Текст книги "Жизнь и приключения Андрея Болотова. Описанные самим им для своих потомков"

Автор книги: Андрей Болотов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 52 (всего у книги 65 страниц)

ИЗВЕСТИЯ ВОЕННЫЕ
Письмо 67-е

Любезный приятежь! Между тем, как в Бранденбургии, Померании, Шлезии и Саксонии война вышеупомянутым образом горела, и многие тысячи людей погибали понапрасно, мы продолжали жить в Кёнигсберге наиспокойнейшим образом, и так, как бы находились в дружеской земле или в своем отечестве. Ничто не нарушало нашего спокойствия и не мешало нам упражняться в разных увеселениях. Одни только получаемые неприятные слухи о военных наших происшествиях нас несколько смущали; но и то не слишком много, ибо как мы самоличного участия в бедствиях и нуждах, претерпеваемых армейскими, сами не имели, то и не чувствовали оных, а занимались только одними любопытными распроведываниями от приезжих из армии обо всем там происходившем и в читании того, что тогда обо всем том было писано в газетах.

Никогда и ни о какой баталии так много писано не было, как о помянутой цорндорфской или, как некоторые называли, кюстринской. Ибо как обеим сторонам хотелось победу себе присвоить, то обе сначала многое лгали и либо что-нибудь утаевали, либо лишнее себе приписывали, то сие и подало повод к разным и многократным с обеих сторон возражениям, изъяснениям и доказательствам, а оттого и были газеты тогдашнего времени очень любопытны.

Но как много ни старались наши сокрыть свой стыд и защитить честь нашего оружия, однако самую истину трудно было утаить от глаз света. Самим нам, находившимся тогда в Кёнигсберге, сколько ни хотелось сперва того, чтоб то была правда, что мы победили и что наши говорили, и все то неправда, что писали пруссаки; но полученные наконец именные списки всем побитым и раненым офицерам открыли нам глаза и заставили судить инако о сей мнимой нашей победе, ибо число одних офицеров побитых, раненых и в полон взятых, было так велико, что хотя б и действительно была то правда, что мы победили, но и в сем случае победа б была слишком дорого куплена, ибо по собственным нашим напечатанным и во всем государстве обнародованным ведомостям, число одних побитых штаб и обер-офицеров простиралось до 211, да тяжело раненых, коих столь же хорошо можно почитать как и побитыми, до 415, да легко раненных 238, да в полон пруссаками взятых 75,– так, что число всех простиралось без малого до 1000 человек. Количество, какого нам никогда еще терять не случалось, и которое погрузило все наше отечество в слезы, рыдания и вздохи; ибо как все сии офицеры были на большую часть наши дворяне и действительные владельцы своих деревень и имений, поелику тогда все дворянство служило, то не остался почти ни один дворянский дом в России без огорчения, и который бы не оплакивал несчастную судьбу какого-нибудь своего ближнего или родственника. Словом, кампания сего лета была для России весьма бедственна и такая, какой она еще никогда не имела и которая ей долга будет памятна.

При таковых обстоятельствах легко можете заключить, что мы особливую причину имели благодарить Бога, что нам не случилось быть в оной вместе с прочими полками; но мы прожили все сие лето в Кёнигсберге и провеселились. Из помянутых ведомостей усмотрели мы, что не было ни одного полку, который бы не потерял в сие лето множества своих офицеров; итак, сколь легко бы могло случиться то и с нашим, если б он был вместе с прочими в армии. Но никто, я думаю, столь много не был тем доволен, как я. Несколько раз приходило мне то на ум, что в случае если б находился я в армии, то весьма легко мог бы и я находиться в числе помянутых несчастных и лежать на Цорндорфских полях под трупами мертвых; и потому при всяком случае и разе благодарил судьбу свою, что она меня от того отвела и избавила. А таковые размышления подействовали во мне весьма много и при том крайне критическом для меня случае, о котором теперь я вам рассказывать стану.

