Текст книги "Одной крови"

Автор книги: Андрей Томилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Андрей Томилов
Одной крови

Посмотри мне в глаза

Плавни начинались почти за огородами и тянулись в леса, ломая береговую линию на многие километры. Спроси любого жителя деревни и никто не скажет, как далеко тянутся эти гнилые, непроходимые болота. Свободно им, плавням, на наших бескрайних просторах. Камыши в дождливые годы подступают к первым домам вплотную, навевают определенное настроение, шепотом выводя, вытягивая свою заунывную мелодию. Шуршат и шуршат, шепчутся сами с собой, пока настырные зимние метели не обдерут,

не обломают листья, унесут их в неведомые дали, утрамбуют в глубокие снежные сугробы, тогда умолкнут, только посвистывают на пронзительных ветрах.

В болотах водилось множество разной дичи, может по этой причине деревенские мужики, почти все, были заядлыми охотниками и переселяться в другие места не хотели, не искали для себя лучшей доли и сухих огородов. Копая по осени картошку, матерились, что вода подступила совсем близко, что картошка снова мокрая, грязная, и рано начнет гнить. Ругались, а уезжать, переселяться на возвышенности, и не думали.

Война, проклятая, не спрашивая согласия, многих охотников оставила в чужих краях, на свой манер переселила мужиков, похоронила их на чужбине, поубавилось охотников, но ребятня быстро подрастала, занимала свободные плесы, подновляла старые, заброшенные скрадки. Лодки ремонтировали, уж как получалось, и снова гремели выстрелы в плавнях, сливаясь в дуплеты, будя воображение и память у стариков, уже бросивших топтать податливую лабзу, уже лишь на завалинке сидя, прислушивающихся к далеким, желанным выстрелам.

Артемий, именно так его звал дед, не Артем, как было записано в метриках, а Артемий, тоже имел свой плес в ближних плавнях. От дома каких-то два километра, а то и того меньше, и проход в камышах по лабзе. Камыши высоченные, белый свет застят, а лабза под ногами словно живая, так и колышется, так и норовит поймать за сапог, утянуть в мутную, страшную бездонность. Еще когда с дедом ходили, ой, как страшно было, хотелось бросить мешок с чучелами и бежать, бежать не оглядываясь. Но спокойный голос деда вселял уверенность, надежду на то, что все будет хорошо. Пробирались к лодке, которая здесь, на краю лабзы и зимовала. Сердце переставало бешено прыгать под старой фуфайкой, – уж в лодке-то не провалимся. Дед сталкивал лодку на воду, плыли расставлять чучела. Струйки темной, болотной воды начинали бойко заполнять утлое суденышко, снова становилось страшно. Но дед поторапливал:

– Артемий, выставляй манки-то, выставляй, а то потопнем тутова. Не за понюшку табака и потопнем.

Артемий, смахнув с лица невольно накатывающий страх, начинал быстро, быстро шевелить руками и разбрасывать по воде деревянных уток, предварительно распустив веревочку с грузом. Вода в лодку прибывала быстрее, охотники тоже торопились и выталкивались на край лабзы уже тогда, когда воды набиралось почти половина уровня, когда лодка начинала угрожающе крениться то на один, то на другой борт. Выбирались на брошенные здесь же жерди, опрокидывали лодку, выливали воду, придвигали ее к скрадку и усаживались на старые, хлипкие лавочки, улыбались друг другу. Где-то в стороне испуганно ныряла ондатра, громко всплескивая воду. Эти зверьки часто проплывали по плесу, много их развелось, но охотники их не трогали, заряды берегли, хоть и ценной считалась шкурка. Дед щерил рот с малым количеством зубов, похлопывал внука по плечу сухой, но ещё крепкой ладошкой, приговаривал:

– Не боись, Артемий, не потонем. Кому суждено помереть на печи, тот уж точно не замерзнет у потухшего костра. Вот один останесся, – дед так и выговаривал, с присвистом: «останесся», – вот будешь тутова сидеть, утей поджидать, да вспоминать, как нам было хорошо вместе. Как хорошо, вместе….

