Текст книги "Атака неудачника"

Автор книги: Андрей Стерхов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 26 страниц)

Глава 6

Кошка с шерстью лунного цвета бродила по кабинету с таким видом, будто жила тут всегда. Не гостьей выглядела, нет – хозяйкой.

– Откуда ты взялось, чудовище? – осведомился я, после того как накинул мокрый плащ на вешалку.

Кошка презрительно фыркнула, выписала хвостом восьмёрку и ничего не сказала.

Тогда я обратился к Лере, которая в тот момент поливала фикус:

– Откуда?

– Не знаю, – призналась моя работящая помощница. – Набиваю такая себе список использованной литературы и тут вдруг мяу-мяу-мяу. Гляжу, сидит на подоконнике. Давайте, шеф, оставим. А? Давайте?

– Кормить сама будешь.

– Легко.

– И выгуливать.

– Кошки, шеф, сами себя выгуливают.

– А как назовём?

– Ну… Не знаю.

– Без имени домашнему животному нельзя, – сказал я со знанием дела. – Никак нельзя.

– Тогда давайте назовём Красопетой, – предложила Лера.

Кошка издала такой звук, будто её сейчас вырвет, после чего запрыгнула на кресло для клиентов.

– Почему Красопетой? – спросил я.

– Слово нравится, – призналась Лера. – Правда, прикольное?

– Правда, – согласился было я, но тут же впал в сомнения: – Слушай, а это точно кошка? Что если мужик? Котяра?

Лера замахала на меня руками:

– Что такое говорите, шеф. Какой котяра? Смотрите – само изящество. И мордочка милая.

– Милая-то, милая, – сказал я, – но убедиться стоит.

Не успел я сделать и шага, как кошка с завидной прытью, но при этом весьма грациозно, заскочила на стол, с него на шкаф, вжалась в угол и приняла угрожающую позу. Шерсть при этом встала у неё дыбом. Жуткое зрелище. Рисковать здоровьем я не стал.

– Молодец, сестрёнка, – похвалила Лера кошку за неприступность, да ещё при этом одарила её и аплодисментами

– Да тут, смотрю, зреет феминистский заговор, – хмыкнул я.

Лера подбоченилась.

– А то!

– Уволю-выгоню к чёртовой матери.

– Не посмеете.

– Почему это?

– Потому что… Потому что вы добрый человек.

Насчёт «человека» Лера как всегда ошибалась, а насчёт того, что добрый… Ну, не знаю. Со стороны оно, конечно, видней. Но, если честно, всегда мечтал выглядеть не плюшевым медвежонком, а пареньком с отрицательным обаянием.

– Ладно, – примирительным тоном сказал я и определил пакет с провизией на стол. – Давай, подруга, разбирай. Ну и докладывай, чего нарыла в Сети.

Через десять минут я уже пил чай с монументальным бутербродом, Красопета лакала молоко из одноразовой чашки для запарки лапши, а Лера, с ногами устроившись на кресле для посетителей, пожирала (другое слово было бы враньём) бисквитный торт. Что, однако, не мешало ей рассказывать:

– Сайт у них, шеф, бедненький, на бесплатном хостинге, но архив номеров и основная информация имеется. Всё как у людей. Ну и там значит так. Журнал зарегистрирован как литературно-художественное периодическое издание в 1994 году. Выходил первое время раз в квартал, после дефолта – раз в полгода сдвоенными номерами. Так и сейчас. Официальный тираж – две тысячи экземпляров. Какой на самом деле – бог весть. Распространяется журнал по большей мере через Роспечать и в основном в пределах области. Издатель – группа частных лиц, главный редактор – наш клиент Холобыстин. Тот ещё тип. Как я поняла, гонорары выплачивает узкому кругу авторов, остальные сами ему платят.

Услышав такое, я потребовал:

– А ну-ка, подруга, с этого места поподробнее.

– Да какие там подробности, – прожевав очередной кусок, сказала Лера. – Влёт печатает только своих дружков, остальных гениев, желающих увидеть свои опусы изданными, отсылает в кассу. Всё просто до безобразия. Захотите, шеф, свой рассказик тиснуть, платите, и нет проблем.

– Вот так вот, значит, – задумался я.

