но женщине почему-то стало тревожно. Табачный дух, чужой запах, чужой город.
...Чужая жизнь.
Тревогу прогнала, как прогоняют надоевшую муху, отодвинула в сторону недопитую бутылку «Dallas Dhu», плеснула минеральной воды в стакан. Опьянения не было, только голова стала тяжелой, словно и она – чужая.
По чужой дороге, в чужом облике, сквозь чужие взгляды, сквозь чужие руки, ради чужой выгоды... Только Смерть будет своей, не на прокат взятой.
Шевельнулись губы, неслышно рождая слова.
Танго!
В этой жизни
танцуем танго,
После смерти
танцуем танго,
Жизнь со смертью
танцуют танго,
Все танцуют,
Господь и дьявол...
Женщина резко выдохнула, прерывая прилипчивую мелодию. За дело! Чистый лист, самопишущее перо паркер, глоток воды.
«Привет, Герда! Привет, маленькая!..»
Дочери она писала два раза в неделю, стараясь четко выдерживать график. Понедельник и четверг, если же не получалось, то вторник и пятница. И письма были одинаковы, как она ни старалась. Сначала, что скучает, потом – подробный разбор того, о чем сообщала дочь, ответы на вопросы, советы – как можно мягче, ненавязчивей. В конце письма, как и положено: «Люблю! Целую! Скоро увидимся!» Вместо подписи – маленькая корона о трех зубцах, словно на гаванских сигарах.
– Разве так можно писать ребенку? – сказал ей как-то муж. – Ты же не оружие продаешь.
Она не обиделась – удивилась. А как иначе? Ребенок – ничуть не глупее взрослого, пусть и мыслит совсем по-другому. С ним надо говорить серьезно, не сюсюкать. Иначе почувствует, что он (она! Гертруда!) для родителей не человек, а забавная игрушка. Слишком сухо? Но она же пишет «Люблю!»
«Сейчас я снова в Париже. Не завидуй, маленькая, здесь очень шумно и не слишком уютно...»
Несколько раз она порывалась забрать дочь из их маленькой берлинской квартиры. Но понимала – некуда. Гостиничный номер, даже «люкс» с бордовыми шторами на окнах, не заменит дом. Пусть все идет как идет, жаль только, что дом этот – бумажный, словно фонарик на китайском весеннем празднике Чуньцзе. Уютный, светящийся теплым живым огнем, но такой хрупкий...
«...Не верь газетам и не пугайся. Войны не будет, никто ее не хочет, все кончится тем, что крикуны охрипнут и вернутся к своим делам. Но будь осмотрительна. В пансионе не говори лишнего, твои подруги еще маленькие, они тебя не поймут или поймут неправильно. Хочешь поговорить о политике – говори с Каем. И не жалуйся, что он не разбирается в мировой финансовой системе. Я в ней тоже не разбираюсь. Такие мы с Каем отсталые...»
Родительский дом она оставила очень давно. Забыла. Заставила себя не вспоминать. Потом, привыкнув и повзрослев, научилась чувствовать себя камешком, маленьким, но твердым. Упрямым алмазом под чугунным молотком. Январским льдом на крещенские морозы.
Не разобьюсь! Не сломаюсь! Выживу!
А потом она посмотрела в глаза... А потом он посмотрел ей в глаза...
Нет, она не полюбила. Любить можно детей, но не мужчин. В их устах «любовь» – всего лишь слово, затасканное и пустое, как раз для безумного старичка с розеткой в петлице. Рыбки, мошки, розочки с тюльпанчиками... Ложишься на спину, прикрываешь веки и стараешься не морщиться, когда тебе дышат в лицо. Или сама отдаешь команды, с наслаждением чувствуя, как чужая похоть сменяется удивлением, растерянностью... испугом. Сбавить бы старичку лет семьдесят, а еще лучше – восемьдесят пять. Многое бы он понял, романтик!
Впрочем, нет, пусть не молодеет. Изменять мужу она не любила и делала это без всякой охоты.
«...Я полностью с тобой согласна – преследования евреев омерзительны, а Нюрнбергские законы много хуже тех, что были в Средневековье. Но вслух лучше ничего не говорить. Пострадаешь и ты, и те, кто тебя слушает. Если нужно кому-нибудь помочь, помогай тайно. И обязательно посоветуйся с Каем!..»
«Я тебя люблю!» Не поверила, не приняла всерьез. Но в самой глубине чужого взгляда ей внезапно почудился теплый отсвет маленького бумажного фонарика, горящего среди черной шанхайской ночи. Испугалась, не сразу нашла нужные слова... Они ведь с Каем собрались тогда воевать! Смешно? Ничуть, ее босс всерьез невзлюбил парня, особенно после фиаско на реке. К счастью, она уже знала, за какие рычажки дергать. Достаточно в разговоре с грозным О’Харой невзначай назвать неказистого, даже смешного с виду мистера Мото «майором»...