Было то пред наступлением осени и вскоре после вышеупомянутой баталии. Армия, потеряв, как на цорндорфском сражении, так и при других мелких сражениях, множество людей, требовала себе подкрепления. Для сего другого не оставалось, как собрать и все последние, в Пруссии в разных местах остававшиеся войска и присовокупить их к армии. Итак, тотчас разосланы были от главнокомандующего во все места повеления и велено всем оставшимся полкам иттить к оной и поспешать наивозможнейшим образом. Сему жребию подвержены были и оба наши полка, содержавшие до сего караул в Кёнигсберге, ибо как опытность доказала, что большие караулы были тут не слишком нужны, то велено было, для содержания оных оставить только третьи батальоны, с слабейшими и к походу неспособными людьми, а прочим всем, с лучшими людьми, иттить с поспешностью к армии.

Повеление сие было для нас, власно, как громовым ударом. Все наши офицеры встужились и взгоревались, услышав оное. Они так уже привыкли к тутошней распутной и для них веселой жизни, что никому не хотелось расстаться с оною. Я сам смутился, услышав о том. Обстоятельство, что я хотя и находился тогда при Корфе, но из полку не был выключен, да и взят был к нему только приватно и на время, приводило меня в смущение. К вящему несчастию, прежний наш старичок-полковник около самого сего времени из полку нашего выбыл в отставку, и на место его приехал новый полковник князь Долгоруков, о котором хотя и уверяли нас, что он человек добрый, однако, по новости своей, был он никому еще незнаком. Его первое дело было узнать всех полку своего офицеров. Я должен был также к нему явиться; и как обо мне насказано ему было от прочих уж, довольно, то приласкал он меня отменным образом, и хотя сожалел, что я нахожусь от полку в отлучке, однако приказал ходить к нему чаще.

В сих обстоятельствах было сие, как получено было в полк вышеупомянутое повеление. До сего времени не видал я от сего нового полковника себе никакого худа и никакого добра. Но тогда, как начал он перебирать всех в полку нашем офицеров, для оставления с батальоном самых негоднейших, прислано было от него и за мною. По приходе моем, говорил он мне: что как он наслышался так много о ревности моей к службе и об особливых моих способностях, то нимало не сомневается в том, чтоб не хотел и я вместе с ними отправиться к армии. – "Конечно так"! отвечал я, ибо в скорости не мог ничего иного ему сказать. Вопрос сей был для меня совсем неожидаем, ибо сказать, что "не хочу", казалось мне не только дурно, но и совсем неприлично. "Когда так, сказал мне он далее, так извольте собираться в поход, а я уже постараюсь о том, чтобы вас в полк отпустили". – "Очень хорошо, ответствовала. Сборы наши не велики и мы к походу всегда готовы".

Сказав сие, пошел я от него с беспокойным духом, ибо признаться надобно, что, несмотря на всю выхваляемую им мою ревность и усердие к службе, приказание его было для меня не весьма увеселительно, и я далеко не имел такой охоты к сопутствованию им, как он думал, но гораздо охотнее хотел бы остаться в Кенигсберге. К тогдашней моей жизни в сем городе я так уже привык, и она мне уже так полюбилась, что я между ею и многотрудною и опасною военною жизнью не находил уже никакого сравнения, и первой давал безконечное преимущество пред последнею. Мне пришли тогда на память все выгоды и приятности тогдашней моей жизни, и все то хорошее, чем я тогда пользовался, и мысль, что я всего того лишусь делала мне оные еще приятнейшими. Говорится в пословице: что мы тогда только узнаем прямую цену вещам, когда их лишаемся, и это очень справедливо.

