Текст книги "Автономный рейд (Солдаты удачи)"

Автор книги: Андрей Таманцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Ей потребовалось несколько секунд, чтобы отдышаться. Потом она урезонивающе, так, как говорят с опасными сумасшедшими, объяснила:

– Вы – травмированная ПТС личность, которой для стабилизации психики нужна стабилизация нравственно-политических критериев.

Та-ак. Наших ученых хоть убивай, хоть режь, хоть души, но по-человечески просто они и слова не скажут.

– Что такое ПТС? – Я решил разбираться по фрагментам.

– Посттравматический синдром. Наблюдается у тех, кто пережил сильную физическую или психическую травму. Пожар, автокатастрофу, чернобыльскую аварию, войны в Афганистане или Чечне. ПТС иногда называют по географическому названию места, в котором он получен. Вьетнамский синдром. Афганский синдром. Он характеризуется нестабильностью состояния, бессонницей, кошмарами, приступами истерии...

– А кто здесь Полянкин? – перебил я лекцию.

– Михаил Федорович? Мой научный руководитель.

– Так это он тебя заставляет под этих, под травмированных, ложиться?

– Ну-у... Видите ли...

Она явно придумывала, как бы соврать. И я от навалившихся непоняток и ее упрямства разозлился всерьез:

– А ведь если я тебя убью, мне, как психу, хуже уже не будет!

– Вы не понимаете. Если вы меня убьете, вам начнут колоть...

Вот когда я ее действительно придушил! И прошипел:

– Вот убью и узнаю. А ты, если хочешь жить, кончай вилять!

Она заплакала. Искренне, но как-то не без удовольствия. Неужели я на мазохистку нарвался?

– Кто тут главный? Ну?!

– Подполковник Катков.

– А это кто?

– Военпред. У нас же госзаказ, а он осуществляет общее руководство и контроль за результатами.

– И что... Вы, научные сотрудники, обязаны с психами ложиться?

Я почему-то испугался, что и зеленоглазая Ирина – какая-нибудь такая, научная.

– Понимаете... – Она поняла, что соврать ей не удастся, и выложила: Вообще-то для этого есть фонды... на лаборанток. Ну берут девушек с Тверской или от сутенеров. Но если сама, то тогда эти деньги... Зарплаты у нас маленькие, а вы были так осторожны в прошлом эксперименте...

– Стоп!

Услышанное так меня озадачило, что я просто не мог сообразить, что теперь предпринять-то? Удивляясь между делом своему хладнокровию, стал дергаться, изображая оргазм. Мне определенно требовалась передышка, чтобы переварить информацию. Отрычав, я высунулся из-под одеяла, откинулся на спину и якобы обмяк с облегчением. Женщина – как ее? Марина – повернулась ко мне дрожащей от плача спиной и свернулась калачиком. Машинально стараясь ее хоть как-то утешить, я положил ей руку на плечо, слегка сжал.

Не знал уже, что и думать о Михуиле Полянкине.

А соображать приходилось быстро. Стоит наблюдателю догадаться, что я не насилую, а информацию собираю, они – если во всем рассказанном Мариной есть хоть часть правды – живо к иным методам перейдут. Но, согласитесь, трудно привести мысли в порядок, даже если речь идет о спасении своей шкуры, когда то, что между ног, требует своего до стона, в крови беснуется наркотик, а все, что вокруг, открывается с такой неожиданной стороны – как обухом по затылку.

Выходит, у Михуила тут научная лаборатория? Психушка, госзаказ, военпред, фонды? И я у них как подопытный?

Охренеть можно.

Впрочем, чего тут хренеть. Над всей страной опыты ставят, как над кроликами, и ничего. Кролики голосуют, как надо.

Суки.

И те суки, и эти.

Из всех банд казенные самые страшные. Эти уж если следы зачищают, так зачищают. Не думаю я, что девочки с Тверской, попавшие сюда, потом назад, на Тверскую возвращаются. Может, и зеленоглазую Ирину они тоже у какого-то сутенера умыкнули и теперь используют как "лаборантку"? Почему-то мне это нравилось меньше, чем роль шлюхи-актрисы, которую ей отводил прежде. Но нет, о ней сейчас лучше не надо.

