Текст книги "Жизнь и приключения Андрея Болотова. Описанные самим им для своих потомков"

Автор книги: Андрей Болотов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 65 страниц)

ПОХОД К ВЕЛАВЕ
Письмо 48-е

Любезный приятель! Я окончил мое последнее письмо тем, что мы прогнали неприятеля и получили совершенную победу. А теперь должно мне вам рассказать, что у нас происходило после того и сколь велик был наш выигрыш.

Говорят, что от предводителей войск двойное искусство требуется; а именно: чтоб они умели побеждать, а того более, чтоб они умели победами своими пользоваться, и не допускали бы пропадать их даром. Но что касается до наших предводителей, то мне кажется, что им обоих сих искусств недоставало. Они ни побеждать, ни пользоваться победами не умели. Победу Бог даровал нам нечаянную, и мне кажется, без всякого нашего умысла и содействия, а чтоб пользоваться оною, о том у нас не было и на уме. Не то мы не умели, не то не хотели. Молва носилась тогда в армии, что многие будто и представляли, чтоб учинить за неприятелем погоню и стараться его разбить до основания; также будто советовали фельдмаршалу и со всею армиею немедля ни чего, следовать за бегущим неприятелем. Но господином Ливеном, от которого советов все наиболее зависело, и которому, как мы после уже узнали, весьма неприятно было и то, что вам нечаянно удалось победить неприятеля, сказано будто при сем случае было, "что на один день два праздника не бывает, но довольно и того, что мы и победили". И как все изречения его почитались оракулами, то вследствие того и не учинено было за неприятелем ни малейшей погони. Ему дали время уплестись от нас подалее и не мешали, как хотел, собираться опять с силами. При таковых обстоятельствах истинно неприятели наши были еще очень глупы, что не вернулись и не учинили на нас вновь нападения: они в состоянии были нас в прах еще разбить с нашим хорошим распорядком.

Таким образом неприятель ушел, а мы остановились себе на том месте, где после баталии построились, и не двигаясь ни на шаг вперед, велели привезть к себе обозы и разбить лагерь.

Не успели нас распустить из фрунта, как первое наше старание было, чтоб севши на лошадей ехать смотреть места баталии. Какое зрелище представилось нам тогда, подобного сему еще никогда не видавших! Весь пологий косогор, на котором стояла и дралась прусская линия, устлан был мертвыми неприятельскими телами, и чудное мы при сем случае увидели. Все они лежали уже, как мать родила, голые, и с них не только чулки и башмаки, но и самые рубашки были содраны. Но кто и когда их сим образом обдирал, того мы никак не понимали, ибо время было чрезвычайно короткое и баталия едва только кончилась. И мы не могли довольно надивиться тому, сколь скоро успели наши погонщики, денщики и люди сие спроворить, и всех побитых пруссаков так обнаготить, что при всяком человеке лежала одна только деревянная из сумы колодка, в которой были патроны, и синяя бумажка, которою они прикрыты были. Сии вещи, видно, никому уже были не надобны, а из прочих вещей не видели мы уже ни одной, так, что даже самые ленты из кос, не стоившие трех денег, были развиты и унесены. Жалкое таковое состояние представляло вам наичувствительнейшее зрелище. Впрочем видели мы, что побитые были почти все люди крупные, здоровые, белые, жирные и одним словом, лежали навзничь, как горы или как волы черкаские. Маленькие и вверх взвохренные усы придавали и самым мертвым вид страшный и героический. Впрочем, разные положения и состояния, в каких мы сих побитых видели, приводили нас в некое содрогание. У иного была вся голова или половина оной оторвана; другой лежал либо без руки, или без ноги; третий без бока, или пополам перерванный. Иные застрелены были только пулями и лежали растянувшимися, и каждый представлял собою какое-нибудь особое зрелище. Но как удивились мы, приехавши к лесу и к тому месту, где стояли и дрались ваши, русские. Тут представилось вам совсем отменное тому зрелище. Весь закраек леса устлав был людьми, но казалось будто только спящими и точно так, как бы распущен был фрунт, и солдаты бы разбрелись в разные стороны в каждый прикурнул там, где ему попало. Все они были одеты и не тронуты, так как они убиты были, почему и лежали они в особливом положении. Иной лежал ниц лицом, другой под кустом съежившись, третий на боку, имея при себе ружье и все прочее свое оружие, четвертый навзничь и так далее. Но чему им всего более дивились, то с своей стороны видели мы побитых гораздо меньше, нежели с прусской, и никакой иной причины тому не находили, кроме той, что много наделали тут вреда шуваловские секретные гаубицы.

