Текст книги "Жизнь и приключения Андрея Болотова. Описанные самим им для своих потомков"

Автор книги: Андрей Болотов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 65 страниц)

ПРЕБЫВАНИЕ В ПЕТЕРБУРГЕ
ПИСЬМО 29-е

Любезный приятель! Последнее мое письмо к вам прервал я тем, что находился я, со множеством других всякого рода людей, в зале у господина Яковлева и дожидался с нетерпеливостию выхода сего графского любимца. Мы прождали его еще с добрую четверть часа, но наконец распахнулись двери, и графский фаворит вышел в зал в препровождении многих знаменитых людей и по большей части таких, кои чинами своими были гораздо его выше.

Не успел он показаться, как все сделали ему поклон не с меньшим подобострастием, как бы то и перед самим графом учинили. Я стоял тогда посреди залу на самом проходе, дабы не пропустить случая и успеть подать ему пакет свой, и по природной своей несмелости суетился уже в мыслях, как мне приступить к своему делу, но, по счастию, так случилось, что он, окинув всех глазами, на первого меня смотреть начал. То ли, что он меня впервые тут видел, или иное что было тому причиною, – не знаю, но по крайней мере я счел, что тогда было самое наиспособнейшее время к поданию ему пакета. Я подступил к нему с трепещущими ногами и, подавая письмо, трясся, чтоб не узнал он, что оно было припечатано. Но, по счастию, так случилось, что он и не взглянул на печать, толь много раз мною проклинаемую, но, приняв с величавой осанкою у меня из рук, развернул пополам конверт и бросил на пол. Рад я был неведомо как сему случаю и смотрел, не спуская глаз, на его, читавшего в то время представление генеральское. Сердце во мне трепетало и обливалось кровию, и я стоял как осужденный, ожидающий приговора к животу или смерти. От бывших тут я уже наслышался о великой его силе и знал, что не графу, а ему меня пожаловать или осудить надобно было, и потому с окончанием чтения ожидал я решительной своей судьбины. Прочитав представление, взглянул он на меня и окинул еще раз с головы до ног меня глазами, но, тотчас опять развернув мою челобитную, стал продолжать чтение.

Все стояли тогда в глубочайшем молчании и взглядывали на меня, видя господина Яковлева, читающего бумаги мои с величайшим вниманием. Я стоял тогда вне себя и не знал, что заключить из его поступка, или худое или доброе предвозвещать себе из его взглядов и прилежного читания; по крайней мере, не имел я много причин ласкаться доброю надеждою. Будучи один, незнающ, необыкновенен, а притом без малейшей подпоры и рекомендации, имел я более резона ожидать худого, нежели доброго; вся моя надежда, как я уже упоминал, была на одного Бога, а потому он один и был тогда у меня на уме, и я просил его мысленно о вспоможении. Но самое сие мне всего более и помогло; сие великое существо в таких случаях нам охотнее и помогает, когда ему одному помогать надобно и когда мы всей человеческой помощи лишимся. Но мог ли я тогда сим образом рассуждать и мог ли я хотя мало предвидеть, что тогда имело воспоследовать?.. Поистине дело превзошло всякое чаяние, и можно ли было приттить мне тому в голову, что я в самом том человеке, которого к упрощению надлежало бы мне иметь и употребить многих и сильных ходатаев и о неимении которых я толь много горевал, найду наилучшего о себе старателя и покровителя! Одним словом, господин Яковлев сделался в один момент моим милостивцем и, не прочтя до половины моей челобитной, спросил меня:

– Не Тимофея ли Петровича ты сын?

– Его, милостивый государь, – ответствовал я ему.

– О! – сказал он тогда. – Батюшка твой был мне милостивец, и я никогда не забуду его к себе приятства.

Сказав сие, стал он продолжать читать мою челобитную. Но сих немногих слов довольно уже было к переменению всего моего внутреннего состояния: как солнце, выходя из-за тучи, освещает вдруг весь горизонт и прогоняет тьму, так слова сии прогнали тогда весь мрак моего сомнения и осветили лучом приятнейшей надежды всю мою душу. Одним словом, я не сомневался уже почти тогда о получении всего мною желаемого, и чаянию моему соответствовало последствие.

Господин Яковлев, прочтя челобитную, сказал мне:

– Хорошо, мой друг, ходи только к обедне, и чтоб я тебя всякий день здесь видел.

