Текст книги "Миссионерский кризис православия"

Автор книги: Андрей Кураев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

Византийский устав семейной жизни советует: «Держи дочерей в затворе, как осужденных, подальше от чужих глаз, дабы не очутиться в положении как бы ужаленного змеею». И русский «Домострой» запрещает отцу улыбаться своим детям: «Не жалея, бей ребенка... Воспитай дитя в запретах... Не улыбайся ему, играя... Сокруши ему ребра, пока растет».

Тут уместно привести столь же длинное, сколь и печальное размышление замечательного русского церковного историка предреволюционной поры профессора Н. Каптерева:

«Как христиане, древние предки наши должны бы усвоить новозаветный идеал; но хотя они и были религиозны, но по-своему, на свой лад. Они были церковники, обрядники и с настоящим христианством были знакомы мало, а строй их семьи был строго патриархальный, еврейский. Начала еврейской семьи были им вполне понятны, отвечали их взглядам, их жизненному укладу, а новозаветная христианская педагогия была им чужда, до нее они еще не доросли. Так как в древнерусской жизни практиковался суровый патриархат, то такого же патриархата наши предки искали и в педагогической теории. Они его и нашли в ветхозаветной педагогии, его и усвоили.

Старые, крайне узкие еврейские патриархальные идеи о семье и семейных отношениях, варварский взгляд на женщину, малокультурный идеал отца, подавляющего самостоятельную личность детей, суровая до жестокости домашняя дисциплина – все эти еврейские свойства ветхозаветного педагогического идеала пришлись по плечу, по сердцу нашим предкам, а евангельские заповеди о любви, кротости и снисхождении влияли на них пока слабо.

Наши предки заимствовали педагогический идеал главным образом из двух книг Ветхого Завета: Притчей Соломона и Премудрости Иисуса, сына Сирахова. В этих книгах начертан такой педагогический идеал: во главе семьи стоит отец, источник не только земного благополучия семьи, но и ее вечного спасения, источник милости Божьей к семье. Сирах говорит: «Дети! послушайте меня, отца, и поступайте так, чтобы вам спастись, потому что Господь возвысил отца над детьми и утвердил суд матери над сыновьями. Почитающий отца очистится от грехов и уважающий мать свою – как приобретающий сокровища. Почитающий отца будет иметь радость от детей своих и в день молитвы своей будет услышан. Уважающий отца будет долгоденствовать и послушный Господу успокоит мать свою. Боящийся Господа почтит отца и, как владыкам, послужит родившим его. Благословение отца утверждает домы детей, а клятва матери разрушает до основания. Слава человека – от чести отца его и позор детям – мать в бесчестии. Хотя бы отец и оскудел разумом, имей снисхождение и не пренебрегай им при полноте силы твоей. Милосердие к отцу не будет забыто; несмотря на грехи твои, благосостояние твое умножится» (Сир. 3,1—15). О ценности и самостоятельности детской личности в изложенном не сказано ни слова, да самостоятельность детей и невозможна в суровом патриархате...

Иисус, сын Сирахов, заповедует: «Есть у тебя сыновья? Учи их и с юности нагибай шею их. Есть у тебя дочери? Имей попечение о теле их и не показывай им веселого лица твоего. Кто любит своего сына, тот пусть чаще наказывает его, чтобы впоследствии утешаться им. Поблажающий сыну будет перевязывать раны его. Лелей дитя, и оно устрашит тебя; играй с ним, и оно опечалит тебя. Не смейся с ним, чтобы не горевать с ним и после не скрежетать своими зубами. Не давай ему воли в юности и не потворствуй неразумию его. Нагибай выю его в юности и сокрушай ребра его, доколе оно молодо, дабы, сделавшись упорным, оно не вышло из повиновения тебе» (Сир. 7,25—27; 30,1—10). Таким образом, руководящий мотив ветхозаветной педагогии в отношениях родителей к детям – самый полный и последовательный родительский эгоизм, выражающийся в суровом до жестокости унижении детской воли и полном подчинении детей родителям, доходящем до потери детьми личности и всех прав пред родителями. Дети – это предмет гордости или унижения родителей и, помимо этого, никакого другого значения сами по себе не имеют. Поэтому учи детей, с юности нагибай шею их, не давай им воли, не смейся и не играй с ними, а сокрушай им ребра, чтобы не вышли из повиновения, – вот что постоянно слышится в ветхозаветной педагогии и что наши предки усвоили весьма твердо, так как такие заповеди были им по сердцу, отвечали их нравам и складу жизни».