Так, значит, госбанда. Этого мне только не хватало. Если Марина, конечно, не врет. Вроде бы уже навидался и наслушался всякого, но в такое верилось с трудом. Конечно, люди способны и на более жестокие штуки, но... И тут я понял, почему меня сомнения обуревали: с Михуилом это скотство никак не совмещалось. Трезвый у него все-таки ум для подобного. Тут требуется оголтелость, которой в Полянкине не чувствовалось. Хотя кто этих ученых знает? Они ради опытов и атомные бомбы на Урале среди живых деревень взрывали. Естествоиспытатели х...вы. Зато, если к тому, с кем он давеча советовался у микрофона, примерить, все очень совмещается. Вполне. Подполковник Катков, значит. Запомним.

Значит, гослаборатория. Это не меньше шести-восьми стволов. Плюс научный персонал. Да, похоже, тут, в подземелье, народу – как тараканов в бараке. Я давно подозревал, что влез не в свои сани, но что настолько даже думать не мог. Тут мне ни опыта, ни квалификации не хватало. Не получалось даже сообразить: выгодно мне или нет то, что сейчас узнал, и как я это могу использовать. Проклятая химия. Просто не могу отвести свои мысли от лежащего рядом голого, доступного тела.

Могу сколько угодно обзывать себя тупым похотливым животным. Но вместо того чтобы анализировать услышанное или хотя прикинуть, удастся ли уйти отсюда живым, лишь ждал, когда она хоть малость подуспокоится. Чтобы... чтобы продолжить эксперимент! Вот что значит недобрать наркотика. Знал, насколько это омерзительно, у самого не было желания трахаться под приглядом да в смятении мыслей, но настолько хотелось разрядиться, кончить, что всякие напоминания о достоинстве соскальзывали как с гуся вода. Слишком туго, холодно и пусто мне было сейчас вне бабы. Оправдывая себя тем, что необходимо продолжать игру перед телекамерами, иначе будет хуже не только мне, но и ей, я прижался к ее спине. Сказал громко и развязно:

– Как, крошка, отдышалась?! – И гораздо тише, якобы под влиянием химии тиская ее груди, а на самом деле занимаясь этим с удовольствием, шепнул на ухо: – Кончай реветь! Давай-ка на спину и рассказывай, какая тут система охраны.

Если кто думает, что это метко – вести допрос, заучивая наизусть ответы, и одновременно дергать задом на уже ставшей очаровательной, доверчиво обнимающей тебя женщине, – пусть сам попробует. Выяснит, например, сладострастно кряхтя, кулинарные рецепты у своей законной.

Стараясь дышать ровно, чтобы не раззадориться окончательно, я мысленно повторил ее сбивчивые объяснения. За каким-то чертом, она все равно врала. Я это понимал так ясно, точно кроме нюха у меня еще какое-то чутье появилось. Но ведь и вранье – информация, если грамотно ставить вопросы:

– Как вооружена охрана?

– Ну дубинки, – сказала она правду.

– Пистолеты есть?

– Нет, – соврала зачем-то. Присягу они тут, что ли, дают?

– Как сюда попадают?

– Нас в автобусе возят. Зашторенном. – А вот это непонятно у нее получилось: и правда вроде, и в то же время вранье.

– Номера какие на автобусе?

– Не знаю... Не останавливайся! Не останавливайся, я тебе все-все расскажу! – заверещала она, впиваясь в мои бедра.

Вот же гадство: тут такие дела, такая информация, а ей кончать приспичило. Но рефлекторно послушался, начал тешить ее, ворочая бедрами из стороны в сторону, и она заверещала без притворства, со всхлипами. Потом обмякла и – привычная история – по-домашнему, как своего, сонно попросила:

– Не надо больше, пожалуйста! – вывернулась из-под меня, легла на бочок, подтянув ноги к груди, и затихла. Мэнээс и есть мэнээс: я свое урвала, а ты хоть узлом завяжи.

Но в данный момент оно и к лучшему. Из меня от услышанного все сексуальные намерения как вымело. Голова наконец разошлась с физиологией. Физиология торчала сама по себе, мысли роились сами по себе. Легонько шлепнув Марину по на удивление молодой заднице и как бы горделиво неся свой еще вздыбленный инструмент, я пошел в сортир – отлить, мол. Пока лил спускал – полоскал, лихорадочно наводил порядок в голове, где все нагромоздилось, как в кошмаре.

