Текст книги "Боярин: Смоленская рать. Посланец. Западный улус"

Автор книги: Андрей Посняков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

Вспыхнул в руке клинок… Тучею застили небо стрелы.

Павел мчался куда-то в открытом авто – смешном, светло-зеленом, круглом… кажется, машина именовалась «Фольксваген-жук», и за рулем сидела Полина. Нет, все же не Полина – Полетт. Но, черт побери… Одно лицо! Одна фигура!

Развевались на ветру черные, стриженные в каре, волосы, сверкали глаза – жемчужно-серые, бездонные, родные… Ах, какое платье было на девушке! Коротенькое, темно-голубое, на узких бретельках, открывавшее худенькие загорелые плечи и шею с тонкой серебряной цепочкой.

Цепочку эту только что подарил Павел… тьфу ты, какой Павел – Марсель, по уши влюбленный в красавицу Полетт студент-филолог.

Свернув на площади Согласия у обелиска, они только что промчались по Елисейским полям, миновали Триумфальную арку, и дальше – по авеню Фош, к Порт Дофин, к Булонскому лесу…

Там уже, напротив парка Багатель, и припарковались под сенью высоченных платанов. И тут же, едва заглушив мотор, прижались другу к другу губами, слились в поцелуе… Павел – Марсель! – зубами стащил бретельку, обнажив левую грудь с коричневой родинкой чуть пониже соска… Точно такой же, как и у Полины! Павел протянул руку – погладить…

…и наткнулся на что-то холодное.

Молодой человек непонимающе распахнул глаза, увидев стоявшую рядом с собой крынку, обычную глиняную крынку. К ней он, собственно говоря, и тянулся, а вокруг…

Вокруг, в дымной, жарко натопленной горнице сидела за столом довольно-таки разношерстная компания в лице ушлого купчины Тихона, Митохи с Окулкой-катом и какого-то странного типа – молодого, слегка скуластого, с длинными рыжевато-черными волосами, на удивление чистыми и пушистыми. Вытянутые к вискам глаза цвета степных трав посматривали вокруг довольно-таки дружелюбно и весело, тонкие губы змеились в улыбке, а на шее, на золотой цепи, поблескивал такой же золотой, усыпанный мелкими драгоценными камнями крестик довольно изящной работы.

Степняк! – сразу догадался Ремезов. Монгол… татарин… Но что он тут делает, откуда взялся?

Впрочем, едва только Павел повернул голову, как внимание его сразу же привлек другой столовник – этакий нестриженый, самого что ни на есть фашистского вида блондин – настоящая белокурая бестия. Между прочим – с большим черно-желтым крестом, нашитым поверх белой куртки! И степняк, и фашистяга были чем-то схожи: оба мускулистые, сильные, молодые, правда, монгол – или татарин – несколько ниже ростом…

Скрипнула дверь, и в горницу с большим кувшином в руках ввалился с улицы староста Тверлислав. Захохотал гулко:

– А вот вам еще брага, гостюшки!

Пьянствуют – во как!

Тоже сон? Да нет, что-то не похоже.

– Ничего себе! – покривившись, Павел уселся на широкой, застеленной волчьими шкурами лавке, едва не свалив на пол стоявший рядом кувшин.

– О! – весело оглянулся Окулко-кат. – Вот и боярин наш оклемался! Вовремя ты, Твердиславе, бражки принес.

– Вовремя Тихон-друже служку к татарам послал! – поставив корчагу на стол, ухмыльнулся староста. – Не то бы эти-то нас бражкой не напоили.

Нехорошо скривившись, староста кивнул на «фашиста», и тот, похоже, воспринял его слова как само собой разумеющееся. Если вообще понимал, о чем идет речь. Да нет, понимал, наверное…

– Садись к столу, боярин, – повернувшись, пригласил купец. – Гляжу, полегчало тебе. Бражку пить будешь?

– Буду, – молодой человек уселся за стол, хмуро обозревая собравшихся.

Немного посидев, хватанул кружку, и уж опосля, почувствовав, как разливается по жилам благотворное тело, спросил:

– С чего пьянствуете?

– Так после баньки, – уселся на скамью Твердислав. – Знатная банька вышла, скажи. Оглан?

Монгол… или татарин… важно кивнул и ухмыльнулся.

