Текст книги "Империя Наполеона III"

Автор книги: Андрей Смирнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Помимо этого, существовала еще Национальная гвардия, состоявшая преимущественно из состоятельных горожан, способных оплатить свою экипировку. Как правило, подразделения Национальной гвардии формировались на территориальной основе для несения постовой и охранной службы в своем квартале. Гвардейцы денег от правительства не получали, однако во время революционных потрясений постоянно находились в боевой готовности. События Февральской революции 1848 года показали, что правительство, потерявшее опору в Национальной гвардии, может лишиться поддержки регулярных войск. Как отмечал Я. Толстой, правительство в конечном счете рассчитывало только на Мобильную гвардию, потому что Национальная гвардия в своем большинстве была настроена в пользу королевской власти, а в армии были сильны антиреспубликанские настроения. Но Мобильная гвардия являлась крайне непрочной опорой, поскольку была образована из «людей, которым нечего терять, кроме жизни, и которые поэтому жертвуют ею, независимо от политических взглядов, во имя той партии, которая обещает им более выгод».

Так вот, генерал Кавеньяк, кровавый палач парижских рабочих, не имел в армии популярности. За глаза его называли «коровой в львиной шубе». Известен случай, когда из Алжира, которым он некоторое время управлял, пришла посылка с надписью «Провинция и город Оран генералу Кавеньяку». Кавеньяк, которого недавно назначили военным министром, горя от нетерпения, приказал вскрыть ящик в присутствии всего своего штаба. Он очень сильно удивился и, вероятно, не менее сильно разозлился, когда нашел там женское платье. Как бы там ни было, республиканское правительство сделало ставку на генерала Кавеньяка. Этот выбор имел под собой тонкий расчет: в случае, если бы Луи-Наполеон собрал менее половины голосов от общего количества избирателей, которое оценивалось предварительно в 6–7 миллионов человек, то определять победителя должно было Национальное собрание, которое, без сомнения, проголосовало бы за кандидатуру Кавеньяка.

Чтобы увеличить шансы генерала на победу, была начата в прессе отвратительная кампания по травле Луи-Наполеона. В газетах печатали откровенные пасквили и непристойные карикатуры на принца. За ним была установлена слежка и начат сбор компромата. Каждый день принц получал анонимные письма с угрозами расправы, так что для безопасности ему пришлось окружить себя отрядом корсиканцев и постоянно носить кирасу. Республиканцы, особенно радикально настроенные, естественно, были бы только рады смерти претендента. В защиту принца выступили старые ветераны Империи. Они направили «красным республиканцам» письмо, в котором пообещали убить Ледрю-Роллена, если с головы Луи-Наполеона упадет хоть один волос. «Мы – сорок старых ветеранов, – писал наполеоновский офицер принцу, – принесли присягу на могиле императора в том, что будем своей местью преследовать врагов его племянника»^{126}. Впрочем, тогда все обошлось благополучно.

Поскольку народ в подавляющей своей массе был неграмотен, пиар-акция не увенчалась успехом. Более того, поскольку у Луи-Наполеона не было денег для проведения эффективной избирательной кампании, его молчание было принято за благородную скромность. Насколько отчаянной была финансовая ситуация, в которой оказался Луи-Наполеон, говорит факт обращения доверенного лица принца г-на Кемпбелля к русскому правительству с просьбой о предоставлении кредита в 1 миллион франков. За это принц обещался очистить Францию от всех русских и польских эмигрантов. Но благоприятная возможность была упущена – деньги принцу дал парижский банкир Фульд. Яков Толстой в своем донесении от 19/31 октября 1848 года оперативно проинформировал III Отделение о возможности подобной сделки. «В моей последней депеше, – сообщал он в Петербург начальству, – я обращал внимание на многочисленные шансы Луи Бонапарта сделаться президентом республики. Это предвидение оправдывается все более и более с каждым днем, и сегодня относительно его успеха нет никаких сомнений. Одно особенное обстоятельство дало мне возможность собрать сведения насчет намерений принца Луи-Наполеона в этом отношении. Один из моих английских друзей, м-р Форбс Кемпбелль, человек выдающегося ума, мой близкий приятель в течение уже нескольких лет, приехал на три дня в Париж. Он сотрудничает в «Таймсе», «Морнинг Кроникль» и других газетах и имел случай оказать большие услуги Луи Бонапарту, когда тот жил в Англии. Он знаком также с г. Тьером, так как перевел на английский язык книгу Тьера о «Консульстве и Империи». В течение трех дней, которые г. Кемпбелль провел в Париже, 16/28, 17/29, 18/30 октября, он каждое утро в 11 часов отправлялся к принцу Луи и оставался у него часа два; потом он отправлялся к г. Тьеру и совещался с ним несколько часов; остаток дня он проводил со мной, обедал у меня со мною вместе, таким путем я узнавал от него о политических разговорах, которые он имел в течение дня с этими двумя личностями. Я тщательно их запоминал и спешу воспроизвести ниже.