О подлинном с обеих сторон уроне вам узнать не было способа, однако все тогда говорили, что наш урон убитыми действительно не простирался будто и до 1000 человек, а состоял только в 860 человеках; напротив того раненых было гораздо более и слишком четыре тысячи человек, и как из оных весьма многие и скоро потом померли, то весь урон действительно можно полагать тысячах в двух, а с ранеными – тысячах в пяти, хотя из сих последних многие были весьма легко ранены и считались только в числе оных; а были некоторые и такие, которые будучи вовсе не ранеными, а старалися себя включить в число раневых, думая получить чрез то себе какие-нибудь выгоды, хотя в том себя они очень обманули, и надежда их была тщетная. В самом вашем полку случился пример тому подобный. Один подпоручик, знакомый мне человек и впрочем порядочный офицер, по фамилии господин Аристов, не был вовсе в сей день в строю и на баталии, а находился в обозе, по причине, что накануне сего дня несколько он позанемог, и потому ехал он лежучи в своей кибитке. Но вдруг очутился он в числе раненых. "Господи помилуй, чудясь сему говорили мы между собою: – каким это образом случилось, что наш Аристов ранен?" Но скоро узнали потом, что он неприятеля и в глаза не видал, а в то только время, когда была наивеличайшая опасность, и когда все обозы прочь и назад погнали, он так перетрусился, что позабыв свою болезнь и вскочив на отпряженную из повозки припряжную лошадь, ударился скакать назад, и едучи мимо одного дерева, второпях зацепил головою за один сук, и немного им на лбу у себя оцарапал. И сей-то небольшой шрам вздумалось сему господину назвать полученною от неприятеля раною и вписать себя в число раненых. Он бессомненно думал получить себе за то какое-нибудь награждение, но в сем ожидании весьма обманулся, а сделал только то, что весь полк, узнав о сем происшествии, начал поднимать его на смех, и до того наконец довел, что он принужден был бежать из оного и перепроситься в другой полк.

Что касается до неприятельского урона, то единогласно все говорили, что одними убитыми найдено на месте до 2,500 человек, умалчивая о раненых, которых было несравненно больше. Сверх того нахватали мы их более 600 человек в полон, с восьмью офицерами, и число оных приумножалось с часу на час. Одних дезертиров или самовольно к нам передавшихся было человек до 300 и более. Кроме всего того взяли мы на месте баталии 29 пушек с их ящиками и снарядами, из которых три были превеликие. Также получили мы в добычу 29 барабанов, но знамя не удалось нам ни одного захватить: пруссаки были слишком осторожны и берегли оные весьма тщательно. А и самые их генералы и предводители, видно, не таковы было ревностны и отважны, как наши, ибо в числе убитых был у них один майор Гольц, да в числе раненых генерал поручик граф Дона. Напротив того, мы потеряли на сем сражении нескольких генералов и начальников; но ни о котором так вся армия не тужила, как о генерал-аншефе Лопухине. Сей, будучи в прах изранен, попал было в полон пруссакам, но отнят силою у прусских гренадеров и принесен на руках в обоз. Тут имел еще он, по крайней мере, то утешение, что дожил до конца баталии, и последние его слова остались у всей армии в незабвенной памяти. Он, будучи уже при крае жизни, спрашивал еще предстоящих: "гонят ли наши?", "жив ли фельдмаршал?" И как его и в том и в другом уверили, тогда перекрестясь, сказал он: – "Ну, слава Богу! теперь умру я с покоем, отдавши долг моей государыне и любезному отечеству!" и того момента в самом деле умер. Смерть его, по справедливости, была славная, ибо редко о котором бы генерале так много было плачущих, как об нем. Будучи человек богатый и щедрый до высочайшего градуса, умел он тем преклонить в любовь к себе тысячи сердец и заставить себя при конце оплакивать.

Другой генерал, которого мы лишились, был генерал-поручик Зыбин. Сей также носил имя доброго человека и заслужил сожаление: однако об нем не долго и не много говорили. Бригадир Капнист был третий из убитых, и оба сии убиты были на нашем левом крыле, в то время, когда пруссаки к нам за фрунт ворвались с своею конницею. Из прочих же наших генералов многие были переранены, как-то: оба господа Ливены, Георгий и Матвей, генерал Толстой, генерал-майоры: Дебоскет, Вильбоа И Мантемфель; генерал-квартермистр Веймарн и бригадир Племянников; но раны их были не опасные и так маловажны, что они могли отправлять свою должность. Что ж касается до штаб– и обер-офицеров, то и побито и переранено было их не малое число, и довольно, когда скажу, что вторым гренадерским полком принужден был после баталии командовать поручик, ибо все штабы и капитаны были отчасти перебиты, отчасти переранены. Словом, сколь баталия наша была ни кратковременна, по пролито на ней довольно человеческой крови, и не один курган остался с зарытыми воинами на полях Эгерсдорфских.