Я не знал, чтоб такое слова сии значили, а более изъяснить их не допускали его прочие просители, приступившие к нему толпами; однако заключил я, что чему-нибудь, а доброму тут быть надобно, и дожидался уже со спокойнейшим духом отъезда его к обедне. Не успели мы, проводя его, выттить, как целая толпа сержантов обступила меня кругом и начала вопросами мучить. Иной спрашивал, кто я таков; другой – откуда приехал; третий – которого полку; четвертый – кто был мой батюшка и почему его Михаила Александрович знает, и так далее.

– Государи мои, – ответствовал я тогда им, – я истинно и сам иного не знаю, о чем вы спрашиваете.

И в самом деле, я не только тогда не знал, но и поныне не знаю, каким образом он был родителю моему знаком и какие от него милости видел. Наконец, услышавши от меня о причине моего приезда и о всех обстоятельствах, сказали они почти все в одно слово:

– Дай Бог тебе, братец, благополучие и получить милость божескую; авось-либо и нам при тебе не худо будет, и ты разрешишь, может быть, нашу судьбину!

Я удивился и не понимал, что они говорили, просил их об изъяснении и наконец услышал, что они подобные мне несчастные люди, обойденные в минувшее произвождение, что их более тридцати человек и что они более месяца здесь живут, но ни того, ни сего получить не могут.

– Ты не поверишь, братец, – говорили они, – что мы уже бы рады были, если б нам отказали, а то истинно уже стены все в канцелярии обтерли, а толку никакого нет. Только и добра, что ходи к обедне и молись Богу. Иной, братец, у нас уже раза два в Невский пешком встряхивал, а иные ходили, ходили, да и ходить перестали.

Для меня все сие было чудно и непонятно, и я просил их рассказать мне о том обстоятельстве. Они и исполнили мое желание, и из слов их узнал я следующее. Господин Яковлев старался оказать себя тогда наинабожнейшим человеком; он не пропускал ни одной обедни и маливался в церквах наиприлежнейшим образом, а как он при том был весьма забавный человек, то не знаю, что вздумалось ему с помянутыми из разных полков для таковой же просьбы съехавшимися сержантами вести шутку. Между тем, покуда дела их производились в канцелярии, играл он всеми ими невинным образом. Он заставливал их всякий день ходить к обедне и сим образом приучал к богомолью, и как они принуждены были ходить в самую ту ж церковь, в которую и он езживал, то не упускал он примечать за ними, кто из них был богомольнее и смирнее и кто вертопрашнее прочих. Наутрие, как они прихаживали к нему и когда было ему досужно, забавлялся он с ними иногда шуточными разговорами, и тут бывали обыкновенно иным похвалы, а другим выговоры и осмеяния. Кто более всех учинил проступок, тому определялось наказание: иной должен был зато иттить пешком молиться в Невский монастырь, а другой класть определенное число поклонов или стоять в церкви перед ним и молиться наиприлежнейшим образом. Сим и другим подобным сему образом забавлялся тогда графский любимец сими молодцами и любил особливо тех, которые лучше прочих соответствовали его желаниям. Но как состояли они по большей части из таких же молодых людей, как я, а притом неодинаковых свойств и характеров, то наскучила им скоро сия игрушка; многие из них начали неприметно удаляться и перестали к нему показываться на глаза, а бродили только в канцелярию, но чрез самое то сами себе хуже сделали. Господин Яковлев, за великим множеством дел, которыми он обременен был, не видя их, позабывал о производстве их дела, а потому так долго и принуждены они были решения оного дожидаться и жить в Петербурге по-пустому.

Обстоятельство сие каково ни было натурально, но, судя об оном с другой стороны, можно некоторым образом сказать, что, может быть, помянутая медленность в произвождении оных происходила и не по слепому случаю, а имело в том соучастие и невидимое смотрение Божеское и святой его обо мне промысл. Всем им давно бы надлежало произведенными быть в офицеры, и тем паче, что во многих были сильные ходатаи и просители и даны были обещания все сделать, но господина Яковлева власно как нечто невидимое отводило от исполнения, и он власно как нарочно дожидался меня, чтоб в список их поместить и мое имя и тем удобнее доставить мне чин офицерский, а без того было ему гораздо труднее и может быть совсем невозможно для одного меня завоевать новое произвождение. Словом, судьбы и промыслы Господни неисповедимы и нами непроницаемы.