Во-первых, г. Кемпбеллю, который является директором Колониального банка, по-видимому, было поручено вести переговоры о займе в 40 тысяч фунтов стерлингов. Принц изложил ему трудности своего положения, так как он должен бороться против партии «Насиональ», т. е. Кавеньяка, редакторы которого захватили все высшие места в республике, а также против красных республиканцев (Ледрю-Роллен), которые располагают огромными суммами (!) и делают все, что можно себе представить, чтобы помешать избранию Луи Бонапарта. Он очень боится, что до 10 декабря, дня, назначенного для выборов, его враги устроют восстание против его кандидатуры. Г. Кемпбелль должен был изложить ему все трудности заключения займа на лондонской бирже, где капиталисты дают деньги только под солидные гарантии, а не под авантюры. Сообщив мне об этих переговорах, он спросил меня, не было ли бы расположено русское правительство снабдить принца этой суммой и не могу ли я его связать с нашим посланником г. Киселевым? Я решительно восстал против этого предположения, обратив его внимание на то, что русское посольство никоим образом не может вмешиваться во внутренние дела Франции и помогать какой бы то ни было партийной интриге.

После этого мне стало ясно, что г. Кемпбелль является некоторого рода эмиссаром принца Луи, и чтобы отвлечь его внимание и покончить этот разговор, я обратил все дело в шутку. Я спросил его, что же Луи Бонапарт мог бы дать России в обмен на миллион, который он от нее требует? «Все возможные уступки», – с жаром ответил г. Кемпбелль. «Россия может, таким образом, купить главу республики?» – спросил я. «И всего только за один миллион франков, что, разделенное на четыре года президентства, дает 250 тыс. в год. Согласитесь, что это недорого! Я вам гарантирую, что за эту цену он будет в вашем полном распоряжении», – ответил мой собеседник. «Обяжется ли он, по крайней мере, употребить весь свой авторитет на то, чтобы почистить Францию от польских и русских эмигрантов?» – «Я отвечаю, что он примет на этот счет формальное обязательство, так как он находится в самом трудном положении, в каком человек может находиться; с деньгами он победитель, без денег он погиб; словом, это для него быть или не быть!»^{127}

Комментируя в книге «Дипломатия и войны царской России в XIX столетии» это послание Якова Толстого, М. Н. Покровский отмечал, что в Петербурге просто испугались. Испугались того, что слухи о переговорах с принцем дойдут до «честного» Кавеньяка – усмирителя черни, и это могло осложнить и без того непростые франко-русские отношения. Поэтому русский посланник в Париже Киселев должен был опровергать всяческие слухи о возможной ссуде. В конечном счете Луи-Наполеон деньги на проведение предвыборной кампании получил от известного парижского банкира Фульда.

Президентские выборы 10 декабря 1848 года стали настоящим триумфом Луи-Наполеона. Принц был избран президентом республики[12]12
  Во время президентских выборов Луи-Наполеон получил 5 434 226 голосов, Кавеньяк – 1 448 107, Ледрю-Роллен – 370 119, Распайль – 36 920, Ламартин – 7 910. Генерал Кавеньяк получил большинство голосов в четырех департаментах: Варе, Устьях Роны, Морбигане и Финистере. Наполеону большинство голосов дали самые социалистические департаменты: Сона-и-Луара, Креза, Верхняя Вьенна. Изера и Дрома.