Тогдашний случай доказал мне то наияснейшим образом. Мне никогда еще тогдашняя жизнь, столь приятною и драгоценною неказалась, как в сии минуты. Я начинал уже тужить, что поспешил ответом своим полковнику; и чем более я о том размышлял, тем досада на самого себя становилась больше, что я так неосторожен был и нимало не подумав, но тотчас объявил согласие свое к отъезду с полком. "Не нелегкая ли меня за язык дернула? говорил я сам себе, и в своем ли я был уме и разуме? Что за усердие и что за ретивость такая. Ни кот, ни кошка о сем усердии и ревности твоей не узнают! Никто тебе право за то не скажет спасибо и никого ты тем ни мало не удивишь, а ни дай, ни вынеси, лишишься покоя, безопасности и тысячи выгод, которыми до сего времени ты пользовался и без всякой нужды подвергнешь себя опять не только всем прежним трудам, нуждам, волокитам, но и самым опасностям. Не все так может удаваться как в прошлом году; тогда нам было хорошо воевать, а ныне не слышишь ли каково жарко бывает. Не в сей, а в другой год, и не в тот, так в другой случай дойдет и до тебя очередь. Таким же образом хорошохонько и тебя калекою сделают и изуродуют, как других-многих, и тогда храбрись себе пожалуй и величайся ранами, а что в бок попадет, того не вынешь. Об усердии и ревности твоей никто и не узнает, а ты изволь влачить на век жизнь горестную и несчастную; но хорошо когда бы еще притом одном осталось и не случилось чего худшего. Как укокошат молодца по примеру других, так и все беси в воду. Пуля глупа и не разборчива, таково ж хорошо и в меня попадет как в других, и тогда славься себе пожалуй и утешайся тем, что умер на одре чести"!..

Кровь во мне вся взволновалась при помышлении о сем и холодный пот оросил все чело мое. – "Не дурак ли и не сущий ли глупец я был? говорил я сам себе. Какая нужда была спешить мне своим ответом, можно бы поостановиться, можно бы сказать ни то, ни сё и чем-нибудь отговориться или по крайней мере предать на волю; пускай же бы взяли и послали меня неволею, так бы уже и быть, а то теперь сам я на себя оружие в руки подал. Полковник думает, что мне действительно самому хочется и верно приступит не путем к генералу, и будет требовать, чтоб меня отпустили неотменно!.. Хорош, истинно я молодец! Ничего глупее того быть не может что я сделал…"

В таковых-то и подобных сему размышлениях препроводил я все то время, покуда шел на свою квартиру, и досада моя на самого себя была так велика, что я руки себе ел и бранил себя всякими браньми. Но переменить того было уже не можно и я заверное считал, что меня отпустят, то пришедши домой, велел я слугам своим собираться и готовиться к походу. Оба они, услышавши сие, взгоревались и перетревожились еще более, нежели я. "Эх, барин! говорил мне старший из них, как вы это не могли от похода отбиться? Что за утеха иттить в поход и, таскаясь, терпеть нужду? Дело бы право и без нас там обошлось, а вам благо есть случаи, вы бы попросили-таки о том генерала, может бы вас и неотпустили".

Слова сии еще пуще меня смутили. Я чувствовал, что он говорил дело и досадовал, что мне сего не пришло прежде в голову. Но как тогда помышлять о том уже поздно и неприлично было, поелику я сам согласие свое к походу объявил, то закусив себе губы, я уже молчал и в досаде только шагал взад и вперед по горнице. Слуга, видя мое смущение, подступил опять с своими советами: "Право, сударь, подумайте-ка, сказал он мне, нельзя ли как-нибудь отбиться? Видите ныне какие опасности. Волён Бог и с их походами и совсем! Как бы здесь на одном месте, так бы здоровее и лучше было". – Эх, молчи! – закричал я на него, и не докучай мне более, мне и без тебя грустно, а делай, что велят. – "Изволь, сударь, сказал он, за нами дело не станет, мы скоро соберемся, но не тужить бы вам самим о том после, – хорошее место скоро потерять, но не скоро опять найттить можно!" Проворчав сие сквозь зубы, пошел он от меня начинать свое дело; ибо как полку назначено было через двои сутки отправиться и выступить из Кёнигсберга, то надлежало поспешать приуготовлениями к отъезду.