О том, как млада еще традиция православной педагогики, напоминает одно обстоятельство: до 1867 года в качестве учебника для детей по «Закону Божию» использовалась ну совсем не детская книжка – «Катехизис» митрополита Филарета.

И сегодня православную педагогику приходится разрабатывать в режиме поиска, а не перебора цитатных четок, совмещая наработки светской педагогики и возрастной психологии XX века с этикой древнего Православия. Каждому православному педагогу и родителю сегодня приходится быть творцом.

И уж совсем сложной задача выработки православной возрастной психологии и педагогики становится, когда речь идет о воспитании мальчиков. Тут громадный провал в нашей церковной педагогике: уж слишком женское у нее лицо. Когда я переходил на работу в Свято-Тихоновский богословский институт, то спросил тамошнего проректора:

– Большинство ваших учащихся – девушки. Как устроен семинарист, я знаю, а вот что такое девушка, изучающая богословие?

И в ответ услышал:

– Видите ли, отец Андрей, лексикон Эллочки-Людоедки состоял из двенадцати слов. А наши студентки обходятся четырьмя: искушение, смирение, послушание, благословение.

На этом лексиконе мужчину не воспитать.

Как воспитать в мальчике мужчину? Как не лишить его активного, творческого, агрессивного начала? Как не растворить его в бесконечных моралях и проповедях о послушании? В святоотеческой литературе смирение кладется в основу духовной жизни. А само смирение поясняется так: «Не сравнивать себя ни с каким другим человеком». Для взрослого это очень хороший совет. Но можно ли мальчика воспитывать с этим назиданием?

У детей все построено на соревновании. Вы ведете двух мальчишек домой. Дорога им знакома, страха перед неизвестным нет. И что, два мальчика одного возраста просто так дошагают с вами до своей двери? Нет, конечно, метров за 50 они сорвутся в перегонялки: «Кто первый добежит?!» И так всюду: «Кто первый построит?», «Кто первый мороженое съест?», «Кто первый прочитает?»... Так как же воспитать в мальчике мужчину, если ему все время твердят про послушание и смирение? Как совместить романтику конкуренции, желание первенствовать – по-моему, естественное для мальчика – с нашей православной проповедью смирения?

Многим церковным людям трудно смириться с мыслью о том, что в Церкви не на все вопросы есть готовые ответы, что есть пространство для наших поисков и недоумений. Еще труднее бывает распознать и принять помощь Бога, приходящую в неожиданной форме.

Напомню старый, с огромной бородой анекдот. Горит высотный дом в Тель-Авиве. Раввин стоит на крыше и молится:

– Господи, я Тебе всю жизнь служил, помоги же мне спастись сейчас!

Подбегает пожарник, показывает, где спасительная лестница. Раввин не соглашается:

– Нет, Господь меня сейчас Сам спасет!

Огонь охватывает все стены и коридоры здания... На крышу садится вертолет, пожарники уговаривают раввина сесть к ним. Тот опять говорит:

– Нет, я молил Господа, Он спасет меня без вашей техники!

Огонь охватывает крышу. Вертолет кружит над ней, уже нет места для посадки. С вертолета бросают лестницу и снова кричат:

– Ребе, цепляйтесь!