[Закрыть], оставив далеко позади своих конкурентов, несмотря на то, что кандидатуру Кавеньяка поддержало подавляющее большинство газет и он располагал всеми средствами административного давления на избирателей. Как уже отмечалось, введение всеобщего избирательного права означало передачу судьбы страны в руки народа. Для массы крестьян, рабочих, мелкой провинциальной буржуазии программы и политические комбинации мало что значили, но имя Наполеон им говорило о многом, что, в частности, подтверждают многочисленные сообщения префектов с мест о магическом воздействии имени Наполеона на население. К. Маркс также отмечал, что появление Луи-Наполеона реализовывало надежду, долгое время ассоциируемую с Императором, что иногда приводило к феномену отождествления племянника с дядей. «После двадцатилетнего бродяжничества и целого ряда нелепых приключений сбывается предсказание и человек становится императором французов. Навязчивая идея племянника осуществилась, потому что она совпадала с навязчивой идеей самого многочисленного класса французского общества»^{128}.

Повсюду в деревнях Луи-Наполеона приветствовали как наследника революции, гаранта против возврата «старого порядка» и феодальных повинностей. Так, в декабре 1848 года Одилон Барро под впечатлением от своей недавней поездки по провинциям писал: «Народ в деревнях, являющийся реальной силой нашей страны, кажется, настроен решительно: повсюду во время моего проезда меня встречали криками: «Да здравствует Наполеон!» Эти крики выражают различные устремления, некоторые из которых крайне опасны, ибо можно констатировать желание части народа бросить вызов более обеспеченным классам, которых подозревают в предпочтении к другому кандидату…»^{129} Нужно лишь добавить, что подобная ситуация повторялась во многих местах страны, о чем свидетельствуют многочисленные архивные данные^{130}.

Во многих регионах народное недовольство фискальной политикой республики выливалось в поддержку Луи-Наполеона. Так, крестьяне Восточной Аквитании считали, что принц не только отменит непопулярный налог в 45 сантимов, но также отменит налог на вино^{131}. В Бургоне местные жители были убеждены, что Луи-Наполеон отменит налог на соль и заплатит все налоги Франции за весь год^{132}. Говорили даже, что он настолько богат, что может выплатить половину национального долга^{133}! И, естественно, крестьяне всему этому безоговорочно верили, никому и в голову не могло прийти, что принц находится в крайне затруднительной финансовой ситуации. И нужно подчеркнуть, что антифискальная составляющая была важной и неотъемлемой частью сельской и народной поддержки Луи-Наполеона.

Еще до своего избрания в президенты страны принц выступил перед депутатами Законодательного собрания с программной речью, в которой неоднократно подчеркивал, что не. имеет намерений к установлению империи, так же, как и к реализации социалистических идей, угрожающих основам общества. Он уверял «великодушных соотечественников в верности делу водворения порядка и спокойствия, делу развития демократических учреждений…» Порядок в стране, как неоднократно заявлял принц, можно установить только путем создания крепкой и справедливой исполнительной власти, которая могла бы эффективно защищать основы цивилизации: религию, семью и собственность^{134}. В результате нотабли, опасавшиеся повторения июньского побоища в масштабах всей страны, получив указания из комитета на улице Пуатье, активно поддержали кандидатуру принца.

Идеи, высказанные перед депутатами Законодательного собрания, были развиты в обращении Луи-Наполеона к избирателям. Ввиду важности документа имеет смысл привести его полностью, поскольку он дает исчерпывающую картину тех обещаний и надежд, которые удалось породить принцу в самых широких слоях французского общества.

ЛУИ-НАПОЛЕОН БОНАПАРТ СВОИМ СОГРАЖДАНАМ

«Чтобы возвратить меня из изгнания, вы сделали меня представителем народа. Накануне избрания главой Республики мое имя представляется вам символом порядка и безопасности.

Я знаю, что доказательства такого великого доверия относятся более к этому имени, чем лично ко мне, который еще ничего не сделал для своей страны. Но чем более покровительствует мне память императора и чем более она влияет на ваши выборы, тем более я чувствую себя обязанным выразить вам свои чувства и свои принципы. Между вами и мною не должно быть никаких недоразумений.

Я не из тех честолюбцев, которые мечтают то об империи и войне, то о применении разрушительных теорий. Воспитанный в странах свободных в школе несчастий, я всегда останусь верным обязанностям, налагаемым на меня вашим избранием и волей Собрания.

Если бы я был избран президентом, я бы не отступил ни перед какою опасностью, ни перед какой жертвой, чтобы защитить общество, на которое так дерзко нападают. Я посвятил бы себя всецело, без задней мысли, на утверждение Республики – мудрой по своим законам, честной по своим намерениям, великой и сильной по своим действиям.