Совсем тем последние его слова впечатлелись глубоко в мои мысли и подали мне повод к новым мыслям и рассуждениям. "А, что? говорил я сам себе, не испытать ли мне в самом деле как-нибудь искусственно от сего похода отделаться? Полковнику хотя я и дал слово, но нельзя ли как-нибудь спроворить, чтоб меня от генерала неотпустили?…" Мысли о сем занимали меня не только во весь тот вечер, но и во всю почти ночь. Я так в размышления о том углубился, что самый сон казался от меня убежавшим и я почти во всю ночь не спал, а ворочался только с боку на бок. С мыслями моими встречались разные способы и средства. Я рассматривал их вдоль и поперёк, но все казались мне не весьма способными. Самого генерала просить о том казалось мне дурно и неприлично; на иного никого не мог я надеяться, а о полковнике и помышлять было неможно. Старинное мое правило, чтоб никуда охотою не набиваться и ни от чего не отбиваться, пришло мне также на память. Неизвестность, где можно найтить и где потерять, смущала меня не менее как и все выгоды, ожидаемые от того, если я останусь. "Хорошо! думал я сам себе, конечно б хорошо было, если б я остался, но почему знать, не послужит ли мне то во вред, если я от полку отстану? Да и здесь, наверно ли я знаю, что мне завсегда хорошо будет. Не может ли и здесь со мною что-нибудь неприятное случиться?" "Дело иное, думал я далее, если бы пришло все само собою. Дело иное, если б без всякого моего старания, я как-нибудь здесь оставлен был! Ну! если б самому генералу вздумалось меня не отпустить и полковнику отказать в просьбе".

Мысль сия была для меня прелестна однако я не смел никак надеждою сею ласкаться. Обстоятельство, что дел у меня тогда так мало было, что и в целую неделю не доставалось мне почти одной страницы переводить и что в канцелярии почти можно было без меня обойтиться, недозволяло мне питать в себе сию надежду. "Такая беда, говорил я, на ту беду и переводов нет, хотя бы они уже мне помогли. В иное время их с три пропасти и я им уже не рад, а теперь и им бы я уже рад был, хоть бы их втрое больше было. Какая нужда, быть бы уже так, хоть потрудиться"!..

В сих и подобных тому размышлениях препроводил я большую часть ночи, но остался наконец все еще в нерешимости, что делать. Но наконец вспомнив старинную пословицу, что утро вечера мудренее, и решившись положиться на власть божескую и ожидать всего от самого его Промысла, уснул я и препроводил остальную часть ночи в спокойном сне.

Поутру, одевшись и подтвердив людям о поспешении сборами и поправлением нашей повозки, пошел я в канцелярию ожидать решения моей судьбы, ибо не сомневался, что полковник мой в тот день будет у генерала и что речь действительно и до меня коснется. Вышеупомянутые мысли и беспокойство духа так состояние мое расстроили, что я походил в сие утро более на больного нежели на здорового, и сие было так приметно, что по приходе моем в канцелярию все меня стали спрашивать, не занемог ли я и не сделалось ли чего со мною? "Нет, ответствовал я, ничего!" и спешил сесть на свое место.

Тут не успел я товарищам своим, немцам, сказать: "Ну, прощайте любезные друзья мои! завтра, или после завтра, пойдет наш полк в поход, и я с ним вместе" – как вошел ко мне с великою поспешностью наш главный секретарь и, подавая мне претолстую тетрадь, сказал: "На-ка, брат, вот теперь-то потрудись! да смотри же поскорей как можно. Быть так, хоть ночку посиди; нам отправлять это с курьером в армию, и это наряд подвод с провиантом и маршруты, так не сделать бы остановки!" – Э, э, э! сказал я, увидев сию громаду, – да этого, батюшка, и в трои сутки не переведешь; а сверх того, я истинно не знаю, когда мне успевать будет дело это делать: полк наш идет послезавтра отсюда и мне велено собираться вместе с ним в поход. "Да кто это тебе приказал?" спросил удивившись секретарь. – Полковник наш, сказал я: – присылал вчера нарочного за мною и изволил мне приказывать. – "Кто это? подхватил он, князь Долгоруков? Ха, ха, ха! Князь Долгоруков! Враньё, сударь! Статочное ли это дело? Отпустим ли мы тебя! Да как нам без тебя быть? Мы рады, что нашли такого человека, г. полковник изволит умничать! Смотри, пожалуй! великой он господин, как ему у нас взять". – Да он хотел просить о том сегодня генерала, сказал я. – "Да хоть распросись себе и хоть тресни, так этому не бывать; не только он, но хотя бы и сам Фермор стал, так мы не посмотрим. Я теперь же пойду и доложу о том генералу, а вы и не помышляйте о том, а начинайте-ка скорее переводить." – Хорошо сударь! сказал я. А я было велел уже и собираться в поход. – "Пустое, сударь, подхватил он: пошлите сказать; но, постой, я пошлю сам. Вестовой! побегай скорей на квартиру Андрея Тимофеевича, и скажи людям его, чтоб они не заботились и в поход не собирались".