– А вообще то мы тут выкуп за Конрада, тевтонского брата, ждем, – кивнув на «фашиста», пояснил Митоха. – К вечеру должны привезти. Вот и поделим, всем по доле, а оглану-сотнику – три, не он бы, так…

– Да уж, господине, не явись вовремя оглана-сотника воинство – всем бы нам в снегу лежати, – охотно поддакнув, Окулко-кат проворно наполнил кружки. – Ну, за выкуп! И за знакомство же!

Сначала выпили, а познакомились уж потом – татарин на поверку оказался натуральным монголом из племени найман, кстати – христианином, правда, несторианином, еретиком, церкви и божественности Троицы не признававший… Пусть еретик, да, но все же – христианин, для монгола уже неплохо! Потому и баньку любил, потому и чистый – вера дозволяла, а вообще-то, насколько Ремезов помнил, монголы в большинстве своем исповедовали магическую веру Бон, и никогда не мылись, опасаясь оскорбить воду.

Немец же – Конрад фон Остенвенде – ордена Святой Марии Тевтонской брат, угодил нынче, как кур в ощип: собрался прибарахлиться немного, разграбив купеческий караван, ан не вышло – сотню благородного Ирчембе-оглана – так звали «татарина», в расчет не принял. А сотня-то как раз оказалась поблизости, зимовала в ожидании задуманного ханом Бату (точнее, Чингисханом еще) великого западного похода.

– Вот я к сотнику-то служку своего, Терентия и послал, – смеялся купец. – С пайцзой. Помощи попросил супротив немцев, ибо тебя, боярин, за соглядатая немецкого принял. Мол, не зря ты крыж орденский нацепил – чтоб, как нападут, не убили впопыхах, чтоб своего разглядели.

– Что ж, логично, – закусив квашеною капустою, покивал Ремезов. – А я-то думал…

– Мы все думали, господине, – подал голос Митоха. – С чего это торговый гость да староста не чешутся, врагов опасаясь. А они давно уже призвали мунгальскую рать.

– Ирчембе-оглан – человеце добрый, не отказал, – похвалил купец. – Я его давно знаю, с год уже. Не отказал, инда за помощь запросил изрядно… Хорошо хоть лыцарь орденский в полон угодил – теперь ужо расплатимся, да и сами в прибытке будем!

– А дадут хоть что-то за рыцаря-то? – осторожно поинтересовался Павел.

«Фашистяга» горделиво приосанился, видать, понял, о чем зашла речь:

– Дадут достаточно! Я – комтур, а выкуп за рыцаря – честь.

– Во как! Он и русский знает! – боярич удивленно хлопнул ладонью по столу.

– Куда хуже, чем оглан, – хохотнул Митоха. – Извиняй, господине – ничего, что мы с тобой за одним столом?

– Ничего, – чуть подумав, серьезно ответил Ремезов, понимал, насколько это для средневековых людей важно – кто, где и с кем сидит. – Вы не холопы, не челядь – люди, можно сказать, почти что вольные – закупы. Долги отрабатывать – в том зазору для чести нет, с каждым может статься.

– Я, я, – неожиданно закивав, рыцарь продолжил по-немецки.

– Он говорит – долги всегда отдавать надо, – перевел до того молчавший монгол. – Правильно, хорошо сказал. Посмотрим, как сам отдаст – когда привезут выкуп.

– Хо! – удивился Павел. – Это ты, господин сотник, еще и немецкий знаешь?

Ирчембе-оглан улыбнулся:

– Как в ордене говорят – знаю, осенью выучил, а так у каждого немца – свой говор. Иногда и друг друга не поймут, хуже, чем у нас в степи.

– Одначе русскую-то речь ты добре ведаешь!

– Ее давно знаю. В Булгаре-граде учил у торговых гостей.

В ожидании выкупа просидели до вечера, павших же договорились похоронить завтра, как и положено – ну, не на ночь же глядя?

Странно, но к пленному немцу, похоже, никто личной вражды не испытывал, наоборот, относились со всем уважением, даже перевязали ушибленную руку. С купцом-то все было понятно – коммерция, а вот староста Твердислав… Не так уж и мало его людей в утренней схватке погибло.

– А мы ему всех пленных кнехтов оставили, – пояснил по ходу дела Митоха. – В холопи, или продаст. В Новгороде Великом людской торг знатный, выручить можно изрядно!