В голосе деда слышалась какая-то, неведомая для мальчишки, грусть. Не мог тогда еще понять Артемий, как хорошо вместе, не мог прочувствовать, что значит «останесся один»….

Дед вынимал из кармана заготовленную ещё дома тряпицу, рвал ее на длинные лоскуты и принимался затыкать этими тряпичными полосками щели в лодке.

– Поглядывай, Артемий, поглядывай на воду-то, чтобы утки-то не застали нас врасплох. Поглядывай.

Молодой охотник с удовольствием всматривался сквозь камышовый скрадок на воду, ждал, когда к чучелам подсядет табунок уток, чтобы сообщить об этом деду и тот, медленно, чуть двигая стволом, прицелится, подождет еще, чтобы сплылись вместе две, а то и три уточки, пальнет, разрывая болотную тишь резким и желанным грохотом выстрела. Затрепещут крылами по воде подстреленные птицы и сердце паренька затрепещет, так же быстро, стремительно, готовое вырваться наружу и лететь, лететь над плавнями, радуясь простору, необъятности, огромности родной земли и бесконечности, безвременности самой жизни.

Так уж получилось, что и охотиться, и жить, в самом широком понятии этого слова, Артемия учил именно дед. Дед неподдельно радовался первому чирку, подстреленному внуком, показывая, как правильно прикусывать головку, чтобы птица не мучилась от раны. Дед научил прокалывать ноздрю русаку, чтобы спустить ещё не загустевшую кровь, чтобы мясо было чистым, почти белым. Дед же выстыдил, когда Артемий, по малолетству, принес пяток яиц из соседского курятника. Так выстыдил, что вкус и горечь той яичницы запомнился на долгие, долгие годы, отбивая всякое желание поднять оброненный кем-то пятак. Правильной закалки был дед. Таким же старался вырастить, воспитать и внука. Кажется, это ему удавалось.

Парень быстро мужал и креп. Обогнав ростом и деда, и матушку, раздавшись в плечах, загрубев лицом, в душе он по прежнему оставался юнцом, желая восхваления, восхищения и тепла близких и родных ему людей.

Уже второй год он охотился сам, дед занемог и теперь совсем редко слезал с печи, а в плавни идти, – лишь как-то вымученно улыбался и все повторял:

– Не бросай, Артемий, охоту-то. Не бросай. Она и прокормит, и уму-разуму научит.

Артемий и не думал бросать. Охотиться ему очень нравилось. Он готов был пропадать на болотах и день и ночь. Домой только больная мать, да старый дед и поворачивали, знал, что без него они совсем пропадут. А так бы, кажется, уперся ошалело в свои плавни, и пропадал бы там, забыв, где дом родной, где деревня, где друзья. Не вылезал бы из лесов бескрайних, да болот дремучих. И вовсе не возвращался бы к людям. А с друзьями, как-то с самого детства не складывалось. Были, конечно, друзья, и на охоту хаживали вместе, в детстве ворон зорили, но одному Артемию любое занятие было более по душе. Одиночкой рос, как матушка говорила: буканушка. Не страдал от отсутствия общения.

***

Снова осень. Как желто, в глазах рябит, и хочется смежить, прищурить веки. Как томно и радостно на душе. А утки так и тянут, так и тянут на потайные плесы. И лист с лесов ещё, будто бы, не плывет, а под ногами уже такая же желтизна, как и во все стороны, как и в небе, только голову запрокинь. Упасть хочется на спину, и лежать так, бездвижно лежать, ощущая как летит, как вертится вместе с тобой вся земля, вся планета. Летит и летит в бездне звездной, а ты лежишь на одной стороне этой планеты, лежишь с раскинутыми на стороны руками и мечтаешь, мечтаешь…. Какая же красивая у нас планета. Какая же красивая!