Сказав сие, ушел он в судейскую и оставил меня в таком состоянии, которое я вам никак изобразить не могу. Стечение столь многих и неожидаемых совсем обстоятельств и удивило и обрадовало меня до чрезвычайности. Сердце мое вспрыгалось от радости и удовольствия, и я не знал верить ли мне своим глазам и слуху и отваживаться ли ласкаться надеждою, что секретарь то исполнит действительно, о чем говорил он с толикою достоверностью. Пуще всего радовался я тому, что дело пошло без всякого с моей стороны содействия, и взяло нечаянно такой оборот, что мне не было нужды никого просить и самому того добиваться.

Никогда еще с такой охотой не начинал я своих переводов, как в сей раз. Желание мое остаться в Кёнигсберге было так велико, что если б было их втрое больше, так бы я не охнул и готов был бы не только одну, но хотя б и целые три ночи просидеть и потрудиться, только б помогло мне сие сиденье; но, по особливому счастью, и перевод тогдашний был мне так легок, что я не писал, а летел переводя оный.

Между тем, как я таким образом сидел и в деле своем упражнялся, секретарь наш действительно пошел к генералу и насказал ему столь много о необходимой во мне надобности и о хотении полковшика взять меня в полк, что генерал даже рассердился на нашего полковника, за его предварительное мне приказание, и положил не отменно меня при себе удержать и на своем поставить. Все сие случилось весьма кстати, ибо не успел секретарь наш от него выттить, как приехал к нему и наш полковник. Он начал тотчас ему обо мне представлять; но как генерал наш был уже предварен, то не дал он ему и слова вымолвить, а наотрез отказал, и, не удовольствуясь еще и тем, послал тотчас за мною и велел к себе приттить. Я ничего о том не знал и не ведал, но, догадываясь, зачем меня спрашивают и находясь между страхом и надеждою, пошел к нему с трепещущим сердцем.

Генерал не успел меня завидеть как, обратясь ко мне с ласковым видом, сказал: "Нет мой друг! мне тебя никак отпустить не можно, и ты должен отменно здесь, при мне остаться и считаться при батальоне. Однако о сем пожалуй нимало не тужи; ты и здесь такую же или еще важнейшую службу отправлять будешь государю, как и в войске и потому чрез то ничего не потеряешь. В этом положись ты на меня". Я учинил ему пренизкий поклон и легко мог заключить, что к последним словам его повод подали представления нашего полковника, расхвалившего ему меня и изъявляющего сожаление свое о том, что я, будучи хорошим офицером, могу чрез таковую отлучку от полку потерять линии своей в произвождении, и потому, обратясь к стоявшему тут же полковнику нашему, хотел было только из учтивости его спросить, что он приказать изволит, как он сам уже ко мне подошел, и тихим голосом мне сказал: "Что делать, братец! я все сделал, что мне можно было, но видишь сам, что не моя воля; итак, оставайся уже здесь". Я хотел было ему только отвечать, как генерал, не дав нам более воли говорить, мне сказал: "Так поди ж, мой друг, и продолжай свою работу и поспеши ради Бога, как можно скорей". Тогда откланялся я им обоим и не пошел, а полетел в канцелярию с сердцем, исполненным неописанным удовольствием и радостью.