В средневековом Новгороде – процветающая работорговля? Павел покачал головой: сие как-то не очень вязалось со всеми школьными и вузовскими учебниками. Но ведь наемник-то, наверное, знал, о чем говорил.

– А я язм-то, друже боярин, тебя подозревал, – снова напомнил купчина. – Потом уж узнал, как ты бился, едва голову не сложив.

– Да, – коротко кивнул боярин. – Похоже, подставили меня.

– Подо что подставили, господине?

Ремезов посмотрел на Митоху:

– С чернявым тем разобрались?

– Разобрались, господине, – вместо наемника отозвался Окулко-кат. – Он немцев привел, с Охряткою подлым сговоряся. Пытали мы чернявого да на березе за дела такие повесили. Он и крыж тебе прилепил – Охрятко-злодей.

– Повесили, говорите, – Павел хватанул браги. – Ну, и поделом, наверное. А Охрятко?

– Убег.

Выкуп за рыцаря Конрада фон Остенведе привезли вовремя – еще даже не начинало темнеть. Все честь по чести, как и договаривались: две дюжины серебряных монет, хороших, чеканенных в славном городе Бремене, четыре больших соляных круга, да две золотые братины. Что и говорить – неплохой выкуп.

Тевтонца больше никто не задерживал, тот и откланялся, хлебнув на дорожку квасу. И, прощаясь, та-ак сверкнул глазами… Нехорошо, недобро сверкнул.

– Может, и его лучше было б повесить? – поглядел вслед крестоносцу Ремезов. – Ну, как за выкупом своим с кнехтами явится? Или отомстить…

– Не явится, – махнул рукой Твердислав. – Монголы рядом, да и отрядец этот немецкий нынче далеко от своих мест забрел – двух рыцарей потерял, да еще кнехтов. Магистр за такие дела не похвалит. Ну, и обещали мы… уж коли на выкуп договорились, так чего уж теперь пенять? Сразу надо было вешать или голову рубить.

Сотник Ирчембе-оглан тоже в гостях долго не засиделся: кликнул своих да и был таков, едва и видели, Павел не успел у него и про Субэдея спросить. Да и что толку спрашивать-то? Что, потом с монголами ехать? А людей своих куда – Неждана, Окулку-ката и прочих? Да! Гаврила погиб и еще несколько парней – все это было грустно.

Похоронив павших, поредевшая дружина заболотского боярина Павла, как и уговаривались, сопроводила купца Тихона до Волыни и, получив расчет, отправилась в обратный путь – в родные смоленские земли. Снова скрипел под копытами снег, парни перешучивались – еще бы, заработали и головы не сложили, Бог миловал – а Окулко-кат бренчал себе что-то на гуслях. Наемник Митоха тоже что-то мычал себе под нос, радовался, грустил лишь один Ремезов, да и то недолго. Не вышло в этот раз с Субэдеем, так получится в следующий – эка беда! И нечего за ним в Венгрии да в Польше гоняться – куда удобнее на обратном пути встретить, или в низовья Волги-Итиля, туда, где будущая Орда раскинется, с купцами податься. Почему бы и нет?

Правда, может, никакого резонанса и не случиться – тоже ведь все вилами по воде писано. Однако ж что-то делать все равно надобно… как та лягушка, что, молоко в масло взбив, из крынки глубокой выбралась.

Глава 8
Донос

Декабрь 1240 г. Смоленское княжество

До Смоленска добрались быстро – за десять дней, что и понятно – ехали-то почти налегке, не связанные обозом. Да и подморозило, замело снежком ручьи да болота. И все же, выйдя к Днепру, дружинники еще больше прибавили скорость, всем хотелось поскорее попасть домой, да, справляя дела, дожидаться веселья – светлого праздника Рождества Христова. Погода благоприятствовала: искрил на солнце снег, над головами всадников ярко голубело небо, а морозец стоял небольшой, за щеки да за нос не хватал, не вредничал.

