Текст книги "Автономный рейд (Солдаты удачи)"

Автор книги: Андрей Таманцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

– Ну что? Попробуем наложить руку на страховочку? – добивался моего участия в разговоре Михуил. – Ты представляешь, как все просто? Звоним тем, кто тебя нанимал, и говорим: вы нам полстраховки, которую получите, а мы вам ожерельице назад. И никто не узнает о его начинке. А будете залупаться – ожерелье отдадим самой страховой компании. Она, чтобы сэкономить, не откажется выложить за него полсуммы. Но уж тогда, простите, про некую дозу взрывчатки могут узнать многие! Понял – нет? Куда им деваться-то?! Беспроигрышное дело. Из семисот пятидесяти тыщ – семьдесят пять, то есть десять процентов, твои. А? Неплохо за недельку работы?

Мне надо было наладить с ним новые отношения, и я честно попытался это сделать:

– Михал Федорыч, конечно, я мало чего понимаю. Но если вам интересно... Очень прошу, давайте вернем им все? Будто ничего не поняли! Из таких дел живым выходит один на сотню, а то и на тысячу. – Я говорил горячо, хотя и знал, что впустую.

– Перестань! – не желал слушать Михуил. – Как они нас найдут? Как? Деньги мы возьмем либо налом, либо так со счета на счет перекинем, что никто и опомниться не успеет.

Те, кого заворожили деньжищи, даже самосохранение теряют, не то что слух. Да, есть люди, которых шанс урвать сказочный куш буквально сводит с ума. Поэтому прочим лучше всего держаться от них подальше. Если, как у меня сейчас, это нереально, то надо думать только о том, как сорваться с крючка побыстрее и с наименьшими потерями. Только круглый болван или одержимый не поймет: как бы Полянкин ни изгалялся, а те, кто позолотил ВВ, чтобы убить Шеварднадзе, просто обязаны убить не только его, но и всех, кто оказался в курсе. При современном уровне техники выйти на шантажиста – плевое дело. Ну, к примеру, деньги-то куда-то должны ведь попасть, верно? Сказочки о том, что можно незаметно заначить семьсот пятьдесят тысяч долларов, для наивных дурачков. Нал – еще опаснее. В любую пачку влепят микрочип. Ты их еще и пересчитать не успеешь, а тебе уже ствол в лоб ткнут. В итоге Полянкин не только ни гроша не получит, но потеряет и эту свою пещеру Аладдина, и жизнь в придачу. Оно ему надо?

Мне, пока у него в руках изумрудноглазая Ирина, она же Принцесса, тем более. И как объяснишь, докажешь, что весь состав "MX плюс", кроме меня, о шантаже ни сном ни духом? А у Боцмана двое детей, у Пастуха – дочь. Да и сами ребята не бронированные.

Но ничего этого я объяснять Полянкину уже не стал. Знаю я таких "партнеров": привилегию говорить неприятную правду они оставляют себе, заставляя других врать только приятное. И вообще, с сумасшедшими надо соглашаться. Для начала испуганно посомневаться, а потом тоже загореться жадностью.

– ...Ты прав, Олег, – наконец вздохнул Михуил. – Небольшой шанс свернуть себе шею тут имеется. Но ведь выхода-то у нас все равно нет! Ты сам нас втравил по самые уши. Теперь что вернем мы эти камешки даром, что не вернем – твою фирму все равно в покое не оставят. Они просто обязаны считать, что вы все просекли. Значит, либо мы трясемся, живем, поджав хвосты, ожидая, когда до нас доберутся, и тогда даром принимаем нелегкий конец. Либо... Либо мы осторожно и скромно берем свою долю, понял – нет? Неужели мы не сообразим, как получить свой кусок и чтобы наверняка, а? Как тебе такой вариант?

Говоря "мы", когда речь шла о риске, он, естественно, имел в виду меня. И там, где о куске, тоже меня – уже поиметого... Я, очень жалея, что не сдержался и чуть не выскочил из роли продувного, но жадного неудачника, ответил испуганно – пусть непрошеный "компаньон" побольше о своих творческих планах выскажется:

– Из меня Джеймс Бонд, как из валенка – смокинг... Жить хочу, Михал Федорыч. Я лучше на дно уйду. Авось у этих падл более важные дела найдутся. Не выйдет скрыться, так хоть в крайнем случае – попытаюсь.