В проход через лабзу Артемий натаскал жердей из соседнего осинника, и теперь добираться до лодки стало проще, не засасывало сапоги на каждом шагу. Да и возраст уже не позволял так бояться податливой, пузырящейся лабзы, через год Артемию в армию. Это событие много значило в жизни любого мальчишки того времени, ждали призыва в армию с трепетом и нетерпением. Каждый знал, что армия из любого делает человека, делает настоящего мужчину. А ещё, в армии, можно свет повидать, как обещает дед. Кто его знает, удастся ли в жизни ещё когда-то выбраться из своей деревни. Дед так и наставляет: – просись подальше, на службу-то. Чем дальше поедешь, тем поболе увидишь. Артемию и самому хотелось попасть в самый дальний край земли, чтобы увидеть, а потом и рассказать деду, матушке, какие там дивные дива, и как замечательно там живут люди, и как они добры и приветливы. И как прямо у ног ласково плещется теплое море…. Обязательно увидеть и рассказать. Но до этого желанного события еще целый год.

На этот раз охотник пришел на свой заветный плес задолго до вечерней зари, парни рассказывали, что северная утка появилась, а она, как известно, летает не только зорями, а и днем. Вообще, северная утка, это праздник для охотников, она и не пуганая, к чучелам идет охотно, а после первого выстрела не срывается, как шальная, а сидит и удивленно смотрит по сторонам, определяя, откуда что грохочет. Можно спокойно прицелиться и еще раз выстрелить. А какая она чистая, гладкая, ни пеньков, ни слабых перьев, теребить, так одно удовольствие.

Расставил старые, дедовские чучела, замаскировался, устроился поудобнее, патроны разложил на передней лавочке, два вставил в стволы, проверив, как плотно сидят пыжи, не болтается ли в патроне дробь. Убедившись, что все нормально, ружье положил вдоль борта, стволами в сторону плеса. Стал прислушиваться к шепоту камыша, к тягучей, заунывной песне без начала и конца. А рассказывается в той песне, что уже скоро придут холода, пробросит сперва робкий, реденький снежок, а потом приморозит покрепче, стянутся плесы болотные хрустальным ледочком, который с каждым днем будет становиться все толще, толще. А вода под этим льдом станет совсем черной, чернее ночи, темнее самой бездонности. Улетят уточки на юг, в теплые края, где озера открытые круглый год, где пищи много, где, будто бы, жить, да жить, и силы не тратить на такие большие и дальние перелеты. Жить бы, да жить, а вот, не хотят уточки жить в теплых и кормных местах, ждут, не дождутся весенних, прямых лучей солнышка и спешат, спешат назад, в сибирские болота, в дикую, бескрайнюю тундру, – на родину. Родина, она как мать, тянет к себе каким-то непонятным, необъяснимым, неведомым способом, особым, дюже трепетным чувством.

Утки не летели. Чучела лениво покачивались на едва заметных гребешках волн. Пахло болотной сыростью. Где-то рядом, на краю лабзы шебуршала ондатра, устраивая себе кормовую хатку, куда можно будет зимой, подо льдом забраться, приплыв из большой, семейной хаты, и спокойно пообедать прихваченными по дороге корешками. Ветер был совсем слабый, лишь чуть раскачивал камыш. Потянуло в сон. Так бывает, когда монотонно шуршит камыш, а в спину пригревает ласковое осеннее солнышко. Веки налились тяжестью…. Голова клонится, клонится.

Откуда-то слева, не от деревни, а с другой стороны, донеслись визгливые, протяжные поросячьи крики. Звуки летели издалека, но были отчетливы, пронзительны и жалобны, так жалобны, что перехватило горло, остановилось дыхание…. Артемий встрепенулся, сон отлетел в сторону. Снова все стихло. Даже ондатра притихла, словно и она услышала странные, стонущие звуки и испугалась чего-то неведомого.

Уже несколько лет, как в плавнях завелись дикие кабаны. Говорят, что уже кто-то из охотников добывал, но, похоже, что это всего лишь разговоры. А вот что волки пришли, это точно. Волки водились в этих краях, а с появлением кабанов, вроде как размножились многократно. Собак поели у многих охотников. Те гончаков держали, зайцев гоняли до половины зимы, пока глубокие снега не придавливали. Теперь же собак такой породы в деревне не встретить, волки всех кончали.

