Текст книги "Империя Наполеона III"

Автор книги: Андрей Смирнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Вы знаете, что форт охранялся стражей в четыреста человек, делившейся на дневные смены, по шестидесяти солдат каждая; эти смены занимают караулы и вне форта; этого мало: двери тюрьмы охранялись тремя тюремщиками, из которых двое были постоянно на страже. Таким образом, надо было, во-первых, пройти мимо этих сторожей, пройти внутренний двор под окнами коменданта, пройти калитку в воротах, где постоянно находились: вестовой, сержант, караульный привратник, часовой, и, наконец, пост в тридцать человек.

Не желая прибегать ни к чьему пособничеству, я должен был остановиться на переодевании. Так как в здании, где я жил, переделывалось несколько комнат, то мне представлялась возможность переодеться в костюм рабочего. Мой добрый и верный Шарль Телен достал блузу и деревянные башмаки; я остриг свои усы и взял на плечи доску.

В понедельник утром, в половине седьмого, рабочие пошли на работу. Когда они приступили к работе, Шарль дал им вина, чтобы отвлечь их внимание от меня на то время, когда я буду проходить мимо них. Затем он позвал одного из сторожей наверх, а доктор Конно стал разговаривать с остальными.

Однако едва я вышел из моей комнаты, как ко мне стал приставать один из рабочих, который пошел за мною, приняв меня за одного из своих товарищей; внизу лестницы я встретился носом к носу с караульным. К счастью, мне удалось повернуть свою доску перед его лицом, и я проник во двор, держа постоянно доску перед караульными и всеми, кого только я встречал.

Минуя первый караул, я уронил мою трубку; однако я остановился, чтобы подобрать ее осколки. Потом я встретил караульного офицера; но он читал письмо и не заметил меня. Солдаты караула, стоявшего у калитки, казалось, были удивлены моей одеждой; барабанщик особенно часто оборачивался в мою сторону. Однако караульные вестовые отворили дверь, и я очутился вне крепости; там я встретил двух рабочих, шедших мне навстречу и со вниманием глядевших на меня. Я повернул свою доску на их сторону; но они, казалось, были так любопытны, что я уже стал отчаиваться в том, что мне удастся ускользнуть от них, как вдруг услышал их восклицание: «О! Да это Берту!»

Очутившись на воле, я стал быстро идти к дороге в Сен-Кантен. Спустя некоторое время Шарль, еще накануне задержавший для себя карету, нагнал меня с нею, и мы уже вдвоем приехали в Сен-Кантен.

Город я прошел пешком, сняв предварительно блузу.

Шарль достал почтовую карету под предлогом поездки в Шамбрэ; мы достигли без всяких препятствий Валансьенна, где я сел на железную дорогу. Я достал бельгийский паспорт, но у меня нигде его не спросили. Во время этого Конно, всегда так мне преданный, оставался в тюрьме, заставляя всех думать, что я болен, дабы дать мне время перейти границу. Надеюсь, что с ним не обошлись худо: вы поймете, как сильно опечалило бы меня это известие.

Но, мой дорогой господин Дежорж, если я и почувствовал живую радость, когда я увидел себя уже вне крепости, то я испытал тоже весьма грустное впечатление, переходя границу. Чтобы решиться покинуть Францию, необходимо было быть уверенным, что правительство никогда не даст мне свободы, если я не соглашусь подвергнуть себя бесчестию; необходимо было, чтобы я был подвигнут на это желанием воспользоваться всеми средствами, чтобы утешить моего отца в старости. Прощайте, мой дорогой господин Дежорж. Хоть я и свободен, но чувствую себя очень несчастным…»^{102}

* * *

Со смертью отца Луи-Наполеон стал полноправным претендентом со стороны семьи Бонапартов, так как король Жером, добиваясь разрешения Луи-Филиппа вернуться во Францию, окончательно себя дискредитировал в глазах бонапартистов. Обосновавшись в Лондоне, Луи-Наполеон рассчитывал приобрести поддержку людей, разделяющих республиканские взгляды. Пропаганда претендента распространялась главным образом в письменном виде и могла воздействовать лишь на ограниченный круг населения: буржуазию, грамотных ремесленников и рабочих, поскольку большинство населения страны было безграмотным. Поэтому необходимо было завоевать широкие крестьянские массы путем наглядной пропаганды, картинками, песнями, распространением изображений императора и т. д., а также устной агитацией. Сторонники принца как раз этим и занимались, когда разразилась очередная революция и открылись новые политические перспективы.