Раввин и тут не соглашается... В итоге он сгорает, и на Божьем Суде начинает пререкания:

– Господи, я же Тебе всю жизнь служил. Почему же Ты моей мольбы не исполнил и Твои Ангелы не спасли меня из среды огня?!

В ответ же слышит:

– Старый дурак, да я за тобой три раза пожарников посылал!

В ответ на наши же педагогические недоумения Господь послал нам не ангелообразных старцев с книжкой «Как воспитать православного мальчика в XXI веке», а... рок-музыкантов, обратившихся к нашей вере. Мир подростковой, и прежде всего мальчишеской, культуры – мир рока. И вот Господь без усилий наших миссионеров Сам привел некоторых рок-динозавров в мир Церкви. И они могут на мужском языке говорить с подростками о Православии. Будем корчить брезгливую гримасу?..

Как-то в Воронеже ко мне подошел один бородач (по виду – монастырский трудник или послушник) и молвил:

– Отец Андрей, а в нашем монастыре братия не одобряет ваши заигрывания с рокерами!

Говорю ему, что это меня не удивляет, ибо по этому вопросу естественно разномыслие среди церковных людей, и для меня оно не новость. И прошу уточнить, что же именно не нравится братии.

– Ну вы же понимаете, рок-музыка – это сатанизм! – с готовностью ответствует послушник.

– Хорошо, но где же сатанизм в песнях Кинчева? Вы слышали последние стихи Кинчева? У вас есть претензии к содержанию его песен?

– Нет, стихи у него хорошие.

– Тогда что вам не нравится в его песнях?

– Но музыка-то все равно тяжелая, сатанинская.

– А что именно сатанинского в этой музыке?

– Ну, она такая агрессивная, в ней много ударных, барабаны...

– А вы считаете, что жесткие ритмы и барабаны несовместимы с Православием в принципе?

– Да.

– Но тогда скажите, под какую музыку шли в бой полки Суворова? Неужели под распев «Во поле березонька стояла»?

Кинчев со своими жесткими ритмами делает то, перед чем пасуют в растерянности наши приходские школы и монастыри со своими знаменными распевами: он воспитывает воинов для Святой Руси. Воинская же музыка всегда была заводящей, агрессивной, жестко-ритмичной.

...Но это – сегодняшние дискуссии. А в Средние века не было споров о миссии к детям. И самой такой миссии не было. И школ, где такие дискуссии могли бы вестись, миссионерских школ, тоже не было. Как на Руси, так и в Византии.

Еще одна давняя причина нашего не-миссионерства – в нашей долгой без-школьности.

Христос называет апостолов учениками и призывает их «учить народы». Палестинские христиане в изначальной Церкви сами называли себя именно «учениками» (см. главы 1,6,11,14—16,18,21 в Деян.).

Однако даже на уровне этикета эта евангельская модель в Церкви – во всей Церкви, а не только в русской – не прижилась.

Взамен иерархии «учитель—ученик» появились «владыки» («деспоты»). Вместе с этим исчезло и именование христиан братьями: «Братское имя, считавшееся общим самообозначением всех христиан, в течение III века стало исчезать. Клирики продолжали называть себя братьями и в проповедях обращались к мирянам как к братьям, но уже в начале III века ни один мирянин не осмеливался назвать духовное лицо своим братом».

И сами священники стали переживать свое служение не как учительное, а как жреческое. О забвении учительства как главного в жизни священника есть горькие слова святителя Филарета Московского: «Никому не позволено в христианстве быть вовсе неученым и оставаться невеждой. Сам Господь не нарек ли Себя Учителем и Своих последователей – учениками? Неужели это праздные имена, ничего не значащие? И зачем послал Господь в мир апостолов? Прежде всего учить все народы: Шедше, научите вся языки. Если ты не хочешь учить и вразумлять себя в христианстве, то ты не ученик и не последователь Христа – не для тебя посланы апостолы, – ты не то, чем были все христиане с самого начала христианства; я не знаю, что ты такое и что с тобой будет».