В последующий день, то есть, 20-го числа августа, было у нас благодарственное торжество. Мы приносили Всевышнему достойное благодарение, при пушечной пальбе из взятых в добычу неприятельских пушек, и вся армия поставлена была в строй и стреляла три раза обыкновенным беглым огнем. Всем солдатам учинена была винная порция; также велено было выдать за месяц не в зачет жалованье. Остальное же время дня употреблено было на разбирание убитых, как своих, так и неприятельских тел, и на прием провианта для взятых на баталии и с часу на час приумножающихся военнопленных.

Армия стояла и последующее 21-е число на том же еще месте. И в сей день погребали мы убитых своих и неприятельские тела, и отправляли пленных и раненых назад в Тильзит. Также отправлен был в сей день генерал-майор Панин с известием о сей баталии ко двору в Санктпетербург.

Фельдмаршал наш, в донесении своем ко двору о сем происшествии, старался колико можно скрыть и утаить свою непростительную погрешность и допущение неприятеля столь близко до себя до единой своей оплошности, но придавал всему делу вид колико можно лучший. Он изъявлял удивление свое о том, что нашел армию прусскую гораздо в превосходнейшем числе, нежели он думал и тысяч до сорока простирающуюся. Превозносил храбрость и отважность пруссаков до небес и утаивал совершенно то обстоятельство, что из армии нашей и четвертой доли не было в действительном деле, а что все дело кончили не более как полков пятнадцать, прочие же все стояли поджав руки и без всякого дела за лесом. О самом решительном обстоятельстве рассказывал он, хотя справедливо, но в другом виде, и, наконец, старался все заглушить приписыванием непомерных похвал шуваловским гаубицам и бывшим при сражении волонтерам, князю Репнину, графу Брюсу, графу Апраксину, гвардии капитану Болтингу и иностранным: цесарскому генералу Сант-Андрею, французскому полковнику Фитингофу, а особливо Лопиталю, саксонскому полковнику Лансдорфу и гольштинскому поручику Надасти, о которых, как видно, из единого ласкательства говорил, что они на сем сражени оказали будто чудеса храбрости, ревности, усердия и неустрашимости. Но, в самом деле, у нас в армии всего меньше об них говорили. И все сии особы были так мало у нас известны, что мы даже и не знали, что они при оной находились; а притом никто и не понимал, где бы при каком случае оказать им сии чудеса храбрости, ибо баталия была столь стесненная и спутанная, что никому из командиров ничего сделать было не можно. А если кто славился и всею армиею похваляем был, то честь сию можно приписать, полковнику Языкову. Он сделал более нежели все, хотя был сам изранен в прах, но с полком своим выдержал весь огонь и отбив стремящегося всею силою неприятеля, удержал весьма важный пост; но о сем истинном герое главный полководец наш в реляции своей не упомянул ни единым словом.

Что ж принадлежит до пруссаков, то ничего не могло быть смешнее и досаднее того, как они изображали в писаниях своих сие сражение, и с каким бесстыдством лгали и выдумывали то, чего никогда не бывало, стараясь тем обмануть весь свет и придать сражению сему вид совсем иной и для них выгоднейший. Они затеяли прежде всего ту на нас совершенную небылицу, что мы стояли тут так окопавшись и в таком крепком ретраншаменте, что было у нас сделано не только четыре линии или вала, но пред ними еще порядочные траншеи, установленные более нежели 200-ми пушек, вместо того, что у нас не была нигде и лопаткою земля копана, а траншеи на чтоб были потребны, того не только мы не знали, но ежели б спросить и самого прусского писателя, то и он бы не знал, что сказать, ибо сие была уже сущая нескладица. Но сим образом лагерь наш в пылком воображении своем угодно было ему укрепить, для того, чтоб тем более увеличить героический дух фельдмаршала своего, Левальда, отважившегося атаковать нас в таком крепком укреплении стоящих, и чтоб тем удобнее можно было после скрыть свой стыд и оправдать его в потерянии баталии, ибо после и сказал он, что сколько пруссаки ни храбро наступали и сколь ни удачно они, якобы всю нашу первую линию, а особливо конницу опрокинули совершенно, и целых будто три батальона и более 60-ти пушек от нас отхватили, однако не было-де возможности никак всеми толь многими, друг за другом сделанными, ретраншементами овладеть; но принуждено было бывшую уже в руках победу из оных опять выпустить, и побив у наших до 9,000 человек, в наилучшем порядке ретироваться.