Но как бы то ни было, но я вышеупомянутым образом включен был в сообщество оных обойденных и чинов себе толь долго добивающихся сержантов, и господин Яковлев для самого того и приказал мне всякий день к себе приходить, чтоб, увидев меня, чаще вспоминать о нашем деле и тем скорее поспешить производством оного. Сколь молод я тогда ни был, однако мог заключить, что мне необходимо надобно было все его приказания наиточнейшим образом исполнять стараться, чего ради, не медля ничего более, пошел я тотчас в ту церковь, где он находился. Я стал в таком месте, где б мог он меня совершенно видеть, и, притворясь, будто я его совсем не вижу, молился наиприлежнейшим образом, что мне было и нетрудно, потому что, не в похвальбу себе сказать, смаленьку был к Богу прилежен, а тогда и подавно должно было поблагодарить Бога за милостивое его обо мне попечение. Сие возымело хорошее действие: господин Яковлев примечал все мои движения до наималейшего и, видя, что моление мое было непритворное, был поведением моим очень доволен. Самое сие и произвело выгодные для меня следствия, ибо как я поутру на другой день пришел к нему всех прежде и в зале его любое место себе занял, а на меня смотря пришло и несколько человек моих товарищей, и он, имея по счастию нашему тогда досуг и вышед к нам еще в шлафроке,[121]121
  Халате.


[Закрыть] по обыкновению своему с нами забавлялся, но похвалил он меня публично перед всеми и говорил, что я хотя и моложе всех, однако прилежнее всех молился Богу, и стыдил тем прочих моих сотоварищей. Потом спрашивал меня о моей матери, о полку, также о том, где я учился, и как он говорил со мною ласково и приятно, то и я не имел причины робеть и ответствовал ему так, что был ответами моими доволен. Со всем тем о настоящем моем деле и о произвождении не упоминал он ни единым словом. Сие меня уже некоторым образом и беспокоило, а к несчастию народ, начавший час от часу в зал набираться, прогнал его во внутренние покои, где он обыкновенно одевался.

Со всем тем, проводив его к обедне, не упустили мы зайтить в канцелярию и справиться, нет ли каких вновь приказаний. Тут, к крайнему моему удовольствию, услышал я, что господин Яковлев еще вчера челобитную мою в канцелярию отдал и притом наистрожайше приказал спешить как возможно скорей нашим делом и готовить список для нашего про-извождения.

– Вот, братец, – закричали тогда мои товарищи, – не правду ли мы говорили, что подле тебя и нам хорошо будет? Такого приказания не было еще ни однажды. Ей-ей! Сам Христос тебя к нам послал.

Радость, чувствуемую от сего, не почитаю я за нужное описывать подробно; довольно она была чрезвычайна и столь же велика, сколь велика была сперва печаль моя. Со всем тем дело наше продлилось более недели, но причиною тому был уже не господин Яковлев, а нечто другое. Списки наши поспели чрез три дня, ибо господин Яковлев, видая меня всякий день у себя поутру, ежедневно о них вновь подтверждал и приказывал; а остановку и медлительность произвело то обстоятельство, что тогда самого графа Шувалова не случилось в Петербурге. Поелику императорский двор был тогда в Царском Селе, то и граф около сего времени находился там же, следовательно, за отсутствием его и произвождение наше подписать было некому.

Со всем тем, при тогдашних обстоятельствах и поелику была уже бессомненная надежда, мог уже я без скуки возвращения графского в Петербург дожидаться и не тужил бы, хотя б сие и несколько недель продолжалось. Я свел между тем лучшее знакомство в моими товарищами, и мы хаживали с ними вместе всякий день в церковь и к графскому любимцу. Он так ревностно за меня вступился, что, желая скорей меня отправить, одним днем, как списки наши были уже готовы, публично изъявил свое сожаление о том, что граф долго не едет и почти просьбою просил, чтоб я на несколько дней взял терпение.

Таким образом продолжал я жить в Петербурге, питаясь сладчайшею надеждою. Мне не досадны уже были мои позументы, но я часто сам себе говаривал:

"Уже скоро, скоро вы с обшлагов моих полетите!"