Называется: убежал от опасности с кейсом.

Нет, если наградит Он талантом впутываться во все тяжкие, то это на всю жизнь.

Однако Михуил и, видимо, его шеф-военпред всерьез нацелились на деньги грузинских заговорщиков. А где деньги (а тут ведь не просто деньги, а очень большие), там сумма обстоятельств не для слабонервных. Значит, должны быть у них для меня спецсюрпризы. Химия химией, а военные больше верят в силовое воздействие. Вряд ли они ограничатся деликатностями. Так что главное для меня? Главный вопрос: где Ирина и кто она? Нет! Что я несу? Главное: будут ли они или грузины тянуть в эту кашу ребят? Случайно вышли на "MX плюс" или с конкретным прицелом?

Эх, сейчас бы сесть за стол и на листочке бумажки все упорядочить, разложить. Но не дадут мне на это времени, голого возьмут, прямо после акта... Голые да расслабленные сексом, резко брошенные на допрос, колются быстрее.

И точно в воду смотрел.

Дверь нараспашку: двое бугаев в камуфляже, сапожищами меня по ногам, руки завернули, потащили почти что на весу, я только попискивать и успевал. Грамотно ломают. Есть у американцев такое выражение "Селф-мэйд-мэн" человек, сделавший сам себя. Полное дерьмо. Не может человек сам себя сделать. Хоть при папе-маме, хоть при пробирке, а все равно чья-то помощь требуется. Другое дело, что одним эта помощь впрок, а другим мимо ушей. После того как я в руках у чеченов побывал, мне на тренинг по пыткам, который Док усиленно рекомендовал, соглашаться очень не хотелось. Но все же дал себя уговорить, так что теперь вопил, брыкаясь, как учили:

– Стойте, сволочи!.. Отпустите, суки! Я вам глотки перережу!.. – В общем, изображал панику и ошеломление, старательно присматриваясь, куда меня волокут.

Волокли меня по коридору мимо номера, одарившего спокойной ночью, куда-то в новый для меня отросток бункера. Через три распахнутые стальные двери, все молчком, только пиная и руки на излом выворачивая. Втащили в просторную камеру, бросили под слепящей лампой на деревянное холодное кресло, кисти и предплечья притиснули зажимами, ноги тоже притянули к ножкам. И – ничего.

Только слепящий свет, холод пронизывающий и гулкая тишина.

Это мы тоже проходили.

Поэтому я пытался озираться, сыпал угрозами и проклятиями. А как еще вести себя напуганному психу? Я именно псих. Маленький, плюгавенький, напуганный и очень, очень слабый.

Вдруг из тьмы выскочила холеная рука с малиновыми ногтями и меня за яйца – цоп! И под выверт, от которого я криком зашелся, в ухо визжит незнакомый мужской голос:

– Как тебя зовут, покойник?!

– А-а-атпусти!

– Как зовут?! Щас кастрирую!

– Му-ухин!.. Олег! А-а-атпусти! – корчился и вопил я без всякой системы Станиславского. Вот Гамлета бы так, за гениталии, и спросить: "Быть или – не быть, сучонок?!" – все бы выложил и не маял публику три часа.

– Врешь, сволочь! Кто заказал перевозку?

– "Изумруд"!

– Кто там главный?

– Не знаю!

– Врешь, сволочь! Где взрывник, который ожерелье заряжал?! Кто он? Где прячется?!

Стоило ногтям сжаться еще на миллиметр, и все мои сексуальные проблемы окончились бы разом. Ну и черт с ними, лишь бы эта рвущая боль и одновременно эти тиски отпустили.

– Не знаю! Меня втемную зарядили! А-а-атпусти! – И тиски, даря блаженство, разжимались.

Как мало нужно для счастья. Но как оно коротко! Я и двух раз не успел вдохнуть полной грудью, как баба опять сжала свою лапу и все мое, бывшее в ней.

– У-у-у-у! – взвыл я.

А мужик опять завопил:

– Как ты сбежал от них?! Откуда?!