Я поставлю свою честь в том, чтобы к концу четырех лет передать своему преемнику власть – твердою, свободу – неприкосновенною, прогресс – осуществившимся на деле.

Каков бы ни был результат выборов, я преклонюсь перед волею народа, и мое содействие заранее принадлежит всякому справедливому и твердому правительству, которое восстановит порядок в умах и в делах, которое будет деятельно покровительствовать религии, семье и собственности – этим вечным основам всего социального строя, которое вызовет возможные реформы, прекратит распри, примирит партии, – одним словом, я наперед заявляю свое сочувствие тому правительству, которое даст беспокойной стране возможность рассчитывать на будущность.

Восстановить порядок значит возбудить к себе доверие, запастись кредитом на случай временного недостатка в средствах, восстановить финансы.

Покровительствовать религии и семье значит укрепить свободу вероисповеданий и свободу преподавания.,

Покровительствовать собственности значит обеспечить неприкосновенность продуктов труда, гарантировать независимость и безопасность владения собственностью, утвердить на незыблемых основаниях эти необходимые основы гражданской свободы.

Что же касается до возможных реформ, то вот какие, по моему мнению, наиболее необходимы:

Соблюдение возможной бережливости, которая, не расстраивая общественных учреждений, позволила бы и уменьшить наиболее тягостные для народа налоги; поощрение предприимчивости, которая, развивая богатства земледелия, могла бы дать и во Франции, и в Алжире работу незанятым рукам; забота о дряхлых рабочих в учреждении для них домов призрения; введение в наши законы о промышленности улучшений, которые привели бы не к разорению богатого в пользу бедного, а к утверждению благоденствия каждого на благосостояние всех;

Справедливое ограничение количества платных должностных лиц, которые, находясь в зависимости от правительства, часто обращают свободный народ в народ опекаемый;

Сдерживание того гибельного стремления, которое нередко вовлекает государство в те сферы, где частные лица могут действовать так же хорошо, а иногда даже и лучше, чем государство. Деспотизм, по своей природе, имеет наклонность к централизированию интересов и предприимчивости, что же касается до Республики, она отвращается от всякой монополии;

Наконец, предохранение свободы прессы от двух излишеств, которые ее всегда компрометируют: от произвола и ее собственной распущенности.

В войне мы не найдем облегчения нашим несчастьям. Ясно, что самым дорогим моим стремлением будет являться сохранение мира. Франция, со времени первой Революции, была воинственна, потому что ее вынуждали к этому. На вторжение она отвечала завоеванием. Теперь, когда ее никто не вызывает, она может посвятить свои силы мирному прогрессу, не отклоняясь, впрочем, от честной и решительной политики. Великая нация не должна высказываться напрасно; лучше ей совсем не высказываться, чем обращаться к пустым угрозам.

Думать о достоинстве нации значит думать и об армии, благородный и бескорыстный патриотизм которой часто не был признаваем. Поддерживая основные законы, дающие силу нашей военной организации, необходимо заботиться об облегчении, а не об увеличении тягости конскрипций. Нужно заботиться о настоящем и будущем не только офицеров, но и унтер-офицеров и солдат. Надо дать людям, долго служившим под нашими знаменами, прочное положение.

Республика должна быть великодушна и иметь веру в свое будущее; я хорошо знаю, что такое изгнание и заключение, и от души желал бы видеть тот день, когда отечество будет иметь возможность отказаться без опасения от проскрипций и стереть последние следы наших гражданских несогласий.

Таковы, мои дорогие сограждане, идеи, которые я внесу в мое управление, если вы призовете меня на президентство Республики.

Задача эта трудна, миссия эта громадна – я это знаю! Но я не отчаиваюсь исполнить ее; я призову к себе на помощь людей, известных по своему высокому образованию и по своей испытанной честности; призывая их, я не буду обращать внимания на различие партий.

Прибавлю к этому, что человек, обладающий честью стоять во главе французского народа, имеет непогрешимое средство делать добро: ему стоить только желать его.

Луи-Наполеон Бонапарт»^{135}.