Со всем тем препровождал я время свое не совсем праздно, но как все послеобеднешнее время делать мне было нечего, то хаживал я по городу и осматривал места, кои мне видеть еще не случалось. Мой первый выход был в Академию, куда вела меня охота моя к книгам. Могу сказать, что я с малолетства получил к ним превеликую склонность, почему, едучи еще в Петербург, за непременное дело положил я, чтоб побывать в Академии и купить себе каких-нибудь книжек, которые в одной ней тогда и продавались. В особенности же хотелось мне достать «Аргениду», о которой делаемая мне еще в деревне старичком моим учителем превеликая похвала не выходила у меня из памяти. Я тотчас ее первую и купил, но как в самое то время увидел впервые и «Жилблаза»,[122]122
  См. примечание 10 после текста.


[Закрыть] которая книга тогда только что вышла и мне ее расхвалили, то я не расстался и с нею.

Обоим сим книгам был я так рад, как нашед превеликую находку. Досадно мне было только то, что обе они были без переплета, и это были первые книги, которые купил я в тетрадях и кои принужден был впервые учиться складывать и сшивать в тетрадку, дабы мне их читать было можно; но работа сия была мне не столько скучна, сколько увеселительна, хотя и препроводил я в том много времени.

Кроме того, не оставил я исполнить еще один долг и побывать у одного моего родственника. Это был наш деревенский сосед и однофамилец, по имени Никита Матвеевич Болотов. Он служил тогда в Троицком пехотном полку полковником и доводился мне дед, потому что отцу моему был он внучатной дядя. При приезде моем в Петербург я не знал, что сей полк, следовательно и он, находился в Петербурге, а потому и не взял моего к нему прибежища; а тогда, хотя мне в вспоможении его и не было нужды, однако я за должность почитал побывать у него, как скоро об нем услышал. Он стоял тогда с полком своим лагерем на Выборгской стороне и был мне почти вовсе незнаком, потому что я его видал только в младенчестве, да и то не более двух раз.

Он принял меня приятно и сходственно с своим характером, который имел в себе некоторые особливости. Он был человек немолодых лет и из числа старинных, а не новомодных людей; жития был честного, но весьма строптивого; нрав имел горячий, вспыльчивый и во всех своих делах наблюдал такую единоравность, что почитаем был от всех не только весьма строгим, но притом своенравным и упрямым человеком. Но что всего хуже, то дух его заражен был непроницаемым лукавством, для которой причины ни с одним человеком не обходился он поверенно, но всегда содержал себя в некотором удалении. Сей порок умел он прикрывать наилучшим покрывалом, обходясь с незнакомыми и посторонними людьми с необыкновенною ласкою и униженностию. и потому с первого вида казался всякому ангелом, а не человеком. Но противное тому оказывалось, когда доходило кому иметь с ним дело ближе или кто по несчастию попадался ему в команду; одним словом, для вышеупомянутых причин не имел он на свете ни одного не только верного друга, но ниже хорошего приятеля, и тому единственно сам был причиною. Ибо, как он и с наилучшими приятелями и родственниками своими обходился всегда с лукавством и никогда не доходило до откровенности и дружеской поверенности. и он наиболее не то говаривал, что думал, то и они, не могши получить и найти в нем то, что в обхождении и дружестве приятным почитается, мало-помалу от него отставали. Сим образом обходился он и с покойным моим родителем, и они хотя и были между собою приятелями, но приятство их далеко было удалено от прямого дружества, почему не знаю и я, помог ли бы он мне, если б я и взял мое к нему прибежище.

Таким образом, принял он меня с оказанием возможнейшей наружной ласки и расспрашивал о причине моего в Петербург приезда. Я рассказал ему все и в каких обстоятельствах находилось тогда мое дело, и ожидал, не назовется ли он сам съездить к г. Яковлеву и о скорейшем поспешествовании моему делу употребить просьбу, хотя мне в том и не было уже нужды. Однако он далеко от того удален был, но паче боясь, чтоб я его о том просить не стал, старался речь свою скорее переклонить на другую материю. Он велел послать к себе своего сына, который несколькими годами был меня моложе и учился тогда по-немецки и по-французски, и был предорогой[123]123
  В смысле – премилый, очаровательный.