– У-у-у-у! – Вот сейчас я понимал Пастуха вполне: этих тварюг надо давить еще до того, как они получат малейший шанс появиться на свет! Клянусь, что буду пристреливать любого, а главное – любую, которая... У-у-у-у-у!

– Откуда удрал, мразь?

– Из Шереметьева...

И так далее. И тому подобное.

Выложил я им все, о чем знал наверняка, что это беды не прибавит, а потом мой мочевой пузырь, словно гася бушевавшую в паху боль, разрядился сам собой. Баба отдернула обмоченную руку. И, даже не врезав мне по роже, помчалась мыться-вытираться, а я, молча благословляя ее брезгливость, облегченно расслабился, выливая под себя остатки. За кругом света высокий мужской голос резюмировал:

– Пусто. Этот ничего не знает толком – шестерка.

Я возликовал – маленькая, голая, мочащаяся под себя Муха.

Но высокий голос и не подумал заткнуться на этом:

– Выбейте из него, как они держат связь с этим своим Пастухом.

– А на кой он нам? – высунулся на свет сутулый от мышц мужик, которого высокоголосый Катков назвал Барсиком.

– Пригодится. Знание – сила, слыхал? И еще узнай: говорил ли он Пастуху что-нибудь о Полянкине. В общем, все об их шайке-лейке.

От услышанного я бы еще больше сник, но дальше уже просто некуда было.

Потом меня били дубинками и спрашивали, потом опять били, порой не обращая внимания на ответы. Обсуждали услышанное и опять били. Сколько мог, терпел, чтобы хоть что-то понять из вопросов. Но если они планировали, что я буду терпеть долго, – крупно ошиблись. Когда кто-то во тьме очередной раз замахнулся, я, решив, что с меня хватит, тут же впал в отключку. И сколько бы они меня потом ни приводили в сознание, сколько бы ни замахивались, бить им приходилось в основном уже бесчувственное тело. Психотренинг стоил мне недешево, но, приходя периодически в себя, я превозносил его за сомнительную пользу, а Дока за мудрый совет.

Бильщики матерились, но в конечном счете бросили это дело. Списали свою неудачу и мою слабость на мой стресс и свой наркотик. Тем более что я и так много выложил: телефоны Пастуха, кодовые фразы и расписание связи. Я даже честно предупредил их, что ближайшую неделю Пастуха в Москве не будет. У него, дескать, рабсила на лесопилке саботажничает, добиваясь повышения зарплаты.

Им эта информация, несмотря на абсолютную точность, почему-то так не понравилась, что кто-то из тьмы совершенно неожиданно наградил меня плюхой по загривку. Боль была такой, что я вырубился вполне традиционным самотеком, без всякого психотренинга.

* * *

Очнулся в своей самой первой камере. От боли, в которой барахталось мое измочаленное тело. Еще не вполне очухавшись, чтобы не застонать во все горло, поскреб ногтями жалкий замызганный матрас. Похоже, у меня входило в привычку просыпаться на нем голышом с торчащим аксессуаром. Тело болело нестерпимо. Минимум пара ребер сломана. Почкам и печени тоже досталось. Затылком чуя над собой взгляд телекамеры, я без всяких усилий делал вид, что совсем измочален и нахожусь в полной отключке. Шевелил только глазами и кончиками пальцев. Одежда моя валялась рядом, на полу. Те, кто меня сюда притащил, прекрасно понимали, что после той мясорубки, через которую они меня пропустили, я буду способен хотя бы на минимальное сопротивление не раньше чем через три недели в госпитале с уходом по максимальной программе. И это их совершенно верное мнение было сейчас моей единственной надеждой. И никакого оружия. Кроме себя самого.

Я пытался собрать оставшиеся в себе силы, словно стягивал царапающую внутренности пружину. Старался понять: на кой они меня оставили в живых? Дожил, называется: настораживает, что не убили, хотя могли. Все запутали откровения этой тетки, Марины. Сначала была чахлая надежда, что половину она наврала. Но когда мне тут же устроили кровавую баню и взяли меня за яйца, чтобы выяснить все о грузинах, о Пастухе и об остальных, многое сошлось. Вопросы уже и сами по себе – информация. Что я из них понял? Понял, что эти вояки из какой-то госспецконторы решили срубить денежку по-легкому, но страшно боялись, что раззявили пасть на то, что не смогут проглотить.