В репродукторе раздался протяжный вздох:

– Как ни понимаю я тебя, Олег, но вот этого тебе позволить не могу. Такой шанс не то что раз в жизни... Нет, он даже не в каждой жизни бывает! Иметь случай срубить три четверти миллиона, а то и весь миллиончик за пару пустяков – и упустить его? Это, парень, признать себя мелюзгой. Ты этого не поймешь, но я такого допустить не могу...

Я прямо видел, как он там слюни пускает. Не мне, понятно, сейчас на здравый смысл ссылаться, да только я на таких ловцов жар-птиц уже насмотрелся. Обычно они встречаются в двух ипостасях. С горящими глазенками и азартно трясущимися губешками – первая. Вторая, итоговая – свежий, воняющий кровью или разложившийся, воняющий тухлятиной труп. Про который и не подумаешь, что и "это" тоже когда-то ходило и дышало.

Но – молчу-молчу. Радуюсь, что главное уже понято: эта охота за грузинскими побрякушками послана мне не ради них самих.

* * *

На войне атеистов нет.

Я не верю, что есть хоть один солдат на свете, который бы не молился, не взывал к Богу. Как он его при этом называет: Христос, Отец небесный, Аллах, Судьба, Рок, Кисмет, Природа – дело десятое. Какой душе какое слово ближе.

Когда вокруг сумасшедшая и нелепая смерть, гораздо легче ощутить над собой некую силу. Потому что если и не бывает ситуаций беспроигрышных, зато безвыигрышных – сколько угодно. А какая кому ситуация выпадет, решает – Он. И как, зачем Он решает то так, то эдак, понять не дано. Поэтому новичкам действительно везет: они ведь начинают, зная и веря только в то, что "надо попробовать". Вот Он им и дает фору. Наверное, хочет, чтобы мы все перепробовали. Наркодилеры тоже первую дозу часто дают даром.

Одно хорошо в моей профессии: точно знаю, что когда-нибудь убьют.

Это помогает быть настороже. Постоянно. Обычный человек, не чуя за собой вины или охоты, мало бережется. Ему кажется, что его обязан беречь Он. Таких и машины грязью забрызгивают, и мильтоны, поймав пьяненькими, мордуют, и жулье на каждом углу обдирает. А я, неся другим в силу профессии то горе, то смерть, знаю, что хожу по краешку. Каждого встречного вначале вижу как потенциальную угрозу.

Я выбрал способ жить, высматривая удачу. А чтобы Он ее позволил, нужно очень старательно прислушиваться к Его правилам и советам – ведь у Него для каждого из нас особые, индивидуальные правила. Одного он за нечаянно придавленного муравья в порошок сотрет, другому миллионы людей вроде бы прощает. Когда я это понял, перестал смотреть назад, спрашивая "почему?".

"Почему – я?" "Почему – меня?" И тому подобное... Все это поиск ответа в прошлом. А прошлого-то уже нет, сгинуло. Чего о нем гадать? Что, интереснее и полезнее знать, почему тебя вчера не убили? Или – отчего завтра жив останешься? Нет, если хочешь пожить, спрашивать надо: "Зачем?" Когда смотришь вперед, в будущее, меньше шансов упускаешь. Основное догадаться: "зачем" именно ты Ему именно в данной ситуации нужен. И не спутать – Его "зачем" с "зачем" какого-нибудь Полянкина или с собственным.

Около Биноя, например, был у меня случай. Это километров девяносто от Грозного. Долбанули там боевики колонну военторга. Грамотно управились раздробили и, пока каждый осколок вкруговую сам себя защищал, уволокли десяток баб. Нас, пастуховцев, на вертушке вдогонку кинули. Догнали мы, высадились, преследуем. Шансы у нас хорошие: теперь, у них в тылу, это как бы уже мы партизаны, а не они...

Для справки. Наверное, у каждого солдата своя война. Я знаю ребят, которые бились за то, чтобы дожить до следующего обеда. За погоны. За деньги. А кто-то хотел всего лишь получить еще одно письмо от девушки. Пастух научил меня воевать с рабством. И с теми, кто его покрывает, прикрывает и оправдывает. И с теми, кому собственное невежество дороже жизни.