Ремезов по пути размышлял обо всем помаленьку, больше же – о средневековых людях, с кем бог знает сколько еще предстояло жить. Во многом эти люди были близки, но во многом и непонятны – и на мир они смотрели совершенно иначе, и ко всему относились по-другому, хоть к той же человеческой жизни: эвон, налетели на обоз, на деревню орденские немцы, а на них опосля – татары. Многих поубивали-ранили, и что? Да ничего такого особенного, убитых схоронили, раненых, кого смогли – вылечили, кого не смогли, опять же – на погост, и никто ни о ком не переживал особо, не плакал. Средние века – человеческая жизнь почти совсем ничего не стоила, Бог дал – Бог и взял. Обычная простуда – и та болезнь иногда смертельная, ежели в пневмонию или в бронхит перейдет, не говоря уж о всякой там чуме, холере. Заговорами да травками антибиотики не заменишь, вот и мерли, в первую очередь, конечно – дети, да и взрослые-то до старости доживали редко.

Павел, наверное, и не заезжал бы в Смоленск, да дружинники настояли – уж больно хотелось привезти родичам гостинцы, уговорили боярина пустить на это дело целый соляной круг.

Целый!

Соляной!!

Круг!!!

Ремезов согласился легко – не понимал еще до конца всю цену соли, улыбался, радовался вместе со всеми, когда показалась за излучиной колокольня Троицкого монастыря, а за ней – в нескольких верстах, у Смядыни-реки – и Борисоглебский храм.

Сделав остановку, заглянули по пути к инокам, помолились, погибших помянули. Блюдя Рождественский пост, мяса не ели, пробавлялись все дни болтушкою из мучицы, да, малость оскоромясь – рыбою. Ну, что делать-то, не совсем же голодными домой из дальних краев добираться? Да пусть даже и не из дальних, впрочем, для кого как – для купца или наемника, как Митоха – из Смоленска в Менск – не расстояние, что же касаемо крестьян – смердов и прочих, – то для них и это даль несусветная, почти что край света.

Там, в храме Бориса и Глеба, боярин один был со свитою: чернобровый, пожилой – лет сорока – мужчина в длинной, крытой узорчатым аксамитом, собольей шубе. Все, молясь, на Павла посматривал искоса, потом, на улице уже, подошел:

– Не Петра ль Ремеза, боярина, сынок?

Ишь ты, узнал.

Павел не стал отпираться, признался – мол, он самый.

– А язм – Кречетов Иван, сосед ваш, – улыбнулся в бороду боярин. – О-от таким малым тебя еще помню.

Показал рукой – от земли на вершок, потом посмурнел:

– Мыслю, не ведаешь ты, Павлуша, о том, что батюшка твой, Петр Ремез-боярин – два дня уж как помер!

– Как помер?! – эхом откликнулся молодой человек, еще не зная, каким образом на сию худую весть реагировать.

С одной стороны, полагалось бы изобразить сыновнее горе, а с другой… все ведь знали, что отношения меж старым боярином и его юным отпрыском добрыми назвать уж никак было нельзя. И все же, наверное, лучше было бы лицемерить. Павел и хотел уж было закатить глаза да скорбно поджать губы, однако не дали:

– Да вот так, преставился батюшка твой Петр Ремез, – боярин перекрестился, оглянувшись на храм.

Ремезов поник головой:

– Пойду-ка, за упокой свечку поставлю.

– И то дело, – Кречетов одобрительно тряхнул бородою и, чуть подумав, справился: – А ты что ж, не у себя в Заболотьях?

– Да нет, – пожал плечами Павел. – Так, ездил тут по одному делу.

Большего, естественно, не сказал – зачем посторонним людям знать о его заботах?

– А братья-то твои, Анкудин с Питиримом, гонца в Заболотье послали. За тобой – на похороны позвать. Ай-ай-ай, – боярин почмокал губами. – Промахнулись. Хорошо хоть я тебя по случайности встретил, езжай-ка, брате, в Ремезово, к отцу – не с живым, так хоть с мертвым помиришься.

От такого совета деться было абсолютно некуда, пришлось поворачивать в родовую вотчину, правда, всех дружинников Павел с собой не взял – пущай себе едут домой, что им там, на чужих поминках делать? Оставил только Митоху – он все равно чужак, да Окулку-ката – тот сам с боярином вызвался, ох, и любопытственный же был человек! Так и поехали втроем – все лучше, чем одному-одинешеньку.