Особенно меня удивили вопросы о Голубкове и УПСМ.

Не исключено, что я сам им о них и выложил. После психотропных препаратов откровенничавший не помнит того, что говорил. Нет, правда, после той химии я и в самом деле был как дурной. Но часть вопросов показала, что они знают больше, чем я сам. Значит, у них есть и другие источники. А это уже непонятно. УПСМ-то им на кой? Пастух на мое письмо не прореагировал. И не важно, связано ли это с Голубковым, или попросту письмо не дошло. Надо выпутываться самому.

Попробовав на мне все: и ласку, и деньги, и баб, и привязку к преступлению, и допрос с пристрастием, они теперь сами выйдут на грузин, одновременно выбивая из меня все, что мне может быть известно. А когда выбьют все, что смогут, они от меня избавятся. Это без вопросов. Очень легко представить, что они со мной сделают. И, боюсь, убедить их в своей абсолютной безвредности мне уже не удастся. Но ни на что не годен я стану гораздо раньше.

Поэтому я и лежал, упорно не подавая признаков жизни, хотя мочевой пузырь уже переполнился, и мне пришлось лить под себя, на матрас.

То, что жесткие допросы всегда, пусть и поздновато, но кончаются, – не единственная их прелесть. После них появляется некоторая раскрепощенность в методах – любые, даже самые жесткие из них, автоматически становятся ответными и в силу этого справедливыми. Можете считать такое суждение суеверным заблуждением, но для меня это важно. Почему? Да потому что лично мне Он превентивной жестокости не прощает. Зато в ответной совершенно не ограничивает.

Я лежал, как лежат в беспамятстве, ничком и почти не дыша. Тело выло от боли все сильнее и сильнее, но сдерживаться пока было просто, достаточно было напоминать себе: если я не смогу вырваться сейчас, то после еще одного такого допроса я уже не вырвусь никогда.

Наконец телекамера над моей голой спиной все-таки ожила, зажужжав трансфокатором.

Наверное, сейчас мое хилое избитое тело занимает весь экран. Мне бы очень помогло, если бы наблюдатель не изменил фокусировку до появления... А вот и желанный шлепок засова, дуновение сквознячка. Пришли двое: один в бутсах, другой как-то странно шаркает. Когда топавший бутсами положил мне руку на плечо, у смотрящего на экран телевизора сложилось впечатление, что он одним мановением смахнул меня на пол.

И, в общем, так оно и было: он дернул, я поддался, соскальзывая на пол в мертвую для камеры зону. Он наклонился, но моя рука метнулась, втыкая указательный палец в его левый глаз.

Благодаря высокой скорости и отработанному направлению удара палец пробил глазное яблоко, тонкую кость за ним и погрузился в мозг. Инстинктивно отшатнувшись, он выпрямился уже мертвым. И еще падал, когда моя пятка взлетала в переносицу второму... А вторым был Серега. Черт бы побрал этого увальня-алкаша, однако, увидев знакомого, я рефлекторно дернулся, направляя ногу повыше, в лоб. Он отлетел и приложился затылком о стену, сполз по ней, изумленно глядя на меня. По-моему, он даже испугаться не успел.

Вообще-то по справедливости его надо было убить.

Если уж ты вошел в компанию, которая пытает, калеча, людей, то будь готов к любой жестокости в отношении себя самого. Даже если ты просто стоял рядом. Или не стоял. Тебе заплатили за мою кровь? Это твой должок мне. Отдашь своей. Не потому, что мщу за прошлое. Потому что оберегаю себя на будущее. Во всяком случае, я так считаю и до сих пор – жив. Если для вас это не аргумент – попутного ветра.

Но убивать Серегу я не стал. Из деловых соображений. Не одним днем живу. Я знаю алкаша-санитара, знаю, как найти. Он знает меня. Считай, он уже почти что мой агент. Вот если не оправдает – тогда и убью.

– Если хочешь жить, постарайся на часик потерять сознание перед этой камерой! – шепнул я ему, быстренько натягивая штаны.