Это при том, что понимаю: как бы там наши вояки ни причитали, что в Афгани и в Чечне политики победу отняли, когда она вот-вот закончиться должна была, – трепотня. И Лебедь поступил как настоящий генерал. Он после захвата территории заставил взяться за работу политиков. Не его вина, а наша общая, что мы себе выбрали таких политиков, которые умеют только врать и брать. Или наоборот.

Армия – не скальпель, а кувалда. В антипартизанской войне она не выиграет никогда. Не знать этого – попусту подставлять под пули мальчишек, которые, чтобы выжить, вынуждены звереть. Особенно если мы, допустим, в приличном доме приличной вроде бы чеченской семьи вдруг находим яму, в которой рязанский мужик пятый год рабство отбывает. Будь я ментом или судьей – я бы припомнил какие-нибудь параграфы. А я солдат. Я на войне. Беру гранату, и то, что мой земеля для них наишачил, взлетает обломками и пылью.

И лучше при этом хозяину дома, хозяйке и их детишкам резких движений не делать.

Не нравится? Так езжайте туда сами. Проводите разъяснительную работу, что рабство – это не есть хорошо. С ними, с рабовладельцами. Из ямы вас хорошо будет слыхать. А мне про то, что дети не виноваты и жены тут ни при чем, не надо. Потому что у меня в голове армия не мысли, а рефлексы воспитывала. Сначала стрелять и только потом, если время будет, смотреть, в кого попал. И я, в свою очередь, не разъяснения, а рефлексы внедряю. Чтобы с детства запомнили: если в яме один русский сидит, то обязательно и второй придет. Ага, на танке или с гаубицей. И тогда уж, если сам ты никого в яму не сажал, не обессудь: учись выбирать соседей.

Конечно, ихнему населению это не нравится, конечно. У рабовладельцев души тонкие и чувствительные. Конечно, наши отцы-командиры послушно разъясняют, что зазря пострадавшие жители плодят мстителей-партизан. Но у них, у командиров то есть, плохо получается. Тут ведь вот какое дело: те, кто способен эти разъяснения воспринимать всерьез, быстро попадают либо в землю, либо в рефрижератор. А выживают только невосприимчивые к подобным словесам. Поэтому как наш Пастух действовал, когда надо было спешно куда-то добраться? Он сажал на броню нашего бэтээра самого уважаемого местного старика. Старейшину тейпа. И все ихнее мирное население знало: вторая пуля – старикова. И не было случая, чтобы при таком раскладе мы на засаду напоролись. За что моя мама и я лично Пастуху очень и очень благодарны. Живу вот.

Но – правда: оккупация не победа, а затишье. Если его не использовать, чтобы мирное население зажило по-человечески, чтобы научилось рабовладельцев презирать и бандитов ненавидеть, ничего путного не будет. Но ведь у нас до сих пор как: кого освободили из рабства, тех по телику показывают. А тех, кто ими пользовался, их жен и детишек – нет. Почему? Чтобы наши солдаты зверьем казались. Так пацифистам проще. У них ведь тоже восприятие черно-белое: вот пусть все будет хорошо, по закону, но без насилия. Ага. Разбежался. Что-то не припомню гневных речей московских чеченцев против рабства, как такового. А вот что антиконституционная регистрация в Москве их возмущает – слышал. Но о рабстве в Ичкерии они что-то помалкивают. Законники. Может, поэтому и рабов в Чечне не регистрируют?

Суки.

Так их всех Пастух идентифицирует, уточняя: "Увидел ствол – сади! Пусть лучше его мама плачет, чем твоя".

Аминь.

И Аллах тоже, разумеется, акбар.

Очень мне его модель рая нравится.

* * *

Однако в том частном случае, возле Биноя, роли поменялись. Бандиты на маршруте, то есть их цель – идти к определенной точке; они пленных взяли, что для партизан последнее дело, да еще – женщин... А мы в тот момент в роли партизан. У нас забота святая: мирное население от захватчиков спасти. Задача при этом только одна: максимальный урон противнику, трофеи (пленных) сгрести и – ходу. Никаких территориальных притязаний. Ну и минус партизанский – тоже наш: времени в обрез. Потому что супостатам ничего не стоит пленных порешить. Не обсуждая, но давая себе отчет во всем изложенном, мы на это дело, на освобождение пленных то есть, шли с энтузиазмом.