Большое – в пятнадцать дворов – село Ремезово, с деревянной худой церковью и укрепленной высоким тыном боярской усадьбой, встретило новых гостей колокольным звоном. Как раз поспели вовремя – в церкви творили молебен за помин души новопреставившегося Ремезова Петра, слуги старого боярина Павла узнали – проводили к амвону… Там он и встал, рядом с двумя молодцами – сутулым, седым – и толстощеким, кудрявым. Судя по тем отнюдь не отличавшимся особым добродушием взглядам, которые молодцы время от времени бросали на молодого боярина – это и были его родные братья, Питирим с Анкудином.

Как вскоре выяснилось, мыслил Ремезов верно: Анкудин оказался сутулым и седым, а Питирим соответственно – щекастым и кудрявым. Оба приветствовали младшего братца скупо, даже не поболтали за жизнь, Анкудин что-то хмыкнул, а Питирим лишь молча кивнул. Что ж, спасибо и на этом – те еще были родственнички!

Похороны прошли быстро и без особых эксцессов, если не считать профессионального горестного воя специально нанятых плакальщиц, за которых – как и за всю церемонию – пришлось заплатить в том числе и Павлу, о чем не преминули напомнить братья. Не вместе, каждый по отдельности подошел:

– Того-этого… на поминки б скинуться по-людски.

– Дай-ка, Павлуха, на похороны – не все ж нам с Анкудином.

– Полкруга соляного хватит?

– Смотря какой круг.

– Да вона!

Полкруга хватило с избытком, соль в те времена – валюта очень даже конвертируемая, почти как доллар. Павел, правда, подозревал, что братцы его обманули, вполне хватил бо и трети круга, может быть – и четверти. Ну да ладно, за-ради похорон усопшего батюшки…

Боярин Петр Онфимович Ремез – суровый, желтый с лица, мужик с огромной – во всю грудь – бородищей, даже лежа в гробу не вызвал у Ремезова никаких сыновьих чувств… как, судя по выражению лиц, и у братьев. Оба, кстати, явились на похороны-поминки с женами; супруга старшего, сутулого и тощего Анкудина, походила на старый речной буксир с покатыми бортами и толстой трубой – носом, спутница жизни среднего братца, Питирима, наоборот, напоминала обликом вяленую воблу. Обе даже не пытались выдавить из себя слезу – а зачем? Плакальщиц наняли – вот пусть те и плачут.

Пока прощались с умершим да ждали, покуда засыплют могилу, промерзли на суровом ветру, и, еле дождавшись, когда приглашенный из местной церкви дьячок прочтет молитву, ускоряя шаг ломанулись к усадьбе, где были уже накрыты столы, как водится – отдельно для мужчин, отдельно – для женщин. Вообще, жонкам в те времена воли не давали – рожай детей каждый год да за домом следи – вот и вся вольница. Иногда выйдет замужняя дама к гостям – так, показаться, закупоренная вся, почти как в парандже, только что лицо видать, а волосы убраны. Может, если б супружницам братовьев волосы-то распустить да приодеть по фигуре – так и ничего себе показались бы, однако, увы – не по правилам то, не по местным понятиям. С распущенными-то волосами замужней выйти – да все равно что голой!

За столом, на поминках, сперва сидели молча, поминали овсяным киселем с медовухою, опосля слуги и другую закуску принесли – холодец с кашей ячневой, капусту квашеную, соленые рыжики да грузди, с зайчатиной пироги, да три вида ушицы – налимья, щучья да осетровая. Всего-то три вида! Павел-то почти сразу наелся, да так, что едва отдышаться мог, однако ж по шепотку, шелестевшему промеж других гостей, понял, что стол-то, оказывается, был так себе – бедноватый.

– Пожадничали хозяйки-то, – хватанув кружицу медовухи, доверительно поделился с Павлом сосед по лавке – грузного вида мужик в синей поддеве доброго немецкого сукна. Про «доброе сукно» он, кстати, сам и сказал – похвастался, типа как раньше, в СССР, обыватели любили бахвалиться – «а у нас югославская стенка», «а у нас машина»… А глупни точно так же – а у нас «Лексус», «жип»… Вот и эти, средневековые туда же – «доброе немецкое сукно».

– За двух девок-челядинок целую штуку выменял, – смачно пожирая капусту, продолжал хвастать сосед. – Доброе сукно, доброе – век носи, не сносить!

