Текст книги "Боярин: Смоленская рать. Посланец. Западный улус"

Автор книги: Андрей Посняков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

За трусоватым проводником Игнаткой следили сразу двое парней из десятка Гаврилы. Узнав от пленника, что боярин Телятников всегда оставляет охрану на околице и в село с собой никого не тащит, Павел взял с собой самых молодых – по сути подростков, да к ним еще и «оглобинушку» Неждана – для солидности – и Окулку-ката – этот уж всяко пригодиться мог. Парни принарядились – привязали к шапкам разноцветные ленточки, праздничные рубахи надели, плащи, Окулко гусли с собой прихватил. А как же – праздник! Сколько таких вот молодежных ватаг сейчас по гостям от деревни к деревне шаталось? Покров, он и есть Покров – веселиться, друзей навестить – святое дело.

Тем не мене в село въехали тихо, и не с той стороны, где людишки телятниковские гужевались, а с другой, с Ростиславльского шляха.

Темнеть уже начало, когда возникли из кустов парни с копьями да факелами – местные, хоть и праздник, а все ж лихих людей опасались, бдили.

Ремезов тут же ткнул Окулку-ката в бок, и тот, не говоря ни слова, спешился, достал гусли. Улыбнулся широко, дернул струны…

Парни тоже попрыгали с коней, заулыбались, запели:

 
Девки по воду пошли,
Про парней забыли!
 

Хорошо пели, голосисто, ломающимися, юными совсем голосами.

Да уж, этих подростков могли испугаться или заподозрить в чем-нибудь нехорошем только уж до крайности подозрительные люди.

Зашуршали кусты – выбрался на дорогу седоватый мужичок, по виду – староста.

Постоял, песню послушал, потом спросил:

– Откель будете? Чьи?

– С Заглодова-деревеньки, Павла-боярина землица, – закинув за спину гусли, отвечал за всех Окулко-кат. – Язм над ними старший – с меня и спрос.

– Слыхал про заглодовских. Гостевать приехали? – седоватый, наконец, улыбнулся – все было сказано честь по чести.

– Гостевать! – добродушно отозвался палач. – Гостинцы с собой захватили… Эй, парни! – Окулко враз обернулся. – А ну-ка, угостите сторожу.

Молодшие ремезовские дружинники тут же повытаскивали из переметных сум пироги, куски жареной рыбы и прочие вкусные заедки. И даже – плетеную баклажку с квасом, которую бдительный местный староста тут же изъял:

– Рано им ишо. От, отстоят стражу, тогда… Ну, прошу, гости дорогие – в наш круг.

Юный ликом боярин по внешнему виду не шибко-то отличался от своих молодых воинов, а потому и не представлялся, выставив за главного Окулку-ката.

Так же скромненько и уселся за общий, накрытый под развесистою ракитою стол, пригубил за-ради праздника великого бражки, песни послушал, поглядел на пляски. Местные все ж утащили часть «дружинников» в хоровод, что завели девицы вокруг большого костра, закружили, запели…

Тут – как раз вовремя – и Игнатко с Гаврилой поспели. А с ними еще один парень – рыжий такой, шустренький.

– Нашли, батюшко, – шепотом доложил Гаврила. – Вот он, Охрятко-то. Боярина своего бывшего прищучить рад.

– Тогда идем… Окулку позови, да… Афоню с Нежданом, да еще человек двух, больше не надо. Да! Шепни, чтоб не все разом шли – мы их у крайней избы ждать будем.

Над соломенными крышами изб, в окруженьи холодных звезд, покачивался яркий, сверкающий серебром месяц, освещая небольшую, стоявшую чуть на отшибе усадьбу – невысокий плетень, большую избу с крыльцом и сенями, амбары и еще какие-то хозяйственные строения – птичник, овин, рига.

– Посейчас боярин в баньку пойдет, – шепотом доложил Охрятко. – Без зазнобы своей, Марьи-вдовицы, один, со слугою. Марья-то жаркого пару не любит, а вот Онфима Телятыча – хлебом не корми, дай попариться.

– Собаки у вдовицы злы? – деловито уточнил Павел.

Рыжий приблуда покривился:

– Злы, да прикормлены. Марья, вишь, их по всему селу отпускает бегать – кто-нибудь что-нибудь и даст. Кто щей вчерашних, а кто и косточку.

– Значит, ты собак отвлечешь… а мы – к боярину в баньку. Больше туда никто не сунется?