Все канцелярские встречали меня с вопросом, что происходило, и услышав, изъявляли радость свою о том, что я остался с ними. Сам секретарь наш приветствовал меня вместе с прочими и, потрепав меня по плечу, сказал: "Ну, не правду ли я говорил? Живи-ка, брат, лучше с нами! здесь едва ль не получше ль тебе будет; а там, брат, есть и без тебя кому с пруссаками воевать. Не удивишь, право, никого, как пуля в лоб, а здесь по крайней мере ее нет нужды опасаться". Я не преминул поблагодарить его за попечение о себе и просил о дальнейшей к себе его благосклонности и неоставлении, что он мне охотно и обещал, будучи сам собою доволен, что он сие мог сделать.

Таким образом кончилось сие дело и, против всякого моего чаяния, с превеликим для меня удовольствием. С той минуты не стал я заботиться уже о походе, и, нимало не скучая, просидел не только весь тот день, но и большую часть ночи за моим переводом, а наутрие, как свет, явился опять в канцелярию и трудился с таким усердием и ревностью, что перевод мой, к великому удовольствию секретаря, пред вечером того дня кончил. Тогда спешил я уйтить домой, чтоб по крайней мере отдохнуть сколько-нибудь от трудов столь многих. Но не успел я приттить на квартиру, как новое явление поразило мой взор и привело дух мой опять в превеликое смущение и беспокойство.

Теперь готов я об заклад удариться с вами, что вы не угадаете, чтоб такое сие было? ибо вам столь же мало может приттить в голову, как и мне тогда, чтоб был то адъютант нашего полку, присланный ко мне нарочно от полковника. Я удивился и не знал что думать, когда он мне сказал, что прислал его ко мне полковник. – Зачем таким, батюшка, спросил я его, смутившись духом и удивившись. – "Его сиятельство приказал вам сказать, говорил он мне, что буде вы хотите вместе с нами в поход иттить, то можете завтра поутру, как полк пойдет, тайком отсюда уехать, а он уже берет на себя защитить вас от всех посягательств, могущих за то последовать на вас от генерала Корфа".

Могло ль что страннее, удивительнее или паче нескладнее и смешнее быть предложения такого? Я изумился, услышав оное и смутился так, что не знал, несколько минут, что ему на то ответствовать, а сам в себе только помышлял: "я покорно, право, благодарствую; человек рад, что нечаянным образом случилось ему так удачно от похода отделаться, а его сиятельство хочет чтоб я сам еще к тому набивался, да еще подвергая себя и опасности немалой. Что я за дурак буду? и не с ума ли мне сойтить, если сему приглашению последовать". Но как адъютанту что-нибудь в ответ сказать было надобно, то, собравшись несколько мыслями, отбоярил я его следующим образом:– Слушай-ка братец, сказал я ему: мне хоть бы и не хотелось от полку отстать, но я истинно не знаю, можно ли мне то сделать, что его сиятельство приказывать изволит. Во-первых, я в поход вовсе не собирался и у меня к отъезду ничего не готово, а во-вторых, как мне можно без дозволения отлучиться и власно как уйтить? Мне не только поручено множество важных дел для перевода, в чем я оба сии дни денно и ночно упражнялся, но сверх того, и в каморе на руках у меня шнуровые книги, в которые я всякий день приход и расход всех здешних доходов записываю, так как можно мне, не сдав их, отлучиться и самовольно уехать? Ведь меня засудят за это и я могу сделаться несчастным от того. Генерал наш играть собою давать не любит; никто меня не защитит тогда отгонения его. Его сиятельству видно неизвестно, сколь он силен при дворе, а нам это уже довольно сведомо. Итак, доложите его сиятельству о сем и скажите от меня, что я, несмотря на все мое усердие и желание быть при полку, сего однако сделать никак не отваживаюсь, да и не думаю, чтоб его сиятельство и сам похотел меня сделать чрез то несчастным. – "Хорошо, сказал адъютант, я ему все это перескажу, но, ну, если он неотменно сего похочет, или поступит далее и велит тебя неволею взять, что тогда изволишь?" – В этом состоять будет его воля, сказал я, и тогда уже не я, а уже он будет в ответе, а самовольно мне и тайком уехать никак не можно, и я повторяю вам, что я никак на это не отважусь и боюсь преступить повеление генеральское. Неравно дойдет то до двора, так куда я гожусь?