– А как же, доброму человеку – и платье доброе, – подольстился к соседу Ремезов.

А почему б и не поддержать разговор? Заодно и про братовьев выспросить.

После выпитого хмельного гости уже и совсем позабыли, по какому поводу они все здесь собрались: кто-то жрал в три горла, кто-то рыгал, кто-то смеялся, а вот в дальнем углу гнусаво затянули похабную песню про трех «бляжьих жонок».

Веселая оказалась песня, в иной момент Павел с интересом послушал бы, но пока был занят – соседа расспрашивал. Тем более что хлебали они налимью ушицу из одной миски, а холодец – блюдо на пятерых-шестерых – кто дотянется, отдельной тарелки ни у кого не было, не те времена. Звали соседа – Микола Хрястов, и был он, как понял Ремезов, «вольным слугом», но гордо именовал себя «боярином», только что «корочки» не показывал за неимением таковых, типа «помощник депутата Государственной думы» или «начальник Следственного комитета». С лица не особо видный – обычное такое, вполне нормальное, с куцей бороденкой, лицо – боярин Хрястов поболтать очень даже любил, видать, совсем одичал в своей деревеньке за лесами да за болотами, и теперь рта не закрывал, Павел только успевал слушать да время от времени, прикладываясь к кружке, направлять беседу в нужное русло. И много чего узнал!

Оказывается, его родные братцы, пользуясь тяжелой болезнью отца, уже давным-давно поделили промеж собой и его земли, и людишек, и даже утварь кухонную. И это было вполне по-русски, в Западной Европе, к примеру, такой фукус бы не прошел – там действовало правило «майората» – все наследство доставалось старшему сыну, а все остальные – свободны.

Делили – буквально каждый ухват – вовсе не по-братски – до междоусобной войны доходило, даже князь смоленский Всеволод Мстиславич вмешивался, охолонивал. Но вот поделили все ж таки, договорились, кому что… Младшего братца, конечно, в расчет не приняли. А на что ему? Молодой ишо, и так перебьется. Кстати, а Заболотица-то – батюшкина деревенька – и по какому праву ею Пашке владеть? Ему и княжьих выселок хватит! Впрочем, и их можно того… прибрать…

– Так что ты, Павлуша, братцев-то своих пасись, – дернув кадыком, по-свойски предупредил Хрястов. – Кабы они у тебя земельку не отобрали.

Павел выпятил грудь:

– Пущай попробуют! Чай, и я не в поле найден – повоюем, посмотри еще, кто кого?

– Не, Павлуша, воевать им с тобой несподручно – князь же предупредил строго-настрого, чтоб никаких смут! Если только наймут кого… Да и то навряд ли – больно уж жадны оба.

Гости все время за столом не сидели – то и дело выходили на улицу, развеяться, а кое-кто периодически заваливался спать либо прямо тут, в трапезной, либо в горнице, либо – чаще всего – в людской. Долго, впрочем, не задержались – почившего боярина, как и его сыновей, никто особенно-то не жаловал, да и угощенье скоро закончилось. Тем более старшие Ремезовы-братцы всем своим угрюмым видом словно бы говорили гостям – а не пора ли и честь знать?

Еще и смеркаться не начинало, а половина трапезной опустела, а немного погодя убрались и оставшиеся гости – тех, кто уже успел упиться, под руки утащили в сани слуги. Распрощался и Микола Хрястов:

– Здрав буди, Павлуша, не бедствуй! Может, когда и свидимся.

Павел вышел проводить нового своего знакомца, даже рукой помахал вослед саням, а когда вернулся обратно в трапезную – за столом уже и не было никого, лишь в дальнем углу храпело вконец упившееся никому, видимо, не нужное, тело.

– Опочивать не хочешь ли, господине? – сладеньким голоском осведомился вьюном проникший сквозь приоткрытую дверь кривобокий, небольшого росточка, человечек со сморщенным и каким-то желтым, словно у гепатитного больного, лицом.

А, может, и в самом деле – больной. Не заразил бы!

Молодой человек инстинктивно попятился и громко спросил:

– А ты, вообще, кто?

– Тиун боярина помершего. Олексой зовут, – тряхнув реденькой бороденкой, мужичок, кренясь на левый бок, повернулся к двери и, угодливо изогнувшись, молвил:

– Идем, господине, опочивальню твою покажу.