Охрятко вскинул брови:

– Как же никто, кормилец? Старая Марья-вдовица хахелю своему завсегда в баньку квас носит… или служанку пошлет.

– Та-ак, – Ремезов ненадолго задумался. – Придется вдовицу взять на себя – ежели что – томить разговорами. С боярином ты, Окулко, думаю, и без меня справишься. Знаешь, что делать.

– Знамо дело! – довольно приосанился кат.

– Только помни – и вы все помните – колпаки не снимать, в беседы не вступать – стоять молча, присутствовать. Да! До смерти боярина не забейте – это лишнее.

Палач обиженно потупился:

– Об том, господине, мог бы и не говорить. Язм свое дело знаю!

– Ну, тогда – с Богом. Колпаки не забудьте.

Павел лично проследил, чтоб всего люди натянули на головы колпаки с прорезями для глаз – его собственная задумка: и страшнее, и предъявы потом некому кидать. Поди знай – что за люди? Ну, догадается, конечно, боярин – не совсем уж дурак. И пусть догадается… а догадки-то к делу не пришьешь. На кого потом Всеволоду-князю жаловаться?

– Ну, давай, Охрятко… Помни, не просто так стараешься – белок за дело получишь изрядно.

– То б и не худо! – обрадованно отозвался рыжий.

Белок… На Руси в тот момент стоял, говоря археологическим языком – безмонетный период. Своих монет не чеканили – либо чеканили, да археологам они что-то не попадались. Основная денежная единица – гривна – брусок в двести граммов серебра, а вот вместо мелких денег использовали беличьи шкурки, бусины, кольца, византийские монетки медные.

Чу! За плетнем едва залаял и тут же ласково заскулил пес. Охрятко свое дело сделал.

– Давайте к боярину, – шепотом приказал Павел. – А старушкой-вдовицей я чуть попозже займусь, не попрется же она сразу с квасом.

Сноровисто перемахнув через ограду, «дружинники» прошмыгнули к бане, располагавшейся на самых задворках, за навозною кучею. Запах кругом стоял тот еще – ядреный, хоть носки вешай… сквозь неплотно прикрытую дверь в баньке слышались приглушенные голоса, один – басовитый, уверенный в себе – боярина, другой – тоненький, слабый – слуги:

– Ай, батюшко, может, еще веников из амбара принесть?

– Дак принеси! Чего ж ты раньше-то… черт!

Распахнув – такое впечатление – головой – низенькую банную дверцу, на улицу пулей вылетел тщедушный слуга. Не удержался на ногах, грохнулся едва ль не в навозную кучу, тут же и вскочил, бросился к маячившему невдалеке амбару.

– Там его и придержите.

Послав парней, Ремезов поправил натянутый на голову колпак и рванул дверь.

Следом сразу же ломанулись остальные, в числе первых – здоровяга Неждан. Так приложил в лоб дернувшемуся было боярину, что тот от удара запрокинулся наземь.

– Тихо ты, не пришиби! – озаботился Павел.

Кто-то из парней припал к боярской груди:

– Не, господине, не пришиб. Сердце то бьется.

– Ну, так раскладывайте его на лавке. Плети-то припасли?

– Обижаешь, господине.

Предбанник у вдовицы оказался просторным – со столом, с лавками – видать, когда-то любили тут сиживать, мед-брагу-пиво пить.

Плеснули боярину на лицо водицы, тут де и разложили – Окулко-кат приосанился, да со свистом плетью по толстому заду – жмых!

– Ой, ой! Помогите! – заверещал прощелыга Телятников. – Как, черти, посмели?! Да я вас…

– А ну-ка, посильнее его!

– Ой-ой! Не надо, не надо… За что-о?!

– Сам знаешь – за что. Поклон тебе с Заболотья.

– У-а-а-у-у-у-у-у!

Волком завыл боярин, забился, задергался… Не ускользнешь, чай, не угорь!

– Господине, – приоткрыв дверь, озабочено промолвил один из посланных за слугою парней. – Вдовица на крыльцо вышла. С баклагою. Может, ее…

– Подождите, я сам. Что со слугой-то?

– В амбаре заперли. Вот и вдовицу б туда!

– Говорю же, подождите с вдовицею, ее лучше в избе запереть – все теплей. Где, вы сказали, старушка-то?

– На крыльце.