Вот какими бессовестными и бесстыдными выдумками и явною неправдою старались они ослепить глаза свету и прикрыть стыд свой. Но, по счастию, описания баталии сей были у них разные и не одинакие, а во многом друг с другом несогласные. Например, в другом известии прибавили они новую ложь сказав, что у нас сделана была из срубленных дерев засека, и что им трудно было ее переходить и потом строиться, хотя ничего того не бывало. А в третьем известии лгали они еще того бесстыднейшим образом, уверяя свет, якобы кавалерия их наш левый фланг и конницу совсем опрокинула и овладела батареею, вместо того, что сия и близко их к себе не подпустила, но одним залпом такое произвела между ими поражение, что они в тот же миг назад обратились, и оставив въехавший за фрунт к вам эскадрон в жертву нашим, с нуждою уплелись сами и оставили крыло сие с покоем. Далее бесстыднейшим образом лгали они, что якобы у нас на правом фланге наделано было множество батарей, друг за другом, и что будто они тремя из них овладели, но всеми овладеть не могли. Наконец, чтоб бесстыдную свою ложь увенчать еще того бессовестнейшею, то в предлог, для чего они принуждены были ретироваться, затеяли смеха достойное дело и такую небылицу, которой истинно хохотать надобно, а именно, якобы вторая их линия, будучи густотою дыма обманута, сама начала стрелять по своей первой сзади, и что как сия, попавши сим образом между двух огней и вытерпливая один огонь сзади, от своих, а другой спереди, он нас, и стрельбу более нежели из 150 пушек и мортир, не могла более устоять, то и принуждена была ретироваться, оставив 11 пушек и побив у нас более 10,000, и так далее.

Сим и подобным сему образом старались пруссаки залыгать весь свет и веселить себя сами при своей неудаче. Но что удивительнее всего, то и сам прусский король, в оставшихся после смерти его сочинениях своих, упоминая о сей баталии, говорит хотя всех прочих справедливее и описывает оную почти точно так, как она происходила, однако в некоторых пунктах также несколько прилыгает, а именно, говоря, что у нас была засека и что потеряли они только 13 пушек, а из людей побитыми, ранеными и в полон взятыми только 1,400 человек – что столь же было несправедливо, как и то, что, по уверению его, армия их, не более как в 24,000 чел. состояла. Впрочем, винил он очень фельдмаршала своего Левальда, для чего не атаковал он нас прежде, а особливо накануне того дня, как мы выходили и строились. Но, Богу известно, удалось ли бы им тогда получить нам, нами какую-нибудь выгоду, ибо мы были тогда к сражению готовы и находились гораздо в лучшей позиции, а все сие доказывает, что и самому королю донесено было обо всех обстоятельствах не весьма справедливо, и он сам о баталии сей не имел порядочного понятия.

Но каким бы то образом ни было, но пруссакам не удалось, по желанию своему, нас разбить, и все искусство их генералов и храбрость солдат не помогла им ни мало. Но судьбе было угодно, чтоб мы их победили и прогнали обратно в прежний их укрепленный при Белаве лагерь, куда они, не будучи преследуемы, и возвратились без помешательства.

Обстоятельство сие сколько было приятно и радостно нам, столько огорчительно для короля прусского, который в самое сие время находился весьма в смутных обстоятельствах. Проигранная им против цесарцев славная баталия при Колине, о которой впереди и было упоминаемо, возымела следствия для него весьма неприятные. Я выше уже упоминал, что он принужден был со стыдом оставить осаду богемского столичного города Праги, забыть все пышные и великолепные свои замыслы и надежды к скорому завоеванию всей Богемии, и помышлять вместо того о том, как бы самому скорее и с меньшим убытком из Богемии выбраться.

В сем намерении разделил он армию свою на два корпуса, и один из оных повел сам назад в Саксонию, а другой отправил под предводительством наследного принца своего, брата отца нынешнего короля прусского[137]137
  Это писано в 1789 году. Ред.


