Текст книги "Как привыкнуть к Рождеству"

Автор книги: Андрей Шахов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Шахов Андрей
Как привыкнуть к Рождеству

Андрей Шахов

Как привыкнуть к Рождеству?

Как это чаще всего и бывало, Юрий Антонович и Илга Дайнисовна пришли первыми. Правда, на сей раз без сына – Артур обещал подойти попозже.

Зинаида Антоновна усадила гостей перед телевизором и занялась последними приготовлениями на кухне.

Минут десять Юрий Антонович с интересом смотрел русский выпуск "Актуальной камеры", потом протяжно, краснея от натуги, самозабвенно зевнул, под конец зевка сдавленно храпанул и, сомнамбулически покачиваясь, произнес:

– Я понимаю, когда мы тряслись за Артура, пока он был в армии... Слава Богу, всего полгода. Но теперь... – он раздосадовано махнул рукой, пригладил остатки волос на макушке и вновь уставился на телеэкран.

Илга Дайнисовна бросила на мужа удивленный взгляд, покосилась на распахнутую дверь и тихо протянула:

– Зато зарабатывает куда больше нас с тобой, вместе взятых.

Она прекрасно понимала, что провоцирует супруга на спор, но промолчать все же не смогла – заработками сына она гордилась.

– Разве можно назвать эти поганые деньги заработками? – возмутился Юрий Антонович.

Спорили супруги постоянно и по любому поводу. Все без малого двадцать три года совместной жизни. Хотя на первый взгляд были созданы для идеальных отношений – как два разнополюсных магнита.

Юрий Антонович в свои пятьдесят девять, несмотря на сияющую лысину, держался молодцом – обладал на удивление свежим, розовощеким лицом и каждым жестом, нарочито напористой речью подчеркивал свою крепость и энергичность. И в одежде придерживался пусть и старомодного, но вполне определенного вкуса.

Илга Дайнисовна, наоборот, одевалась очень неряшливо и производила впечатление чуть ли не древней старухи. Казалось, в ее сером лице отражалась мука от десятка жестоких болезней. Если супруг постоянно что-то читал, слушал радио или смотрел телевизор, сама она гордилась тем, что не прочла за всю жизнь ни одной книги: "Не хватало еще всяким враньем голову забивать!"

При всем этом оба они обладали одной ярко выраженной чертой, сильно подмывающей их кажущуюся взаимодополняемость. Даже двумя – прямо-таки ослиным упрямством и полным пренебрежением к чьему бы то ни было мнению. Так что сатана, вроде бы, одна – да не та!

– Плевала я на то, как эти деньги называются, – тихо, но твердо заявила Илга Дайнисовна. – Раз уж честным путем заработать не дают, пусть хоть так, – и с грустью вздохнула. – Это мы с тобой привыкли жить на наши крохи, а молодым хочется большего.

Юрий Антонович мгновенно покраснел и в изумлении уставился на жену:

– Раз многого охота, так и в бандюги можно?

– Тише ты! – испугалась супруга и вновь глянула на дверь.

Юрий Антонович проследил за ее взглядом, пожал плечами и, отворачиваясь обратно к экрану телевизора, пробормотал:

– Можно подумать, никто и не догадывается.

И подумал: "Какая странная настала жизнь. Мы знаем, что наш сын бандит, но не падаем от этого в обморок. Мать им чуть ли не гордится. Еще бы: парню нет и двадцати трех, а имеет уже больше, чем его родители! Эх, попади он в годы моей молодости..."

Трудно сказать, за что наказал Господь двух братьев и двух сестер Григорьевых, но родились они в колхозе. Да еще и в беднейшем на сотню верст вокруг.

Родители, околхозенные, чудом пережившие Великий мор начала тридцатых, сохранили с тех пор одно-единственное, пронзительное желание выжить. С рассвета до заката они тупо горбатились на едва плодоносящих колхозных полях, тускло смотрели, как с пятнадцати лет не трезвеющий бригадир вносит на их счет в выцветшую тетрадку редко когда оплачивавшиеся палочки трудодней, а ночами из последних сил ковырялись на своих кормилицах-сотках. Еще и радовались, что горячо любимые Хозяин и его партия хоть так выжить дают.

Из передач радио и речей заезжих политпросветителей они знали, что весь советский народ в едином могучем порыве строит светлое коммунистическое будущее, но сами жили исключительно сегодняшним днем. Завтра Хозяин мог устроить Перелом покруче едва пережитой ими Коллективизации, и заглядывать туда было очень страшно.

Юрка был самым старшим из нового поколения Григорьевых. Еще в отрочестве он понял, что нормальной жизни в колхозе ему не видать; как стукнуло шестнадцать, чтобы получить паспорт, с большим трудом поступил в городе в училище, кое-как выдюжил пару голоднющих лет учебы, оттарабанил еще три не лучших года в армии и только потом, завербовавшись на Целину, зажил вроде как по-человечески – без голодных обмороков и только в самые лютые морозы примерзая под утро к подушке. Еще и кое-какую копейку стал домой отсылать.

Батя потом рассказывал, как самолично ковылял на костылях и одной оставшейся с войны ноге за переводами – и гордо, чуть свысока поглядывая на встречных. В ту пору мало кто из его односельчан мог похвастаться успехами, сравнимыми с Юркиными достижениями. Сбежать из колхоза удавалось далеко не каждому...

В гостиную вошла Зинаида Антоновна, поставила в центр и без того щедро нагруженного всякой снедью стола огромную миску-тазик с традиционным салатом, без которого в подавляющем большинстве советских семей не обходился ни один праздник. На всякий случай она быстро осмотрела стол, сосчитала приборы, бросила контрольный взгляд на украшенную старыми игрушками пластиковую елку на телевизоре и, еще не совсем успокоившись, как и положено суетливой хозяйке, села на ближайший к двери стул.

Будь помоложе, она обязательно поправила бы прическу, расправила на платье только ей видимые складки. Но возраст и великая усталость все же взяли свое. Облик пятидесятисемилетней Зинаиды Антоновны любому, даже не очень наблюдательному человеку говорил о таком количестве и качестве пережитого, что если рассказать обо всем какой-нибудь утонченной парижанке, недавно выигравшей процесс против шефа, глумливым взором посягнувшего на ее сексуальную неприкосновенность, первым делом та грациозно свалится в обморок, а, придя в себя, организует фонд спасения пока выживающих русских женщин. Зинаида Антоновна давно уже не имела в своей внешности почти ничего женского – у нее были реденькие, болезненные волосы, при маленьком росте крепкая, по-мужски коренастая фигура и отличный строевой шаг. Жизненный опыт выбил из нее всякий оптимизм, отчего взгляд ее был тускловат и при улыбке. Манера одеваться еще раз подтверждала, что по-настоящему женщиной она не чувствовала себя, наверное, никогда.

Зинаида Антоновна поглазела отсутствующим взглядом на экран телевизора и только через минуту обратила внимание, что "Актуальную камеру" сменила какая-то эстонская передача.

– Что же вы смотрите? – она взяла с изрядно подыстертого подлокотника кресла пульт дистанционного управления и с предельной осторожностью нажала на одну из кнопок. – Сегодня по "России" хороший фильм должен быть.

– Разве сейчас снимают хорошее кино! – махнула Илга Дайнисовна.

– Так ведь старый фильм-то! – чуть повысила голос Зинаида Антоновна и положила пульт. – Название только не помню.

Илга Дайнисовна, обладая блестящей памятью, к забывчивым людям относилась высокомерно и редко упускала возможность посмеяться над чужими недостатками. Но на сей раз почему-то промолчала, даже бровью не повела.

Юрий Антонович закурил, глянул на сестру.

– Ну что решила, Зин: съездим летом домой?

Зинаида Антоновна, размышляя, пару раз моргнула, повела плечом.

– Ой, не знаю. Впереди еще полгода.

– Верно! – энергично кивнула Илга Дайнисовна и, глотая буквы, захрустела сушкой. – Панировать теперь ничео неся, – проглотила кусок, нахмурилась. – Да и как ты поедешь, бестолочь? У тебя ведь никакого граждан...

– Там все с таким же паспортом, как я, – угрюмо оборвал ее супруг. – И Зинаидин документ отличается от моего только штампиком...

– Потому-то она там своя, а ты – никто, – язвительно резюмировала Илга Дайнисовна и захрумкала снова.

– Но съездить надо, – упрямо сказал Юрий Антонович. – Два года с Иваном не виделись, – заметил, как поморщилась сестра, и добавил: – Да и где ты отдохнешь, как не в родном доме?

Зинаида Антоновна исподлобья глянула на брата.

– Отдых наш состоять будет в том, что ты займешься ремонтом дома, а я перестираю горы белья.

Юрий Антонович попытался было возразить, но она его опередила:

– И смотреть, как Ванька валяется на облезлой печи и хлещет водку, больше не хочу!

Юрий Антонович сокрушенно покачал головой.

– Напрасно ты так, Зинаида. Для российской деревни настала тяжелейшая пора.

– А пьянство тут при чем? Ванька же – бездельник конченный; на все времена! – Зинаида Антоновна отмахнула спавшую на глаз седеющую прядь и заговорила немного спокойнее. – В годы нашей молодости на селе было куда хуже. Ну, так все мы за лучшей долей в город подались.

Она ненадолго умолкла, вспоминая, как после смерти Хозяина его тронное место занял Хрущ. Он признал колхозников за людей и раздал им паспорта. Началась Оттепель.

Зинка получила заветную красную книжицу, сделала отчему дому ручкой и упорхнула на Урал строить очередной памятник советской индустриальной гигантомании – чой-то там плавильный завод.

Хлебнула девка по полной программе строителя коммунизма: ютилась с пятью подругами в жалком вагончике, давилась кашами на воде и гнилой картошкой, уродуя пальцы, каждую минуту рискуя сунуть руку под дугу сварочного аппарата, за четыреста дореформенных рублей в месяц увязывала арматуру для железобетонных конструкций. Бригадир орал на всех так, будто командовал пленными немцами. Каждый день на каком-нибудь участке происходили несчастные случаи, раз в неделю обязательно кого-нибудь хоронили. Если было что.

А Зинка этой жизни радовалась – в родном колхозе все равно было хуже. И как завод построили, съездила на пару недель домой и укатила в Сибирь воздвигать крупнейший в мире целлюлозно-бумажный комбинат...

– Один только Ванька остался; и не из любви к земле, а только потому, что шевелиться не хотел, – Зинаида Антоновна сокрушенно качнула головой. Колхоз наконец-то разогнали, наделы да технику поделили... Так он и трактор, и сенокосилку, и немалую часть земли тут же продал!

– А откуда у него начальный капитал взялся бы? – вступился за брата Юрий Антонович. – Вот он и решил начать с меньшего, но рационально.

– Рационально? – поразилась сестра. – С каких это пор обмен трактора на трактор стал рациональным делом?

– На мини-трактор.

– Который стоил дороже проданного! А куда он ухнул остальную часть "начального капитала", ты, часом, не в курсе?

Юрий Антонович покраснел, неожиданно поперхнулся и сдавленно закашлял. Зинаида Антоновна с усмешкой посмотрела на него и довершила разгром:

– Пропил он свой капитал! Устроил собутыльникам презентацию "рационального" фермерского хозяйства.

Юрий Антонович поборол кашель и с хрипотцой тихо произнес:

– Безжалостная ты, Зинаида. Какие недостатки ни имел бы Иван, он все равно твой брат родной.

– Родной... – с грустью повторила сестра. – Высосал он из меня всю жалость до последней капельки. Сколько помогали ему – а толку? Деньги все как в прорву ухнули. Самое обидное: не жаль ему трудов наших, еще и огрызается!

Юрий Антонович шумно вздохнул, выпустил большущий клуб сизого дыма.

– Нервы у него ни к черту, это верно. Так от жизни такой...

– От водки! И всем сердцем жалею я, что столько ему помогала. Жил бы, как человек... – Зинаида Антоновна повернулась к Илге Дайнисовне. – Вот такой сестре, как твоя Лайма, помогала б из последних сил.

– Опомнись! – ощетинилась Илга Дайнисовна. – По ней ведь лагерь плачет – настоящей кулачкой стала!

– Хозяйкой. И еще какой! Ты вот только и можешь пару раз в году свезти матери какой-нибудь дешевый подарочек, а Лайма полностью ее содержит. И брату помогает, – Зинаида Антоновна мечтательно закатила глаза. – Все полученные от меня деньги она не промотала бы, как Ванька, а удесятерила. И как раз у нее-то я отдохнула бы!

Илга Дайнисовна почувствовала себя неловко. Зинаида Антоновна ее ничуть не убедила, однако на приведенные аргументы надо было дать убийственный ответ, а ничего похожего в голове не зарождалось.

На ее счастье в комнату вошел Павел – сын Зинаиды Антоновны, сел рядом с матерью и тут же спросил:

– Когда остальные пожалуют?

Зинаида Антоновна повела плечом.

– Вся Ленкина жизнь состоит из опозданий.

– Это точно, – усмехнулся Юрий Антонович, в следующий миг помрачнел и немного нервно добавил: – Артур обещал приехать, как только управится с делами.

– Будто на другой день отложить свои дела не мог, – Илга Дайнисовна нахмурилась. – Совсем не почитает молодежь святые праздники!

Павел с нескрываемой иронией посмотрел на нее, пожал плечами.

– Сами ведь учили почитать иные дни.

Илга Дайнисовна строго глянула на дерзкого племянника, но тот, похоже, даже не заметил, как она сердита. И Артур вот точно так же. Что за поколение? Она-то воспитывалась в доме, где даже взрослые дети почитали родительское слово. Можно было кивать и делать по-своему, но упаси боже прекословить!

Илга Дайнисовна родилась в немного необычной латышско-русской семье, в деревеньке неподалеку от Даугавпилса. Отцу долго не везло: в доме с трудом наскребли на женитьбу старших братьев, а тут еще в начале тридцатых в Латвии настали трудные времена – в мире разбушевалась Депрессия, – и младший мог остаться бобылем. На счастье или нет, но в соседней деревне подросла воспитывавшаяся у дальних родственников русская сиротка. Девушка потеряла родителей и крохотного братика в девятнадцатом году, во время карательного рейда большевиков по русским деревням восточной Латвии. Приемные родители ее не очень-то любили, и когда к ней посватался нищий, но не рассчитывающий на приданое Дайнис Озолс, только обрадовались.

Жизнь молодых складывалась непросто, но они сумели притереться друг к другу, народили троих детей и, работая долгие годы от зари и до зари и даже больше, кое-что поднакопили. В сороковом году задумали отделиться от родителей Дайниса и ставить свой дом. Не тут-то было: сперва, не выходя из дома, оказались вдруг в Совдепии, а потом и вовсе грянула война!

Но самыми жестокими оказались первые послевоенные годы. Илга Дайнисовна хорошо помнила то время: по деревням шныряли "слуги Сталина", леса наводнили "лесные братья" и отпетые разбойники, и все они, так или иначе, сели на спины безразличных к политике, но почему-то вечно всем обязанных крестьян. А в сорок девятом убили дедушку; кто, из какого лагеря – так и не узнали.

Илге было очень трудно. Родители – ярые католики – требовали строжайшего соблюдения религиозных правил и жестоко наказывали за малейшую провинность. Но она молча все сносила: и когда после часа-двух стояния в костеле от голода и усталости кружилась голова, и даже когда вместо школы родители отправляли ее пасти соседских коров, а заработанные копейки тайком от безбожной власти жертвовали на церковь.

Лайма была моложе Илги всего на полтора года, но ей не досталось и половины этих тягот. Ее – умницу, красавицу – так любили, что от многих обязанностей освобождали и прощали даже то, за что старшую наказывали с предельной строгостью.

Илга молча дотянула до семнадцати и уехала. Она так надеялась, что больше не придется соревноваться с сестрой за любовь окружающих...

– Кстати, тетя Илга, – спохватился Павел. – Вы ведь католичка?

– Да! – с гордостью кивнула та.

– Стало быть, ваше присутствие за сегодняшним праздничным столом вполне логично. Но вы-то, мам и дядя Юра, люди, вроде, православные. А ваше Рождество на январь приходится.

– Нашел православных, – махнула Зинаида Антоновна.

Юрий Антонович, глядя мимо племянника, сказал:

– Хоть мы и православные, все ж должны и местные обычаи уважать.

– Интегрироваться, значит, – с ухмылкой закивал племянник.

Зинаида Антоновна насмешливо глянула на брата.

– Сказал бы проще: красные дни в эстонском календаре на январь не выпадают!

Юрий Антонович посерел, сделал две быстрые, жадные затяжки и нервно вдавил окурок в пепельницу. Пальцы его покрылись пеплом, он схватил со стола салфетку и принялся лихорадочно вытирать испачканную руку.

Павел тоскливо глянул на него и уставился в черноту за окном. Дядю он не любил с малых лет. Павла раздражал солдафонский, скабрезный и, в общем-то, убогий юмор Юрия Антоновича, его нарочито грубый хохот. Он не понимал, как может мужик обожать бабские сплетни, да еще и быть их переносчиком. А больше всего он ненавидел, когда этот неудачник начинал поучать...

Паше не было и двенадцати, когда родители вдруг развелись. На самом деле совсем не вдруг, но мальчик до последнего момента ничего подобного и представить не мог. Папа оставил ему и маме оплаченную только наполовину кооперативную панельную "двухкамерку", забрал почти половину накопленных за пятнадцать лет денег и уехал со своей молодой любовью куда-то на Север. Несколько раз присылал кое-какие деньги, приезжал – водил сына в кино и детское кафе. Потом все реже напоминал о своем существовании, а как страна распалась на отдельные "составляющие", словно в воду канул. Павла этим, надо признать, не очень огорчив.

Юрий Антонович после развода сестры взялся заменить племяннику отца. Чуть ли не при каждой встрече учил уму-разуму: слушайся маму, учись как следует, не пей, не кури, расти образцовым совком; да здравствует великий и могучий Советский Союз: "Эх, и дали мы китайцам на Даманском!" Пашка, пока был мал и наивен, откровенно злился на занудного дядьку и насуплено спрашивал: "А почему вы курите и пьете, если это так плохо? Почему сами стали всего-то трактористом и не выучили ни одного иностранного языка, даже эстонский?" Тогда уже нервничал Юрий Антонович и говорил сестре: "В отца он у тебя – такой же вырастет мерзавец!" Зинаида Антоновна после этих разговоров всегда плакала и просила брата оставить Павлика в покое. Но тот не унимался.

А Павел взрослел, умнел и диву давался, как много мнит о себе иная посредственность. Юрий Антонович ко всем лез со своими советами, поучал, как надо жить, строить отношения в семье. Между тем, абсолютно не разбираясь в людях, женился в первый раз – еще на Целине – настолько неудачно, что вынужден был бежать от жены сначала на Кавказ, а потом – в Таллинн. Правда, в чем суть дела, он никому толком не рассказывал... Жизнь Юрия Антоновича ничему не научила, и он повторил ошибку. Браком с Илгой Дайнисовной он явно тяготился и не бросился в бега, возможно, только из-за возраста. А может, понял, что с его данными лучшую партию все равно не сыскать.

Юрий Антонович совсем не умел анализировать и, например, пройдя через многие "прелести" советского строя, все равно до старости считал, что живет в самой замечательной стране: "...и по выплавке стали мы впереди планеты всей!" Павел еще в шестнадцать лет попытался хоть что-нибудь втолковать своему глупому дядьке, научить, например, читать советские газеты между строк – без толку! Только незадолго до кончины СССР Юрий Антонович признал-таки правоту племянника, потому что к этому времени уже все средства массовой информации взахлеб орали об ужасах угасающего коммунизма. Признал, но по Союзу все равно тосковал...

– Когда ты, Пашка, в институт поступать собираешься?

Племянник посмотрел на заговорившего с ним дядю и вдруг отчетливо увидел мелькнувшие в его глазах усталость и опасение... нет, боязнь быть непонятым. "Он ведь очень одинок", – мысль оказалась столь неожиданной, что Павел на миг растерялся и замешкался с ответом. Юрий Антонович, похоже, истолковал паузу по-своему и глянул на сестру.

– Или передумал быть архитектором?

– Не передумал, – ответил Павел. – Хотя и тратить пять лет жизни малоэффективно особого желания не испытываю.

– Как это? – оторопел Юрий Антонович. – Для такого дела институт необходим.

– Есть еще неплохая штука под названием "самообразование". Самоучка Циолковский, например, создал основы целой науки.

– Ну, ты хватил, – хмыкнул дядя. – То ж Циолковский!

– А это – я! Я, в отличие от Циолковского, имеющий полноценное школьное образование и отличный слух.

– Слух-то тут при чем? – удивилась Илга Дайнисовна и тут же воскликнула: – Пролетишь ты, Пашка, со своим самообразованием – так и останешься ни на что не годным недоучкой!

Павел глянул на нее исподлобья, закурил и, выпустив первую, обильную струю дыма, с нескрываемым сарказмом поинтересовался:

– Тетя Илга, вы сами-то какой институт окончили? Хотя чего это я? Вы же не признаете всю эту книжную муру... – не договорив, он махнул сигаретой и отвернулся.

Илга Дайнисовна держалась так, словно сказанное племянником адресовано вовсе не ей, а, скажем, марсианину Чпок-да'Тьфу. Юрий Антонович почувствовал себя неловко и даже нелепо: с одной стороны, следовало заступиться за жену, однако что-что, а про книжку сказано было верно...

– Ты, Павлик, на нас не смотри, – вмешалась Зинаида Антоновна. – В наше время работы хватало даже тем, кто про букварь понятия не имел. А вот нынче без образования никак.

– Судя по Лощихиным, – Павел чуть скривился, – дело обстоит иначе.

Юрий Антонович посмотрел на смутившуюся сестру:

– Кто такие?

– В нашем подъезде живут, – ответил Павел за мать. – Старший из братьев Лощихиных – потрясающе умный мужик. Школу окончил с серебряной медалью, играючи поступил в Тартуский университет и выучился на филолога.

– На кого? – напряглась Илга Дайнисовна.

Павел кратко усмехнулся и пояснил:

– Стал специалистом по русскому языку.

– Тоже мне профессия!

Несколько секунд Павел с ироничной жалостью смотрел на тетку, покачал головой и продолжил:

– В самом деле вышло так, будто профессию Саня получил ни на что не годную. Первое время он искал себе место в каком-нибудь издательстве, но что с ними сталось, думаю, вы знаете...

– А что такое? – поинтересовалась далекая от мира книг Илга Дайнисовна.

– Русских издательств в Эстонии почти не осталось, – едва сдерживая раздражение, объяснил ей супруг.

Павел с признательностью глянул на дядю.

– В местных русских газетах, если они не издохнут, просвет для нынешних двадцатипятилетних появится лет через десять. Пришлось Сане идти в учителя. Но два года мытарств дали понять, что даже мало-мальски сносную жизнь этим не обеспечить. К счастью, у него младший брат Леха – полный обалдуй, с горем пополам одолевший восьмилетку и один год кулинарного профтеха...

– Шпана был, – протянула Зинаида Антоновна, – поискать таких!

– Так что б вы думали? – Павел с усмешкой посмотрел на невозмутимую тетку. – В один прекрасный день Леха вдруг заявил, что будет бизнесменом, невзирая на хохот окружающих, наскреб у знакомых денег, купил у оптовиков несколько ящиков баночного пива и стал им торговать. Прямо на улице.

– Тоже мне бизнес! – с сарказмом воскликнула Илга Дайнисовна.

Павел энергично закивал.

– Все умники так и думали. А Леха за три-четыре месяца наторговал небольшой капиталец, купил себе ларек, потом еще один... Сейчас их у него целых шесть!

– Я, кстати, видела Лешку дня два назад возле одного из ларьков, вспомнила Зинаида Антоновна. – Не узнала, пока не поздоровался; такой видный стал мужик! Машина у него какая-то дорогая...

– "Вольво" девяносто второго года, – сказал Павел и со странной тоской добавил: – Строит себе дом в Какумяэ.

Юрий Антонович непонимающе посмотрел на племянника.

– Каким же образом такое счастье старшего коснулось? В дело, что ли, вошел?

Павел мотнул головой.

– Была проба, но оказался умный Саня бездарным бизнесменом. Только он и так новой жизнью доволен: работает продавцом в одном из Лехиных ларьков, на халяву читает газеты и журналы и зарабатывает в два раза больше, чем недавно на педагогическом поприще.

Последнее словосочетание напомнило школьные годы, которые вспоминались, вообще-то, редко и без свойственной большинству выпускников ностальгии, Павел и советская школа друг друга крепко не любили.

Юноша упорно не желал вписываться в Систему и вызывал у учителей недоумение. "Такой способный, – говорила матери классная руководительница, а ведет себя..." – "Шалит?" – беспокоилась Зинаида Антоновна. – "Да нет, наоборот – слишком пассивен: не принимает участия ни в самодеятельности, ни, что самое главное, в общественной работе. А в последнее время стал позволять себе очень скверные высказывания". – "Матерился, что ли?" – "Этого еще не хватало! – злилась учительница. – Заявил на днях, будто на Западе рабочие живут лучше, чем у нас!" – "А-а, так это сестра моего бывшего мужа ему рассказывала. Она живет сейчас в Америке, клинику свою имеет..." – "И вы позволяете сыну общаться с изменницей Родины?!"

Павел, как один из лучших в классе учеников, должен был вступить в комсомол в числе первых. Однако от этой чести отказался, объяснив свое решение недостаточной зрелостью для столь ответственного шага. Гордые своей элитностью, назначенные в первенцы девчонки пожали плечами и покрутили пальцами у виска. "Классуха" учуяла в отказе антисоветчину, но промолчала. А в следующем учебном году у Павла вдруг заметно ухудшились оценки, и вот тогда она намекнула, что пора делать ответственный шаг: как бы не перезреть...

В армии оказалось полегче – там хоть не задавали домашние задания. Радисты, разгружая каждые два-три месяца по три-четыре вагона угля, бывало, тосковали: "В школу бы сейчас; такая была лафа!" Но Павел, ковыряя ломом в трясущихся руках спрессованный уголь, упрямо бубнил: "Я уж как-нибудь здесь... Всего-то два года!" Возвращаясь с ночного дежурства, смена шла не спать, а на политзанятия. Где подавляющее большинство благополучно дремали. Павел чаще всего тоже засыпал, если только замполит не трогал Прибалтику. Но там во всю цвела "поющая революция", и речь о бунтарских республиках заходила чуть ли не каждую неделю. "Наши внутренние враги, пользуясь Перестройкой и Гласностью, пытаются расшатать Советский Союз, а в перспективе – и вовсе развалить. Полигоном для них стали республики Прибалтики, в которых так называемые Народные фронты открыто агитируют за отделение Эстонии, Латвии и Литвы от СССР". "Борется ли Советский Союз за свободу народов Африки?" – спрашивал Павел. – "Конечно!" – "Так чем прибалты хуже негров?" – "Ничем. Но два наряда вне очереди вы заработали!" Странно, но служившие в полку представители бунтарских прибалтийских народов в эти разговоры никогда не вмешивались, да и вообще устраивались, как правило, очень недурно: кто – в музыканты, кто – в повара, а кто – и в генеральские водители.

А какой был шум, когда Павел первым в полку вышел из комсомола! Наказать не решились – времена были уже не те. Но припугнуть пытались. И дрогнуло сердце, когда вразумлять отщепенца пришел офицер из особого отдела. Капитан хорошо изучил личное дело Павла и понимал, что переубедить парня не в силах, так что особо и не старался. Но под конец беседы с грустью сказал: "Дурачок ты, дурачок! Не нужен ты будешь эстонцам в их независимой Эстонии..."

Вернувшись домой, Павел поначалу, что называется, "притащился": не было над ним теперь ни учителей, ни офицеров – никого. Он от всего сердца радовался происходящим переменам, штудировал литературу по архитектуре и мечтал о том, какие замечательные дома будут строиться по его проектам лет через шесть. Когда в Эстонии проводился референдум по вопросу выхода республики из состава СССР, он, естественно, сходил и проголосовал за отделение.

Экономика разваливающегося СССР приходила в упадок, жизнь все дорожала и дорожала. У матери уже не хватало сил тянуть две работы, а одной зарплаты ей с сыном хватило б только на жалкое существование. И Павел вместо института пошел на завод. Как он тогда надеялся, года на два – пока не утрясется...

А после распада ненавистной Империи вдруг с горечью вспомнились слова капитана-особиста. Парламент независимой Эстонии быстренько состряпал на базе конституции тридцать восьмого года пакет законов, одним махом превративший треть населения в "иностранцев". "Ладно, ты, мам, действительно приехала, бог с ним, – соглашался Павел с тяжелым сердцем. – Но я-то здесь родился!" Были введены издевательские категории по владению эстонским языком. По базарам зашныряли проверяющие, строго следившие за исполнение Закона о языке и с упоением слушали, как русские продавец и покупатель мило беседуют на безумно корявом, но строго государственном. Из госучреждений стали пачками увольнять неграждан, не владеющих эстонским в утвержденных парламентом пределах, а вместе с ними и владеющих, но кому-то неугодных. В скором времени подготовили закон о близящемся переводе русских гимназий преимущественно на эстонский язык преподавания. А чтобы страну не наполнили российские шпионы, парламент запретил предоставление эстонского гражданства по супруге. Как это депутаты о шпионках не подумали?

Довольно скоро Павел стал понимать, что в новую Систему он не вписывается так же, как и в прежнюю. Потому что она, как и ее предшественница, строилась на крайностях, только диаметрально противоположных. Раньше воспевались бедность, теперь во главу угла поставили богатство; в прежние времена карьеру вершили исключительно с красным партбилетом, в новые – только с синим эстонским паспортом; еще недавно политически грамотный житель Эстонии хаял загнивающий Запад и воспевал "старшего брата" всех народов... Ну, и так далее...

– Вечно перевернутой с ног на голову наша жизнь не будет, – Юрий Антонович провел пятерней по лысине и убежденно заявил: – Понадобятся люди с мозгами и образованием, еще как понадобятся!

– Но жить нормально хочется уже сегодня, – признался Павел. – Когда все утрясется, мне будет лет сорок.

– И что ты предлагаешь?

Павел хотел было что-то сказать, но передумал, взъерошил шевелюру и тихо произнес:

– Ничего.

В следующий миг раздался напористый звонок в дверь.

– Вот и Ленка, – Зинаида Антоновна вышла в прихожую, оттуда донеслись неразборчивые женские голоса.

Юрий Антонович и Илга Дайнисовна печально переглянулись – они ждали Артура.

В гостиную резво ворвалась Елена Антоновна. Несмотря на свои сорок пять, выглядела она довольно неплохо. Уверенные, порывистые движения выдавали в ней очень сильную и хваткую натуру, из тех, что в эпоху развитых социалистических очередей в борьбе за какой-нибудь дефицит втирали в стену любого соперника. Одета она была, как всегда, дорого, но безвкусно, за ней тянулся вязкий шлейф из невероятно липучих запахов духов и дезодоранта. Вообще, с первого же взгляда о Елене Антоновне можно было сказать очень многое, только трудно было заподозрить, что эта ломовая баба еще и дипломированный преподаватель русского языка и литературы, проработавшая в школе не один десяток лет.

Она поставила на стол бутылку сухого вина и слащаво улыбнулась:

– С Рождеством вас, родственнички! – приветствие увенчал монотонный, почти механический смех с закрытым ртом.