Выскочив из бани, боярич поспешно подбежал к крыльцу, скинув по пути колпак – не пугать же пожилую женщину. Сразу же, у крыльца и столкнулся с закутанной в длинный плащ фигурой, да голос встревоженный услыхал:

– Кто таков? Сейчас велю псов спустить.

– Так-то ты, уважаемая, гостей встречаешь? Вот, заглядываем во все избы – на праздник, на хороводы звать.

– Была я уже на празднике, – с усмешкой отозвалась вдовица. – С утра еще. А уж хороводиться – стара. Одначе благодарствую, что не забыли, позвали… Что же мы тут стоим? Проходи в дом.

– В дом так в дом – как скажешь.

Вдовушкина изба – не хоромы, конечно, но все же довольно просторно, уютно даже – не так поразила Ремезова, как сама хозяйка, в свете сальных свечей оказавшаяся не такой уж и старой: сей миловидной черноглазой женщине на вид вряд ли было больше тридцати. Ну, для этой эпохи, конечно – уже пожилая.

Примерно столько же – если не меньше, было и старушке-матушке – по Шекспиру – Джульетты.

– Ну, что же ты стоишь, гостюшка? Садись, вон, к столу – в ногах правды нет.

Перекрестив лоб, Павел осторожно уселся на лавку:

– А хозяин твой где?

– В баньке парится, нескоро еще придет, очень нескоро. Он – парится, а я тут одна сиди, скучай!

– Нешто у такой красавицы поклонников мало? – совершенно искренне удивился молодой человек.

Вдовушка улыбнулась, от чего лицо ее вспыхнуло самой настоящей красотою, и Ремезов только сейчас разглядел, до чего ж была красива эта женщина. Вот вам и старушка! Длинные, черные как смоль ресницы, аристократически бледное, с тонким чертами, лицо, глаза – антрацитовые, с поволокою… интересно, какого цвета волосы – жаль, не видно, по обычаю закрыты убрусом. От чужих.

А у боярина-то губа не дура!

– Пей, милый вьюнош! – хозяйка не сводила с нежданного гостя заинтересованных глаз, даже медовухи самолично плеснула, от души, целую кружку.

– Выпью, – задорно тряхнув головою, согласился молодой человек. – За-ради праздника… ну и, хозяюшка, за тебя.

– За меня потом пить будем, ну а за праздник – и я с тобой дерну по кружке. Как хорошо на Покров! Как много вокруг новых людей, в гости все ходят… вот и ты зашел. Не знаю, как звать…

– Михаилом.

– Врешь, наверное. Почему-то так чувствую. Хотя мне-то какая разница? Зашел – и славно. Зело пригож ты, молодец, и, видно, не из простых.

Ремезов хохотнул:

– Да уж, не из холопов.

– Скажешь тоже. Ну, что – пьем?

Оба разом выпили, поставили кружки.

– А как тебя зовут?

– Скажусь Клеопатрою! Была в древние времена такая царица. Еще при Цезаре.

– Ты и про Цезаря знаешь? – удивился гость. – Ну, надо же!

– А ты меня совсем уж за дуру счел? – вдовица прищурилась. – Обидел, обидел ты меня, гость.

– Как же вину свою загладить? – прошептал Павел, давно уже тонущий в зовущем взгляде сверкающих карих глаз.

– Просто поцелуй меня… по-братски – в уста. За-ради праздника.

– С охотою…

– Знаешь, когда-то у римлян был такой праздник – Сатурналии…

Их губы встретились… и словно проскочила искра, упала на лужу бензина, и яростно вспыхнуло пламя.

Павел целовал отнюдь не по-братски, а вдовушка не противилась, наоборот, уже сама сняла с гостя пояс… рубаху… целуя, целуя, целуя…

Молодой человек, не в себе от вдруг нахлынувшей страсти, сорвал с томно посматривающей женщины паневу, убрус… Ах, какие у нее оказались волосы! Густые, вьющиеся, с рыжиной – медно-змеиные, как пел когда-то Вертинский.

– Пойдем… пойдем – тут рядом – в опочивальню.

Уложив гостя в накрытую медвежьей шкурой постель, вдовица сняла с себя платье, явив такую фигуру, что молодой человек застонал, словно дикий зверь, бросился, схватил женщину в объятья. Нежная теплая кожа… горячее дыханье… сверкающие глаза. Ах, какая упругая грудь… накрыть губами соски… так… Теперь – пупок… а вот сейчас…

Вдовица изогнулась со стоном:

– Ох, милый мой вьюнош!