– Ага, – кивнула Лера, тщательно облизала (не томно, как эти дуры из рекламы, а жадно, как оголодавший ребёнок) крем с пальца и добавила: – Правда, редакция вроде как оставляет за собой право отказаться от публикации, если сочтёт художественный уровень текста низким, но думаю, это они так цену набивают. Что угодно напечатают, за милую душу, только плати.

– Забавно, – хмыкнул я. – А как ты об этом узнала?

– Так у них на этот счёт объявление висит на главной странице. Во-о-от таким вот кеглем накидано.

– Что, даже не скрывают?

– А чего тут скрывать? – пожала плечами Лера. И сказала со здоровым, присущим их поколению, цинизмом: – Бизнес как бизнес.

После этих её жёстких, но справедливых слов, меня охватило беспокойство. Подумал, а не лопухнулся ли я, не переплатил ли Холобыстину за публикацию стихов Ашгарра. И не сдержался, спросил:

– А какова цена вопроса?

– Всё зависит от объёма текста, – пояснила Лера. – Там у них таблица специальная. Мелкий опт, крупный опт, скидки. Точных цифр не помню, но могу посмотреть.

Ну, Семён Аркадевьевич, мысленно восхитился я, ну пройдоха. А как пел-заливал про бескорыстных творцов, тонко чувствующих и по-особенному ощущающих. Лицемер чёртов.

Тем временем Лера уничтожила остатки торта и, пробормотав что-то насчёт уровня холестерина и кремлёвской диеты, уточнила:

– Ну так что, шеф, сходить, посмотреть циферки? Или как?

– Не нужно, – ответил я, помолчал-подумал и на всякий справился: – Скажи, а спонсоры у них есть?

– Не знаю, – ответила Лера, – на этот счёт ничего такого не попалось.

– Сам-то журнал полистала?

– Ага.

– Ну и как?

– Да так. Не торкнуло. Правда, увидела одну прикольную штуку.

– Какую это?

– Сейчас.

Лера сползла с кресла и сходила в приёмную за журналом. Принесла, положила на стол, пролистнула где-то до середины и хлопнула ладонью по странице:

– Вот, шеф, смотрите. Раздел поэзии, а что печатают.

Неужто, похабные картинки, грешным делом подумал я. Подтянул журнал и обнаружил на сто десятой странице подборку одностиший под названием «Вздохи северной страны» за авторством некоего Всеволода Бабенко. Ну и прочитал, разумеется, несколько штук. Среди прочих такие:

 
Ржавая луна – консервной банки овал на мху валуна.
 
 
Хмурое утро, голову в петлю сую, в шёлковый галстук.
 
 
В холодном поту – тяжело и бесшумно могильный ворон.
 
 
Пора урожая, сад камней не бесплоден – плоды раздумий.
 

Ознакомился и поинтересовался:

– А чего, подруга, тебя тут удивило?

– Ну как, – пожала плечами девушка. – Раздел поэзии, но это же не стихи.

– Почему же не стихи? Стихи. Это так называемые, одностишья или, по-другому говоря, моностихи. Для русской литературы, кстати, вполне традиционная штука. Многие русские поэты прибегали к подобной форме стихосложения.

– Да? Какие это?

– Ну… Так сразу навскидку… Ну, Брюсов, к примеру. У него есть такой замечательный стих: «О закрой свои бледные ноги». Часом не слышала? Известный очень.

– Не-а, – мотнула головой честная девушка, – не слышала, но название прикольное.

– Это, детка, не название, это и есть стихотворение.

Лера прыснула:

– Муха села на варенье, вот и всё стихотворенье. Да?

– Типа того, – кивнул я и, ткнув пальцем в журнал, сказал: – А вообще-то это не вздохи никакие, не охи и даже не страдания, а самые типичные хайку.

– Хайку? Но, шеф, хайку они же… – Лера черканула несколько раз чайной ложкой по воздуху. – Они же в три строки. Или я что-то путаю?

– И путаешь, и нет. Это у нас так повелось – в три строки, а на родине хайку, в Японии, как раз в одну строку пишут. Точнее – в столбик. А разбивка идёт с помощью специальных служебных иероглифов.

– Да? Не знала.

– Теперь знаешь.

– Ага, шеф, знаю теперь. Спасибо. Спасибочки. Только мне, честно говоря, от этих самых хаек…

– От хайку, – машинально поправил я.