РАЗДЕЛ II.
ЛУИ-НАПОЛЕОН БОНАПАРТ НА ПУТИ К ВЛАСТИ

В феврале 1848 года победа восставших парижан означала возврат к идеям Великой французской революции и восстановление Республики. Эта революция привела к демократизации всей политической жизни в стране, что так хорошо описал Флобер в «Воспитании чувств». Она уничтожила не только Июльскую монархию и свергла Луи-Филиппа, но и идеи, которые были заложены в ее основе. Пятого марта 1848 года декретом Временного правительства вводилось всеобщее избирательное право. Все говорили с умилением и восхищением о всеобщем избирательном праве: сельские священники и епископы, мелкая буржуазия городов и крупные земельные собственники, журналисты и ученые, консерваторы и люди прогрессивных взглядов. Тема осуществления реформы избирательного закона провоцировала выдвижение экономических и политических требований. От нее ожидали ответа на актуальные проблемы современности: уничтожение коррупции, создание правительства, не требующего больших затрат, уважение к общим интересам, гарантии социального мира. Критика избирательного ценза затрагивала и объясняла все проблемы: политическая монополия воспринималась как источник всех бед и всех затруднений. В течение двух месяцев в Париже, как и в провинции, происходили многочисленные праздники, отмечавшие создание новой социальной общности, в честь чего повсюду сажались «деревья свободы».

Всеобщее избирательное право понималось не просто как некая новая техника осуществления власти народом, но и как таинство национального единения^{103}. В декларации Временного правительства от 19 марта 1848 года об этом очень ясно говорилось: «Избирательные права принадлежат всем без исключения. С момента принятия закона больше не существует пролетариев во Франции»^{104}. Последняя фраза подчеркивает, что вопрос всеобщего избирательного права был тесно связан с вопросом социального неравенства и под пролетариями понимались неимущие слои населения. Переход к всеобщему избирательному праву означал передачу судьбы страны в руки народа, не имеющего никакого политического образования, живущего легендами и устной традицией, неграмотного и темного. Внезапное расширение электората отняло у политических властей возможность управлять выборами: если до этого префект мог изъять десяток бюллетеней, от которых зависели выборы, то теперь это становится невозможным в масштабах всего департамента.

После выборов в Законодательное собрание 23 апреля 1848 года республиканское правительство столкнулось с серьезной административной дезорганизацией, что облегчило выход на политическую сцену легитимистов и орлеанистов. «Орлеанисты и легитимисты, – писал Маркс, – очутились в республике друг против друга с одинаковыми притязаниями. Если каждая сторона, наперекор другой, добивалась реставрации своей собственной династии, то это лишь означало, что каждая из двух крупных фракций… добивалась реставрации собственного главенства и подчиненного положения другого»^{105}. Наиболее активными и энергичными оказались орлеанисты, в то время как легитимистам пришлось пожинать горькие плоды долгого неучастия в политической жизни страны^{106}. Успех нотаблей отчасти можно объяснить прочностью их позиций на местах, благодаря обладанию крупной земельной собственностью, и слабостью республиканского правительства.

Итак, режим Июльской монархии пал вследствие разрыва между народным суверенитетом и представительной властью. В результате орлеанисты и умеренные республиканцы были сильно озабочены бонапартистской пропагандой с ее идеалом воплощения народного духа в политике. Волнения усиливались в провинции и в столице, приобретая все больше и больше наполеоновский оттенок. Церемония 5 мая 1848 года по случаю дня рождения императора собрала огромную толпу, а во время беспорядков 15 мая того же года имена Барбеса, одного из лидеров парижских рабочих, и Луи-Наполеона звучали вместе. В провинции были отмечены первые бонапартистские манифестации: в Амьене крики «Долой Республику!» смешивались с криками «Да здравствует Наполеон!» и даже «Да здравствует император!» Похожие демонстрации имели место в Фекаме, Лизьё, Шартре, Ниме и Сенте^{107}.