Волки и раньше были, встречались то одному, то другому, но с первым же снегом все уходили на плато. Артемий и не знал, где это плато, но дед рассказывал, что там снег всю зиму не выше колена, и что туда со всей округи олени сходятся на зимовку. По этой причине там и сделали заказник. Вот туда, на плато и волки утягивались, сытно там зимовали. Теперь же, с появлением кабанов, некоторые волки, а то и целые выводки, остаются зимовать в плавнях, всю зиму охотятся на поросят. Вот и теперь, похоже, что идет охота.

Снова закричал, захлебнулся своим истошным криком поросенок. Его плач отлетел куда-то кверху и плыл над притихшими камышами, заставляя замереть других обитателей плавней, прислушаться, и осознать, что кого-то настигла смерть. Всем становилось не по себе. Крик, теперь уже не резкий и визгливый, а просто хриплый, будто разорванный, раздался снова. Это было уже совсем близко. Артемий схватил ружьё и прижал к себе, прислушивался. Сердце колотилось, хотело вырваться. С резким разворотом, прокатившись по воде, как на лыжах, в самые чучела сели утки, вертели тревожно головами, осматривались. Охотник замер, видел уток, но стрелять не стал, даже желания такого не возникло. Тихонько привстал и, развернувшись спиной к уткам, к чучелам, снова сел, притих. И ветерок совсем успокоился, камыши вяло топорщились, едва касаясь друг друга. Осенняя тенёта медленно приплыла по воздуху и опустилась на холодную сталь ствола, окутала прицельную планку ружья. Охотник торопливо протер ствол, содрал и смял в кулаке тенету, от волнения приоткрыл рот.

Оттуда, где недавно слышался крик поросенка, надвигался треск ломаемого камыша. Треск наступал так стремительно, так напористо…. Сзади с шумом взлетели утки…. Артемий вздрогнул всем телом, вскочил на ноги, поводил по сторонам стволом, снова сел, напружинившись, приготовившись. Он ещё и сам не мог понять, к чему же ему нужно готовиться. Шум ломаемого камыша стремительно надвигался, становился ближе, ближе…. Уже было слышно, как под чьими-то ногами хлюпает, плещется вода, а ног этих было множество, и хлюпанье это превращалось в бешеный поток, неизвестно откуда и куда льющийся…. Стало различимо уханье, и было понятно, что это не люди, это звери, бешеным стадом летят по плавням, подминая под себя непролазные заросли камыша…. Продавливают, проваливают лабзу, копытами рвут податливые корни болотных растений, и хрипят, хрипят, хрипят, увлеченные бешеной гонкой! Ничто не в силах остановить этот бешеный, живой поток, как и не может никто повернуть его вспять, или, хотя бы отворотить в сторону.

Молодой охотник лишь на миг представил, что эти звери несутся прямо на него…. Камыш трещал и хрустел все ближе, ближе, ружье само вытягивалось навстречу шумному потоку, и только что не стреляло. Хотя, мысли такие пролетели в голове Артемия: выстрелить, чтобы отпугнуть, отогнать, отвернуть от себя. Не выстрелил.

Через мгновение камыши развалились, распались на стороны, стоптались вперед! Стадо кабанов сплошным потоком летело через проход, звери стремительно прыгали через уложенные жерди, ухая, чифкая, хрюкая. Мелькали и большие кабаны и маленькие поросята. Все это длилось, наверное, лишь несколько секунд, но охотнику, с выставленным вперед ружьем, показалось, что прошла целая вечность, а стая была так огромна, что и сравнить ее просто не с чем. Весь этот шквал пронесся мимо, не замечая близкого охотника с выставленным в их сторону ружьем. Треск и грохот ломаемого камыша, плеск воды, уханье и хрюканье так же быстро удалились, как и придвинулись давеча. В нос шибануло резким, едким запахом кабаньего стада, запахом, который уже всю оставшуюся жизнь Артемий будет помнить и не спутает ни с каким другим. Охотник безвольно опустил ружье и дрожащей ладонью вытирал пот с лица….