[Закрыть] мальчик. Он заставил его при мне говорить со слугою и сотоварищем своим в науках по имени Маркел по-немецки, и я признаюсь, что я пристыжен был тогда чрезвычайным образом: я видел, что он говорил гораздо лучше меня, и завидовал ему в сем совершенстве.

Потом приказал он водить мимо своей ставки взводы обучающихся солдат и показал мне, власно как величаясь исправностью оных. Со всем тем показались мне офицеры паче мертвыми, нежели живыми, ибо они, водя своих солдат мимо него, трепетали, так сказать, его взгляда. Тогда подумал я сам себе, сколь великая разность находилась между его полком и нашим, где о таких строгостях никто не ведал и где полковника своего все любили и не страшились, как лютого зверя, а потому и не желал я быть в полку у него, несмотря хотя был он мой не дальний родственник и хотя б меня к тому приглашать стал. Но, по счастью, у него того и на уме не было, но он просил только меня при отходе, чтоб я не уезжал из Петербурга, не побывавши у него еще раз.

Наконец приехал граф из Царского Села и решил нашу судьбину. Радость, которую я чувствовал при перемене моего состояния, была тем чувствительнее и больше, чем нечаяннее получил я оную. Одним днем, не зная нимало о воспоследовавшем еще накануне того дня приезде графском и пришед очень рано на двор к господину Яковлеву, не успел войти в канцелярию, как бросились на меня канцелярские служители и начали щипать и сдирать с обшлагов моих позументы. Я выразумел уже, что сие значит, и, будучи вдруг поражен неописанного радостию, с охотою уступал им сии лыки. Они поздравляли меня с получением чина и сказывали, что Михаил Александрович еще вчера, как скоро граф приехал, вез к нему наше произвождение, и граф беспрекословно подписал оное, и что, словом, я теперь не сержант, а господин подпоручик.

Вот сколь велико усердие к нам было господина Яковлева и сколь много старался он о скорейшем окончании нашего дела. Мы, собравшись все, пошли тотчас к нему приносить наше благодарение, и признательность моя была так велика, что если б можно было, то расцеловал бы я у него тогда все руки и пальцы. Он поздравлял нас с получением чинов офицерских и товарищам моим публично сказал, что они благодарить должны много и меня, ибо, если б не для меня он поспешил, то бы им долго еще ждать принуждено было, а иным и вовсе было бы отказано; а мне сказал он краткое нравоучение, чтоб я жил и вел себя порядочно и заслуживал бы себе такую же честь и доброе имя, как отец мой. Таким образом пожалован я был в офицеры, а минувшее несчастие исправлено было наисовершеннейшим образом, ибо велено было отдать мне и старшинство мое и считаться вместе с прочими апреля с 25-го числа, через что и не потерял я пред прочими моими полковыми сотоварищами. Со всем тем радость и удовольствие мое нарушаемо и тревожено было еще одним обстоятельством: всех нас произвели, но по местам еще не распределили. К несчастию, все полки нашей дивизии в последнее произвождение укомплектованы были офицерами и мест порожних было очень мало, почему, куда нас девать и определить, не знали. К вящей моей досаде, в нашем Архангелогородском полку не было ни единой подпоручицкой вакансии, и сие меня наиболее смущало, ибо в другой полк мне неведомо как не хотелось. Сверх того и в других полках было только несколько адъютантских вакансий, а сей чин меня уже сам собою устрашать был в состоянии. Я говорил о том кой с кем в канцелярии, но все уверяли меня, что пособить тому никоим образом было не можно и что остается мне только два средства: либо итти в другой полк в адъютанты или, ежели хочу неотменно в свой, то служить несколько времени сверх комплекта и без жалованья, да и сие разве только по моей просьбе г. Яковлев сделать может. Обрадовался я, сие услышав, и, желая неотменно в свой, не тужил о жалованье и пошел немедленно просить о том моего милостивца, в коем я тогда уже не сомневался. Он и действительно и слова не сказал сие сделать, но опробовав и сам мои причины, для коих я в своем полку быть желал, велел тотчас но просьбе моей исполнить, уверяя при том, что мне недолго без жалованья послужить достанется, и что я при первом случае в комплект помещен буду, и что он о сем не преминет постараться.