Поэтому Пастух, рискуя чуть сильнее обычного, высадился с нами вплотную к ихнему арьергарду и попер почти в лоб, связывая заслон. А майор Куликов, тоже наш, спецназовский, со своими контрактниками во второй вертушке – наперерез. Только у него не получилось. Задергалась, задымилась их машина, а потом огненный столб на склоне – и все. Мусульмане грамотно так отходят. Мы им не нужны, и нам по всем канонам ловить уже вроде бы нечего, только баб-то жалко. Свои ведь. Они за денежкой, квартирками и мужьями сюда приехали, не за муками. И к тому же местность эту мы случайно хорошо знали: в прошлом году чечены наш батальон тут, возле спаленной турбазы, крепко приперли, а все потому, что одним хитрым распадочком воспользовались. Вот Пастух меня, Боцмана, Артиста и еще одного бойца, Васильева, по нему и послал. Задачу поставил ту же, что была у куликовского неудачливого взвода: обойти, связать боем до подлета подкрепления. Партизанить, короче.

Остальные в это время должны видимость производить, будто наседают они по обязаловке и вот-вот намерены отойти.

Мы вчетвером удачно большую часть пути прошмыгнули, а когда уже чуть-чуть осталось, снайпер уложил Васильева, который шел последним. Я сперва услышал, как он упал. Оборачиваюсь: полчерепа снесено, хрипит и ногами сучит. Все. Остальное все вокруг тихо и неподвижно. Впереди – голый откос, поджимающий фактор времени, и совсем непонятно, где тот снайпер. Слева ложбинка, еще с прошлого раза выжженная, извивается. Я – туда, потому как мельче и юрче. Пыхчу вверх, вдруг слышу бряк какой-то за спиной и мушку меж лопаток чую. Я на такую ситуацию уже тренирован – мигом руки вверх, встаю, рот набок, чтобы поиспуганнее казаться, и поворачиваюсь. А сзади пацан.

Натуральный мальчишка лет четырнадцати, палец на курке карабина, вторая рука, держащая цевье, удобно так локтем на камушек опирается, левый глаз прижмурен. Он только чуть-чуть промедлил. Потом рассмотрел меня: маленького, не выше его самого, дрожащего, ну и перестал щуриться. Размечтался пленного привести. Денежку, может, потом за меня слупить. Встал, дурачок, винт у пояса держит, стволом дергает – брось автомат, мол. Моя рука машинально действует. Вроде просто снимаю лямку своего АКМ, но прихват такой, что мне его срезать – полсекунды.

И вдруг мне как голос в ухо: "А _зачем_ этот парнишка тебе встретился?"

Про жалость не буду. Маленький он там или большой, не с ним воюю, а с его карабином. Какая разница, сколько лет тому пальцу, который на курок нажмет? Не будь этого вопроса – "зачем?", я бы его срезал и не каялся. Но коль вопрос проявился, всякие "почему" побоку. Все еще "панически" дрожа, откладываю автомат подальше. При этом движений делаю много, беспорядочных и суетливых. Чуток жду, а когда ствол его карабина пошел вниз, взвиваюсь в косом прыжке и врезаю ребром сапога мальчишке в грудь. Он – на спину, головой о камень. Я его винтовку отбросил, посмотрел: еще дышит. Опять-таки, думаю, раз он мне для чего-то нужен, надо тащить. Зачем – не ведаю, но раз нужно... Руки-ноги стянул, на хребет взвалил и – дальше. Карабкаюсь, задыхаюсь. Возле гребня опять крутая голая плешь. Делать нечего. Без ноши я бы ее втрое быстрее, зигзагами, проскочил. Но – тащу. И тут на полпути снайперская пуля. В метре от головы – так каменной крошкой и брызнула. Вспотел я так, что аж в сапогах захлюпало, но не верю, что он просто промахнулся. Пугает! Чтобы просто пацана пожалел – вряд ли: война. Но коль он мажет, то, не тратя сил на петли, жму прямиком. Он еще пару раз пугнул, даже ляжку мне задел, но это я уже по другую сторону гребня заметил.