Несколько мгновений он сидел, оглушенный произошедшим, опустив безвольно руки. Ещё не придя в себя после случившегося, снова услышал какие-то чавкающие звуки, кто-то грузный, тяжелый пробирался по топкой лабзе вслед за убежавшими кабанами. Опять крепко ухватил дедовскую двустволку и на этот раз даже торопливо, с хрустом взвел курки. В проходе, мягкой тенью, возник, образовался именно из чавкающих звуков, большой, серый волк. Окрас волка так естественно сливался с цветом камыша, что стоило тому остановиться, замереть, оперевшись передними лапами на вдавленные в жижу жерди, как Артемий почти потерял его очертания. Только глаза, режущие своей пронзительностью, напряженные, дикие глаза смотрели на охотника…. Нельзя сказать, что глаза светились, какое свечение днем, да еще при солнечном свете, но они были так пронзительны, так ядовиты, так остры и болезненны, что сердце снова захолонуло. На какое-то мгновение оба, и зверь, и человек, замерли, впившись друг в друга взглядом, словно гипнотизируя, словно пытаясь внушить противнику что-то чрезвычайно важное.

Расстояние между зверем и охотником было так невелико, что оба явственно почувствовали запах друг друга. А может это просто так показалось. Волчья губа нервно дернулась кверху, оголяя длинный, белоснежный клык, где-то внутри, даже не в горле, а именно глубже, внутри тела родилось утробное перекатывание камешков, предостерегающий, дикий рык. Волк, как бы предупреждал человека, чтобы тот не шевелился, не делал резких движений, и все будет хорошо, еще мгновение и он, волк, исчезнет, скроется в густой стене камыша, уйдет дальше, за стадом диких кабанов, за поросятами, которые так заполошно визжат, когда в них втыкаются эти белые, острые, смертоносные клыки.

Но человек, охотник, не понял волка. Или не понял, или просто не захотел понять, а может быть, им руководило другое чувство, – испуг, но приклад уже уперся в плечо и стволы медленно, медленно поднимались, совмещая прицельную планку и глаза хищника. Артемий и не видел более ничего, весь мир теперь для него сузился, сжался, превратился в эти прозрачные, бездонные, живые глаза волка. Глаза, в которых отразились камыши, отразилось небо, даже дальние березы, густо подернутые желтизной, невероятным чудом отражались в этих глазах. Наведя стволы, он еще успел увидеть, успел почувствовать, что волк уже не был так уверен в себе, он понял, что человек уже не опустит, не уберет ружье, что уже поздно и бесполезно пугать его, показывая свои красивые, молодые клыки….

Грохнул выстрел.

Сквозь пороховой дым Артемий видел, как резко крутнулся зверь и с размаху торкнулся набок, мелко, мелко задрожал. Охотник вскочил на ноги, не отнимая ружья от плеча, всматривался в лежащего в проходе волка. Зачем-то оглянулся на плес, где мерно покачивались утиные чучела, снова посмотрел на волка, дым от выстрела уже успел подняться, отплыть в сторону и рассеяться. Вышагнул из лодки и, неловко переставляя ноги, приблизился к добыче. Стволом ружья потрогал лежащего зверя, тот, едва заметно, вздрогнул. Предсмертный хрип и тяжелое дыхание еще вырывались наружу, образовывали некрасивые, кровянистые пузыри. По телу зверя волнами проходила судорога, или мелкая дрожь. Такого зверя Артемий еще никогда не добывал. Восторг добычи смешался с еще не прошедшим страхом, случившимся минутой раньше, все это вместе вызывало неуправляемую эйфорию. Хотелось кричать от восторга и плакать от пережитого, только что, страха. Охотник даже растерялся на мгновение, не мог сообразить, что же делать дальше. Он усиленно вытягивал шею, стараясь заглянуть поверх камышей, кажется, он хотел увидеть деда. Хотел похвастаться, хотел спросить, что же делать дальше?

– Вот останесся один….

– Вот. Остался. И что, что делать-то?