– …ни холодно, ни жарко, – закончила Лера и смущённо вздохнула. – Не понимаю я в них ничего. Что там к чему? В чём суть? Не врубаюсь. Блондинка, одним словом. Беспросветная.

Уже второй год играем мы с ней в эту забавную игру, подумал я. Она прикидывается простушкой, я корчу из себя шибко умного.

Людям нравится играть в такие игры, драконы тоже в них поиграть не прочь.

– Не понимаешь? – улыбнулся я.

– Не-а, не понимаю.

– Блондинка, говоришь?

– Ага, шеф, блондинка.

Я махнул рукой в сторону окна.

– А ты вон посмотри на ту рябину у подъезда. Видишь, ветка дрожит?

Послушно глянув в окно, Лера недоумённо пожала плечами:

– Ну, вижу. Дрожит.

– Почему она дрожит?

– Наверное, ветер.

– Возможно, ветер. А может, птица вспорхнула. Или прохожий задел рукой. Может так быть?

– Всё может быть, шеф. А вы это к чему?

– К тому, Лера, что суть хайку заключается в том, чтобы показать, ничего не объясняя. Дать лёгкий намёк тому, кто способен всё остальное домыслить. Вот послушай:

 
бамбук задрожал
и на том берегу и
в руке рыбака
 

Закрой глаза, представь: река на рассвете, пар над водой, одинокий старик с бамбуковым удилом на берегу. Подул ветер – зашелестел прибрежный бамбук. Клюнула рыба – дрогнула палка в руках старика. Безжизненная стихия приводит в движение живой бамбук, а мёртвый бамбук приводится в движение живою рыбой. Усердно трудятся Инь и Ян. Свершается Дао.

– Здорово! – восхитилась Лера.

Меня же несло:

– И вот ещё что я тебе, подруга, скажу про хайку. При всей кажущейся простоте они, эти японские фитюльки, есть по-самурайски отважная попытка интуитивного постижения сложных метафизических категорий. К примеру, таких неподвластных уму начал, какими являются жизнь и смерть. Слушай:

 
ах, бабочка
мгновение – и пятно
на лобовом стекле
 

– Слышишь: жизнь хрупка, смерть неожиданна, а между ними…

Впав в просветительский раж, трындел я практически на автомате, а сам тем временем продолжал скользить взглядом по строкам неизвестного мне поэта Бабенко:

 
Вдоль полотна телеграфные столбы гуськом по болоту.
Летнему дождю не продержаться всю ночь… всё утро… весь день…
Ночью не слышу в грохоте мёрзлой листвы дыханье зверя.
Шорох за дверью: запатера, запатера, запатера.
 

И вот именно тогда, когда я прочёл это последнее одностишье, из абракадабры которого моё усыпляющее само себя сознание вдруг выдернуло одно английский слово «zap» («жизненная сила») и одно греческое «patera» («жертвенная чаша»), со мной стало происходить непонятное.

Сначала появилась резь в глазах. Ощущение было такое, будто какой-то пакостник швырнул мне в лицо солидную горсть речного песка. Я поморгал, потёр глаза – не помогло. А вскоре к этой моей напасти присовокупилась новая и эта была похлеще. Куб комнаты стал вдруг превращать в сферу, все предметы в ней – стол, кресла, шкаф, книги, картины, напольные куранты в дубовом футляре, фикус в горшке, разложенные на полках безделушки и артефакты – потекли на манер сюрреалистических часов Сальвадора Дали, а моя незаменимая помощница Лера обзавелась десятком клонов, орущих хором: «Шеф, что это с вами?!»

Вот и белочка прискакала, отрешённо подумал я, поскольку решил, что весь тот алкоголь, которым безо всякой меры закидывался там и тут в течение дня, наконец всосался в густую чёрную кровь, шандарахнул по обоим полушариям и обеспечил феерический приход.

Не успел я свыкнуться с этой трагической мыслью, как мир вокруг меня начал мало-помалу, словно театральный зал после третьего звонка, погружаться в темноту. Со слухом моим тоже было что-то не ладно: когда темнота достигла своего абсолюта, звуки вдруг слились в единый невыносимо высокий звон. И в тот же самый момент из моих лёгких куда-то делся воздух, я начал задыхаться. А потом случился характерный хлопок, какой бывает при прохождении лайнером звукового барьера, и голова затрещала так, будто в ней лопнули сразу все кровеносные сосуды. Вместе с болью, пришли тишина и острое, до тошноты острое, понимание, что дело не в алкоголе. Какой там к чёрту алкоголь, при чём тут алкоголь, если по какой-то непонятной причине Пределы схлопнулись в точку, тождественную точке с улицы Гарая, и я на всех парах понёсся в Запредельное. Как только я это понял, тут же похолодел от ужаса.