Преемник св. Филарета на московской кафедре, св. Иннокентий, печалился о том же: «Мысли мои заключаются в том, что мы, как преемники Апостолов, непременно должны вполне соответствовать своему званию, т. е. мы должны учить. По нынешним действиям нашим мы почти ни что иное, как жрецы, как совершатели таинств и обрядов».

Сведение священства к жречеству на многие столетия замаскировало другой вопрос: если священник должен учить прихожан, то откуда он будет сам брать то, чему будет учить? Пример доброй жизни, личный духовный опыт – это, конечно, хорошо. Но ведь есть в христианстве и логосная, умная составляющая – «догматическое богословие». Мало Христу молиться. Надо еще и верно мыслить о Нем. Надо уметь ответить на вопрос самого Христа: «А вы за кого почитаете Меня?»

Мы привыкли к тому, что священников готовят в семинариях. И редко замечаем, что это довольно новое явление для христианского мира. А ведь историческое расстояние между евангельскими событиями и появлением первых семинарий столь огромно, что не кажется неуместным вопрос: что такое аудиторно-семинарская система образования – позднейшее и окончательное извращение христианской духовной жизни или трудное и позднее прорастание древней закваски?

Минусы семинарской системы очевидны. Это определенное обезличивание отношений учителя и учеников. Это ограничение «передаваемого» словесными формулами: «неизреченное», сердечный опыт и духовная практика на большую аудиторию не могут быть вынесены. Минусом может быть и общение профессора с учениками через книгу (учебник). Это еще один путь отчуждения учителя от ученика. Но это может быть и плюсом, если учебник умнее преподавателя.

Кроме того, появление профессиональных центров подготовки священников означает решительный разрыв с древнехристианской традицией выборности духовенства. Если уж в кадровом резерве у епископа есть два десятка выпускников семинарии, то он из них выбирает, кого на какой приход послать. Прихожане же из своего круга не могут выдвинуть столь же подготовленного ставленника.

Но тут становится понятным и плюс семинарской системы. Вот сельский приход. Он себе когда-то избрал настоятеля. В селе растет благочестивый юноша. Если бы настоятель умер сейчас, именно его крестьяне избрали бы в новые свои духовники. Но настоятель не стар и служит себе спокойно еще десятки лет. Другие приходы юношу избрать не могут, потому что он для них незнакомец. За время жизни местного священника парень уже стал мужиком. Женился, оброс имуществом и детьми. Вышел из возраста учебы. Сохранил благочестие. Через 20 лет его и в самом деле выберут в попы, но за это время он упустит шанс расширить свой церковный кругозор. Его знания о вере будут не выше, чем у односельчан. И он не сможет стать локомотивом, который тащит свою общину вперед, – он ее органическая часть. Как все.

Итак, выбор: или из поколения в поколение воспроизводятся «мужицкие попы», или в удаленном городском инкубаторе воспитывается церковное юношество и потом навязывается общинам.

Очень трудно церковная жизнь становилась на путь системности в сфере образования. Само слово «семинария» восходит к корню «семя» (лат. semen) и означает «рассадник». Появились же семинарии лишь в середине XVI века – это одна из реакций Католической Церкви на начавшуюся протестантскую Реформацию. Это логично: не приходской священник натаскивает случайно пришедшего к нему мальчика, а епископ отбирает лучших священников, собирает их вместе и говорит, что обучение мальчиков отныне становится главным делом в вашей жизни...

То, что впервые такая форма обучения появилась именно у католиков, не случайно и связано с обязательным безбрачием католического духовенства. Корпоративная задача состояла в том, чтобы обратить сердца мальчиков к безбрачному идеалу еще до того, как половой зов начнет их тревожить. То есть навязать им выбор еще до выбора. На этом пути были и удачи, были и катастрофы...