Чуть потоптавшись рядом, полюбовавшись знатной добычей, стал дышать ровнее, начал, будто бы, успокаиваться. Ухватившись за заднюю лапу, Артемий выволок зверя на середину прохода, заметил, что по брюху, зарывшись в жидкую шерсть, торчат соски. Подумал: значит не волк, – волчица. Волчица была тяжелая, продолжала хрипеть. Дробь прошла вскользь, грубо, рыхло разорвав шкуру на голове и скулах, уродливо вырвав оба глаза. На рану было неприятно, даже больно смотреть. Рассуждая сам с собой, подумал:

– Надо бы добить, чтобы не мучилась, и не очухалась.

Снова прижал приклад к плечу и стал водить стволом, прикидывая, куда лучше выстрелить. По туше сразу решил не стрелять, – шкуру портить, уж лучше в голову, все – равно там все разбито. Шкура была, действительно богатая, красивая, плотная. Гладкая шерсть отливала голубизной. Хотелось погладить ее. Голова была безобразно разбита и представляла собой просто кровавое месиво. Волчица продолжала хрипеть, с трудом, но дышала. Наведя стволы в голову, в это кровавое месиво, охотник, почему-то плотно закрыл глаза, и нажал на спуск.

Выстрела не последовало, просто сухой, надтреснутый щелчок. Артемий открыл глаза, переломил ружье и обнаружил, что произошла осечка. – Вот, пожалел патрон, оттого и осечка. Снова захлопнул ружье, взвел курок, глаза уже не закрывал, просто чуть прищурился, – снова сухой щелчок. Выстрела не было. Волчица продолжала хрипеть, тяжело втягивала густой, болотный воздух и мелко, мелко дрожала.

Уже не открывая ружья, ещё раз взвел курок и, с открытыми глазами чакнул, прицеливаясь в голову волчице. Выстрела не было, не получалось.

В этот момент чуть дальше по проходу, в каких-то трех-пяти метрах от парня с нестреляющим ружьем в руках, возник, появился из стены камыша ещё один волк…. Он полностью обрисовался, выйдя на просвет и замер, уперев взгляд в охотника. Не скалился, не рычал, просто замер и смотрел на человека. Смотрел теми самыми, прозрачно-ядовитыми глазами, которые еще минуту назад были у волчицы.

У Артемия свело скулы и моментально пересохло в горле, на лбу выдавилась испарина. Руки не слушались, но он, все же смог открыть ружье и выкинуть оба патрона, залез в карман и с ужасом обнаружил, что там нет ни одного заряда. Все патроны были в лодке, аккуратно разложены на лавочке, приготовлены для охоты на уток…. Кажется, волосы под шапкой приобрели какую-то упругость, отчего шапка перестала чувствоваться на голове. Уже в который раз перехватило дыхание, а сердце бухало так, что Артемий невольно положил руку на грудь и прижал одежку к ребрам.

Волчица перестала хрипеть и начала подниматься на ноги. Охотник просто машинально отступил на пару шагов, ошарашено смотрел на волков. Волчица трясла разбитой головой, в болотную жижу капала кровь, смешанная с остатками глазной жидкости и кровавой слизи. Длинные нити этой слизи цеплялись за сломанные камышины. Она сделала неуверенный шаг и уперлась открытой раной в стену камыша, остановилась, выпачкав камыш в крови, снова двинулась и снова неудачно. Опять встала и трясла головой, возможно, надеялась, что дикая боль пройдет, а зрение восстановится…. Артемий отступил еще на шаг, стоял с переломленным, пустым ружьем, заметил, что волк, стоящий в отдалении, осторожно двинулся и приблизился к волчице. Они ещё секунду постояли рядом, словно обменивались между собой какими-то мыслями, и, развернувшись, пошли по проходу в сторону берега. Волк шел чуть впереди, за ним, часто оступаясь, слепая, раненая волчица. Волк ещё оглянулся на охотника и больно уколол его пронзительным, жгучим взглядом, словно хотел покрепче запомнить неудачливого стрелка, не убившего, а лишь изувечившего молодую, красивую волчицу. Крепче запомнить.