Ещё бы тут не похолодеть.

Нынешний уклад жизни драконов таков, что в Запредельном они бывают исключительно во время церемоний Ночи Знаний О Том, Что Мы Ничего Не Знаем. Я, дракон Ашгарр-Вуанг-Хонгль, не исключение. Регулярно, два раза в год, в отмеренные Великим Неизвестным сроки возвращаю себе истинное крылатое обличие, вхожу в Храм Откровения и прочитываю очередные тысячу и одну страницу Книги Завета. Можно так сказать. А можно сказать, что вхожу в Храм Забвения и пишу очередные тысячу и одну страницу Книги Исповеди. И так можно сказать, и так, ибо, как стало мне о том известно год назад от одного просвещённого московского онгхтона, Храм Откровения и Храм Забвения суть один Храм Книги, а Книга Завета и Книга Исповеди суть одна Книга.

И не важно, что есть на самом деле такое Пределы и Запредельное: иллюзорная двойственность реальности, принадлежащая исключительно нашему сознанию, как мыслит себе нагон Ашгарр, или объективные данности, обеспечивающие перетекание формы в содержание и содержания в форму, как считает нагон Вуанг, или вещи в себе, в сути которых не стоит копаться, но наличие которых нужно учитывать, как полагаю я, нагон Хонгль. А важно то, что переход из Пределов в Запредельное должен проходить по установленному раз и навсегда ритуалу. Ведь если подготовка проведена должным образом, если сознание в своём изменённом состоянии гармонизировано со всеми гранями мира, то на той стороне тебя принимает правильный Образ (который, по утверждению Великого Неизвестного, есть ничто иное как форма существования Пределов в Запредельном), и ничего страшного тогда не происходит. Напротив. Защищённый верными заклятиями исполняешь по древнему обряду то, что должен исполнить и возвращаешься в Пределы живой, невредимый, преисполненный восторгом и собственным значением.

Но когда кто-то равный по Силе или более сильный забрасывает тебя в Запредельное по своей злой воле или ты попадаешь туда по трагическому недоразумению, с тобой может произойти всё что угодно. Неподготовленный и беззащитный ты можешь навсегда лишиться покоя, надежды, совести или рассудка. Можешь даже остаться в Запредельном навсегда. Можешь просто-напросто развоплотиться. Превратиться в ничто. Сойти на нет. Вот почему я дико испугался. Испугался до мурашек на коже и резей в потрохах.

Пугался я ровно столько, сколько проходил переход Отсюда Туда. Миг. Ослепительный миг. В том смысле ослепительный, что я действительно в этот миг был слеп как крот. А затем тьма вокруг меня – как оно всегда и бывает при вхождении в Запредельное – рассеялась, и я окунулся в море нестерпимого света, который, проникнув во все уголки-закоулки моего сознания, включая самые периферийные, самые тёмные, породил незнакомый Образ. И Образ этот, надо признаться, оказался для меня приятным сюрпризом.

Я летел.

Я летел, как летают птицы, облака и дети в своих невинных снах.

Я летел, как летают всякий раз ангелы в начальных кадрах фильма «Небо над Берлином» блистательного Вима Вендерса.

Я летел, как летают драконы.

Я летел.