Им было хорошо, очень… жаль только, что все быстро кончилось. Хотя, если подумать – не так уж и быстро.

– Славно как! Я рада. Теперь помоги-ка одеться. Скоро боярин мой с бани придет.

– Догадываюсь, кто твой любовник.

– О том все давно знают. Кто-то осуждает, а кто-то… я все ж вдова. Покровитель нужен – дети еще юны. А боярин мой – тоже вдовец.

– Чего ж не женитесь?

– Ага, нужен мне такой муж! Да и кто я? Простая женщина, пусть и не бедная, но простая. Не боярыня, не княжна.

– Клеопатра.

– Если хочешь, узнаешь и мое имя. Но лучше не надо – пусть будет так, как у римлян на Сатурналиях. По-праздничному. На вот, бражицу – пей! Я рада – нынче и у меня нежданно – праздник.

Вдовица откинулась к стене и расхохоталась:

– Ты пей, пей. Да собирайся уже – пора. Скоро и боярин мой из бани вернется.

– А он что за человек? – Павел спросил так, словно бы между прочим.

– Да так, разное люди болтают. Доподлинно знаю – племянница от него недавно сбежала с ляхами. Красивая, умная… Боярин ее за заболотнего бирюка Павлуху хотел отдать – дать чуть приданого, да обменять девицу на землицу. А вот, обхитрила всех девка – сбежала. Зачем ей с бирюком жить?

– Да-да, – откланиваясь, уязвленно прошептал Ремезов.

В баньке уже все было, пожалуй, кончено – боярин Онфим Телятников так и лежал на лавке телешом, с исполосованным плетью задом, постанывал.

– Отойдет, – обернулся к Павлу кат. – Ну, что, идем, господине?

– Идем.

Перемахнув через плетень, парни уже минут через пять водили хоровод с местными девками, прыгали через костер, пели… Правда, недолго – вскоре, попрощавшись, ушли, повскакивали в седла да погнали домой выкрашенною серебристым месяцем дорогой. Добрались утром без приключений, все целы, здоровы, довольны.

А боярина Онфима Телятникова с тех пор так и прозвали – Битый Зад! Позорище то еще. И, главное, князю-то не пожалуешься – на кого?

Глава 6
Купцы

Ноябрь 1240 г. Смоленское княжество

В первых числах ноября захлестнула душу Ремезова суровая грусть-тоска кручина. Выпавший было снег в первых числах месяца стаял, снова наступила распутица, грязь кругом непролазная, так что и на улицу не очень-то выйдешь, да и делать что – по легкому морозцу куда как лучше – что охоту взять, что ловлю рыбную.

Не только один боярин осеннюю тоску испытывал – и многие, да почти все, окромя кузнеца-воина Даргомысла с выселок да всех те, у кого и в распутицу находилось важное дело. Кто-то бочки делал, кто-то лыко вязал, а кое-кто – лапти. Хорошая обувка – лапоть – удобная, зимой в ней не холодно, летом – не жарко, одно плохо – снашивались лапти быстро, мужику одной пары максимум дня на три хватало. Потому и требовалось лаптей много, и стоили они – дешево, ну так ведь и каждый сплести мог – если по-простому, без хитростей, без узорочья.

Павел, однако, лапти не плел – не умел, да и не боярское то дело. Выглядывая изредка во двор, снова слонялся по горнице из угла в угол – мысли прогонял нехорошие. Мерзопакостная стояла погода – с хмарью, с тучами сизыми, низкими, с мелким липнущим снегом пополам с дождиком. Расползлись, расквасились подмерзшие было уже стежки-дорожки, а на вздувшейся реке плыли мелкие обломки льда – шуга. К весне б такое дело – радовались бы, но на дворе-то почти что зима. А ни снега, ни льда, ни мороза! Одно ненастье изо дня в день.