Узнав о революции в Париже, Луи-Наполеон из Лондона направил членам Временного правительства письмо, в котором писал, что народ Парижа уничтожил последние следы иностранной оккупации, и просил разрешения встать под знамя Республики для того, чтобы служить своей стране^{108}. Прибыв во Францию, принц нашел в столице большое число своих приверженцев. В своем очередном послании в Санкт-Петербург Яков Толстой предостерегал: «Луи-Бонапарт прибыл в Париж, где он имеет большое число приверженцев. Следует ожидать с его стороны какого-нибудь выступления, так как всем известен его честолюбивый и предприимчивый характер; мало вероятия, чтобы он оставался спокоен и не воспользовался таким исключительным случаем, чтобы подготовить переворот»^{109}.

И в самой Франции нашлись сочувствующие делу принца: некоторые горячие головы даже требовали поставить его во главе правительства, как, например, полковник Демулен – комендант Лувра, которого пришлось в спешном порядке смещать с должности. В целом отношение французов к республиканскому строю правления было скорее отрицательным, и призрак Империи все отчетливее проступал. Поэтому Ламартин, бывший в то время признанным лидером революции, опасаясь конкуренции со стороны Луи-Наполеона, настоял на том, чтобы принц, прибывший во Францию, покинул страну.

«Граждане представители, – писал с волнением Луи-Наполеон в письме, направленном депутатам Учредительного собрания, – я узнал из газет от 22 мая, что в бюро Собрания предложили сохранить по отношению ко мне одному закон об изгнании моей семьи с 1816 г. Я спрашиваю у народных представителей: за что я заслужил такую кару? Неужели за то, что я всюду публично заявлял, что, по моему мнению, Франция не есть достояние ни отдельной личности, ни отдельной семьи, ни отдельной партии? За то ли, что, желая, чтобы без анархии и распущенности восторжествовал принцип национального суверенитета, который один только и мог положить предел нашим раздорам, я дважды был жертвой моей вражды к сверженному вами правительству? За то ли, что я согласился, из уважения к Временному правительству, вернуться за границу после того, как примчался в Париж при первом известии о революции? За то ли, что я бескорыстно отказался от всех кандидатур, предлагавшихся мне в Собрании, решившись вернуться во Францию только тогда, когда новая конституция будет утверждена и республика окрепнет? Те же причины, которые заставили меня взяться за оружие против правительства Людовика-Филиппа, принудили бы меня, если бы потребовались мои услуги, выступить на защиту Собрания, создавшегося путем всеобщего голосования. В виду короля, избранного двумястами Депутатами, я мог вспомнить, что я – наследник империи, основанной согласием четырех миллионов французов. В виду верховной власти народа я не могу и требовать ничего иного, как только своих прав французского гражданина; но этих прав я буду требовать непрестанно с той энергией, которую дает моему честному сердцу уверенность, что за мной никогда не было никакой вины против отечества»^{110}.

И лишь в июне 1848 года принц смог выставить свою кандидатуру в Учредительное собрание, да и то только на частичных выборах. К этому времени политический климат в стране изменился: упоение революцией закончилось в условиях обостряющегося экономического и социального кризиса. Выборы 4 июня стали первой вехой на пути претендента в императоры. Успех превзошел все ожидания: он был избран сразу в департаментах Сена, Йонна, Нижняя Шаронта и Корсика. Избрание принца имело очень важное значение, поскольку привело к росту популярности Луи-Наполеона по всей стране. Так, в Бургони произошли бонапартистские манифестации, а в Морване о принце говорили не иначе как о «правителе». В Шалоне местные республиканцы вместе с жителями кричали: «Да здравствует император!», о чем подробно докладывал местный префект^{111}. В Ларошели тысячи крестьян шли на выборы с криками: «Да здравствует Наполеон!», причем, как отмечал в своем донесении Яков Толстой, на шляпах у них красовался двойной девиз: «Да здравствует Наполеон! Долой республику!» Да и в самом республиканском Париже, как, впрочем, и по всей стране, после выборов началась настоящая бонапартистская лихорадка. Так, в ночь на 10 июня солдаты 52-го линейного полка, находившиеся на бульваре Сен-Дени для поддержания общественного порядка, дружно кричали в ответ на агитацию социалистов: «Да здравствует император Наполеон-Луи!»

В свою очередь, заметно активизировалась и бонапартистская пропаганда, которая ставила своей целью завоевать народные массы. Она прибегла к испытанным приемам времен Реставрации: распространению гравюр, литографий, изображающих самого принца или принца с Наполеоном I, снабженных соответствующими подписями, прославлявшими племянника и дядю. В северных и западных департаментах агенты бонапартизма приводят все в движение. Тысячи нелепых слухов разносятся по деревням во время праздников, ярмарок, базаров. В Лизье, Фэкане, Шартре, Сенте продавцы газет кричали, что Наполеон провозглашен императором и идет на Париж во главе 40-тысячной армии. В Морбиганском и Финистерском департаментах, где общественное мнение склонялось в пользу генерала Кавеньяка, говорят, что он убит, а Бонапарт провозглашен президентом республики^{112}. В Арденнах раздают прокламации и воззвания к оружию. В Ниме и в Тулузе, где споры принимают характер религиозных столкновений между католиками и протестантами, раздаются крики: «Да здравствует император!»^{113} Таким образом, во Франции не было человека более известного и популярного, чем Луи-Наполеон Бонапарт.

Республиканское правительство прекрасно понимало исходящую от одного имени принца угрозу, но сделать ничего не могло. Причина заключалась в слабости самого правительства. Один из многочисленных знакомых Я.Толстого после поездки по южным и западным провинциям Франции констатировал там «сильное и опасное брожение». «Везде речь идет о том, чтобы не подчиняться всемогуществу Парижа, – взволнованно сообщал он русскому агенту тайной полиции. – К республике там все относятся с отвращением; образуются тайные общества, стоящие за монархическое правление, и все предвещает гражданскую войну. Она неизбежна и будет гибельна вследствие опустошающего страну ужасного голода, который еще только начинается»^{114}.

Да и сам Париж представлял печальное зрелище. По свидетельству очевидца, столица пустела с каждым днем, поскольку бизнес пришел в упадок, каждый день разорялось по нескольку десятков магазинов и лавок. «Это разрушение, безостановочно продолжающееся, все увеличивающееся в быстрой прогрессии, закончится к началу зимы превращением Парижа в город второстепенного значения, – предрекал Я.Толстой. – Та же картина наблюдается и в Лионе, Марселе, Бордо и во всех больших, недавно еще столь цветущих городах. Короче, вся Франция судорожно бьется под влиянием гибельного кризиса, и ее разорение, – естественное последствие республиканского режима, – является неизбежным. Естественно, что народ, видя угрожающую ему опасность, начинает жаждать перемены и перестает верить тем лживым обещаниям, которые нелепый режим, так тяжело тяготеющий над страною, не перестает расточать перед ним»^{115}.

Вероятно, под лживыми обещаниями русский агент отчасти подразумевал бонапартистскую пропаганду, которая активно действовала среди рабочих, в том числе и в национальных мастерских. Тем временем количество рабочих в национальных мастерских выросло до 107 тысяч человек к июню месяцу. Временное правительство, создавая мастерские, хотело если и не разрешить социальный вопрос полностью, то хотя бы на время ослабить социальную напряженность в столице. Но, как справедливо отмечал А. Верморель, «июньское восстание парижских рабочих было результатом ошибок Временного правительства, его непонимания народных нужд, его слепого сопротивления социальным реформам, которые народ признавал необходимым последствием Февральской революции, и, наконец, результатом неосторожного, безответственного роспуска национальных мастерских, так как правительство совершенно не заботилось об уменьшении бедственного положения этих несчастных, выброшенных на улицу, которым предлагали на выбор высылку в Солонь или военную службу, – нищету или рабство»^{116}.

Будучи хорошо информированным о состоянии дел в Париже, принц накануне июньского восстания пролетариата решает переждать в Англии бурю и тем самым избежать какой бы то ни было ответственности за репрессии. Отказавшись от депутатского кресла летом 1848 года, принц избежал ответственности за подавление июньского восстания, о подготовке которого ему было известно через своих агентов. В свою очередь, Кавеньяк и умеренные республиканцы запятнали себя кровью народа. Впрочем, еще неизвестно, как поступил бы сам Луи-Наполеон, окажись он на месте генерала. Ряд высказываний принца уже после подавления республиканцами восстания позволяет утверждать, что уж он бы заговорщикам точно не спустил и пошел бы до конца. Он говорил, что восстание было грозным и чуть было не одержало победы, потому что Францией управляло бездарное правительство. На будущее, на случай повторения подобного рода мятежей, принц даже разработал тактику действий: «…Если чернь воздвигает баррикады, мы также воздвигнем баррикаду против баррикады; шайкам плохо организованных рабочих мы противопоставим приученные к войне и дисциплинированные войска, и, несомненно, победа будет на стороне многочисленных войск и картечи. Что касается меня, – не без доли хвастовства заявлял принц, – то, конечно, я не стану спасаться из моего дворца через черный ход при виде нескольких тысяч уличных мальчишек и негодяев, как это сделал гнусной памяти король»^{117}.

После июньских событий Луи-Наполеон после некоторого колебания решился вновь принять участие в избирательной кампании. Избранный 18 сентября во время довыборов в Законодательное собрание шестью департаментами и Парижем, принц, думая, что положение его достаточно упрочено этим избранием, на этот раз объявил, что считает своим долгом не противиться желанию избирателей. В целом общий итог выборов для него был более чем позитивный. Луи-Наполеон, как всем казалось, выступал в качестве национального кандидата, стоящего над партиями и различными политическими группировками^{118}. Достигнутый успех позволял ему с оптимизмом думать о предстоящем референдуме по выборам президента. Однако его первое выступление в Собрании было крайне неудачно – его подвел иностранный акцент, который он приобрел, живя в Швейцарии, и аффективная манера держаться. Более того, он воздерживался от голосования по каким-либо вопросам и вообще старался хранить молчание. Вскоре он сделался предметом насмешек депутатов, которые сочли его поведение, мягко говоря, странным.

Нужно отметить, что Луи-Наполеон был избран в Учредительное собрание, когда оно уже заканчивало разработку новой конституции, а депутаты все еще находились под сильным впечатлением от июньских событий. В течение лета правые силы открыто группировались в Учредительном собрании и в столице: местом сбора стал комитет на улице Пуатье, где собирались монархисты всех мастей во главе с Адольфом Тьером[3]3
  Тьер Адольф (1797–1877) – историк, министр внутренних дел в 1832 и 1834–1836 гг., министр торговли и общественных работ в 1832–1834 гг., глава правительства и министр иностранных дел в феврале – сентябре 1836 г. и марте – октябре 1840 г.


[Закрыть], легитимистом Пьером Антуаном Берьером и Одиллоном Барро[4]4
  Барро Одилон (1791–1873) – адвокат, политический деятель, либерал, сторонник конституционной монархии.


[Закрыть]. На его заседаниях также присутствовало большое число известных и влиятельных среди духовенства и нотаблей лиц. Влияние этого комитета было анонимным и распространялось через своих сторонников, которые были и в правительстве, и в Собрании, и в армии, и на местах в администрации; к этому надо также добавить влияние масонских организаций.

Правые были уверены, что только сильная власть может покончить с социальными претензиями трудящихся масс и не допустить повторения недавних трагических событий. В результате острая борьба развернулась по проблеме избрания президента: избирать его всеобщим голосованием или же его будут избирать народные представители. Поскольку кандидатура Кавеньяка была очень популярна среди представителей Учредительного собрания, главным образом так называемой партии «Насьоналя»[5]5
  Речь идет о группировке умеренных республиканцев вокруг журнала «Насьональ» (le National).


[Закрыть], то Ламартин[6]6
  Ламартин (Альфонс, де) родился в Маконе 21 октября 1790 г. Стал знаменитым при Реставрации благодаря изданию своих первых стихов (1820–1823). Будучи избран депутатом в 1833 г., он выделялся в палате красноречием и независимостью своих политических взглядов. Он сблизился с демократической партией, и в начале 1848 г. его имя стало самым популярным во Франции. В апреле он был избран представителем в Учредительное собрание от 10 департаментов. Полный провал его кандидатуры на президентских выборах 10 декабря 1848 г. свидетельствовал о потере им популярности. После переворота 2 декабря 1851 г. он отошел от политики и вернулся к частной жизни.


[Закрыть], опасавшийся конкуренции со стороны генерала, сумел переломить ход заседания и привлечь на свою сторону всех колеблющихся и нерешительных, которые проголосовали за избрание президента по результатам всенародного референдума. В качестве меры предосторожности против возможных претензий избранного всеобщим голосованием президента на установление режима личной власти республиканцы оговорили, что президент не может избираться на второй срок, и внесли в конституцию защитную и репрессивную процедуру (статья 68) на случай, если он предпримет попытку государственного переворота^{119}. Таким образом, Луи-Наполеону была открыта дорога к власти, поскольку теперь его судьба более не зависела от воли Учредительного собрания, а только от народа, который видел в нем воплощение своих чаяний.

После июньского восстания в рядах Орлеанской династии не было согласия: на власть претендовали как сыновья Луи-Филиппа[7]7
  Герцог Немурский (Луи-Шарль-Филипп-Рафаэль Орлеанский), второй сын Луи-Филиппа, родился в Париже 25 октября 1814 г.; удалился в Англию после февральской революции 1848 г.; вернулся во Францию после революции 4 сентября 1870 г.
  Жуанвиль (Франсуа-Фердинанд-Луи-Мари, принц Орлеанский), третий сын Луи-Филиппа, родился в Нейи 14 октября 1818 г.; удалился в Англию после февральской революции; вернулся во Францию в сентябре 1870 г.
  Герцог Омальский (Анри-Эжен-Филипп-Луи Орлеанский), четвертый сын Луи-Филиппа, родился в Париже 16 января 1822 г.; после февральской революции удалился в Англию, где посвятил свой досуг военным и историческим исследованиям, из которых наиболее значительным является его «История принцев Конде»; вернулся во Францию после революции 1870 г.


[Закрыть], находившегося в то время в Англии, так и герцогиня Орлеанская[8]8
  Орлеанская Мария-Амелия (1782–1866) – жена Луи-Филиппа, французская королева в 1830–1848 гг.


[Закрыть]. Мать-королева выступала от лица своего внука – графа Парижского[9]9
  Граф Парижский (Луи-Филипп-Альбер Орлеанский) родился в Париже 24 августа 1838 г. Увезен после февральской революции сначала в Англию, затем в Германию.


[Закрыть]. Орлеанистам была необходима передышка, чтобы решить династические споры, перегруппироваться, а уже затем добиваться власти. Генерал Кавеньяк не устраивал Орлеанов, поскольку сам собирался захватить власть; этим во многом объясняется усердие, с которым он утопил в крови восстание. В свою очередь, орлеанистам, безмерно обогатившимся во время Империи и сохранившим свое богатство во времена Реставрации, не нужна была республика, и они искали человека на переходный период, который бы потом передал власть в руки представителя династии. В свою очередь, легитимисты оставались наследниками тех людей, которые во время Великой французской революции придерживались политики худшего. Так, один из сторонников старшей ветви Бурбонов, виконт де Больни, в приватной беседе сказал Якову Толстому, что легитимисты готовы пойти даже на сговор с Луи-Наполеоном «в деле уничтожения республики. Им удалось бы скомпрометировать принца, которого к тому же они считали человеком нелепым и сумасбродным, что позволило бы Генриху V вернуться во Францию в качестве «последнего якоря спасения»^{120}.

Однако страх беспорядков и выступление единым фронтом против левых во время подавления июньского восстания смогли на время заставить легитимистов объединить свои усилия с орлеанистами. Но главная проблема заключалась в том, что, несмотря на все свое влияние, ни одна из крупных фигур правых не могла реально претендовать на президентское кресло. Их кандидатов практически не знали в стране, а настаивать в тот момент на возврате Орлеанов было преждевременно, поскольку еще не улеглись революционные страсти. В XIX веке еще не существовало эффективных способов общения с массами, и для популяризации того или иного кандидата требовались месяцы поездок по провинции, распространения литографий и популярных брошюр, а времени у правых практически не было. Комитету на улице Пуатье пришлось делать выбор между двумя наиболее подходящими кандидатурами: Кавеньяком и Луи-Наполеоном. Сам Тьер не мог в условиях цейтнота и отсутствия какой бы то ни было известности реально соперничать с кандидатами от республиканцев. Тем временем сведения из провинции накануне президентских выборов подтверждали перспективность кандидатуры Луи-Наполеона. В Париже дело обстояло следующим образом: ни одна кандидатура от правых не смогла бы набрать нужного количества голосов для победы над кандидатами от республиканцев – Ледрю-Ролленом[10]10
  Ледрю-Роллер Александр Огюст (1807–1874) – адвокат, левый депутат, республиканец.


[Закрыть], Кавеньяком[11]11
  Кавеньяк Луи Эжен, генерал (1802–1857) – глава правительства в июне – декабре 1848 г.


[Закрыть] и Распайлем.

Как-то в приватной беседе накануне президентских выборов Тьер сказал: «Я далек от того, чтоб быть безгранично преданным принцу Луи – он имеет много недостатков, и хотя долгий плен и возраст ослабили несколько легкомыслие его характера, ему еще придется много поработать, чтобы оказаться достойным того положения, которое его ожидает. Но он все же привлекает мое внимание, и я смотрю на него, как на нечто необходимое в данный момент. Я приму его предложение быть министром, но лишь при условии, что он удалит от себя всю ту шайку интриганов, которые так сильно влияют на него и заставляют совершать ошибку за ошибкой… Он должен будет предоставить нам руководить собой, и судно поплывет на всех парусах….Благо Франции требует от него покорности и безграничного подчинения советам, которые ему будут давать люди опыта, знающие Францию лучше его»^{121}. Итак, выбор был сделан в пользу Луи-Наполеона, который казался посредственностью и всячески подчеркивал свою лояльность к существующему режиму^{122}.

Довольные своим выбором монархисты не понимали опасности вторжения во власть человека, обладающего знаменитым именем, который потом обратится к народу через их головы и выйдет из-под контроля. В отличие от бывшей правящей элиты, для которых массы как таковые ничего не значили, а вся их политическая жизнь проходила в салонах и при дворе, Луи-Наполеон первым из политиков обратился к проблемам широких народных масс и знал о них не понаслышке. В свою очередь, рабочие были завоеваны брошюрой «Уничтожение нищеты», которая стала своего рода гимном рабочего класса. Недаром рабочие по всей Франции распевали песни, посвященные принцу, где его всячески превозносили. Они верили в то, что он проведет социальные реформы и навсегда покончит с бесчеловечной эксплуатацией. Распространению мессианских настроений очень сильно способствовал экономический кризис, поразивший страну. В принца верили, как в мессию, направленного на землю Богом, чтобы избавить народ от мучений и страданий.

 
«Франция гибнет. Мы голодаем.
Братья, спасите страну;
Дайте нам хлеба!
Проголосуйте за Луи-Наполеона Бонапарта!» —
 

вот лишь один из многочисленных образчиков народного творчества времен Второй республики^{123}.

Положение французских крестьян было не легче, а в Некоторых провинциях даже тяжелее, чем в промышленных городах. Причину бедственного положения крестьянства выявил К. Маркс в своей ставшей классической работе «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта». Причину «теперешнего оскудения французского крестьянина» он видел в специфике структуры земельной собственности. Основу крестьянского землевладения в середине XIX века составляла парцелла – небольшой земельный удел, находящийся в частной собственности крестьянина. Именно эта форма земельной собственности была упрочена Наполеоном, что и обеспечило ему поддержку со стороны французского крестьянства, составлявшего, кстати, костяк наполеоновской армии. К. Маркс совершенно справедливо указывал, что «двух поколений было достаточно, чтобы привести к неизбежному результату – к прогрессивному ухудшению земледелия и к прогрессивному увеличению задолженности земледельца…»^{124}.

Причина этого крылась в дроблении парцеллы между наследниками и проникновении капиталистических отношений на село. В результате парцелльная собственность «превратила большинство французской нации в троглодитов. 16 миллионов крестьян (считая женщин и детей) живут в берлогах, большая часть которых имеет всего одно окошко… Сверх официально числящихся четырех миллионов (считая детей и т. д.) нищих, бродяг, преступников и проституток во Франции, – отмечает К. Маркс, – существует пять миллионов душ, находящихся на краю гибели и либо живущих в самой деревне, либо непрерывно перекочевывающих со своими лохмотьями и детьми из деревни в город и из города в деревню. Словом, интересы крестьян находятся уже не в гармонии с интересами буржуазии и капиталом, как это было при Наполеоне, а в непримиримом противоречии с ними. Крестьяне поэтому находят своего естественного союзника и вождя в городском пролетариате, призванном ниспровергнуть буржуазный порядок»^{125}. Таким образом, К. Маркс считал возможным союз крестьянства и пролетариата в борьбе против буржуазной республики.

Социальное напряжение в стране нарастало. В столице постоянно устраивались банкеты с участием социалистов, активно обсуждались планы переворота и справедливого переустройства общества. На одном из таких банкетов бывший пэр Франции граф Альтон Ши принародно призывал к грабежу, уничтожению собственности и разорению богатых. Предлагалось также установить гильотину перед домом Ротшильдов, дабы ростовщики и спекулянты поняли смысл слов «страх Божий». В принципе речь шла о возврате к временам Конвента и революционной диктатуры со всеми вытекающими отсюда последствиями. В то же время было абсолютно очевидно, что кандидаты от социалистов Ледрю-Роллен и Распайль не имели шансов победить на президентских выборах. Поэтому, чтобы не допустить победы Луи-Наполеона и восстановления Империи, левые, так же как и республиканское правительство, решили голосовать за Кавеньяка.

О настроении во французской армии в 1848 году мы можем судить на основании подробнейшего отчета, составленного Я. Толстым. Обилие сведений, собранных Толстым, не оставляет никакого сомнения в наличии разветвленной агентурной сети, созданной им во Франции. Вооруженные силы Второй республики различались не только по родам войск, но и по принципу комплектации. Самой многочисленной была кадровая армия, состоящая из призывников. В XIX веке эти войска назывались линейными. В 1848 году их количество достигало 160 000 человек. В условиях баррикадных боев наиболее эффективными оказывались совместные действия артиллерии и пехоты: артиллеристы разбивали опорные пункты сопротивления инсургентов; пехота завершала дело зачисткой мятежных кварталов. Кавалерия, как показал опыт уличных боев в Париже, несла большие потери и не могла справиться с поставленной задачей. В армии республика была непопулярна и откровенно презираема. В то же в рядах армии было много сторонников Луи-Наполеона, поскольку с его именем связывались надежды на восстановление Империи.

Ведомству министерства внутренних дел подчинялась Мобильная, или Республиканская гвардия. В нее вступали на добровольной основе, как правило, выходцы из городских низов. Главная привлекательность Мобильной гвардии заключалась в более высоком жалованье и лучших условиях пребывания, чем в линейных войсках. На этой почве неоднократно разгорались конфликты между солдатами кадровых войск и мобилями. Впрочем, это не помешало им действовать согласованно во время подавления июньского восстания парижских рабочих. Всего мобилей, которых сейчас бы назвали контрактниками, было порядка 45 000 человек, расквартированных, главным образом в Париже и его окрестностях. Они были своего рода преторианской гвардией республиканского правительства.