Я летел высоко, но не настолько, чтоб захватывало дух, а чуть ниже облаков, и с этой осторожной лучезарно-бледной высоты мне открывался вид поразительного по своей красоте города. Там было на что посмотреть и там было чему изумиться. Я видел многочисленные невысокие храмины, построенные из какой-то прозрачной, а местами полупрозрачной, кристаллической субстанции. Сквозь это неведомое мне вещество легко проходило идущее изнутри строений золотистое свечение. Помимо сияющих храмин видел я грандиозные строения, напоминающие своей строгой архитектурой католические соборы, только в десятки раз больше. Их острые готические шпили из радужной слюды царапали небо, а стены из цельных плит горного хрусталя, несмотря на всю свою очевидную массивность, казались воздушно-невесомыми. Хрустальные стены соединялись между собой хрустальными же порталами причудливой формы. Некоторые порталы венчались сверкающими на солнце шарами, другие – пирамидами. Стены, крыши и фасады остальных зданий диковинного города украшали небывалой величины драгоценные камни, а пустынные – ни пешего, ни конного, ни пса, ни птахи – улицы, которые из-за их ширины правильнее назвать проспектами, были вымощены плитами из тёмно-медового янтаря. И все эти янтарные линии, как спицы колеса, устремлялись к центру. Там, в центре города, посреди площади в форме огромной тринадцатиконечной звезды Хаоса возвышалась башня – ажурное, сплетённоё из тонких золотых полос, похожее одновременно и на телевышку, и на искусственную новогоднюю ёлку, сооружение, вершины которого видно не было, поскольку терялась она в перламутровых облаках.

Чем ближе подлетал я к золотой громаде, тем сильнее чувствовал всем своим драконьим естеством полноту бытия. А когда, взмыв свечой в лазурную высь (не мог ни взмыть, и не было такой силы, которая могла бы пресечь мою дерзость), добрался до вершины, то испытал небывалый прилив счастья. Всё то счастье, которое обычно раскидано крошечными порциями по долгой драконьей жизни, нахлынуло разом. Это было настоящее счастье, самое-самое настоящее, рафинированное, незамутнённое, не заслуженное. Это было такое счастье, при котором ничего уже не хочется, кроме, пожалуй, одного – чтобы длилось оно вечно.

Опьяненный, счастливый до потери пульса, сам не свой и ничей, я кружил и кружил вокруг мачты с золотым треугольником. Кружил, обмирая от восторга, но при этом упорствовал зашедшим за разум умом: нет, так не бывает. Всё это сон, мечта, иллюзия. Нет такого места, где отпускают столько счастья оптом и задарма. Нет, не было и не будет. Нигде и никогда. Не может его быть.

Зачем я пытался отрезвить себя, не знаю. Но догадываюсь. Видимо, даже на пике блаженства разумное и независимое существо остаётся разумным и независимым, и не лишается – в белой кляксе начала Ян всегда присутствует капелька чёрного начала Инь – способности впадать в сомнение. Я дракон, я разумен, мой разум критичен и я за это получил спполна: наступил момент, когда сомнение породило тревогу, и на меня накатила девятибалльная волна тоски. Иезуитская эта эмоция чревата самыми скверными последствиями, вот и тут: мир (такой родной мне, но для которого я, без всякого сомнения, был чужаком) в одну секунду – увы мне – вывернулся наизнанку. День обернулся ночью, небо и земля поменялись местами, а золотая башня – о, мать моя Змея! – превратилась в бездонный колодец – наглядное воплощение Небытия. И я уже не летал. Всё, абзац, полёт закончился.

Поражённый и обманутый стоял я на самом краю колодца и с замиранием сердца вглядывался в мрачную бездну. Как это ни странно, но её чернота не пугала, напротив – манила, и в какую-то опасную, но честную секунду появилось неудержимое желание прыгнуть вниз. Захотелось, сил нет, как захотелось, слиться с этой бархатной чернотой. Не для того, чтобы убить себя. Нет, нет и ещё раз нет. Но для того, чтобы убить мысль о безысходности и тщетности своего существования вне чудесного мира, переполненного счастьем.

Убить себя и убить мысль в себе – как ни крути, вовсе не одно и тоже. По сути. По форме – возможны варианты. Я выбрал самый тривиальный, самый простой из них и самый скорый, поскольку постольку в тот миг не думал о себе. А думал я о том, как исчерпать оскорбительный обман бытия. Я должен был его исчерпать. Я обязан был с ним покончить.

«Простите», – без моего участия прошептали губы, потом я добавил от себя «прощаю» и занёс ногу над искупительной дырой.

Прыгнуть не получилось – из колодца вылетела Красопета и толкнула меня в грудь. Удар был настолько мощным и неожиданным, что я не устоял на ногах и, минуя все стадии возвращения, сразу плюхнулся в кресло.

– Вот зараза, – простонал я.