На Сереге были разношенные китайские тапки, так что пришлось мне снимать бутсы с покойника. Не понимаю, на кой им камуфляж в подвале, если только не ради формы? Но что это за форма, если не предусматривает никакого путного оружия, кроме дубинки с электрошоком? Только и разжился, что ремнем с хорошей солдатской пряжкой. Еще из советских запасов Полянкина пряжка, со звездой. Из-за обуви я провошкался, но недолго и, когда добежал до главного коридора, услышал впереди топот. Пришлось подождать в мертвой зоне под телекамерой, пока навстречу выскочат двое топотавших. Один, оказавшийся тем самым могучим Барсиком, держал в руках "Макаров", у другого, незнакомого, было помповое ружье.

У них была слишком большая скорость, чтобы мгновенно затормозить, и слишком мало страха перед разукрашенным синяками малявкой, размахивающим пряжкой намотанного на руку ремня. Поэтому один приостановился, чтобы прицелиться, а другой, предоставив работу первому, начал плавно переходить на шаг, задирая "помпу" на плечо. Я чуть пригнулся, ускоряя бег, нацеливаясь Барсику, который ловил меня стволом пистолета, в грудь, и он решил, что снимет меня в темечко. Однако, поскольку я уже стелился над полом в позе, чем-то напоминающей шпагат, пуля прошла выше, а вот бутс мой не промахнулся. Удар жесткой подошвы сломал Барсику колено и опрокинул его на пол. Второй, не уразумев происходящего, еще тупо таращился, когда ребро пряжки врезало ему по левому глазу.

Быстротечен рукопашный бой. И кровав. Барсику повезло, что не успел опомниться и не попытался воспользоваться пистолетом вторично. Я тихонько поднял выпавший из его руки ПМ и дал добрый совет:

– Смотри, не обижай больше маленьких! – ив качестве ответной услуги попросил показать, где гараж. Он все еще ошарашенно глядел на воющего приятеля, ухватившегося за пустую, залитую кровью глазницу. Похоже, сам Барсик был в шоке и боли пока не чувствовал. Он только кивнул в ту сторону, откуда они бежали.

Решив, что одноглазому не скоро захочется пострелять, я забрал его "помпу" и помчался в указанном направлении. Не назад же в камеру мне было возвращаться? Телекамера, ничего не видевшая под собой, но прекрасно расслышавшая вопрос, любознательно повернулась мне вслед. Через пару поворотов я увидел еще одну, и коль эта была по ходу, а я еще не опробовал "помпу", то и выстрелил в камеру на бегу. Не повезло машинке: калибр двадцать три миллиметра с картечью не щадит оптику. Что оказалось злободневно и в связи с тем, что аккурат за этой камерой была развилка. Вообще-то отступать тем путем, которым пришел, не по правилам: слишком вероятна засада. Но у меня выбора не было: уж лучше маршрут опасный, но знакомый. Перейдя на скользящий шаг, я свернул на лестницу, ведущую наверх, к гостиной Михуила.

Навстречу мне грохотал по ступенькам очередной бугай. Этого тоже не научили уступать дорогу маленьким. Но, встретившись промежностью с прикладом "помпы", он понятливо притормозил и даже посторонился, давая мне пройти. Уже не надеясь на его воспитанность, предполагая, что он может захотеть выступить в роли непрошеного провожатого, я познакомил с прикладом и его череп. Не собирался жалеть, но, надеюсь, получилось не смертельно. И уверен, что не столь болезненно, как досталось мне.

А вот тому, кто сунулся во второй от лестницы дверной проем, не повезло. Эти двери от бомбоубежищ имеют характерную особенность: чтобы в нее пройти, надо либо нагнуться, либо присесть. Из-за высокого порога, который хочется видеть, чтобы не споткнуться, многие привыкли нагибаться. В нас Пастух, тренируя штурмовать бункеры, упорно искоренял такой рефлекс. У этого встречного командиры были похуже, поэтому когда он, находясь враскоряку – одна нога еще там, а другая уже здесь, – поднял наконец глаза, то совсем неожиданно для себя узрел мой просветленный лик. Чего-то испугавшись, мужик дернулся вверх, и безобидный в общем-то удар приклада, нацеленный ему в лоб, угодил в нос, нечаянно породив как раз тот случай, когда собственная тонкая косточка занозой проникает в мозг человека и погружает его в вечное небытие.