***

Утки валили к чучелам, не обращая внимания на стоящего во весь рост охотника. Видимо, и правда, подошла северная. Отплыв на середину плеса, они активно кормились, надолго заныривая и отыскивая в илистом дне личинок комаров. Но Артемию в тот день стало не до охоты, он и чучела не снял, оставил на растерзания ондатре. Торопливо скидал патроны по карманам, зарядил ружье и, чуть не бегом, пустился в сторону дома. Ружье не повесил на плечо, а так и шагал с ним, выставив стволы вперед, словно шел в атаку. И лицо выдавало крайнее возбуждение: рот приоткрыт в каком-то немом восклицании, глаза распахнуты до предела, скулы заострились и необычно выпирали.

Дед сидел на завалинке, подставляя морщинистое лицо вечернему, остывающему солнышку. Жидкая, седая борода кособоко топорщилась на одну сторону, сухие руки безвольно лежали на коленях. Рядом, привалившись к тем же коленям, отдыхала палка, выполняющая роль тросточки. По деревне плыла предвечерняя тишина, нарушаемая лишь редкими, дальними взбрехами дворовых шавок.

Артемий не присел, он плюхнулся рядом с дедом, тяжело дышал. Сразу было понятно, что с парнем произошла какая-то неприятность. Как вектор жизни, борода медленно повернулась к внуку:

– Ну? Чево с тобой приключилося? Вроде бы одежа сухая, значит, не потоп, а чего?

Артемий нервно поерзал задом по завалинке, не зная, с чего начать:

– Деда, я волка убил….

– Вот те раз! Молодец, внучек!

– Вернее не волка, а волчицу….

– Это ещё лучше! Ай, да дела!

– Вернее, не убил, ранил только…. Ушли они.

– Чевой-то я тебя не пойму: то волк, то волчица, убил, ранил. Расскажи толком.

Охотник принялся рассказывать. Рассказывал сбивчиво, торопливо, заполошно, но дед все понял. Положив руки на костыль, старик молчал, смотрел куда-то в сторону, поверх камышей, буйно разросшихся возле соседского, заброшенного дома. Уже лет пять дом стоял пустым, с заколоченными крест накрест окнами, и камыш обступил его со всех сторон, каждый год захватывая все новые и новые участки. Таких домов в деревне становилось все больше, и все они захватывались камышом. Болото отвоевывало у деревни свою территорию.

Артемий не вытерпел:

– Ну? Чего теперь будет-то? А? Знаешь, как страшно посмотрел на меня волк, который уводил раненую волчицу…. Знаешь, как посмотрел…. И уши прижал.

– То и страшно, Артемий, что он запоминал тебя…. Запоминал. Волки, они дюже крепки на рану, а ты утиной дробью волчице по морде. Глаза, конечно, побил, но убить…. Нет. Не так это просто.

– И что? Делать-то что?

– А что тутова делать? Остается одно, – бояться. Постоянно бояться. А как на охоту пойдешь, в стволах только картечь, только картечь.

– Ну, ты, дед….

– Да, и оглядывайся. Почаще оглядывайся. Караулить теперь они тебя станут. Это, внучек, волки, они не забудут. Они памятливые.

Дед трудно, медленно поднялся, поймал равновесие, постоял, опираясь на палку и, спокойно двинулся к двери в дом. На ограде снова остановился, трудно, по стариковски обернулся и тихо, как-то загадочно сказал:

– Если уж совсем невтерпеж будет, тогда к Захарихе. Она их знает.

Артемий еще посидел, – причем тут Захариха? Слепая, одинокая старуха, чем она может помочь? – тоже поднялся, зыркнул по сторонам и шагнул следом.

***

…Волк оглядывался на отстающую, истекающую кровью волчицу, приостанавливался, чтобы она догнала его и коснулась носом его хвоста, снова шагал, шагал, выводя из плавней свою подругу. Вел её в глухие места дальних, не тронутых человеком лесов. Волчица была совсем обессилена, кровь из разбитой головы не переставала сочиться. Она ложилась на живот, а морду бережно опускала на вытянутые вперед лапы. Волк разворачивался, подходил, и начинал нежно, едва дотрагиваясь до разбитой мелкой дробью плоти, до пустых глазниц, вылизывать раны. Волчица вздрагивала, чуть отстранялась, но здесь же замирала, принимала так необходимую ей помощь друга. Отдохнув, они шли дальше, медленно, трудно, уходили и уходили в крепи, где можно будет спокойно зализать раны, набраться новых сил.