– Сам дурак, – промяукала разъярённая кошка, сверкнула жёлтым глазом и отцепилась меня, оставив грубые затяжки на любимом свитере. Скатившись кубарем под стол, она вынырнула с той стороны, запрыгнула на подлокотник кресла, в котором сидела застывшая с чайной ложкой во рту Лера, потом – на стол, а с него – опять на шкаф. И замерла в позе безносого Сфинкса.

В то же самое мгновение моя славная помощница очнулась и, облизав и без того чистую ложку, произнесла:

– Не понимаю я в них ничего. Что там к чему? В чём суть? Не врубаюсь, причём не врубаюсь основательно. Блондинка, одним словом. Беспросветная.

Я поглядел на неё, ещё раз поглядел, и ещё раз, обвёл настороженным взглядом кабинет, глянул за окно, потом на куранты и принял очевидное: Запредельное хотя и выплюнуло меня в тоже место Пределов, но сделали это со сдвигом на несколько минут назад. И вспомнился мне очумелому один детский садистский стишок. Такой вот: «Девочка Нина купаться пошла, в среду нырнула, в субботу всплыла». Будто про меня стишок. Правда, с поправкой на то, что нырнул всё-таки в «эту субботу», а всплыл в «прошлую среду».

Насчёт того, что делать дальше, никаких сомнений у меня не было. Кровь из носа, но нужно подыграть запутавшейся самой в себе реальности. Пределы – моя родина, Пределы – моя судьба, Пределы нужно беречь. Ну и рассудок их обитателей, как нечто неотъемлемое, разумеется, тоже. Поэтому, собрав всю свою волю в кулак, я – в нашей жизни всегда есть место подвигу – заставил себя улыбнуться, махнул отяжелевшей и непослушной рукой в сторону окна и, как ни в чём не бывало, обратился к Лере:

– Посмотри, подруга, вон на ту рябину у подъезда. Видишь, ветка дрожит?

Судя по выражению лица, унылая картина за окном Леру ничуть не вдохновила.

– Ну, вижу, – промямлила девушка. – Дрожит.

– Почему она дрожит?

– Наверное, ветер.

– Возможно. А может, птица вспорхнула. Или прохожий зонтиком зацепил. Может так быть?

– Всё может быть, – сказала Лера, после чего пожала плечами и спросила: – А это вы, шеф, к чему?

– К тому, подруга, – с трудом выталкивая застревающие во рту слова, ответил я, – что искусство хайку, как никакая иная практика, позволяет проникнуть в суть предметов и явлений. А проникнув, осознать их взаимосвязь и единство. Вот послушай:

 
неужели и
головастик в луже
часть Его плана
 

Видишь, Лера, иные хайку не так уж и просты. Они учат нас задавать самые важные вопросы, вопросы, на которые нет простых ответов. В принципе, поиск ответов на эти вопросы и есть Путь. Путь с большой буквы. Путь, на котором нет хоженых троп. И пускай наши ответы никогда не бывают окончательными, но они дают нам возможность не потонуть в хаосе жизни и не потерять веру в себя и в других.

Вот так вот вяло нагромождал я слова на слова, переливал из пустого в порожнее, а сам тем временем скользил взглядом по той же самой странице раскрытого журнала. Буквы, напечатанные офсетным способом и шрифтом таймс, сами собой складывались в слова, слова – в предложения, предложения тянули за собой смыслы. И я впитывал их. Впитывал нехотя, помимо воли, но впитывал. Однако в какой-то момент – прошлого уже нет, будущего ещё нет, настоящее – попытка прошлого не допустить будущего – решил, всё баста, рисковать не стоит. Не разум, но звериный инстинкт самосохранения нашептал-подсказал мне, что ещё немного, ещё чуть-чуть и пойду на новый круг. Тот самый, который может вполне оказаться и порочным, и замкнутым.

Вздрогнув, будто током ударенный, я очнулся, потянулся к журналу, с которым явно было что-то не так, и решительно захлопнул его. Мало того – чур меня, чур – сдвинул в угол стола.

– И что, что дальше, шеф? – спросила Лера.

Поначалу я не понял, о чём это она, но потом сообразил, что требует возобновить прерванную лекцию.

– А дальше – в следующий раз, – пообещал я и показал на куранты. – Время позднее, тебе пора домой. Вызывай-ка, подруга, мотор.

Хитрая девушка попыталась упасть на хвост:

– Может, подвезёте, шеф?