Соболезновать было некогда, а вот прихватить вывалившуюся из его рук еще одну "помпу" я не преминул. Как и горсть кумулятивных патронов из его наколенного кармана. Выстрелов не было, я топал знакомо, бутсами, так что диспетчерша, сидевшая перед телеэкранами в комнатке за гостиной, даже не повернула голову, увенчанную телефонными наушниками с толстыми пишурами. Может, она вообще ничего в них не слышала. Экраны перед ней мельтешили полосками. А диспетчерша – та самая Марина – орала в маленький микрофон:

– Он в гараж бежит, не открывайте этих чертовых ворот!..

Кто-то ей, видно, возражал, потому что она снова заблажила:

– ...На хрен черножопых! Подождут, потом откроем... Болван! У него уже два ствола! Не хватало только, чтобы он нам еще и клиентов порешил. Мать твою перемать! Еще побазлаешь – и яйца вырву!..

Не стоило ей упоминать при мне о своей страсти к неделикатному обращению с мужскими половыми органами. Я и подумать ничего не успел, как угостил ее прикладом в висок. Очень резко и очень болезненно. Ее швырнуло в сторону, только взвился выдравшийся откуда-то телефонный шнур. Он оказался очень кстати: веревочка-то моя осталась в камере, вместе с рубахой. Шнуром я сначала связал ее руки за спиной, а потом, обернув Марину дугой вокруг ножки стола-верстака, стянул ее руки с щиколотками.

Пишуры – это такие каучуковые диски, которые надевают на телефоны-наушники, чтобы не царапать уши и улучшить слышимость. Из них отличный кляп получается – рекомендую.

Кстати, стволы мои она посчитала неправильно:

все двери-люки до этого мне приходилось запирать за собой, а рукояти двух из них я счел нужным застопорить тем, что оказалось под рукой: одну "Макаровым", другую карабином. Так что в наличии у меня осталась только одна "помпа"... Впрочем, нет. Все-таки женщина и тут оказалась права: еще одним стволом я разжился, вытащив его из ее кобуры – что-то заграничное, неизвестной мне марки. Уловил только, что без предохранителя.

Повинуясь импульсу, я расстегнул ее камуфляжные брюки и спустил их ниже колен. Мельком отметил, что она обходится без трусиков. Открылись знакомые ляжки – молодые, упругие, – а на левой, чуяло мое сердце, – кобура на тугих матерчатых подвязках. И опять какой-то неведомый загранпистолет мордастенький, плоский, теплый. Я как раз засовывал его в бутс под штанину, когда услышал, как стукнула о стол распахнувшаяся в углу дверь и до боли знакомый голос вопросил:

– Что тут у вас, черт побери, за шум? – Ого, оказывается, Полянкин тут и серчать имеет право?!

Сам Полянкин сначала узрел смотрящий ему в лоб ствол карабина, а уж потом мое многострадальное личико. Почему-то, увидав меня, он не обрадовался облегченно и не возмутился долгой разлукой, а, напротив, напугался, точно перед ним был покойник. Зато я радовался за двоих.

– А я как раз к вам, Михал Федорыч! Что-то тут у вас непорядок. Вы что, не сказали этим, что мы с вами – партнеры? Обижают гостя!

– Что?.. Ты?! Откуда, то есть... Что ты тут творишь?

– Так грубят же, Михал Федорыч! Эта вот, – я отложил "помпу" в сторону и мимоходно с удовольствием пнул уже приходящую в чувство Марину в тугой зад, – не поверите, пытки затеяла устраивать! Уж я ее так ублажал, так старался, а она – за яйца хватать. Чес-слово!

Он глянул на пол, на свирепо извивающуюся бесштанную бабу, и замер с отвалившейся челюстью. Прямо как монах при виде голозадого Диавола.

– Это же сама Девка! – пискнул он и тут же присел, потому что мне пришлось выстрелить поверх его плеча.