Несмотря на сокрушительную победу Луи-Наполеона на всенародном референдуме, отношение высших слоев общества к принцу было откровенно пренебрежительное. Для высшего света он навсегда остался бывшим заговорщиком и неудачником. О нем в салонах и на совещаниях в комитете на улице Пуатье говорили не иначе как с улыбкой. «Деревянная сабля», «Страшилище», «Ярмарочный Бонапарт» – говорил о нем герцог Брольи^{136}. «Где его Маренго и победы?» – спрашивал Ламартин^{137}. Что касается боевых генералов, то они просто смеялись в лицо какому-то швейцарскому капитану. Тьер был более серьезен, но и он также считал принца кретином, при помощи которого можно извлечь выгоду, на что Тьер был мастер. «Мы дадим ему женщин, – откровенничал он с Моле и товарищами по комитету на улице Пуатье, – и поведем, куда хотим»^{138}. Несколько позднее герцог Брольи, верный сторонник Орлеанского семейства, признавал расчет, с которым орлеанисты пытались привлечь на свою сторону Луи-Наполеона: «Мы думали.., что воспользуемся популярностью его имени, чтобы свергнуть узурпаторов, захвативших власть в результате Февральской революции, и укрепить основы потрясенного общества, мы сохранили за собой возможность его остановить в тот день, когда он захотел бы трансформировать свою власть, которую ему доверили для блага общества, в инструмент личного господства»^{139}.

Буржуазия у власти или так называемая партия порядка, включавшая в себя и крупных земельных собственников, видела в Бонапарте недалекого авантюриста, которого можно было легко обмануть. Обстоятельства его рождения также вызывали массу пересудов, поскольку считалось, что настоящим его отцом был не король Луи, а адмирал Верюэль[13]13
  Так, Эмери считает, что отцом принца был все же король Луи, той же точки зрения придерживается и ведущий французский историк по проблемам Второй империи Адриен Дансетт, и таким образом подтверждается законность рождения и соответственно законность притязаний принца. Подробнее см.: Dansette A., Louis-Napoléon à la conquête du pouvoir, P.: Hachette, 1961.


[Закрыть]. Долгое время его успех объяснялся только скандальной удачей, которую он абсолютно не заслужил. Светское общество не могло простить ему то, что для всех он оставался загадкой. Даже обрученная с ним принцесса Матильда писала, что готова разбить ему голову, чтобы узнать, что там внутри^{140}. И даже через двадцать лет мнение республиканца Жюля Фавра об императоре было столь же радикально: «Какой идиот!» Сам Золя с неприязнью говорил о принце: «Посредственность своего времени – вот причина его успеха. Наивный наследник легенды, он не был обременен индивидуальностью». Алексис де Токвиль в своих «Воспоминаниях» отмечал, что Луи-Наполеон «стоял гораздо выше того мнения, которое можно было бы составить о нем на основании его прежней жизни и безрассудных предприятий. В этом отношении он ввел в заблуждение своих противников, а еще более своих сторонников, голосовавших за него по причине его мнимой посредственности»^{141}. «Он охотно слушал меня, – вспоминал Токвиль о совместной работе с президентом, – но, по своему обыкновению, ни в чем не обнаруживал впечатления, которое производили на него мои мнения. Слова, с которыми кто-либо обращался к нему, обыкновенно были похожи на камни, которые бросают в колодец: эти камни производят шум при своем падении, но потом никто не знает, что с ними сделалось. Впрочем, я не думаю, чтоб мои увещания оставались бесследными, потому что, как я вскоре заметил, в Луи-Наполеоне соединялись две личности – во-первых, личность старого заговорщика и мечтателя-фаталиста, воображавшего, что ему суждено сделаться повелителем Франции и с помощью ее господствовать над Европой; во-вторых, личность эпикурейца, спокойно наслаждавшегося удовольствиями своего нового положения и опасавшегося утратить их, если бы задумал подняться еще выше»^{142}.

Монархисты надеялись использовать принца-президента по своему усмотрению; как известно, в этом они жестоко просчитались. Луи-Наполеон отличался хладнокровным мужеством, но в то же время был очень нерешительным в своих действиях. Если бы Луи-Наполеон был человеком благоразумным, то, как считает А. Токвиль, он никогда бы не попал в президенты республики. По его мнению, принц был обязан своим успехом не столько своему здравомыслию, сколько своему безрассудству^{143}. Он верил в свою звезду и непоколебимо считал себя орудием судьбы, поскольку верил, что судьба выбрала именно его и только ему одному она предназначила управлять Францией. Даже Шарль де Ремюза[14]14
  Ремюза Шарль, графде (1797–1875) – литератор, политический деятель, министр внутренних дел в марте – октябре 1840 г.