Скатился за гребешок, вижу внизу теток наших – табунком сбились. И всего двое "чехов" с ними. Один причем какую-то уже завалил и жизнерадостно трахает. Судя по мордам и чалмам – иноземные. Арабы какие-то. Мусульмане они ребята горячие, когда на бабу залазят, так просто живут этой минутой. Впрочем, как и все другие наемники тут: никто ж точно не знает, какая именно у него минута выдастся последняя. Но мусульмане – разговор особый. В мусульманских краях острейший дефицит на свободных баб. Больших денег там это удовольствие стоит. Для них женщины, что для наших – водка. Если б наши ящик белого отхватили, неужто не остограммились бы первым делом? Мусульмане сами почти не пьют и наемникам своим запрещают. Больше о малодоступном для них сексе мечтают. Вот и напарник трахальщика – не столько стерег, озираясь по сторонам, сколько бесплатной эротикой наслаждался. Сплошная заря цивилизации, естественный отбор: победитель урвал самку и спешит осеменить, пока цел. Война.

Мальчонку я сбросил в ложбинку, так, чтобы и скатиться не мог, и не нашумел. Сам же проскользнул вниз, быстренько от сторожей избавился, а баб матюгами и пинками назад погнал, к Боцману с Артистом. Однако тетки не хотели в сторону стрельбы бежать. Как своего увидели, так сразу же и возомнили, что кого-то интересует их мнение. Вот есть у баб нутряная потребность права качать – с теми, кто им это позволяет. Только что стояли и ждали, не рыпаясь, пока их разложат, а стоило русскому мужичку появиться – и закудахтали. В основном о том, что, мол, лучше бы отсидеться в кустиках. Да и мой невзрачный вид уверенности в них не усилил. Но когда они узрели здоровяка Боцмана, когда Артист им лучезарно обрадовался, воодушевились и зашевелили задами охотнее.

...Я так и не знаю точно, почему та снайпера меня упустила. Потом мы на её лежке нашли осколки зеркальца со следами пудры – от косметички. Бабы есть бабы, они чего только с собой не таскают. Однажды возле одной снайперши, разметанной прямым попаданием, мы нашли целехонький маникюрный набор, инструментов на тридцать.

Боцман, романтик, теорию выдвинул, что снайпера та – мамаша или сестра моего юного пленителя и он у нее – последний. Не знаю. Да и плевать. Мне другое существенно. Опять подтвердилось: каждый, кто мне попадается под Его присмотром, может от чего-то или кого-то меня заслонить. С тех пор я стараюсь твердо придерживаться пределов необходимости. Убийства в большинстве случаев от "почему". Для будущего же, ради "зачем", они бесперспективны. Потому что ничего не дают, а только отбирают. И жизнь, и возможности.

* * *

Помалкивая в ожидании, когда Полянкин родит что-нибудь конструктивное, я слушал его вполуха. Сосредоточился на попытке разглядеть хоть какой-то смысл в этом ералаше с кейсом, подпольем, сексом, шантажом и грузинскими драгоценностями. Искал хоть какую-то взаимосвязь, позволяющую высчитать цель событий. Еда помогла, информация отвлекла, и мысли о зеленоглазой куда-то нырнули. Утихла смута, возникшая от желания опять ее увидеть и почувствовать.

Понять – "зачем" для меня означало выяснить, как мы все в этой истории взаимоувязаны. Что мне-то самому делать – и в первую очередь сейчас, и вообще. Зачем мне Полянкин с его страстным желанием наложить лапу на деньги покушавшихся на Шеварднадзе? И зачем те, кто заготовил эту бяку, наше "MX плюс" выбрали?

– ...придется тебе мне помочь. Не даром – ручаюсь, что свою долю получишь. Только не вздумай дурить: кроме видеопленки, которая тебе срок за изнасилование гарантирует, будет еще и трупешник. С тем ножичком, который ты на руке носил, – это верное пожизненное. Или пуля при попытке к бегству. Если вынудишь... С другой стороны, все, что у меня есть, в твоем распоряжении. Включая телок – в любом виде и любой масти-размера. Я так понял, что они, после денег разумеется, представляют для тебя главный интерес?