– Никто никого не будет убивать, – сказал ей мистер Мото. – Над Монтекки и Капулетти есть еще генеральный штаб, а там не хотят войны. Насчет же Марека... Парень вас действительно любит. Решайте сами, госпожа Веспер, но знаете, по слухам, жизнь кончается не смертью, а трибуналом. Спросят...
А потом настал час выбора. Ясная, уже протоптанная тропа на самый верх – или неверный свет хрупкого бумажного фонаря. Она решилась. О’Хара, реалист из реалистов, не поверил, посчитал это обычной женской местью. Ждал, терпел, подсмеивался. А потом все-таки решил наступить на фонарик своим тяжелым ботинком.
«Ничего личного, просто business». Даже мертвецу она не стала говорить всей правды. Вдруг и в самом деле услышит в своем аду?
«...Снежная Королева никогда тебя не обманет, Герда! Лето мы обязательно проведем вместе. Встретимся, скорее всего, в Швейцарии, тебе же очень нравятся горы. А о том, куда поедем, решим все вместе: Герда, Кай и твоя Снежная Королева...»
И вроде бы все в порядке, Гертруда закончила школьный год с отличием, учителя нахвалиться не могут, на письма отвечает аккуратно, тоже два раза в неделю, не болеет, убирается в квартире, готовит – куда лучше, чем она сама. И Кай ее любит, как мало кто может любить чужого ребенка. И у нее, потянувшейся к теплому огоньку, есть семья, есть дом, порог, который можно перешагнуть, мужчина, чье дыхание не заставляет морщиться.
Жаль только, что фонарик – бумажный.
7
– Здесь, пожалуйста. Да-да, где чугунная калитка. Сколько с меня?
Легко ли найти приличное жилье в Берлине? Если и город так себе, и цены даже не кусаются, в клочья рвут? И не всякий район хорош. В центре шумно, на окраинах – от заводского дыма не продохнешь. После Шанхая с его небоскребами, роскошными европейскими кварталами и огромными проспектами – провинция. И всюду – немцы, немцы, немцы.
Марек Шадов, разъездной торговый агент, старательный, но, по единодушному мнению соседей, не слишком удачливый, поблагодарив таксиста, захлопнул дверцу авто, поправил так и норовившую съехать на нос шляпу. Вот и вернулся! Тротуар, молодые тонкие липы, бетонный забор с фигурной железной решеткой, калитка – темный чугун, массивная бронзовая ручка. А дальше – здание в четыре этажа, светло-голубые, в цвет утреннего неба, стены, ровные линии, прямые углы[47
[Закрыть]].
На месте? Почти.
Марек поднял с асфальта чемодан, но идти не спешил. Эти короткие секунды между дорогой и домом были его законной наградой. Всё позади, сейчас он пройдет через калитку, сделает семнадцать – ровно семнадцать! – шагов по асфальтовой дорожке, потом свернет направо. Первый подъезд, двойная, недавно выкрашенная дверь, справа – маленькая будочка консьержа, которого здесь именуют исключительно «привратником» (привет доктору Эшке!). Слева – лестница. Второй этаж, ключи в кармане, тоже правом.
Сейчас он будет дома.
Марек Шадов взял чемодан, сделал первый шаг к железной калитке...
Квартиру он выбирал сам. Мужчина, глава семьи – положено. ОНА не стала спорить. Удивилась лишь, когда Марек заявил, что за жилье намерен платить из своего кармана. И за школу для Герды. И за пансион. Поглядела чуть насмешливо, сжала губы:
– Надеюсь... наша дочь не будет голодать?
Хотела сказать «моя», но в последний миг исправилась, и Марек был ЕЙ за это благодарен. Иногда, в редкие мрачные минуты, ему начинало казаться, что они лишь играют в семью, и все, что у него есть, – чужое, взятое взаймы...
Но в любом случае ОНА играла честно.
Квартиру он нашел. Район Пренцлауэр-Берг, поселок Карла Легина – заповедник разноцветных геометрических фигур, память о короткой эре германского конструктивизма. Никакой красоты, ни малейшего изыска, зато много света – и воздуха много...
Конструктивизм ныне не в моде. В Рейхе предпочитают дома с куполами и огромными колоннами, рядом с которыми человек ощущает себя вошью.
Этаж первый. Этаж второй...
Он открыл дверь, шагнул за порог и сразу же почувствовал запах табачного дыма. Поставив чемодан, снял шляпу и постучал костяшками пальцев в дверь, что вела налево, в маленькую комнату, одну из двух. Дождавшись «Входи!», взялся за медную ручку.
– Это я, Герда! Привет!..
Девочка – светлые волосы, вздернутый острый нос, неожиданно твердый мужской подбородок – полусидела на кровати, пристроив подушку под спину. В правой руке сигарета, в левой – книга, утыканная закладками. Пепельница на простыне, смятая газета – на коврике.
Улыбнулась, затушила сигарету, книгу закрыла.
– Привет, Кай! Ты меня поцелуешь – или отправишь рот полоскать?