[Закрыть] был вынужден признать, что «этот идиот обладает редкостным даром убеждения… Он переносит свое воображение на общественные дела и производит или изменяет события в угоду своей фантазии… что ставит его в ранг великих исторических персонажей»^{144}.

Министерство Одилона Барро было навязано принцу-президенту комитетом с улицы Пуатье, который хотел использовать популярность принца. Алексис Токвиль в течение пяти месяцев был министром иностранных дел в кабинете Одилона Барро. Политическая ситуация в стране в тот момент, по мнению Токвиля, представляла собой, образно говоря, треугольник, углами которого являлись законодательная власть, где преобладали разделенные на легитимистов и орлеанистов монархисты, глава исполнительной власти Луи-Наполеон и его ближайшее окружение и, наконец, небольшая группа республиканцев. В силу логики событий Токвиль оказался на время сторонником республиканских порядков, хотя и понимал их непрочность, которая вела либо к анархии, либо к объективному усилению исполнительной – президентской, а затем и императорской власти.

И если Луи-Наполеон хотел править, то ему надо было навязать свою волю враждебному окружению, старавшемуся его удержать под своим строгим контролем. Этой цели соответствовала кампания травли и запугивания президента, которая привела лишь к росту его популярности. Но без опоры принц не мог проводить своей политики, а ему явно не хватало преданных людей. Говоря об окружении Луи-Наполеона, Токвиль отмечал, что прежде всего принц-президент искал преданности к своей особе и своей цели. Ему нужны были люди, верящие в его звезду и преклоняющиеся перед его фортуной^{145}, а таких людей вокруг него практически не было. Токвиль с сожалением отмечал, что «…президент республики чаще всего оказывал протекцию тем негодяям, которые когда-то примкнули к его партии с отчаяния, что им больше некуда деться, и с которыми он считал себя связанным узами признательности; или же он старался помешать на важные дипломатические посты таких людей, которых он называл «своими», – то есть чаше всего интриганов и бездельников»^{146}.

Не было у принца-президента и денег. Все его средства были исчерпаны на осуществление заговоров и на предвыборную кампанию. «Ставился даже вопрос о том, чтобы отправить нарочного в Стокгольм просить короля Оскара прийти на помощь Луи-Наполеону, – доносил в Петербург Я. Толстой, – хотя в его настоящем положении всякая поддержка была бы рискованна, так как ясно, что назначенных президенту Республики 600 000 франков далеко не достаточно, чтобы покрыть его расходы, потому что одни только корсиканцы, в числе 60 человек, посвятившие себя его защите и составляющие его тайную полицию, обходятся ему в 150 000 франков. Вот почему он однажды сказал: «Я со своими 600 000 франков жалованья беднее последнего французского гражданина». В другой раз, жалуясь на нужду, в которой он находится, он воскликнул: «Мое положение чрезвычайно затруднительно среди столь корыстолюбивого народа, народа-копеечника, которого Луи-Филипп со своими 24 миллионами дохода не сумел подкупить; на его месте я бы их всех купил, оптом и в розницу. Я подобен Югурте, который говорил, что, имей он достаточно денег, Рим бы ему принадлежал»^{147}.

Другая проблема заключалась в том, что Луи-Наполеон не мог опереться в своей политике на элиту, созданную его дядей, для которой положение и власть оказались важнее приверженности дому Бонапартов.

Вот что об этом писал Персиньи: «…вернувшись после тридцати лет изгнания в страну и оказавшись у власти, он не знал, где взять людей для своего правительства. Вознесенный к власти шестью миллионами голосов, он, тем не менее, оказался в полной изоляции и не знал ни одного подходящего человека, который бы мог стать министром и защищать его интересы»^{148}. Луи-Наполеон после своего избрания в президенты республики оказался в роли командующего без войск. Он должен был мало-помалу набирать людей в свое правительство и в свою администрацию из самых различных кругов общества, «главным образом, из бывших орлеанистов, бывших функционеров, разочарованных политиков, деморализованных либералов, из подчиненных, имеющих свой интерес или рабски повинующихся, – своего рода консервативного болота, откуда со временем должны были появиться бонапартисты по случаю и будущие сторонники империи»^{149}. Присоединившиеся к режиму были искренне привязаны к персоне императора, но их политические убеждения от этого нисколько не менялись и не страдали.