Субэдей! – вот о ком не переставал думать Ремезов. Как и любой нормальный человек, он все же должен был попытаться вернуться, это только издали, с книжкой или перед телевизором в кресле сидючи, кажется, будто вон оно как здорово да интересно в Средние века люди жили – красиво, по-благородному! Это издалека – так, а на самом-то деле – да ничего хорошего. Вокруг полная антисанитария, болезни, грязь, Павлу уж сколько сил приложить пришлось, чтобы при каждой избенке элементарную уборную завели, не бегали в поле да в лес – где попало. Везде так в это время было – в Лондоне, Париже да во всех прочих городах – с дивными готическим соборами, с мощными стенами – уборных тоже не ставили, содержимое ночных ваз выплескивали, ничтоже сумняшеся, прямо на улицу, прохожим, хорошо, если только под ноги, а не на голову. Одежду стирали редко – от того краски смывались, мылись тоже – даже феодалы – раза два в год. В русских-то княжествах, конечно, чаще – лес вон он, рядом, за околицей, верви-общины лес. Хворосту, дровишек – уж каждому заготовить можно. В Европе, увы, не так – места мало, любой лес при хозяине, попробуй-ка, укради дров! Пищу-то горячую приготовить – проблема, все больше затирухами перебивались, а уж про мыться и говорить нечего. Это ж сколько надо воды нагреть! А дровишки где? Многие, правда, торфом да древесным углем перебивались. А средневековые знатные дамы? Не мывшиеся, не умывавшиеся никогда, блохами да вшами кишащие… И это – знать! А уж копнуть ниже… Замуж лет в тринадцать. Если позже – уже говорили – старая. Через год – ребенок, потом – еще, еще, еще – каждый год рожали, кто б позволил бабе пустой простаивать? Не те времена. Из десятка детей пятеро умрут во младенчестве, еще кто-то – подростком, двое-трое останутся – род продолжить. В двадцать семь – уже и дочку пристраивать замуж, годика через два – сына женить, вот уже в двадцать восемь и бабушка, а в тридцать – старуха. Страшные были времена…

Павел покачал головой – хм… были? Еще как тут сам-то от какой-нибудь поганой болезни не умер, все Господь миловал – здесь ведь даже обыкновенная вирусная инфекция, простуда – часто смертельный недуг, не говоря уже о бронхите или воспалении легких – без антибиотиков, травками да заговорами не вылечишь никак. Даже в войнах большинство вовсе не от вражеских копий да мечей погибало – от эпидемий, да еще от голода-холода, монголы, кстати, все военные кампании предпочитали вести зимой, когда можно было более-менее свободно на большие расстояния передвигаться, летом-то – по болотам, через реки-ручьишки – попробуй!

Монголы, Субэдей… Неужто не выйдет ничего, не получится? Небольшой бы совсем толчок… а уж у Субэдей-багатура – судя по летописям, пассионарной энергии хоть отбавляй! Добраться бы до него только!

Подумав, молодой человек уже собрался было велеть позвать Митоху – наемник все ж на усадьбе прижился, службу нес без нареканий, исправно, даже молодых ополченцев тренировал – степным оружием – сабелькою владеть учил, Павел тоже его ученьем не брезговал – меч – он туп и прямолинеен, клинок тяжел, особо не пофехтуешь, иное дело – сабелька. Вот Митоха-то должен бы многих в княжестве знать – на купцов бы сейчас самое время выйти, к каравану прибиться – к тем, что на восток. Или где там сейчас Субэдей – на Волыни, в Галиче? Ну, значит, нам туда дорога… волы-ы-нская улица по городу иде-о-от…

Постучавшись, в дверь заглянул Демьянко Умник. В длинной – до колен – теплой рубахе с вышитым оплечьем, с гусиным пером за ухом, с длинными, стянутыми узеньким ремешком, локонами, отрок выглядел как записной ученый муж, этакая типичная конторская крыса, офисный планктон – очков да нарукавников еще не хватало для полноты образа. Плюс – гаджеты и ма-аленькая чашечка кофе в левой руке. Это бы добавить, да в костюм с рубашечкой приодеть – вылитый «стратегический менеджер».

– А, заходи, заходи, парень! – обрадовался молодой человек. – Я уж и сам тебя кликнуть собирался, отправить Митоху позвать.

– Язм, господине, с делом к тебе, – сдержанно поклонился подросток. – Сейчас и Михайло-тиун прийти должон… О! Вон он, на крыльце топочет. Середа сегодня – вот мы с докладом и пожаловали.

– Ах, среда, точно!

Ремезов и сам вспомнил, что по средам заслушивал «коммерческого директора» с секретарем, а те уж докладывали обо всех хозяйственных надобностях. Вот и сегодня пришли… Что ж – неплохо, и главное – вовремя, все ж какое-никакое, а развлечение. Да и о людях своих феодально зависимых тоже забывать не следует – не по-божески это.