– Постой! – подозрительно сверкнул глазами боярин. – А слуги мои верные где?

– Слуги? А, один с бородищей и гуслями, другой – с мордой ровно сундук?

– Ну да, эти, – Ремезов невольно улыбнулся – тиун-то оказался вовсе не дураком, все верно подметил. – Так где они?

– Так в людской или на кухне, где им еще быть, господине?

– Хорошо, – мотнул головой боярич. – Говорить с ними хочу… А уж опосля – спать. Да! Братцы мои где, уехали уже?

– Не, господине, тут. Боярские опочивальни заняли, по старшинству, а уж тебе, не гневись, в гостевой стелено.

Павел махнул рукой:

– В гостевой так в гостевой. Ладно, веди к слугам.

Он все ж сильно запьянел, и вот только сейчас, вечером, это почувствовал: голова этак приятственно кружилась, ноги слегка заплетались, а на лицо так и норовила наползти самая дурацкая улыбка.

Хорошо хоть Окулко-кат с Митохою нашлись быстро, правда, не в людской, на кухне, у печки. Окулко, тихонько звеня гуслями, веселил кухонных девок, наемник же, сноровисто работая большой деревянной ложкою, с аппетитом дохлебывал прямо из котла остатки щей.

– О! – завидев боярина, опустил гусли палач. – Вот и господине наш! Какие указания-приказания будут?

– Да какие… – скосив глазом на девок, пожал плечами молодой человек. – Вижу, разместились вы неплохо, с удобствами. Переночуем, да завтра с утра – домой.

– Вот и славно, боярин, – дохлебав, наконец, щи, Митоха поставил котел на пол и, вскочив на ноги, прошептал Павлу на ухо: – А за брательниками твоими, господине, я б проследил. Не нравятся они мне что-то!

– Мне и самому не нравятся.

Да, вот уж достались родственнички – словом с братцем молодшим не перемолвились, так, цедили что-то брезгливо через губу.

Гостевая опочивальня Ремезову неожиданно понравилась – пусть небольшая, зато уютная, – а с этим в средневековье были большие проблемы – то дуло изо всех щелей, то жарило, то дым глаза ел.

Небольшое слюдяное оконце выходило… бог знает, куда оно выходило, снаружи уже стемнело, и сквозь тонкие пластинки слюды уже сложно стало хоть что-нибудь разглядеть. На широком подоконнике стоял небольшой сундучок – пустой, как немного погодя убедился Павел. Напротив широкой с не шибко толстой периной, лавке, застеленной лоскутным покрывалом, расставил кряжистые ножки неширокий стол, на котором стоял тяжелый шандал с тусклой свечою, в мерцающем свете которой шарились по углам темные глубокие тени. И это тоже придавало комнате своеобразный уют, тем более что Ремезов с детства не любил слишком яркого света. Одна из стен гостевой представляла собой обмазанную глиной печку, топившуюся из соседнего помещения, и сейчас источавшую приятное томное тепло. Пожалуй, даже можно сказать, что в опочивальне было жарковато.

Поставив на стол принесенный с собою кувшин с квасом – «буде, господине, захочешь пить», – кривобокий тиун, поклоняясь, удалился.

Кружку забыл – стаскивая рубаху, незлобиво подумал Павел и уж собрался было загасить свечу да укладываться спать, как вдруг в дверь тихонько постучали. Скорее всего тиун – кружку принес.

Так и вышло – принесли кружку. Только не тиун, а юная чернобровая особа с толстой девичьей косою и в длинном безрукавном платье поверх белой полотняной рубахи. Голову девушки прикрывала широкая повязка с вышивкой, и эта повязка, и платье казались весьма простенькими, без всяких особых излишеств – одна только вышивка, никаких тебе жемчугов, злата-серебра, самоцветов. На тонких девичьих запястьях синели браслетики – дешевенькие, стеклянные.

Прислуга. Холопка или – вернее – челядинка. Симпатичная, тут уж ничего не скажешь, личико приятное, золотая коса, глаза большие, карие, с отражавшимся в них огоньком свечки. Словно золотистый чертик плясал.

Улыбнувшись, девушка поставила кружку на стол и снова поклонилась:

– Велено тебе, боярин, постелю нагреть.