На Русь семинарии пришли с относительно небольшим запозданием. «Братские школы» во Львове (1586 г.) и Киеве (1615 г.), Киевская Академия (с 1632 г.) – подражания западным христианам (для Западной Руси – врагам и учителям одновременно). До Москвы это новшество добиралось еще полвека, и первая семинария у нас появилась в 1685 году.

Вроде все, как в Европе, пусть и чуть позже... Но отличие есть: в католическом мире семинарии лишь дополнили собою мир образования вообще и церковного образования в частности. Семинарии в Европе появились позже университетов. И позже монашеских орденов, ставивших своей целью именно педагогику, образование и миссионерство.

В Москве же создание Славяно-греко-латинской Академии вообще было первым регулярным образовательным проектом. Вокруг него и до него не было ни университетов, ни публичных библиотек, ни монастырских образовательно-научных центров...

В 1209 году мэр Оксфорда повесил двух или трех преподавателей в наказание либо за преднамеренное, либо за непредумышленное убийство женщины учеными. Университет начал забастовку. Они требовали, чтобы их объявили клириками и чтобы только церковный суд мог разбирать их дела. Пример был недалеко: в Париже профессора Сорбонны получили клерикальный статус в булле папы Целестина III от 1194 года (окончательно подтвержден хартией привилегий, пожалованной парижским ученым королем Филиппом II в 1200 году). И в случае с Оксфордом папа был на стороне профессуры.

Забастовка в Оксфорде длилась пять лет. За эти годы масса преподавателей и студентов мигрировала в университеты Парижа, Рэдинга и Кембриджа (с этой поры местная школа также стала университетом). Оксфордский университет пребывал фактически в бездействии вплоть до примирения короля Иоанна с Иннокентием III в 1214 году. В этом году папству представилась возможность удовлетворить жалобы ученых посредством решения, вынесенного папским легатом Николаем, епископом Тускулийским. «Это был именно тот легатский указ, который проложил путь для открытия оксфордских школ вновь. Решение папского легата от июня 1214 года являлось равносильным первой хартии привилегий Оксфордского университета. Папское вмешательство в пользу оксфордских ученых стало решающим в последующем долгосрочном выживании университета».

Мыслим ли подобный конфликт на Руси в те же годы? Можно ли себе представить, что группа киевских или владимирских профессоров идет на конфликт с местным князем и митрополитом, жалуется в Константинополь Патриарху и в ожидании его решения переезжает куда-нибудь в Софию?..

Сопоставляем три даты. 988 год – Крещение Руси. 1685 год – появление первой богословской школы, то есть такой, которая ставит задачу более высокую, нежели простое обучение грамотности. И получаем: 700 лет без богословского интереса и усилия!

И третья дата – 1499 год. Время публикации Геннадиевской Библии. Первый полный свод библейских книг на церковно-славянском языке. И снова вопрос: отчего за полтысячи лет ни у кого из русских иерархов и князей не возмутилась совесть, как же это мы числим себя христианами, а полного текста Слова Божия не знаем?! И лишь появление ереси жидовствующих, цитировавших не знакомые русским библейские тексты, заставило восполнить эту лакуну.

Инициатор библейского перевода новгородский архиепископ Геннадий красочно описал экзамен, устроенный им грамотеям, претендовавшим на место священника:

«Вот приводят ко мне мужика, я приказываю ему читать Апостол, а он и ступить не умеет, приказываю ему дать Псалтирь, а он и по ней едва бредет. Я отказываю ему, а на меня жалобы: земля-де такова, не можем добыть, кто бы умел грамоте. Вот и обругал всю землю, будто нет человека на земле, кого бы ставить в священство».