Наконец, звери добрались до верховьев какого-то ручья, едва сочившегося среди кочек, среди поваленных деревьев, среди гиблых болотных крепей. На небольшой возвышенности было устроено старое волчье логово. Здесь когда-то, лет пять назад, родился и вырос волк, а теперь вот, привел сюда свою слепую подругу. Родители волка давно погибли, и логово с тех пор пустовало, заросло травой, завалилось листьями, затянулось тенетой. Волчица ничего этого не видела, чувствовала, что они пришли, понимала, что рядом чужое жилище, но дикая боль не давала ей осознавать окружающий мир. Она легла на пригорок, возле входа в логово и замерла, словно приготовилась ждать, когда исчезнет эта жгучая боль. Она непременно должна вытерпеть это.

Волк лизнул пару раз засохшую, загустевшую кровь, словно хотел предупредить, что он уходит, но вернется, непременно вернется. Волчица почти не шевельнулась. Нестерпимая, жгучая боль так измучила, так размягчила все тело волчицы, что она уже не воспринимала окружающий мир. Просто лежала и ждала изменений.

Прошло несколько дней. Волк постоянно приносил какую-то добычу, но выждав время, съедал ее сам. Волчице было не до того.

Вот и теперь, он пришел и притащил зайца. Подруга так и лежала на пригорке, все в той же позе. Он положил перед ней пухляка, чуть отстранился. Волчица принюхалась больным, разбитым носом, но так и не встала, не тронула добычу.

Уже ночью, темной, собирающей тучи в тугой узел, чтобы зарядить дождем на несколько дней, на несколько ночей, волк снова приблизился, легонько прихватил зайца, оттащил волоком на несколько шагов. Начал хрустеть костями, легко раскусив, раскромсав голову, с удовольствием, не спеша, перемалывал страшными челюстями и проглатывал.

Подошла. Постояла рядом, опустив голову до самой земли. Нашла останки зайца, приступила лапой и стала отрывать куски, глотая их вместе с шерстью. Подъела все, даже подлизала какие-то крошки.

Черные, ночные тучи стали озаряться дальними всполохами, там зарождался низкий, басовитый гром, словно кто-то могущественный, всесильный, прокатывается на огромной, немыслимо огромной колеснице по булыжникам, разбросанным в беспорядке по каменистой же дороге. Редкие, но крупные капли с силой рассекали ночной воздух и врезались в утоптанный пригорок, в деревья, в шкуру зверей. Волк тоскливо посмотрел в темноту неба и ушел в логово. Чуть помедлив, и ткнувшись один раз мимо входа, туда же залезла и волчица.

Несколько дней и ночей шел дождь, то припускал крепко, напористо, тогда мимо логова начинали струиться ручейки, то затихал, лишь чуть моросил, а по распадкам поднимался неуверенный, жидкий туман. Волк почти не выходил наружу, отсыпался, волчица несколько раз поднималась, тыкалась в стены, потом выбиралась и искала воду. Напившись, снова ложилась и во сне чуть поскуливала, раны затягивались, заживали.

***

Артемий до заморозков еще несколько раз бывал на охоте, сидел на своем плесе, стрелял, подсаживающихся к чучелам, жирных уток. Но встреча с волками каким-то образом отразилась на парне и большой радости от охоты он не получал. Не то, чтобы боялся новой встречи, нет, картечь теперь всегда была наготове, не боялся, убеждал себя, что не боится. Но все же сидя в лодке, оглядывался на проход часто, на каждый звук, на каждый шорох. Постоянно чудилось, что кто-то пробирается по камышам, крадется, осторожничает. Патроны с картечью отпотевали в зажатом кулаке. В голову лезли мысли: – быстрее бы осень, чтобы замерзли все плесы, да улетели на юг утки.

По первому снегу с товарищами сходил, погонял зайцев. Дед, сидя на печке и спустив ноги, допытывался:

– Ну, видал следы-то?

– Видал, конечно. Вон, принес же беляка.

– Причем здеся беляк-то? Разбойничьи следы-то, видал?