К нам на шум беседы заглянул еще один закамуфлированный. Стрелял я из большого пистолета Девки, с оружием, естественно, был знаком недостаточно и вместо правого плеча угодил камуфлированному в правый глаз. Не везет сегодня здешним ребятам со зрением. Что ж, лучше пусть я на свечки разорюсь, чем они. Полянкин обернулся и остолбенел, увидя сползающий по косяку обезображенный труп, а на косяке – какой-то прилипший страшный шмат. Мозг стекал следом за хозяином. Он ведь, по сути, кашеобразный, мозг-то... Валерьянки под рукой не было. Пришлось быстренько сунуть в рот Михуилу воняющий гарью ствол пистолета и грозно рявкнуть:

– Сколько их еще в той части, ну?!

– Т-ты не понимаешь... Они тебя на куски! Это же Девка!

– Слушай, Михал ибн Полянкин! Не они меня, а я тебя! Причем прямо сейчас! По стенке размажу! Если не возьмешь себя в руки! Кончай мямлить, мразь, говори: сколько там, впереди, еще охранников! Ну?!

Наверное, я ему поцарапал десну, потому что на губах у него запузырилась окровавленная слюна, когда он прошамкал сквозь ствол:

– Нет больше никого... Только Паша... был... Зачем ты его? Они же не шутят! Это страшные люди, Олежек... Ты нас обоих погубишь! – Похоже, он собирался заплакать.

Понимаю: с непривычки тяжело. Только что он говорил с человеком, с этим вот Пашей. Вдруг какой-то миг – и он уже лежит неживой, и голова в кровавой луже. Вот не отобрали бы они у меня моего револьвера – был бы Паша жив. Не шибко здоров, но ведь, главное, живым бы остался. Но только разве этим что-то объяснишь? Они тебя сначала загонят в угол, а потом так искренне обижаются, глядя на покалеченных или убитых приятелей, что прямо хочется посочувствовать.

– Да, с Пашей неловкость вышла, – согласился я, вытащив из его рта ствол и вытирая о его же рубашку. – Что же вы меня не предупредили, что, мол, Паша это? Что, мол, он хороший.

– Да-да, – горестно закивал шоково моргавший Полянкин, – не успел...

– Вот, в следующий раз успевайте. Так, уточняю. Больше там никого нет? Точно?

– Н-нет.

– Это хорошо. А ход туда другой есть – мимо нас? Ну из гаража?

– Есть, – кивнул он, и у меня внутри екнуло, но он тут же забормотал виновато:

– Но его затопило. Позавчера. То ли грунтовые воды, то ли плывун. Старое все-таки сооружение...

– Погодите. Пройти там можно?

– Нет, что вы! Затопило же... – похоже, Михуил повысил меня в ранге уважительнее стал. А может, просто считает, что я не один: я да ствол – вот нас и двое.

– Это утешает. Слушайте, тут у вас есть где-нибудь карта или схема этого сооружения?

– Тьфу! Я тебе, гаденыш, яйца выдеру! – снова вступила тут со своей коронкой Марина – она же Девка. Хуже нет бабы, ожиданий которой ты не оправдал. А Девка была не просто баба, о ней я кое-что уже слышал. Ходили, ходили по Москве слухи про какую-то суку, открывшую охранное агентство. То есть вначале это была просто ОПГ, в которой верховодил ее хахаль, Димыч-Косарь. Но когда Косаря на очередной стрелке пришили, его подруга взяла власть в свои руки и тут же легализовала банду, основав охранную фирму. Слух был, что отличается она редкой наглостью и очень любит убивать не устроивших ее любовников. Но я ж не знал, что это она. "Марина" да "Марина". Сказала бы "Девка" – я бы уж постарался.

И хотя извиняться мне было не с руки, я все же присел на корточки, краем глаза следя за Полянкиным, который не должен был, но мог потянуться за отложенной мной "помпой". Собрав в кулак все терпение, я объяснил сердитой женщине:

– Еще раз откроешь пасть без приглашения, и я тебе все пальцы, которыми ты мои яйца тискала, откочерыжу. Поняла? Нет, скажи только "да" или "нет". Одно лишнее слово – один палец. Ясно?

Девка о других по себе судила, поэтому хоть и вращала устрашающе глазищами, но тем не менее все же ограничилась рубленым "да!". А глаза у нее хороши, страстные. Хотя голосу явно недостает лиризма. Я впихнул назад выплюнутые ею пишуры и, красноречиво погрозив пальцем, встал.