– Здрав будь, боярин-батюшко, – войдя, поклонился Михайло. – Извиняй, задержался малость – грязь у крыльца с постолов счищал.

– Ладно, ладно, – Павел покладисто махнул рукой. – Садитесь вон, на скамью, докладывайте, квасу себе наливайте.

Посетители с готовностью уселись – прошли уже те времена, когда молодой боярин считался здесь-то вроде чуда-юда поганого, нынче его, скорей, уважали, нежели боялись. Хотя, конечно, побаивались – в Средние века уважение рука об руку со страхом хаживало, а в России-то матушке и до сих пор так осталось – любую структуру возьмите, хоть школу, хоть МВД. Какой хороший учитель? У которого дети «сидят», да мяу сказать боятся.

– Беда у нас, господине, – кашлянув, произнес тиун. – С солью опростоволосились. Нету соли-то! Все по осени извели. А чем рыбу зимой солить?

– Та-ак, – задумчиво протянул Павел. – Что же раньше-то не доглядели?

– Бабка Афросинья-засольщица виновата, весь запас ухнула – с нее и спрос.

Ремезов недобро скривился:

– Ага, понимаю – нашли стрелочницу. Ладно! Не станем сейчас виноватых искать, о другом думать надо – как проблему решить, исправить. Короче, где соль взять?

– Известно где – на базаре, в Смоленске, – подал голос Демьян. – Только вот не на что нам пока соль покупать – цены-то поднялись. Татары, рыцари – караваны редко ходят, да и зимы нет – нет и дорог, и с охотою сам, господине, знаешь, не очень.

– Ясно, – Павел поднялся на ноги. – Значит, по-другому поставлю вопрос – где нам на соль серебришка раздобыть? Причем по-быстрому. Сам же и предложу – найти купцов да с караваном их сопроводить… скажем, до Турова или на Волынь даже. Что смотрите? Понимаю, хотите сказать, что никто неизвестных людей не наймет. То так, не спорю. Но я самолично дружину свою поведу, а боярин Заболотний – все ж имя известное. И не бойтесь – на усадьбе воинов оставлю с избытком.

– То все так, господине, – Демьян с тиуном переглянулись. – Только где ж тех купцов сыскать?

Ремезов хитро прищурился:

– А мы про то сведущего человека спросим – Митоху! Я как раз вот только что о нем вспомнил. Ну-ка, Демьяныч, сбегай, позови.

Они двинулись в путь через неделю, когда грянул морозец да запорошило снегом дорожную грязь. С боярином отправились в путь двадцать воинов во главе с Гаврилой и Нежданом, кроме них еще с десяток обозников – на санях-волокушах везли подарки сюзерену – смоленскому князю, давно уже пора было везти. Еще, конечно – Митоха, как же без него-то? – да Окулко-кат – тот сам вызвался, из любопытства, больно уж хотелось иные места посмотреть. А еще прибился по дороге Охрятко – рыжий беглый слуга – надоело, видать, в Курохватове прятаться, хозяина, защиту себе искал.

Ремезов глянул на парня с усмешкою – слишком уж несуразен был: армячок рваненький, веревкой простой подпоясанный, да еще треух засаленный, да лапти, обмотки – дрянь.

Подумал молодой боярин да махнул рукой:

– Ладно, может, и с тебя толк какой будет. Иди, вон, к обозным… Парни, в поршни его обуйте, кабы лапти свои раньше времени не сносил да босиком по снегу не бегал.

По совету Митохи ехали Полоцким шляхом, меж холмами, низинками. На реках да болотах уже добрый лед встал, хорошо продвигались, ходко, в день верст по тридцать делали, что и сказать – словно птицы летели. Да по такой-то дорожке – сам бог велел. Иногда встречались на пути обозы санные – тоже в Смоленск, на ярмарку, ехали. Митоха многих знал, здоровался, с иными вместе и ночевали, разбивали походные шатры, жгли костры, Окулко-кат доставал гусли.

Через три дня пути на четвертый выехали к Днепру, дальше путь шел по льду, уже запорошенному белым искрящимся снегом. С погодою повезло, почти весь путь неторопливо кружил, падал мягкий снежок, а сквозь разрывы легких золотисто-палевых облаков частенько проглядывало солнышко.