Откровенно хмурясь, когда он пугал, на последних словах я расцвел. Пора соглашаться – якобы от того, что некуда деться и от перспективы заработка. Оживившись, дал понять, что начинаю серьезный торг:

– Бабы, конечно... Это хорошо. Но интересно:

что другое из того, чем вы, так сказать, располагаете, в моем распоряжении конкретно. В денежном, так сказать, выражении?

– А зачем тебе деньги? То бишь ты о каких деньгах?

– Как о каких? Почему всего десять процентов?

– А кто тебя спас, разминировав и во всем разобравшись? Я ж не один тут. Да и подстраховать тебя нужно будет. Вот и получается, что всего, с тобой, нас десятеро. Ну и всем поровну.

Так. Значит, те, кто видео налаживал, тоже в доле. Это хорошо.

Но важно было показать, что я всерьез проникся его замыслом. А когда проникаются всерьез, хотят получить побольше:

– А кейс-то кто добыл?! Мне ж еще друзьям нужно отстегнуть: они ж тоже засветились. На них же тоже охота пойдет!

– Так мы же кейс вернем, забыл, что ли, бестолочь? – не на шутку разозлился Михуил.

– Ага, я – бестолочь. "Так, мол, и так, – скажу я своим парням, на которых заказчики наедут. – В кейс я заглянул, но что увидел, вам не скажу! Сам получу кусок, а вы пока тут, в уголке, тихонько посидите, не мешайте". Ну и кто я буду после этого? Да и вы – долго ли протянете?

Повисла такая пауза, что я чуть не рассмеялся: мордатый Михуил явно забыл о моих соратниках.

Интересно, с чего это он мне баб чуть ли не по каталогу предлагает? У него что здесь, особый бордель, что ли? Вот тихушник. Никогда бы про него такого не подумал. Бордель – это серьезно: с одной стороны, засветиться легче легкого, но с другой – богатые связи, опыт и вышибалы всякие. Короче, змеюшник. Похоже, влип я по самую маковку.

– Гхм-гм! – откашлялся наконец репродуктор. – Ты говоришь о своих компаньонах по охранному агентству?

– Ну!

– Боишься их?

– Не то слово! – Я поежился, не боясь переиграть. Мне ли не знать, каковы мои друзья во гневе.

– Тогда... Давай считать, что все вы в доле. А ты просто один из них. Чего молчишь?

– А что тут говорить? Я за них решать не могу. Но очень сомневаюсь, чтобы они при таком раскладе согласились на одну десятую.

– Сколько же вам нужно? – Голос Михуила изменился.

Посуше стал, собраннее. Появилось ощущение, что до этого я в нем ошибался: не забывал он о моих друзьях. Ждал, гад, когда и в связи с чем я сам о них вспомню. Проверял. Если так, то его заинтересованность во мне становилась понятнее, а тот, кто за ним, кто решал и ниточки дергал, делался опаснее. Не верил я, что и бордель, и странные, походящие и непохожие в то же время на тюремщиков охранники – это дело рук Михуила. Все ж таки, болтая за выпивкой, человек хорошо раскрывается. Не похож Полянкин на человека, способного организовать подобное. Попользоваться – верю, может. А создать – вряд ли.

– Почем я знаю? – Я сыто зевнул. – От условий зависит. Обычно Пастух спрашивает: приглашаете или нанимаете? Если нанимаете, вся добыча – ваша, но и все расходы тоже. И гонорар само собой...

– Не тяни. А что означает, что вас "приглашают"?

– Обычно, извините, он на это отвечает: "Либо добыча пополам, либо пошли вы со своими приглашениями в..." В общем, недалеко, но поглубже.

В репродукторе щелкнуло, и еле слышный фон пропал. Отключили там микрофон. Стало быть, Михуил не из страха со мной дистанционно беседовал. У них там целый хурал возле микрофона собрался. Ладно, пусть посоветуются.

Репродуктор опять зашипел и голосом Михуила проявил скептицизм:

– Насколько можно на твоего Пастуха положиться?

Я захохотал. Этот вопрос Михуил явно от себя, не согласовав, брякнул.

– Чего ржешь, Олег? Забываешься!