[Закрыть] в Лузацию, дабы защитить тамошний край от впадения цесарцев. С первым из сих корпусов вышел он из Богемии и в Саксонию возвратился нарочито удачно и не претерпев никаких дальних уронов. Но армия наследного принца не была столь счастлива. Большая цесарская армия пошла вслед за оною и имея у себя хороших предводителей, стала так, что помешала принцу продолжать поход свой к Габелю. В сей крепости находился прусский генерал Путкамер с четырьмя батальонами охранного войска. Цесарцы осадили его тут и принудили его тотчас сдаться, а как овладением сего места пресечена принцу коммуникация с магазинами его, находящимися в городе Цитау, то принужден он был искать другой дороги и обходить кругом чрез Камниц. Но сей поход был ему не только крайне труден, но бедствен и убыточен, ибо на пути сем, будучи беспрерывно обеспокоиван цесарцами, растерял он множество людей, амуниции и багажа, и уморил было всю свою армию с голода, ибо дошло до того, что она целые трои сутки не имела хлеба и едва было совсем не погибла, если б, по счастию, генерал Винтерфельд не доставил ей несколько провианта из Цитау. Словом, принц сей приведен был в такое утеснение, что вместо того, чтоб иттить в Лузацию, принужден он был с поспешностию ретироваться к Бауцену и в сторону к Саксонии. Тут соединился с ним король, который был так недоволен принцевым поведением, что несколько времени не хотел удостоить его своим взором и изъявил ему все знаки своего гнева и немилости.

Однако и самому ему не лучшая во всем была удача. Он всеми помянутыми происшествиями был так расстроен, что долго не мог ничего предпринять и большую часть лета препроводил в поправлении разбитой своей армии и в снабдении ее всем нужным. Наконец, в начале августа, собрав к себе рассеянные по разным местам деташаменты своих войск, вознамерился было он опять испытать счастия своего против цесарцев, и для того отправился с армиею к Цитау; но нашел тут неприятеля стоящего в столь выгодном положении, что он, на всю свою храбрость и искусство несмотря, не отважился приступить против него ни к малейшему предприятию, но ничего не сделав, возвратился опять в Саксонию, куда призывали его другие и важнейшие надобности; ибо получены были им известия, что с одной стороны союзники его ганноверцы, по потерянии против французов баталии, утеснялися уже слишком оными и что дело до того уже доходит, что армии либо погибать, либо отдаваться в полон; с другой, что собралась уже и так называемая имперская экзекуционная армия, в многочисленном количестве, около Нюренберга, и соединившись с французами готовилась войтить в Саксонию и учинить на него тут нападение; а с третьей, что из Швеции переправившись через Балтийское море семнадцать тысяч человек в Померанию, и что войско сие готовилось впасть в его земли. Итак, против всех сих неприятелей надлежало королю делать отпор и выдумывать всякие средства к отпящению оных. А как в самое сие время получено было известие о вступлении и нашей армии в Пруссию, а вскоре потом и о самой победе, одержанной нами над его армиею, то все сие натурально приводило мысли его в великую расстройку. Он не знал куда и в которую сторону наперед обратить ему наивящее свое внимание, и все сие довело его наконец до такого смущения, что он предался почти совершенному уже отчаянию, и не хотя видеть себя стыдом и бесславием покрытым, вознамерился было уже совсем лишить самого себя жизни, как то некоторые писанные им к Вольтеру письма и сочиненная самим им на случай сего самоубийства ода свидетельствует ясно.

Вот до какого отчаянного состояния доведен был король прусский в сие лето, и сколь ему одержанные над ним цесарцами и нами победы были чувствительны. Толь многие неприятели, окружающие его со всех сторон сильными и многочисленными армиями, причиняли ему великое опасение и нагоняли страх и ужас. Он чувствовал, что был он против всех их слишком слаб и малосилен, и потому не иное что ожидал, как то, что его неминуемо разобьют, и что он не только потеряет все завоеванное, но что цесарцы овладеют и всею Бранденбургиею его, а и об нас, как весь свет, так и сам он, не сомневался тогда в том, что мы, воспользовавшись полученною над армиею его победою, не преминем тотчас овладеть всем его королевством прусским и выгнать из оного остатки разбитой его армии. Мы все сами то же самое думали, однако счет сей делан был без хозяина, но Провидению небес угодно было все происшествия распорядить совсем инако и произвесть то, чего никто не мог никак думать и ожидать, и чему весь свет до чрезвычайности удивился.

Все сие увидите и услышите, любезный приятель, в будущем продолжении моих писем, а теперь сего от меня не требуйте и не ожидайте! Письмо мое уже слишком увеличилось, и мне пора его окончить, а как и материя с сего времени пойдет несколько уже отменная, то и кстати будет говорит о том уже особо. Почему, прекратив сие и уверив вас о непременности моей дружбы, остаюсь и прочая.

Конец четвертой части.