А на пятый день, прямо с утра, едва выбрались из-за излучины – показался на вершине пологого холма высокий островерхий храм, вокруг которого группировались иные строения.

– Обитель Троицкая, – сняв шапку, перекрестился Митоха, а следом за ним и все. – Дальше еще один монастырь будет – Борисоглебский, у Смядыни-реки. Да во-он его уже и отсюда видать. А от него уж до града – рукой подать, рядом.

У Борисоглебской обители нагнали еще один большой обоз, поздоровались, спешились, помолились на ярусную Михайловскую церковь и – чуть пониже стоявшую – Васильевскую.

– Вишь, боярин, подале, за леском, церковь каменная? – выполняя просьбу Павла рассказывать в подробностях обо всем, с видом заправского гида продолжал объяснять наемник. – То Спасский собор. Обитель, ворота тоже каменные, смоленские зодчие строили. Ну, инда поехали – к обеду в городе будем, уж совсем ничего пути осталось.

Митоха не обманул: едва обогнали обоз, как глядь, за пологой излучиною бросился на глаза город – ближний посад с широкой деревянной пристанью, ныне запорошенной снегом, а за ним – основательная с виду крепость-детинец. На посаде, у пристани, на площади меж двумя высокими храмами, толпился-веселился народ – ярмарка! Воины приосанились, Окулко-кат повесил на грудь гусли.

– Торжище, – широко обвел рукою Митоха. – Иоанна Богослова храм… а вон тот, острый – немецкий. Так и называют – «немецкая божница». Тоже смоленские мастера строили, а зодчий был немец. За торжищем, вона, подальше – Параскевы Пятницы церковь на Малом торгу, рядом – Николы Полутелого храм, у вон, у речи – Чуриловка называется – еще одна церковь – Кирилловская. Что, господине, делать будем – сразу на княжий двор поедем или себе пристанище приищем сперва?

– И то, и другое сразу, – не задумываясь, ответил молодой человек. – Ты, Митоха, с обозниками некоторыми да с Охряткою пристанища поищешь… прошвырнитесь по торгу, припасов купите… заодно купцов-гостей присмотрите.

Наемник заломил шапку набекрень:

– Сделаем, господине!

– Ну, а мы пока – к князю.

Смоленский детинец, окруженный мощными деревянными стенами, за которыми виднелись основательные кирпичные постройки – княжеский терем, собор и небольшая церковь – располагался на пологом холме, господствуя над всеми остальными городскими строениями, в большинстве своем – деревянными.

Подъехав к распахнутым настежь воротам, Ремезов спешился и, поправив алый, щегольски накинутый поверх теплого полукафтанца плащ, подошел к охранявшим детинец воинам с красными миндалевидными щитами и с копьями:

– Заболотский Павел, Петра Ремеза сын, слуга вольный – к князю с гостинцем!

– А, Заболотский Павел?! – осанистый крепкий толстяк в богатой шубе, стоявший на княжьем крыльце, быстро спустился вниз по ступенькам. – Заходи, заходи… Поди, меня не помнишь?

– Нет.

Толстяк улыбнулся в усы:

– Малой еще был, а сейчас, смотри, как вырос! Язм Емельян Ипатыч, воевода княжий… То твои молодцы-вои?

– Мои.

– Добре. Ужо покажем князю. Ты заходи, заходи, я доложу. Одначе, – воевода вдруг огляделся по сторонам и понизил голос до шепота: – Вчерась сосед твой, Онфимко Телятников, гонца прислал с жалобой. Чем-то ты там его обидел.

– Врет, пес худой! – не моргнув глазом Павел спокойно пожал плечами. – Неведомые тати его у полюбовницы приловили – высекли, так что боярин Телятников теперь – Битый Зад! Язм тут при чем – непонятно. Послухов у Онфимки нет.

– А-а-а! – снова заулыбался воевода. – Вот оно как дело-то было! У полюбовницы застали? Ай-ай-ай! Битый Зад, говоришь? Надо же!

– Ты что, дядюшка Емельян, смеешься? – неожиданно, едва не столкнувшись с воеводою, слетел по ступенькам княжьего крыльца ладный молодой парень на вид лет восемнадцати-двадцати, с круглым красивым лицом, с непокрытою головою – на светло-русую, стриженную под горшок, шевелюру, кружась, ложились снежинки. Одет юноша был весьма прилично, богато – поверх длинной, подпоясанной золоченым поясом туники распахнутый на груди крытый сверкающей парчой полушубок, золотая цепь на шее, на ногах – зеленые сафьяновые сапоги.

– Да тут про Онфимку Телятникова рассказывают, – повернувшись, воевода почтительно поклонился юноше. – Вот это тех мест житель – Павел из-за болот, Петра Ремеза боярина сын, вольный слуга.

Ремезов вежливо поклонился:

– Здрав буди, княжич.

Ну, конечно – княжич. Кто еще это мог быть?

– Слыхал про Петра Ремеза, – покивал молодой князь. – Поговорил бы и с тобой, Павел, да некогда – рать воинскую надо смотреть… ничего, боярин, еще увидимся – и ты в той рати будешь, как время придет!

Махнув рукой, юноша сбежал по ступенькам на двор, птицей взлетел в седло подведенного расторопными слугами белого, как снег, жеребца. Взвил коня на дыбы, хлестнул по крупу нагайкою – только парня и видели!

– Узнал княжича-то? – негромко спросил воевода.

– Не, Емельян Ипатыч, не признал, – честно признался Ремезов. – Давненько в Смоленске не был.

– То молодший князь Михайло Ростиславич, старого князя троюродный племянник.

– А-а-а… То-то я так и подумал!

Старый смоленский князь Всеволод Мстиславич внешностью напоминал старьевщика татарина, из тех, что в двадцатые годы ходили по дворам, да блеяли – «ста-арье бере-о-ом!». Узкие – верно, наследие половецкой крови – глаза, реденькая бородка, седые космы по плечам – лысеющая макушка прикрыта черной бархатной шапочкой – скуфейкою. Червленый княжеский плащ – корзно – застегнут на правом плече изящной золотой фибулой, ноги в мягкие сапожки обуты, взгляд хитроватый, с прищуром… еще бы кепочку – и вылитый Владимир Ильич Ленин!

Павел даже головой мотнул, отгоняя неведомо откуда взявшееся наваждение: показалось вдруг, поднимется сейчас князь с лавки, плащик скинет, да руку подаст, картавя:

– Здгаствуйте, здгаствуйте, батенька!

Ой, ну до чего же похож! Еще б кепку.

– Здрав буди, княже, – сгоняя с лица невольную усмешку, почтительно поклонился молодой человек.

– И ты будь здрав, боярин младой. Почто пожаловал?

– Гостинец с наших краев привез, да и так, узнать – когда службу проворить?

– Скоро, боярин, скоро – в генваре месяце, просинцем рекомого, приезжай в детинец-то – конно, людно, оружно. Смотр всем вам заведу.

– Смотр это, княже, понятно, явлюся, – уверил Ремезов. – Про татаровей-то что слыхать?

– Да есть их, немало, – совсем по-ленински улыбнулся князь. – Ты, боярин, садись на лавку-то, в ногах-то правды нет.

– Благодарствую.

Еще раз поклонившись, Павел уселся на лавку близ теплой, щедро украшенной синими поливными изразцами печки, хорошей печки, с лежанкой, с трубой – топившейся по-белому. Вот бы и самому на усадьбу такую печку… мастеров только найти, сговорить…

– А татар да мунгалов не бойся, сговоримся и с ним, – прищурившись, заверил Всеволод Мстиславич. – гостинцы свои на амбар отвези – Емельян Ипатыч покажет. Ему же и список составь – всех своих людей, воев.

– Да вот он, список, – молодой человек с готовностью достал из-за пазухи свернутую в трубочку грамотку, поднявшись с лавки, протянул князю с поклоном. – Самолично для тебе писал, пресветлый княже!

– Ишь ты! Молодец, – одобрительно покивал сюзерен. – От иных так и не дождесся! Постой-ко… – старик вдруг вскинул глаза, словно бы только что – вот сейчас – вспомнил нечто важное, что-то такое, что заставило его посмотреть на посетителя с большим любопытством. – Так ты – Павел, Петра Ремеза-боярина сынок младшой?

– Так и есть, княже.

Всеволод Мстиславич почмокал губами, словно бы поймал ртом надоедливо жужжащую муху, да теперь пробовал ее на вкус:

– Много о тебе слыхал… всякого. Вот и боярин Телятников гонца присылал, жалился… А ты – вон он каков молодец! Может, и батюшка твой зря на тебя осерчал, со двора на дальний удел прогнал?