Сим отбоярил я моего господина адъютанта: он пошел от меня, как несолоно хлебав, а я, проводив его и смотря вслед, сам себе говорил: "Ступай-ка, брат, ступай! да и впредь не подвертывайся к нам с такими делами. Мы с ума еще не сходили, чтоб самовольно нам такой вздор делать".

Совсем тем последние его слова привели меня в великое смущение. "Чего доброго! думал я сам в себе, чтоб не затеял он еще вправду сего сделать. Полковник в полку, ведь как чорт в болоте, власть его велика. Как пришлет команду и велит насильно взять и увесть, так что ты с ним изволишь делать, не караул кричать станешь и хоть не хочешь, а пойдешь. Не узнает о том и генерал наш, а нужно ему только из города меня выпроводить, а там и прости прощай! когда-то что будет, а я при полку, да при полку". Сим и подобным сему образом рассуждал я сам с собою и с людьми своими во весь тот вечер, и как сии не менее моего озабочивались мыслями, узнав о всем происходившем, то и еще более в смущение меня привели, вложив мне в мысли, что ежели вздумает сие полковник, то не сделал бы того в самую ночь ту и не велел бы меня тайком из города выпроводить. Да, говорил я, чего доброго; однако не думаю я, чтоб он похотел такое дурачестию сделать и за меня с генералом поссориться". – То так, отвечал мне мой Яков: – однако и поручиться за него никому не можно; говорят, сударь, что человек он весьма отважный и нам не худо бы на ночь хорошенько позапереться и ежели придут, то никак неотворять дверей; пускай же делают гвалт и выломают силою. – "Врешь, дурак, сказал я ему:– запереться пожалуй можно, но испустить будет никак нельзя, а лучше постараться каким-нибудь образом дать тогда скорее знать о том секретарю нашему Чонжину". – "И быть так, сказал мои Яков: – молчите ж, сударь, ежели что будет, то я тотчас к нему брызну и скажу, а где он стоит, я знаю. Это в самом деле будет лучше".

Уговорившись сим образом и ложась спать, заперлись мы в самом деле накрепко, чтоб не можно было к нам никак войтить с улицы, и препроводили ночь в беспрерывной опасности, чтоб нас не потревожили. Я того и смотрел, что придут либо звать меня к полковнику, либо совсем принуждать в тот момент выезжать из города. Однако, опасение мое было напрасно. Ночь прошла благополучно и мы не слыхали никакого шума, а не успел настать день, как я, ни минуты не медля, побежал в канцелярию и не прежде успокоился духом, как пришед в оную; ибо там почитал себя уже в совершенной безопасности и сам себе говорил: "Ну! теперь пускай приходят и берут меня отсюда". Однако, видно, что полковнику нашему не захотелось делать такого дурачества, ибо он с того времени оставил меня с покоем и вышед в тот день с полком своим из города, не присылая ко мне более никого.

Нельзя довольно изобразить, с каким удовольствием смотрел я тогда из замка своего на отходящее сие войско и как ждал не дождался, чтоб оно скорее вышло. Мне хотя и досадно было, что помянутый случай помешал мне распрощаться со всеми моими друзьями и товарищами, идущими в поход и воевать против неприятеля, однако я собственную свою безопасность предпочел сему удовольствию, и пожелал им заочно счастливого пути и благополучного возвращения, а сам радовался тому, что остался на месте и с покоем. Однако опасение мое и по отшествии полка было так велико, что я не прежде на квартиру возвратился, как уже ночью.

Сим образом остался я тогда в Кёнигсберге и был хотя из полку своего не исключен, но сделался уже прямо от него отлучным. Что воспоследовало со мною далее, о том услышите вы впредь, а теперь дозвольте мне на сем месте остановиться и окончить мое письмо, сказав вам, что я есмь ваш и прочая.