– Постелю?

Павел недоуменно хлопнул глазами, а дальше уже и вовсе, мягко говоря, удивился – когда девушка, ничуть не смущаясь, скинула с себя платье, а вслед за ним и рубаху. Пухленькая, большегрудая, сильная – настоящая русская Венера.

– Эй, эй, ты что делаешь-то… – начал было Ремезов, да тут же и заткнулся: скользнув в постель, девушка прижалась к нему всем своим горячим телом, с жаром целуя в губы.

Молодой человек и не сопротивлялся – еще бы! Раз уж тут так принято, чтоб гостей девками угощать… очень хороший обычай, о-о-чень…

Целуя девичью грудь, Павел совсем скоро и думать забыл – где он и с кем. Просто наслаждался неожиданно свалившейся любовью, прижимая к себе крепкую и ласковую деву. Какие у нее были глаза! Грудь! Бедра…

Незнакомка тоже завелась уже, задышала шумно и томно, дернулась… застонала…

И оба воспарили в такую высь, откуда потом очень не скоро вернулись. Или это просто так казалось, что не скоро…

– Господине, а ты про Литву поганую знаешь?

– Немного.

– Расскажешь мне?

– Если хочешь… Тебя хоть как звать-то, красавица?

– Настена.

– Хорошая ты, Настена… Знаешь о том?

– И ты, господине – ласковый… И много чего умеешь, от чего… – девчонка неожиданно зарделась. – От чего так хорошо, аж до сих пор голова кружится.

При таких словах Ремезову и самому любопытно стало – чего ж он такого умеет-то? Ну, ласкал, целовал, гладил… вроде, как всегда, а вот, поди ж ты – ублажил женщину, аж сомлела вся… до сих пор еще млеет.

Увы, млела Настена недолго – не дали, застучав в дверь, позвал мерзким голосишком кривобокий Олекса-тиун:

– Настена, эй, дева! Братец к тебе, погостить.

Погостить… Ремезов не удержался, хмыкнул, глядя, как выскользнувшая из постели девчонка резво натягивала рубаху. Погостить… это ночью-то? Правда, сейчас, пожалуй, еще вечер – часов восемь, девять – детское время. Однако по здешним понятиям – самая что ни на есть ночь. Вечер – этого когда солнышко только что село, и когда сумерки блестят, фиолетятся, а уж ежели совсем темно – ночь.

– Братик мой молодший – ловчим у нас, – прощаясь, пояснила Настена. – Зимой на заимке дальней живет, на усадьбе гостит редко. Ой! – девчонка вдруг хлопнула в ладоши и засмеялась. – Чай, гостинец привез! Рябчика вкусного или зайца… Посейчас и сготовим на кухне с девами – наедимся!

Во! Уже и о любви забыла – поесть б рябчика! Даже не поцеловала на прощанье, лишь поклонилась в дверях, да тут же и выскользнула. Ну, понятно – брат с заимки приехал, гостинцев привез.

Ушла. Словно и не было ничего. Лишь свечка, потрескивая, горит, тает. И еще интересно, с чего бы это Настена про Литву спрашивала? Может, родичи там у нее?

Приподнявшись на ложе, молодой человек подул на свечу – загасить. Пламя дрогнуло, заскворчало, однако не погасло а, наоборот, разгорелось еще сильнее. Чертыхнувшись, Павел поднялся на ноги… и тут же юркнул обратно под покрывало – в дверь снова постучались. Интеллигентно так, негромко… однако – настойчиво.

Эх, надо было на крючок запереться – а то ходят тут всякие, спать не дают! Поди, тиун за какой-нибудь надобностью – кто же еще-то?

– Господине, можно к тебе?

Нет, не тиун – голос женский.

Настена вернулась!

– Ну, заходи, сделай милость.

Скрипнула дверь. Дрогнуло пламя. Переступив порог, поклонилась закутанная в накидку фигура. Нет, на Настена, но тоже юная девушка – правда, чуть повыше ростом, темненькая, смуглая даже.

– Ты, девица, кто?

Вспыхнул в темных очах огонь… на устах заиграла улыбка:

– Я – Ксения. Настены вместо – постельку погреть.

Ах, вон оно что!

Молодой человек уже ничему не удивлялся. Погреть так погреть. Откинул покрывало да пригласил: