Текст книги "Письмена нового времени (CИ)"

Автор книги: Андрей Рудалев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)

Философ, которому я склонен доверять, Л.П. Карсавин свидетельствует о том, что воля Божия состоит в самоуничтожении тварного бытия, т. е. в умирании и последующем за ним воскресении – все это входит понятие «преображения».[64]64
  Карсавин Л.П. Saligia. // Карсавин Л.П. Малые произведения. С.56.


[Закрыть]

На мой взгляд, следует отбросить, оставить всякие разговоры о развитии.[65]65
  «Прогресса» не существует. Нет такого заранее предуказанного пути, по которому бы шло человечество и который достаточно было бы объективно констатировать, научно познать, чтобы тем уже найти цель и смысл собственной жизни» (Франк С.Л. Крушение кумиров. В кн.: Франк С.Л. Сочинения. М., 1990. с.142).


[Закрыть] Развитие, прогресс – искусственное деструктивное движение, удивительно напоминающее сумасшедший «заблудившийся трамвай» из знаменитого стихотворения Н. Гумилева.[66]66
  Мотив движения, пути, дороги, странничества один из основных в Русской культуре. «Движение и есть то, что объединяет Русь в одно целое» (Трубецкой Е.Н. Два зверя. В кн.: Трубецкой Е.Н. Смысл жизни. М., 1994, с.326). Еще Н.В. Гоголь, восприявший Русь в образе бешеной тройки, задался вопросом о цели: «куда несешься?» и ответ был дан лишь почти столетие спустя М.А. Булгаков в образе движения Воланда и его сатанинской свиты, следствием такого движения явилось бездомность, бесприютность. Русский человек отличается особой формой дальнозоркости, он не видит вблизи себя и все силы тратит на поиски возможного дальнего идеала, по принципу «идти туда, не зная куда», поэтому и нет ответа на вопрос «куда несешься?».


[Закрыть] Не развивать неизвестно что неизвестно как неизвестно зачем – играть в русскую рулетку, а очищать и восстанавливать порушенное и забытое. Воскресить. И в этом перерождении через отрицание (апофатическое самоумоление твари) вновь ожить. Эволюция в конце концов всегда требует революции, ей обязательно нужен либо всемирный потоп, метеорит, иначе она закиснет, как пруд со стоячей болотной водой. Они братья-близнецы: Хлестаков, в котором, по выражению Д.С. Мережковского, преобладает начало движения, «прогресса», и Чичиков – «начало равновесия, устойчивости».[67]67
  Мережковский Д.С. Гоголь и черт. // Мережковский Д.С. В тихом омуте. М., 1991, с. 227.


[Закрыть]

Будущее реализуется из прошлого, это есть восстановление прошлого. Подобным методом познания будущего пользовался Иоахим Флорский, это то, к чему с таким напряжением стремился М.Ю. Лермонтов, видевший в то же время в этом дурную бесконечность жизни, сродни движению по кругу, что и привело его к пессимистическому восприятию личного бытия.

Вместо развития – движение назад со сматыванием накиданной в беспорядке ленты истории в цельный моток – точку, где есть место для единого и множественного одновременно. Движение назад, возвращение, не означает обращения к первоначальному внешнему облику, не означает облачения в лапти, и приобщения к естественной наготе на лоне природы. При изменении внешней формы, внешнего облика, что связано с течением жизни вообще, возможно восстановление, реставрация самих принципов жизнеустройства. Преображение всегда сопровождается внешней динамикой, эволюционными подвижками. Призывы пересмотра оснований, разрыва с корнями, с почвой – новогодняя елка с гирляндами – водораздел, как при Петре I, между Русью и Россией. Если корни обрублены, то роль фундамента выполняет мертвящая трясина, которая обычно цементируется человеческими костьми.[68]68
  «Разрушение в народе вековых религиозно-нравственных устоев освобождает в нем темные стихии…» (Булгаков С.Н. Героизм и подвижничество.// Вехи. Из глубины. М., 1991, с.68).


[Закрыть]

Воплощение секулярной мысли

Все потуги русской секулярной мысли всегда сводились к формулированию и попыткам создания альтернативного мироустройства в противовес Боготварному миру (радикализм Эпштейна из той же области), что и вылилось в конечном итоге к принятию социальной псевдорелигиозной модели.

Революция – есть пародия, обезьяна преображения, схожая с ним по форме, она несет не созидание, а хаос множественности, уводит в судорожном скачке от искомого прошлого. «Революция есть именно порождение срединного гуманистического слоя человеческой природы».[69]69
  Аскольдов С.А. Религиозный смысл русской революции. В кн.: Вехи. Из глубины. – М., 1991, с.228.


[Закрыть]

С.А. Аскольдов в статье «Религиозный смысл русской революции» отмечает, что установленное веками равновесие святого и звериного в русской душе нарушили новые гуманистические веяния последних столетий отечественной истории.[70]70
  Там же, с.229.


[Закрыть] В гуманистических идеях, искусственно прививаемых России еще с 18 века, содержится разрушительный вирус – образец утопии, т. е. руководство по деструктивному скачкообразному движению, мятежности, революционности. Обратили внимание на человека, навязав ему высшее, сверхчеловеческое достоинство, и, как следствие, отвратились от Бога, совершенно забыли, что познание человека, осознание его величия всегда происходило через приобщение к Божественному совершенству, которому человек есть «образ и подобие», т. е. неразрывно связан. Тут же вспоминаются провидческие слова Ф.М. Достоевского о ситуации, когда идею Бога насильственно убрали из сферы человеческих интересов. Все возможно, ибо это Все забыто, остается лишь одно ничто, смерть, нисхождение в прах, горы трупов в последнем акте трагедий Шекспира. Секулярная мысль в России нашла наиболее показательное свое воплощение в ГУЛАГе – яркой иллюстрации тезиса о гуманистическом людоедстве.

Задача современного общества должна состоять в спокойном отходе от идей моделирования различных вариантов развития и возвращении в то древнее, но отнюдь не ветхое гнездо, из которого все мы в свое время выпали – в вечнообновляющееся, вечномолодое прошлое.

Преображение – умаление, отвержение секулярного, уход от общества, мира к «я», любовь, обретение религиозного, новая жизнь в любви, «новая земля и небо» – искомый синтез снятия противоречия между «я» и «мы», частным и общим – боли и тоски русской культуры.

Мир – лествица, возводящая к Богу, движение по ней происходит по принципу метаморфозы, преображения: каждая новая ступень переводит в новое качество. На этом пути важны все этапы, весь процесс. Обозначение лишь только цели, высших ступеней ведет к порушению всего пути, идея которого сведется к бессмысленной погоне за мифическими идеалами, миражами.[71]71
  Трубецкой Е.Н. Смысл жизни. М… 1994, с.215.


[Закрыть]

Беда России в том, что ее всегда пытались поместить в какие-либо рамки, навязать ей ту или иную радикальную концепцию развития, причислить ее к тому или иному лагерю, совсем забывая, что она не то и не то, не Европа и не Азия, и даже не их смесь.

Беда в том, что за ворохом рассуждений о стране мы начисто забыли ее истинное лицо, попеременно напяливая на нее всевозможные скоморошьи рожи.

Мы в России то и дело наблюдаем борьбу художественных условностей, искусственно-теоретических представлений о мире, часто являющихся предельно субъективными, продуктом творческого воображения и, с другой стороны, – реальности, неподвластной законам и кодифицирующим понятиям человеческой логики живой жизни. Здесь необычайно силен творческий импульс, который часто из созидательного процесса превращается в разрушительный, гибельный.

Пророки в овечьих шкурах

Россия в своем настоящем удивительно напоминает лермонтовского Печорина, в описании которого автор выделяет черты мужчины, женщины, ребенка, лошади, и никто не может с уверенностью сказать, кто он есть на самом деле: демон, ангел или просто человек, и что он несет: добро, зло или он выше этих категорий, «по ту сторону»?

За бесконечной вязью различных теоретических концепций мы совсем забыли о России, какая она есть на самом деле, истинная, настоящая. Ее лицо мифологизировалось, сделалось уродливым, безжизненным. Окончательно возобладали представления о ней из сферы фантазии – помутнела ее позолота.

В этом забвении себя, в потере своего прошлого коренится самая большая опасность, которую можно представить как движение от «кто» в «никто» по примеру концевой рифмы стихотворения М.Ю. Лермонтова «Нет, я не Байрон».[72]72
  «…» Кто Толпе мои расскажет думы? Я – или Бог – или никто!


[Закрыть] Начиная со знаменитой теории «Москва – III Рим» открывается эра теоретического постулирования и салонно-косметического перекрашивания лица Руси в русле идей русского национального мессианизма. Этот уродливый мертвенный гипс, то и дело налипающий слоями, отвращает Россию от настоящего ее предназначения – идеала гармонизации, примирения народов, собирания их в одном общем походе к Господу с покаянной мольбой.

В основе всей русской культуры – жертвенное начало. Она постоянно растрачивает себя во имя другого (образ любящего горящего сердца из стихотворения Пушкина «На холмах Грузии»). Отсюда – уникальность России, собирание земель которой всегда производилось по принципу добровольности. Жертвенное, или иначе, любовное начало… Не случайно на Руси популярен образ Богородицы – олицетворение земного идеала силы любви, реализующей любовь к Богу, любовь к ближнему и материнскую любовь к сыну.

Беда не в дуализме культуры, не в шатании ее из стороны в сторону, а в подмене одного «положительного» полюса другим (вспомним слова Христа о пророках в овечьих шкурах). То, что Эпштейн называет зарождением секулярной культуры в России, есть лишь изнанка, пародия на религиозность. Секулярный ширпотреб принимается на веру в качестве последнего слова культуры на пути к своему апогею. Что же имеем? Вместо утверждения национального своеобразия – безликий экуменизм, вместо стремления ввысь к Божественному – тезис о необходимости уменьшения удельного веса религиозного в жизни.

Пророческие интуиции будущего, медиатором которых является Эпштейн, роднят его с взглядами Л.Н. Толстого, для которого, по словам Н. Бердяева, характерно умаление личностного начала и «духовных реальностей», взамен чего предлагается уравновесить всех и вся в безликой и безличной божественности.[73]73
  Бердяев Н.А. Духи русской революции. // Вехи. Из глубины. М., 1991, с. 279.


[Закрыть] Доминирование сугубо нравственных, этических оценок, обожествление понятия «добра» (см. работу Л. Шестова «Добро в учении гр. Толстого и Ницше») ведет к уничтожению всего личностного, самостоятельного (судьба Анны Карениной и людоедская улыбка Мадонны, человеческое, слишком человеческое): «принятие толстовского морального сознания влечет за собой погром и истребление величайших святынь и ценностей, величайших духовных реальностей, смерть личности и смерть Бога, ввергнутых в безличную божественность среднего рода».[74]74
  Там же, с.280.


[Закрыть]

Истинное, живое заменяется грубой подделкой, математической формулой, хлесткой аксиомой на подобие «Москва – III Рим» с ее языческим заклинанием «…а уж четвертому не быть». Подобное противоречие между формулой и жизнью показано у Достоевского: идея всеобщего блага, добра становится абсолютом, вставшим на место Бога, под тяжестью удара которого погибает безвинная Лизавета – Россия, не вписавшаяся под критерии абсолютного, и потому подогнанная под стандарты прокрустова ложа. Ей насильно навязывают ту роль, к которой она совершенно не предназначена. О ней говорят с приставкой «сверх», а она простая, земная, тихо любящая: «Увлечение Россией воображаемой помешало нам рассмотреть как следует Россию действительную и, что еще хуже, русскую национальную идею; духовный облик России хронически заслонялся фантастической грезой «народа – богоносца».[75]75
  Трубецкой Е.Н. Старый и новый национальный мессианизм.//Трубецкой Е.Н. Смысл жизни. М… 1994, с. 34


[Закрыть]

Теория «Москва – III Рим» – русский национальный мессианизм – не что иное, как следствие духовного отпадения России от первоначального пути, результат действия человеческой гордыни. Это одна из первых утопий на русской почве (одну из последних мы пережили совсем недавно).

Три столпа России

Для России не свойственно осознание и пестование национальной исключительности, единственности. Да, это Богоизбранная, обетованная земля (как, впрочем, любая другая), но только миссия ее особая и сильно разнится с крикливым рупором истины. Россия – это, в первую очередь, мать, которая одинаково страдает за всех родных и неродных детей. Россия – материнская защита, покров Богоматери над всем христианским миром, ее призвание – дело смиренной жертвы, вечной заботы и попечения о всех. Народы, которые она берег под свое крыло, вовсе не обезличиваются а, наоборот, сохраняют свою индивидуальность, не ущемленную целым.

Если попытаться рассмотреть за реальными событиями истории действие глубинных мистических процессов, смотреть на нее, как на книгу, на листах которой проступают священные письмена, можно увидеть свершение трех важнейших символических дат, хотя и несколько разбросанных во времени: тысячелетие крещения Руси, пушкинский юбилей, 55 лет со дня Победы. Все они вместе есть три столпа, проступающие через плотный асфальт непризнания, на которых основана и держится Россия и русская культура: религиозность – просвещение (можно сказать, что вся ее культура пошла с азбуки) – и миссия защиты, покрова над миром, принципиальное отсутствие агрессии и. агрессивных стремлений (вспомним, что во главе небесного воинства, охраняющего русскую землю, стоят святые страстотерпцы, непротивленцы Борис и Глеб).

Не так давно, но уже более полстолетия тому назад, весь мир, и Россию в том числе, перед лицом тотального, смертельного для всего живого, зла спасти вера, безусловная, не требующая никаких рационалистических доказательств, вера в победу, в конечное торжество справедливости, в высшую справедливость – одно из имен Бога. Вера, испепеляющая кострами религиозного фанатизма, и вера, превращающая Бога в абстрактное понятие, выводящая Его за пределы мира, отрывающая Творца от творения, одинаково неприемлемы для России. Она несет свой крест, тем самым, подтверждая знаменитую мысль С. Кьеркегора: «Быть любимым Богом – это быть обреченным на страдания». Именно в ней, в этой вере, Россия в конце концов и обретет искомое разрешение дилеммы путей, и камень на распутье станет «камнем веры» указующим Путь, т. к. в вере можно и горами повелевать.

«НОВЫЙ РЕАЛИЗМ»: ПОПЫТКА АПОЛОГИИ

Писатель – личность, по определению стремящаяся к некоторому, пусть ощущению, пусть иллюзии, пусть видимости, но свободы. Любые внешние обязательства, как правило, его тяготят. Проще быть отшельником, человеком не от мира сего, заниматься бесконечной саморефлексией и творить. Так, по крайней мере, спрос меньше. Отсюда и такие понятия как литературное направление, течение, группа для писателя терпимы, пока не прилагаются к нему самому. В этом видится прямое покушение на его творческую индивидуальность. Если огрубить, то хочется в определенной ситуации побыть, что называется без рода и племени, творческой единицей без определенного литературного места жительства. Кода ты сам по себе, ты неповторим, оригинален, глубокомысленен, мистически непознаваем.

Так получилось и с понятием «новый реализм», не так давно введенным в литературный обиход. Сколько его склоняли, сколько куражились. Кто-то говорил «опять двадцать пять» (Дарья Маркова «Новый-преновый реализм или Опять двадцать пять», Знамя, № 6, 2006), кто-то называл его «литературным симулякром» (Жанна Голенко «Литературный симулякр», Вопросы литературы, № 4, 2007). Весь ряд высказываний по этому поводу едва ли стоит приводить, к тому же екатеринбургский критик Сергей Беляков попытался представить историю треволнений вокруг этого, якобы искусственно раздутого эпифеномена «новый реализм» (Сергей Беляков «Новые Белинские и Гоголи на час», Вопросы литературы, № 4, 2007). Рассуждают достаточно здраво, камня на камне не оставляя от аргументации апологетов. Проблему для теоретиков этого направления составляет еще и то, что сами авторы, записываемые под «новых реалистов» истово открещиваются от этого.

На мой же взгляд, появление этого понятия чуть ли единственное позитивное проявление критической мысли за последние годы. Может это и звучит чрезвычайно пафосно, но кроме толчеи воды в ступе, да перетягивания каната на предмет жива или мертва литкритика, погибла или возродилась из пепла сама литература, она мало, что смогла предложить. Заявив об этом направлении, критика, по сути, начала возвращаться к реализации основной своей функции, продираясь сквозь лес рекламно-пиаровских задач.

Начало заката?

Не так давно мне попалась на глаза небольшая статья Романа Сенчина «Не стать насекомым». Удивительным образом она отразила и мое видение ситуации, предупредила о возможной опасности литературного застоя в положении внешнего благополучия:

«Еще два – три года назад я был уверен: вот пришло в литературу новое поколение – поколение двадцатилетних, – и сейчас начнется. Эти ребята писали мощно, ярко, откровенно, в хорошем смысле нелитературно; казалось, их вещи способны вернуть слову вес и ценность, подарят нам новых героев, героев активных, живых, стремящихся изменить мир. Повеяло новыми шестидесятниками…».

«Но перелома всё не наступает. И, кажется, благоприятный момент упущен. После череды громких дебютов двадцатилетние или замолчали, или, что хуже, стали писать традиционно».

Это явление Сенчин обозначил как «привыкание к жизни». То что мы еще недавно обозначали эпитетом «новый» уже плотно вошло в привычку, еще немного и станет дряхлым, ветхим, каким-то заскорузлым недоразумением.

«Люди, из поколения в поколение, проходят период бунта, а затем становятся теми, против кого направлен бунт следующих» – пишет Роман.

Действительно, сформировалось и оформилось молодое-новое поколение литераторов, чему во многом способствовал Форум молодых писателей, уже традиционно проводимый каждую осень в подмосковных Липках. Многие ярко, громко, смело заявили о себе. Само понятие «новое литературное поколение» плотно закрепилось на литературной карте, в том числе и взятыми престижными премиями. Произведения еще недавно никому не известных авторов активно печатаются в авторитетнейшей журнальной периодике, издаются книги… Ситуация может показаться более чем благостной.

Не хотелось бы так думать, но порой создается впечатление, что подспудно куется новая литературная номенклатура, взлелеянная похвалами и чрезмерным вниманием. За разговорами о прорыве, новизне и большими ожиданиями может следовать банальный исход: кристаллизация новой герметичной литературной элиты и не более того. На мой взгляд, против этой унылой и тривиальной перспективы направлена статья Сенчина.

Вместо прорыва, бунта, протеста – «привыкание к жизни». Вместо удивления и радости, страсти и тоски по жизни, начнется унылое инерционно-конъюнктурное движение. Звездочки загораются, движутся по направлению к небосклону и где-то на подступах теряются в однородной массе. Возникают имена, пишутся книги, но они редко переступают за рамки годовых книжных обзоров критиков, после чего становятся достоянием архивариусов.

Хотелось бы верить, что этот феномен – «новая литература», взращенный в новом тысячелетии, не превратится только лишь в раскрученный бренд. Новое поколение не должно потерять ощущение новизны, моложавости, энергии и напора, открытости жизни и интуиции предчувствия нового слова. Оно призвано формировать духовные ориентиры времени, взращивать фундаментальную национальную идеологию, образ культуры будущего. Задач слишком много, чтобы тешить себя игрой в бисер.

А пока новое поколение, действительно, мало что сделало. Но мы все еще ждем и надеемся, что наши большие надежды будут оправданы.

Литературный выкидыш

После этой небольшой заметки у того же Романа Сенчина появляется рассказ с недвусмысленным названием «Новый реализм». Если это не манифест, то что? Панегирик? Если не новое дыхание, то что? Заколоченные ставни полуразрушенной хижины? Автор пересыпает устаревший реквизит под названием «новый реализм» нафталином и пакует в дальний сундук?

Поставил ли Роман Сенчин точку на этом направлении, закрыл вопрос или это запятая с многоточием?

Рассказ ведется от третьего лица, в главном герое – литераторе Романе Валерьевиче без труда угадывается сам автор. Сюжет прост: встреча и разговор с иностранками, проявляющими интерес к современной русской прозе. Все что описывается – было десятки раз уже пережито Романом Валерьевичем, все вошло в привычку, движется по накатанной за исключением приключившегося вдруг казуса: одна из участниц встречи – беременная румынка упала в обморок, вызванный выкидышем.

«Новый реализм» – основной предмет беседы может показаться чрезмерно заезженной пластинкой. Это уже определенное, выработанное до автоматизма умение отвечать на традиционные вопросы. Ритуал повторяется снова и снова и автору ничего не остается делать, как рядится в одежды, которые на нем хотят видеть. В итоге «новый реализм» предстает аллегорической картиной выкидыша, произошедшего во время беседы. После чего уже ни он, ни автор стал уже совершенно не интересен. Перед уходом героя с потолка падает кусок старинной штукатурки, уже отжившей свой век…

Лично для Романа Валерьевича «новый реализм» начался с услышанной где-то случайно брошенной фразы: «Только какой-нибудь новый реализм способен спасти русскую литературу!» Чем же он является в заученной трактовке героя рассказа и в чем заключается этот сотериологический проект? Во-первых, это поколенческий признак свободных писателей, стоящих вне идеологических рамок, сформировавшихся в промежутке между распадом СССР и становлением новой российской государственности. Ну, а дальше некоторые стилистические черты, особенности художественного видения:

1. «в своих произведениях я обращаю внимание на то, что литература обычно обходит стороной. Разные житейские проблемы, неурядицы, нехватку денег, часто перманентную. И – нереализованность идей, мечтаний. Во-от… Наша жизнь вообще, если задуматься, состоит из череды мелких неприятностей»;

2. «своего героя я стараюсь показать многогранно. У меня нет законченных злодеев или каких-то абсолютно положительных. У человека ведь в делах или в мыслях есть много всякого. И нелицеприятного… И я это не утаиваю»;

3. «проза новых реалистов не мрачная, не чернушная, а предельно объективная. Мы показываем реальность во всем ее многообразии»;

4. «главное в новом реализме – достоверное описание действительности. Будет правда жизни, будет и художественная правда»;

5. «основа у нового реализма документальная, но форма вполне художественная».

Комментарии здесь, я думаю, не нужны, формулировки и так достаточно прозрачны.

Рассказ завершается тем, что не раз и не два повторялось в произведениях Романа Сенчина: «Вспомнил: здесь, в двух шагах, напротив театра Маяковского, есть рюмочная. Недорогая и уютная. Посидеть, выпить, отойти от произошедшего… Описать – не поверят, скажут: сгустил… Да, выпить двести граммов, закусить котлетой. Только бы столик свободный оказался. Или стул, по крайней мере. Всунуться с тарелкой и рюмкой. Передохнуть и – домой. Там тоже что-нибудь произойдет».

В принципе это и есть квинтэссенция «нового реализма»: «Там тоже что-нибудь произойдет». В ней сосредоточена открытость жизни, вера ей. Но это не абсолютизация реальности, не слепое фатальное движение по порогам жизни, скорее поиск. Поиск возможности выхода из бесконечно повторяющегося круговорота, прорыв привычного причинно-следственного хода вещей, а значит преображение этой самой реальности.

«Новый реализм» обретает смысл?

«Новый реализм» – это не оформленное нечто, а формирующееся и берегов пока у него действительно нет.

«Хрупкость и неявность манеры письма молодых – отмечала Юлия Качалкина в своей заметке «Купание красного быка», посвященной одному из липкинских Форумов молодых писателей («Октябрь», № 5, 2004). – Зерна есть, и они – тверды. Но до обретения Формы в ее сакральном значении еще далеко». Эта настороженность в оценках вообще типична. Однако, с другой стороны, становление новой литературной формации происходит, в отличие от предыдущих поколений не самозамкнуто, не кланово, ее токи охватывают весь литературный ландшафт. К слову, по мысли Романа Сенчина и некоторые представители старшего литературного поколения дрогнули перед решительной барабанной поступью колон «новых реалистов»: «многие писатели старшего поколения тоже стали писать более исповедально. Например, «Третье дыхание» Валерия Попова, несмотря на ряд недостатков, можно считать наглядным примером нового реализма».

Выходит «исповедальность» – также черта этого феномена. Действительно, особая исповедальность от «Чернильного ангела» до «Третьего дыхания» нарастает у Валерия Попова. Чувствуется, что она ему становится все важней. Грустный, унылый, казалось бы беспросветный роман «Третье дыхание». Россыпи мучительных страниц, ждешь того момента, когда все это закончится, чтобы с чистой совестью закрыть книгу. На самом деле, что мешает мне забросить книжицу в дальний угол, а герою сбросить ярмо прежней жизни, начать жить жизнью новой, то есть для себя? Что мешает расчистить холодильник от гниений, твердо заявить о своих интересах девяностолетнему отцу и престарелой алкоголичке жене? Взять и выстроить хотя бы домашний мир под себя. Но этого он не делает, кажется, что из-за слабости, или как сказал врач из-за неимения «морального веса». Создается ощущение, что на героя накинуты какие-то ветхие одежды, и стоит их скинуть, жизнь полностью изменится. Лично я, читая, опасался закрыть книгу в том же тягостном состоянии, тем более, что оно как бы предполагалось. Но в финале все по-другому. Маленький просвет и значение предыдущего полностью меняется: «Хочешь знать, я с того только и начал тебя воспринимать, когда увидал, как ты к отцу и Нонке относишься!» – сказал главному герою его друг. Все, открылось «третье дыхание», которое не просто дает новые силы, но преображает. Одного этого достаточно, чтобы коренным образом поменять ощущение от всего текста.

Я бы на свой вкус добавил еще одну важную краску в палитру «нового реализма». Документалист – да, исповедальность – ради Бога, фиксация мельчайших моментов современности – соглашусь. Но для чего это все вместе взятое взаимодействует в художественном тексте? Читая того же Валерия Попова, я, кажется, уяснил одно упущение в этой формуле: в произведении должно быть показано преодоление, преображение всей этой действительности, выход через ветхие ризы прогорклой жизни к осознанию важнейших аксиологических констант, к торжеству позитива. В этом случае все становится понятно и объяснимо, ведь тот же классический в формулировке «критический реализм» не только ниспровергал существующий порядок вещей, как Базаров резал лягушек, но и обозначал путь к ценностным категориям, перекинул мостик к традиционной христианской культуре.

Ощущение необходимости «нового реализма» возникло еще и потому, что художник был дезориентирован, он перестал даже помышлять о преобразовании, изменении этот мира, который каждый день предстает перед ним в своей наличности, отказался быть его пастырем, врачевателем, учителем. Литература, видимо следуя какому-то своему инстинкту самосохранения, облюбовала в качестве сферы своих жизненных интересов посюстороннее, полностью погрузилась в эмпирию, где штампуют довольно добротные тексты-лайт, тексты поп-корны, трехкорочные сухарики с различными вкусовыми добавками. На мир трансцендентный она и не претендует. Она, можно сказать, захлебнулась этим миром. Художник всецело разочаровался в своих творческих способностях по преображению, какому-то влиянию на мир и полностью сконцентрировался только на листе бумаги, экране монитора, на котором он выводит какие-то забавные ни к чему не обязывающие знаки. Он нашел для себя единственно достойную функцию: всецело следовать за перипетиями, изменениями этого мира, фаталистически плыть по его течению, скрупулезно фиксировать все его деформации. Мир этот объявлен высшей объективной данностью, против которой смешно что-то возражать, надо лишь скрупулезно фиксировать его проявления и эманации в художественном произведении. Это обвинение и в адрес «нового реализма», если он застопорится на месте, если не взрыхлит, не взбудоражит почву, на которой взметнется вверх литература.

Можно говорить о другом реализме, который уже на пороге. О реализме в средневековой трактовке этого понятия, как ориентацию на высшую запредельную реальность. «Существующие ныне искусства, в величайших своих произведениях схватывая проблески вечной красоты в нашей текущей действительности и продолжая их далее, предваряют, дают ощущать нездешнюю, грядущую для нас действительность» – отметил в своей программной работе «Общий смысл искусства» философ Владимир Соловьев. Смысл художественного творчества, по его мнению, состоит в том, чтобы «одухотворить, пресуществить нашу действительную жизнь». Это перспективы преображения того, что мы сейчас называем «новым реализмом», это то, к чему должен привести весь тот опыт, то знание о современности и проекции в ней вечности, которым напитываются сейчас наши писатели. Разве не к этому интуитивно стремится Саша Тишин герой романа Захара Прилепина «Санькя»?

Ощущение поколения

Как-то критик Валерия Пустовая в рецензии на книгу Дмитрия Новикова «Вожделение» («Семга именем Его», Новый мир» 2006) отметила очень важное свойство его художественного мировосприятия: страсть, как средство познания жизни. Новиков не мыслитель, он не орудует рационалистическим скальпелем, он не отстраненный созерцатель, а напряженная струна, нерв. Пространство его рассказа – без преувеличения трансляция внутреннего мира писателя, пусть зачастую движимого бессознательным, стихийным чувством, но искренним и правдивым. Именно эта изначальная искренность рассказов Новикова дает основания считать, что они достигнут своей цели – выявление смыслов затертых, потерянных, забытых.

В новой молодой литературе нет мыслителей. Текст рождается через надрыв, через, боль, через взрыв, сильную эмоцию. Хаотичный, дискретный мир собирается по крупицам, и он пока практически не подвергается анализу. Молодая проза реализует древнюю максиму «познай самого себя», и через свой внутренний мир автор восходит к миру внешнему. «Я» писателя это не реализация крайнего индивидуализма – это исключительное средство познания мира.

В ситуации потери ценностных ориентации, зыбкости этико-эстетических ориентиров практически единственным адекватным средством восприятия мира можно считать личные пусть не всегда осмысленные, отрефлексированые ощущения и переживания автора. По отношению к ним все прочее является переменной, акциденцией.

Не смотря на все многочисленные голоса скептиков, ощущение поколения у молодой-новой литературы есть, пусть оно и раздроблено, но в тоже время объединено общей задачей, общей исторической миссией. Помимо этого есть и тяга к совместному симфоническому высказыванию. И пусть пока оно не сложилось, но «надеюсь, что накапливается энергия, возникают новые имена, и новая литература состоится» – заявил Захар Прилепин в интервью Владимиру Бондаренко (Завтра, № 41 от 10.10.2007). Высказываний подобного рода озвученных в последние годы, можно привести сколь угодно много. А значит все это не просто так, значит, они свидетельствуют о становлении новой реальности.

«Новый реализм» – это не какое-то искусственное объединение писателей под стягом некоего манифеста, а естественное движение литпроцесса.

Понятно, что позиции «нового реализма» крайне уязвимы. Но здесь следует понимать, что это не есть что-то существующее в законченном и сложившемся виде. Мы совместно пишем книгу, складываем сюжет, наделяем нашего героя определенными чертами. Он растет, эволюционирует как самостоятельно, так и ведомый нашими усилиями. В случае «нового реализма» критик, как и писатель, формирует новую реальность, пытается структурировать ее.

Давайте писать эту книгу вместе, строить литературный дом, воспитывать ребенка, а не открещиваться от него всеми возможными путями.