Таким образом, определен я был в свой полк сверх комплекта и через несколько дней получил совершенное свое отправление. Радость о толь благополучном успехе и окончании всех моих намерений была неописанная, и новый мой чин прельщал меня до бесконечности. Признаться надлежит, что первая сия степень для нас особливой важности: человек тогда власно как переродится и получает совсем новое существо, – а точно то было тогда и со мною. Мне казалось, что я совсем тогда иной сделался, и я не мог на себя и на золотой свой темляк и на офицерскую шпагу довольно насмотреться, в особливости же смешон я тогда был, как пошел прощаться с моим дедом. Не успел я приттить к лагерю, как первый часовой, увидев меня, тотчас мне, как офицеру, ружьем своим честь отдал. Я восхищен был до бесконечности сим зрелищем и был учтивством его тем более доволен, что досадовал до того на гвардейских часовых, мимо которых мне итгить случилось, что они мне чести не отдавали. Я не знал, что у них сего нет в обыкновении, а приписывал то единой их грубости и неучтивству, говорил тогда сам себе:

"Скоты вы самые и, конечно, слепы, что не видите, что офицер идет".

Но армейские солдаты зато наблюдали лучше свою должность, и я так много тем прельщался, что нарочно пошел до ставки полковничьей перед фруктом, чтобы все ротные часовые также бы меня почтили, и для лучшего побуждения выстанавливал нарочно свой темляк, чтобы они видели и знали, что я офицер и человек патентованный.

Распрощавшись со своим дедом, который о благополучии моем оказывал всякую наружную радость, а потом с господином Яковлевым и принеся сему последнему за все его милости тысячу благодарений, отправился я наконец в исходе июля месяца из Петербурга к полку своему, благословляя сей столичный город за все добро, полученное в оном.

Легко можно всякому вообразить, что сие обратное путешествие было для меня еще несравненно веселее и приятнее, нежели прежнее. Дух мой не озабочивай уже тогда был сомнением и не удручаем печалью, но вместо оной всеми чувствиями моими обладала радость и удовольствие. Погода случилась и в сей раз весьма благоприятная, и как мы не имели причины слишком поспешать, то ехали мы себе в прохвал,[124]124
  От прохвала – прохлада, лень; в прохвал – прохлаждаясь.


[Закрыть] становились кормить лошадей и ночевать в любых местах на лугах и при водах, а приехав в Нарву, запаслись на дорогу тамошнею славною просольною ряпухою,[125]125
  Название рыбы.


[Закрыть] которая рыба в особливости была вкусна жареная на угольях. Я объедался оною на каждом ночлеге, и она была мне тем вкуснее, что я сам поджаривал ее на раскладываемых нами огоньках и угольях. Наивящее же удовольствие производили мне в сем путешествии обе мои новые книги. Я изобразить не могу, с какой жадностью и крайним удовольствием читал я дорогою моего «Жилблаза». Такого рода критических и сатирических веселых книг не случалось мне читать еще отроду, и я не мог устать, читая сию книгу, и в несколько дней всю ее промолол. По окончании оной принялся я за свою «Аргениду». Сия производила мне не меньшее удовольствие; пиитический и героический слог, каковым писана была сия книга, был мне в особливости мил и приятен, а описываемые приключения крайне любопытны и увеселительны. Я читал также и ее, не выпуская почти из рук, и могу сказать, что чтение сих обеих книг так занимало мое внимание, что я в сей раз и не видал почти тех мест, мимо которых мы ехали, и все путешествие мое делало толь приятным и веселым, что я не помню, чтоб когда-нибудь в иное время препровождал путешествие с столь многим удовольствием, как тогдашнее. Словом, я не видел, как переехали мы все немалое расстояние от Петербурга до Ревеля и до Рогервика, куда мы через несколько дней благополучно приехали.

Сим образом кончилась поездка моя в Петербург, предпринятая хотя наудачу и без всякой надежды, но имевшая успех наивожделеннейший. Сей успех поистине превзошел все мое чаяние с ожиданием, а все вышеупомянутые происшествия подтвердили истину той пословицы, что "когда Бог пристанет, так и пастыря приставит". Сие сбылось действительно тогда со мною, и я не мог довольно возблагодарить за то моего бесконечного создателя.

Сим окончу я мое теперешнее письмо, а в последующем начну рассказывать вам о том, как я начал жить офицером, а между тем остаюсь и прочая.