Не имея поддержки среди политической элиты страны, принц был вынужден ждать и принять навязанные ему правила игры, в частности, министерство Одилона Барро. В результате конфликта с министром внутренних дел Мальвелем, который отказался предоставить принцу-президенту документы по булонскому делу, правительство Одилона Барро было вынуждено отступить. Настояв на своем, Луи-Наполеон дал всем понять, что руководить собой не позволит. Он стал подбирать в правительство людей, на которых мог положиться, или тех, кому, по выражению А. Токвиля, «больше некуда было деться»^{150}.

Что касается провинциальной жизни, взбудораженной выборами, то политическая ситуация в 1848 – начале 1849 года в деревне оставалась прежней: нотабли, орлеанисты и легитимисты в своем большинстве все еще доминировали в большинстве департаментских и местных советов, значительная их часть была вновь переизбрана в представительные органы на местах^{151}. И если во время президентских выборов наполеоновская легенда привела к власти принца, то майские выборы в Законодательное собрание 1849 года показали истинное политическое лицо страны. Результаты этих выборов были труднопредсказуемы для принца-президента, ибо всеобщее голосование при Первой империи сопровождалось назначением, а не выбором депутатов, за исключением короткого промежутка Ста дней. Не имея влиятельных и стабильных комитетов на местах, очень часто бонапартисты не могли внести своих кандидатов в избирательные списки партии порядка, монополизированные легитимистами и орлеанистами, поэтому они довольствовались составлением похожих списков с разницей в одно или два имени. Партия порядка, возникшая сразу же после июньского избиения рабочих в Париже, по мнению известного французского исследователя Б. Менаже, – это, прежде всего, партия страха. Ее кредо заключалось в триаде принципов, выработанных на заседании комитета на улице Пуатье накануне выборов 1849 года: «Порядок, собственность, религия». К. Маркс в своем памфлете «Классовая борьба во Франции» совершенно верно говорил о том, что «партия порядка располагала огромными денежными средствами, она организовала по всей Франции свои отделения, она содержала на жалованьи всех идеологов старого строя, пользовалась всем влиянием существующей правительственной власти, имела даровое вассальное войско во всей массе мелких буржуа и крестьян, которые оставались еще вдали от революционного движения и видели в сановных представителях собственности естественных защитников своей мелкой собственности и ее мелких предрассудков. Представленная по всей стране бесчисленным множеством маленьких королей, партия порядка могла наказать, как бунтовщиков, всех, кто отверг бы ее кандидатов, уволить мятежных рабочих, непослушных батраков, прислугу, приказчиков, железнодорожных чиновников, писарей, всех подчиненных ей в гражданской жизни служащих»^{152}. Одним словом, в руках у партии порядка был так называемый административный ресурс, которым собственники с охотой воспользовались во время выборов в Законодательное собрание. В нее вошли более 500 консерваторов, в числе которых были орлеанисты, легитимисты, умеренные республиканцы и всего лишь несколько сторонников принца.

В лице нового консервативного Законодательного собрания Луи-Наполеон получил еще более непримиримого и агрессивного противника, чем прежде. Принц-президент первым пришел к заключению, что он царствует, но не правит: его директивы либо не доходили до исполнителей, либо затушевывались, приобретали совершенно иное значение; да и лидеры с улицы Пуатье стремились его держать подальше от государственных дел. Принцу ничего не оставалось делать, как ждать и учиться новым правилам игры. «Он имел несгибаемую волю и уверенность в своем предназначении.., но в то же время он умел останавливаться, отступать без какого-либо ущерба своему тщеславию и гордости», – такую характеристику дал принцу Одилон Барро^{153}. Президент с легкостью воспринимал все реакционные начинания своего министерства, как-то борьба с монтаньярами или римская экспедиция, но в то же время он держал дистанцию по отношению к своим министрам. С принятием закона де Фаллу, по которому католической церкви предоставлялось право открывать религиозные школы, Луи-Наполеон приобретает симпатии со стороны католиков. В ожидании момента, подходящего для начала собственной политической игры, Луи-Наполеон культивирует свою популярность: он показывается повсюду – в Париже, провинции, посещает рабочих, больницы, торжественные мероприятия, он старается присутствовать везде, быть на виду, чтобы страна о нем не забыла^{154}.