Изобразив лживую гримасу искреннего сожаления, я развёл руками:

– Извини, Лера-девочка, но сегодня не могу. Ещё куча дел. Вот такая вот куча.

И показал, насколько эта куча велика.

– Ну и ладно, – беззаботно махнула Лера ладошкой. – На маршрутке доберусь.

Девушка-то моя сегодня при деньгах, подумал я. А вечерний город кишит идиотами. Пожалуй, не стоит ей без провожатого в маршрутках тереться.

И уже доставая портмоне, предложил:

– А что если такси за счёт конторы?

– Тогда такси, – расплылась в улыбке Лера.

Она уже выходила из кабинета, когда я спросил:

– Сегодня говорил, что отлично выглядишь?

– Нет, шеф, – ответила красавица моя, замерев на пороге.

– Говорю.

– Зэнк.

И, ухватив пальчиками края пиджачка, она присела в шутейном книксене.

Минут через пятнадцать моей великолепной во всех отношениях помощницы простыл и след, мы остались в конторе вдвоём – я и Красопета. Кошка по-прежнему лежала на шкафу и делала вид, что спит. Или на самом деле спала. Пошёл бы проверить, но, пребывая в состоянии не состояния, не мог подняться из кресла. Физически чувствовал себя как тот космонавт, который для улучшения аэрации два года взбалтывал банки с хлореллой и вот наконец-то вернулся на родимую Землю. Даже руку поднять, чтобы наполнить стакан порцией виски, и то было проблемой.

Морально чувствовал себя не лучше. Погано я себя чувствовал морально. Не знаю даже с чем сравнить. Разве только с той рыбой, из которой в фильме «Остров» вырезали заживо кусок плоти для суси. Имею в виду, конечно, фильм корейца Ким Ки Дука, а не фильм француза Павла Лунгина. Фильм Дука – жесть: нет плохих, нет хороших, есть живые. Зачётный фильм. А от фильма Лунгина я не восторге. И дело не в качестве картинки и игры актёров, с этим там всё как раз в полном порядке, просто не по душе мне сама идея, проповедующая искупление подобного рода греха. Я золотой дракон, я ангел возмездия, поэтому исповедую, проповедую и воплощаю в жизнь парадигму иного толка: намеренно убил невинного – умри. Откупиться, отмолиться, под юродивого закосить даже и не мечтай. Ей-ей. Иов безгрешный и тот был наказан. А тут – такое.

И всё-таки я принял дозу. Сумел. Добрался до заветного ящика, нащупал, не глядя, бутыль с чёрной этикеткой, плеснул в стакан прилично и, вспомнив чьи-то мудрые слова, что жизнь есть промежуток между двумя порциями виски, выпил залпом. Когда шотландский самогон сделал своё дело, и в груди потеплело, я раскурил дрожащими руками сигарету и попытался разобраться с тем, что со мной произошло. Попытка оказалась неудачной. Оно и понятно. Копать глубоко пока не мог, ещё не пришёл в себя после необычного путешествия, а так, неглубоко, получалось форменная глупость: странноватый стишок из убого журнала забросил меня в Запредельное, а бесхозная кошка вернула меня назад.

Дурдом.

Как есть дурдом.

Стишок ещё ладно, прикидывал я. Может быть. Быть может. Утверждал же поэт: из древней тьмы на мировом погосте звучат лишь письмена. Так что может, может быть. Разберёмся. Но вот кошка… Кошки не могут ходить в Запредельное, не дано им, не то у них устройство, не те у них тактико-технические характеристики. А эта тварь неразумная там была. Точно была. Я лично видел её Там. И тут одно из двух: либо она какая-то особенная кошка, либо и не кошка вовсе.

– Красопета, ты кто? – спросил я, сбил пепел с кончика сигареты в пасть бронзового пеликана и развернулся к шкафу. – Чего молчишь, чудовище?

Я опоздал. Не знаю, на сколько опоздал, на минуту или на секунду, но кошка с шерстью лунного цвета, опасаясь скорого разоблачения, уже исчезла. Испарилось. Будто и не было её никогда.

Вот он, подумал я, тот горизонт, что меркнет, пронизанный струящимся безмолвием.

Подумал чужими словами. Своих слов у меня в ту секунду не было. И быть не могло.