Геннадий предлагает завести школы, в которых учили бы «грамоте и Псалтири» – из минимализма требований следует и уровень грамотности духовенства. В Новгороде грамотность была распространена шире, чем в других землях, так что Геннадий имел основание для иронии по поводу незадачливых претендентов в попы. Особое возмущение владыки вызывало то, что невежи, став священниками, плохо учат учеников и к тому же берут с них непомерную плату: «Мужики-невежи учат ребят грамоте и только портят, а между тем за учение вечерни принеси мастеру кашу да гривну денег, за утреню то же или и больше, за часы особо... а отойдет от мастера и ничего не умеет, едва-едва бредет по книге и церковного порядка вовсе не знает» (Письмо к московскому митрополиту Симону).

Греческий язык русской церковной элите этой поры не знаком. Даже в середине XVI века преп. Максим Грек переводит греческие тексты сначала на латынь, а уже с латыни кремлевские дипломаты перелагают их на русский.

Вот и для Геннадиевской Библии пять книг, ранее не знакомых славянам, пришлось переводить не с еврейского и не с греческого, а с латыни. В роли переводчика выступил чех, католик, монах доминиканского ордена – «презвитер, паче же мних обители святаго Домника, именем Вениямин, родом Словении, а верою латынянин». И особый вопрос: а сколько же экземпляров Геннадиевской Библии было переписано? Успели ли за 10 лет (до ссылки свят. Геннадия в 1504 году) переписать хотя бы по одному экземпляру для каждой из русских епархий? На вопрос о тираже этого издания специалисты называли мне цифру 5—10 экземпляров... (в самом деле, по заказу несомненно более энтузиастического, властного и богатого римского императора Константина было сделано лишь 50 экземпляров, и то не всей Библии, а только кодексов Нового Завета).

Миссионерская традиция не может существовать без традиции школьно-богословской: прежде чем нести другим свою веру, надо самому ее хорошенько узнать. А вот это русским людям было затруднительно сделать. Школы отчего-то у нас не приживались. Да и в тех, что иногда и кое-где возникали, обучение не шло дальше овладения элементарной грамотностью. Ни одного учебника богословия Древняя Русь нам не оставила.

В XIV веке «Поучение св. Евсевия» пристыжает духовенство: «А мы, священники, от людей еду и одежду приемлем. Всегда, не трудясь, чужие грехи едим. Хлеб от людей принимаем, а книги по небрежению не имеем, только имение берем: села, коней, различные облачения. Как же это не зло? Еще же и учащих нас ненавидим, если кто начнет повествовать нам истину. Пития и брашна различна более простых людей приемлете, приемля сан священнический только ради чрева. Поистине невежа поп, неразсуден и пьянчив, людям соблазн и пагуба».

В XVI веке Стоглавый собор обличает: «Ставленники, хотящие во дьяконы и попы ставитися, грамоте мало умеют; и святители истязуют их о том с великим запрещением: почему мало умеют грамоте, и они ответ им чинят: мы-де учимся у своих отцов или у своих мастеров, а инде нам учитися негде. А отцы их и мастеры их и сами по тому ж мало умеют и силы в Божественном Писании не знают» (гл. 25). Иностранный гость в 1575 году поражается тому же самому: «Во всей Московии нет ни одной школы или какого-либо заведения, где бы можно было учиться, кроме монастырей».

Что же удивляться, что первопечатник диакон Иван Федоров убежал из Москвы и в «Послесловии к Львовскому апостолу» (1574 г.) объяснял: «Вследствие великих бед, часто случавшихся с нами не из-за самого русского государя [Ивана Грозного], но из-за многих начальников, и священноначальников [т. е. высшего духовенства], и учителей, которые нас по причине зависти во многих ересях обвиняли, как это свойственно невежественным и несведущим в науках людям, которые и в искусстве грамматики не умудрены, и духовного разума лишены, но втуне и всуе слова злые изрекают. Таково свойство зависти и ненависти, которая не знает, как ходит и на чем утверждается. Эта ненависть нас и прогнала и с земли, и с родины, и от родичей наших и в другие страны неведомые переселила».

Князь Курбский вывез с Родины такие же впечатления: «В те годы по лени и по великому пьянству наших пастырей между чистой пшеницей возросли тогда плевелы, то есть отпрыски ересей. По царскому распоряжению митрополит российский велел хватать повсюду таких хулителей. Сперва начато было это дело хорошо, но конец получился плохой, потому что, исторгая плевелы, исторгали вместе с ними, по слову Господню, и святую пшеницу. А кроме того, тех из еретиков, кого можно было по-пастырски исправить, подвергли немилосердной и жестокой муке».

Нетрудно понять, что духовенство, не занятое собственной учебой и обучением населения, не пользовалось особым уважением в народе. Адам Олеарий, немецкий ученый, путешествовавший по России в 30-е годы XVII века, писал о священнической скуфейке: «Шапочку эту попы в течение дня никогда не снимают, разве чтобы дать себе постричь голову. Это священный, заповедный предмет, имеющий большие права. Кто бьет попа и попадет на шапку или же сделает так, что она упадет на землю, подлежит сильной каре и должен платить за «бесчестие». Однако тем не менее попов все-таки бьют. Но от этого попы не меньше получают побоев, ибо вообще они более праздный и нетрезвый народ, чем другие люди. Чтобы при этом пощадить святую шапочку, ее сначала снимают с попа, потом колотят его хорошенько и снова аккуратно надевают ему шапку».

В Киеве потребность в систематическом и профессионально-богословском образовании была осознана раньше. Но и тут создание семинарий шло не без сопротивления. Когда Петр Могила завел в Лавре училище («коллегию»), то «от неученых попов и казаков велие было негодование: на что латинское и польское училище заводите, чего у нас дотуду не бывало, и спасались. Было хотели самого Петра Могилу и учителей до смерти побити: едва их уговорили».

Западно-русский писатель Мелетий Смотрицкий дает резкую характеристику традиционным южнорусским проповедникам, обращаясь с такой репликой к одному из них (о. Андрею Мужиловскому): «Ты говоришь о своих: разве нет у нас людей мудрых и способных?.. О несчастный мудрый наставник! Где же следы вашей мудрости, чем хвалишься, чем превозносишься? То-то мудрые твои проповедники народили тебе еретических заблуждений! Если бы не латинские сборники проповедей, то не спешил бы ты на кафедру, оратор, и не имел бы чем разудивить всех, софист! Целуй Бессия, который научает тебя проповедывать с кафедры: мне хорошо известно, что без него скрипели бы твои колеса, как у возницы без мази; а ты все-таки мудрец, да и твои все. Один на кафедру с Оссорием, другой с Фабрицием, третий с Скаргою, а иные с другими проповедниками Римской Церкви, без которых вы ни шагу. В целой русской, такой обширной земле вы не имеете и трех ученых, а между тем хвалитесь, что их тысячи».

С этим согласился и Большой московский собор 1666 года: «Попы ниже́ скоты пасти не умеют, кольми паче людей». Неудивительно, что священникам запрещалось говорить проповеди от себя – только зачитывать из традиционных сборников. Еще в Византии Трулльский собор постановил: «Не подобает мирянину пред народом произносити слово или учити и тако брати на себя учительское достоинство» (45 правило). В XII веке Антиохийский Патриарх и знаток канонов Вальсамон расширил это правило: «Учить дано одним архиереям... Ни один клирик или монах не должен собирать толпы народа... Если клирик сделает это, он должен быть исключен из собрания клириков». Говорить от себя могли только епископы, но на Руси и они не слишком часто обращались к этому своему праву: «На целые триста лет между епископами нашими только один церковный проповедник! Впрочем, нет в этом ничего слишком удивительного. Мы приняли христианство от греков, когда у них уже давно перестало считаться обязательным для епископов делом учить народ посредством церковной проповеди и когда у них епископы уже чрезвычайно мало упражнялись в сем проповедовании. Но если в Греции епископы давно освобождены были или сами себя освободили от обязанности учить народ посредством церковной проповеди, то тем более епископы могли быть освобождены от нее или сами себя освободить у нас в России, где при отсутствии настоящего просвещения исполнение этой обязанности было бы до чрезвычайности трудно. На это совершенное отсутствие у нас церковной проповеди не до́лжно смотреть как на обстоятельство, достойное великого сожаления. Необразованные епископы наши могли бы составлять проповеди только крайне неудовлетворительные, а следовательно, и собственное их проповедование имело бы весьма мало смысла и значения; между тем в их распоряжении находилась в славянском переводе весьма обширная проповедная литература отеческая. Достойно всякого сожаления, что не было школ для обучения христианству, но если вместе со школами не было и церковной проповеди, то об этом последнем – сожаление уже не особенно большое».

Манера говорить проповеди от себя была введена у нас Никоном и вызывала неудовольствие ревнителей старины. «Заводите вы, ханжи, ересь новую, людей в церкви учите, а людей преж сего в церкви не учивали. Беса-де вы имеете в себе, и все ханжи», – говорил Никольский поп Прокопий попу Ивану.

Ясно, что столь суровое осуждение личной проповеди вызвано печальной практикой – проповедники-самоучки несли в народ любительское «богословие» весьма сомнительного качества.

Вот замечательный пример такого самочинного богословствования. Московская антилатинская рукопись конца XVII века дает аргумент против латинской школы и изучения латинского языка: «Латинницы растленно глаголют митрополит, арцибискуп вместо митрополит, архиепископ. Самого Сына Божия спасительное имя Иисус глаголют Иезус... всех же стыдншее – святаго многострадальнаго Иова имя зовут срамно Иоб».

В России довольно традиционно труд богослова воспринимается как нечто ненужное и опасное. Уже многие века в российской церковной среде принято хвалиться собственной необразованностью: «Платона не читах, борзостей еллинских не текох...» Зачем думать? Надо «стоять и хранить». Основатели первой русской семинарии, греческие монахи братья Лихуды, не избежали самых страшных обвинений – мол, подосланы они «от лютеров или кальвинов или от римлян». И патриарх Адриан в конце концов гневно сказал грекам: «Учители ваши (т. е. Лихуды), не могущие нам вящшия пользы сотворити от сотворенного, тщатся иный язык, иную науку простерти и учити нас латино-итальянскому языку». А иерусалимский патриарх Досифей в 1693 году жаловался самому московскому патриарху Адриану на братьев Лихудов – вместо того, «чтобы учити грамматику и иныя учения, забавляются около физики и философии». В этой жалобе видно различие новых и традиционных представлений о назначении школы – быть ли ей начальным училищем грамотности или школой мысли. Лихуды менее 10 лет продержались в своей академии и в конце концов были сосланы...

Недоверие к науке, боязнь ее, серьезной школы, латинского языка долго держались в русском обществе. Из татищевского «Разговора двух приятелей о пользе науки и училищ» мы узнаем, что и в XVIII веке по кельям сплетничали: «Я от многих духовных и богобоязненных людей слыхал, что науки человеку вредительны и пагубны суть; они сказывают, что многие, от науки заблудя, Бога отстали, многие ереси произнесли и своих злым сладкоречием и толками множество людей погибли; к тому же показывают они от письма святого, что премудрость и философия за зло почитаема, а особливо представляют слова Христовы, что скрыл Бог таинство веры от премудрых и разумных и открыл то младенцам, т. е. неученым... Я слышу от людей искусных, что учение чужих языков, особливо латинского, поставляют в грех, ссылаяся на письмо святое (Пс. 105,35), и что у нас при патриархах Иосафе, Никоне и других многократно латинские книги жжены и люди, имающие оныя, наказываны... Если посмотрим на древние времена, то видим, что у нас языков и наук не знали, да как в Сенате, так и в воинстве и везде, и в употреблении людей мужественных, благорассудных и прилежных гораздо более было, нежели ныне» (Вопросы, 44,66,68).