– Михал Федрыч, любезный! Пастух не пионер. Он никогда не скрывает: каждый – за себя, один Бог – за всех. У нас просто: хочешь – верь, хочешь нет. Хорошо заплатил – хорошо служим. А при плохой оплате мы и не беремся.

– Так сколько это – "хорошо"?

– Ну я ж сказал: половина. Игра в открытую: я прихожу к своим и говорю, что затевается. Все говорю.

– А если они откажутся?

– Если откажутся, тогда и подумаем.

– Тогда... – И опять мертвая тишина в динамике. – В общем, иди к себе. Там тебе опять игрушка приготовлена. А я – подумаю. Иди, чего сидишь?

– Если, Михал Федрыч, мы партнеры и все такое, то... Чего ж вы меня в камере маринуете? Как зэка. Даже хуже. Ни чайку попить, ни телик посмотреть. Даже мыла, простыни и одеяла нет! Я ж тоже человек, почему со мной – так?!

На последней фразе голос мой натурально дрогнул. Но не от обиды. Вдруг подумалось: не преувеличиваю ли я содержание человеческого в себе самом? У меня зудело внутри от желания мчаться сломя голову в камеру. Чтобы увидеть Ее.

– Что? А... Вот еще напасть на мою голову – комфорт тебе обеспечивать. Хорошо, посиди пока, где сидишь.

Поскольку еще одно оружие никогда не лишнее, то я открыл сигареты, достал одну и прикурил, сунув потом пачку и зажигалку в карман брюк. Пыхнул дымком, старательно не затягиваясь, и задумался. Вернее, попытался. Мне казалось, что моя головенка вот-вот лопнет от обилия всего, что требовалось разложить по полочкам, потом препарировать, а потом по-новому разложить и сцепить. Так, чтобы получился хотя бы один вариант, при котором я смогу выпутаться сам и выпутать Ирину.

И одновременно – неведомая мне прежде легкость. Даже одухотворенность в теле. Словно отвалилась висевшая все эти годы между ног гиря. Я и не подозревал о ней, пока она не исчезла. Несмотря на кислое положение, душа наслаждалась. Даже страхом, что наткнусь на омерзение зеленоглазой, наслаждалась! Ведь в любом страхе и – надежда. Пусть не знаю, как долго продлится эта эйфория. Все кончается. Сейчас, кроме этой надежды, другого смысла в моем существовании не было. Выживать ради надежды на встречу с Ней мне нравилось.

Одна из телекамер тихонько зажужжала, повернулась, меняя сектор, и я пожалел, что не согласился вернуться в свою конуру. "Свою"! – быстро же я обживаюсь. Во всяком случае, там тихо, покойно и обстановка столь бедна, что не отвлекает. Можно не спеша обсудить расклад с Пастухом. Мысленно.

Репродуктор опять отхаркался, и неприятно оживленный голос Михуила сообщил:

– Ну что, Олег, готовы твои новые апартаменты. Иди устраивайся. Сергей, проводи. Хотя подожди. Ты учти: то снадобье, которым я тебя угостил, экспериментальное. Могут быть побочные эффекты. Вроде эйфории и даже горячей страсти к объекту. Так что учти: это не любовь. Это – химия, парнишка.

Он мерзко захихикал. Алкаш Серега вынырнул из тени прохода и ждал, щурясь на меня. Я фыркнул, но от комментариев воздержался. Очень уж ехидный тон был у Полянкина, и я побоялся выдать вгонявшую меня в краску надежду.

Да, в сравнении с прежней камерой это были апартаменты, хоть и точно так же упрятанные в кирпичные подземные толщи. После нар и параши роскошью кажется типичный одноместный номер средней советской гостиницы. Обои с ярким цветочным орнаментом, полутораспальная тахта, тумбочка у изголовья с настольной лампой и пепельницей. Шторы, из-за которых пробивался свет "дневной" лампы, сопровождаемый характерным противным зудом, почти новые. В углу телевизор – импортный, с дистанционником, но из дешевых. Стул, стол помесь обеденного с письменным; слева от входа – дверь в совмещенный сортир, но сама туалетная комната большая и очень белая, облицованная отличным кафелем. Два нюанса отличали этот номер от обычного гостиничного: за шторой не было окна в силу подземного расположения; и попрек тахты лежала на спине, вздев к потолку колени, голая женщина, с руками, привязанными к щиколоткам, распертым короткой палкой. Но не та, что в прошлый раз. Не Принцесса. Сначала я не знал, легко осилив чахлое, как зуд, томление между ног: радоваться этому или печалиться. Стараясь держаться естественно, обошел номер, обследуя его на предмет микрофонов и объективов. Отыскав две видеокамеры и три микрофона, громко сказал:

– Мне надоело быть этим... порнозвездой! Если за пять минут всю – всю, говорю! – трехомудию электронную не уберут, я ее сам раскурочу... Хотя добро, конечно, и жалко. Партнеры, мать вашу!

И чтобы не терять времени, принялся простукивать и прощупывать стены. Нашел отлично заделанную небольшую дверцу и странный прямоугольник в стене напротив кровати. Вероятно, односторонне прозрачное окно. Женщина напряженно следила за каждым моим движением, стараясь дышать неслышно. Минут через пятнадцать, когда я уже выдрал вместе с куском провода микрофон из-под раковины в сортире, появился Серега. Встал на пороге, безразлично глянул на женщину и удивленно – на меня:

– Пойдемте, Олег Федорович. Хозяин велел.

Ишь ты, по имени-отчеству.

Не столь я наивен, чтобы предположить, будто моя строптивость произвела впечатление. По жизни, не в кино, строптивых либо ломают, либо списывают в расход. Винтику, который не то что капризничать, а даже всего собственное мнение позволяет себе иметь, живо шляпку сворачивают. Но тому, кто очень нужен в данный момент, хотя и намечен в перспективе на устранение, могут дать послабление в мелочах. Чтобы расслабился, порадовался вниманию. От этого рвения инициативы у него будет больше, а осторожности – меньше. Было бы глупо с моей стороны забыть об этом, оказавшись в роли вербуемого. Но я, качая права, пытался показать, что считаю себя не их, а Пастуха человеком. То есть пусть не меня самого, а его – через меня – вербуют. Чувствовал, что чем больше накручу путаницы, тем мне будет лучше.

Я пошел за Серегой. Стоило усилий, чтобы не бросить прощальный взгляд на тахту. Но удержался. Хотел убедить самого себя, что без наркоты я от баб с ума не схожу. В новом номере все было как в предыдущем, но ни видеокамер, ни микрофонов. Ни бабы на тахте. Жалко, но понятно – воспитывают: меньше послушания – меньше и угощений. Пока наполнялась ванна, я почистил зубы, а потом с наслаждением улегся в горячую воду. Об упущенной возможности порезвиться жалел не очень, но отдавал себе отчет, что это я так себя ощущаю без той химии, которой меня угощали ранее. А с ней – кто знает? Кстати о химии. Что-то случилось с моими волосами. Я и раньше, на ощупь, чувствовал странное, а сейчас, благодаря зеркалу, убедился: борода стала расти стремительными темпами. Раньше такой длины волосы вырастали у меня за полторы-две недели. И еще они сделались тоньше и шелковистее. Честно говоря, мне это понравилось: бородка получалась пушистая, как у поэта. Такого в склонности к насилию не заподозришь.

Да и должен ли вообще человек нести моральную или юридическую ответственность за то, что вытворял, будучи против воли напичкан наркотиками? Не уверен, что мне суждено дожить до суда, который бы смог решить данную проблему, но самому для себя это понять бы хотелось. Виноват ли я за то животное, которое обнаружилось во мне? Ведь сумасшедших, что бы они ни вытворяли, не судят. А чем я отличался от обычного сумасшедшего? Только тем, что меня таким сделали.

Приятная дремота окутывала меня, и я, как Док учил, нацеливал подсознание на решение насущных проблем:

– чем именно мы привлекли хозяев заминированного ожерелья?

– какую роль они нам уготовили?

– как выйти на тех, кто нас нанял через "Изумруд", чтобы не погореть при этом?

– как выйти на Шеварднадзе, если без этого не удастся обойтись?

– как выйти на Голубкова из УПСМ, поскольку, когда речь идет о международных отношениях, моих мозгов явно не хватает?