Текст книги "Опальные воеводы"

Автор книги: Андрей Богданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Царь авансом обвинил отъезжего князя в ужасах войны против «христиан» на стороне «врагов христианства», поскольку среди германцев и литовцев «нет христиан». Как вероотступник Курбский «ради тела погубил душу», «разъярившись на человека – выступил против Бога», потому что «кто противится власти – противится Богу».

Рабы должны безусловно повиноваться своим господам, на разные лады повторяет Грозный. «Изменив» царю, беглый князь «погубил не только свою душу, но и души своих прародителей – понеже по Божьему изволению Бог отдал их души» и души всех их потомков в вечное рабство семейству великих князей Московских.

А у безбожных народов какая может быть власть? «Там ведь у них цари своими царствами не владеют, а что укажут им рабы их – так и управляют». Главное преступление Курбского и его товарищей-беглецов в том, что они «не захотели жить под властью Бога и нас, данных Богом владык своих, в послушании и повиновении, а захотели жить по своей воле!»

Царь – единственный владыка, равный на земле Богу, Христу. Тогда Курбский – Иуда-христопродавец. Царю позволено все – только не оказаться под властью своих рабов. «Даже во времена благочестивейших царей можно встретить много случаев злейшего мучительства»; «вспомни величайшего из царей, Константина: как он, ради царствия, сына своего родного убил!»

Воспевая кровожадную свирепость абсолютной власти, Грозный отмечает, правда, что ему ни к чему совсем истреблять подданных: «На зайцев потреба множество псов, на врагов же – множество воинов; кто, имея разум, будет без причины казнить своих подданных!» «Доселе русские владетели не отчитывались ни перед кем, но вольны были подвластных своих жаловать и казнить, а не судились с ними ни перед кем». Казни подлежит тот, кто усомнится в праве самодержца казнить и жаловать, как тому заблагорассудится!

Воистину бежавший от столь «божественной власти» губит свою душу. Грозный хотел было обвинить Курбского в корысти: «ты бежал не от смерти, а ради славы в сей маловременной скоротекущей жизни и богатства ради». Но тут же проговорился: «Если ты праведен и благочестив, по твоим словам, почто убоялся неповинной смерти, ибо это не смерть, а преобретение?!.. Почто не изволил от меня, строптивого владыки, пострадать и венец жизни наследовать?!»

* * *

Этот, с позволения сказать, «аргумент» – как посмел не пострадать? – пережевывается историками не одно столетие. В конце XX века К. Плешаков в историческом очерке политической эмиграции похвалял Курбского как борца с тиранией, в то же время принижая его сравнительно с митрополитом Филиппом Колычёвым, низвергнутым с престола и убитым за выступление против опричнины.

В действительности эти два подвига противостояния зверской власти не сталкиваются. Именно Курбский лучше всех рассказал о самопожертвовании святого Филиппа и других духовных лиц. Но К. Плешаков пошёл дальше и фактически обвинил Курбского, отъезд которого, дескать, привел к усилению репрессий в России. [23]23
  Дилемма Курбского // Новое время. 1990. № 36.


[Закрыть]

«Дилемма Курбского» сознательно запутывается: сталкивая между собой людей «доброй совести», от имени которых говорил князь Андрей Михайлович, нас уводят от основного вопроса, дабы осталось неясным, сколь колеблется интеллигенция в простом моральном выборе между мучителем и мучениками, гонителем и гонимыми.

Именно четкость постановки Курбским проблемы выбора между «человекорастерзателем» и «святыми мучениками, новоизбиенными от внутреннего змия», сделала князя крайне неудобной фигурой русской истории. Отвечая на такой вопрос, русский и в особенности советский интеллигент не мог, по своему обыкновению, и власть уважить, и совесть по возможности соблюсти.

Оставалось или открыто толковать трагедию царствования Ивана Грозного применительно к подлости, или пойти окольным путем, породив сомнения в моральном смысле позиции Курбского путем изобличения его во всяких непристойных действиях и помыслах. Конечно, между истиной и её глашатаем связь не однозначна, но на уровне повседневного сознания эти предметы далеко не всегда разделяются.

Замарав Курбского, историки и писатели низводят его истину на уровень писаний Грозного и получают возможность «отдавать должное» то одному, то другому, избавив себя от главной проблемы морального выбора. Воистину это выглядит весьма «академично», хотя в основе своей ошибочно.

Все науки о человеческих отношениях опираются на моральный критерий. Сторонники их «объективизации» – проще говоря, обесчеловечивания – вопиют, что мораль изменчива. Но базовые моральные постулаты меняются значительно медленнее, чем основы так называемых «точных наук», хотя, как любое знание, должны развиваться.

Может ли предвидение дальнейших усовершенствований заставить нас отказаться от оценок сегодня? Нелепый вопрос, но именно с его помощью многие упорно и настойчиво пытаются удалить мораль из «объективного исторического исследования».

* * *

Считают, что Курбский быстро получил письмо Грозного и составил ответ, с горечью посмеявшись ярости, злобе и ядовитости писания царя «великого и во всей вселенной славного». Нелепо нахватанные цитаты из Священного Писания, «тут же о постелях, о телогреях и иное многое – воистину словно неистовых баб басни». Послание Грозного, по словам Курбского, написано «так варварски, что не только учёным и искусным мужам, но и простым и детям удивительно и посмеятельно».

Князю было грустно, что на «оскорблённого и без правды изгнанного» царь бросается с такой неистовой злобой: «Уже не разумею, чего ты от меня хочешь»; мало разве убивал и грабил? Поразмыслив, Курбский решил не спорить с царем на земле, но возвысить голос на Страшном суде «вкупе со всеми избиенными и гонимыми».

Это письмо он не отправил. Андрей Михайлович занимался более полезными делами, в частности писал, дополнял и редактировал свою знаменитую «Историю о великом князе Московском», – лучшее до сего времени обличение тирании Ивана Грозного и одновременно вечный памятник мученикам Святорусской земли, пострадавшим за «добрую совесть».

«Историю о великом князе Московском» упорно пытались привязать к определенным политическим событиям, представить своего рода прокламацией против кандидатуры русского царевича или царя на корону в Речи Посполитой периода бескоролевья (1572–1573). Однако Курбский не использовал своего сочинения в столь прикладных целях и не распространял в списках по крайней мере до конца 1575 года, когда вставил в текст рассказ о боях Волынского полка с татарами.

«История» была обращена к потомкам: недаром Андрей Михайлович закончил её гневной отповедью подлецам-историкам, которые ныне и присно будут оправдывать царя-зверя, выступая в союзе с губителями Отечества. Памяти грядущих поколений предал Курбский огромный материал о героях-мучениках, сведения о которых собирал долго и кропотливо. Многие из них, как ясно свидетельствуют учёные комментарии к изданиям «Истории», были не только истреблены самодержавием со всей родней, но и старательно «забыты» на Родине.

* * *

Курбскому не нужно было оправдываться и как-то вымещать свои «личные обиды». В этом остро нуждался Грозный, не забывший первого письма Андрея Михайловича и через 13 лет.

В 1577 году, после кровавой резни в Ливонии, отвратившей от России сердца всех порядочных людей, царь разразился кучей хвастливых посланий своим противникам – в первую очередь Курбскому.

Вновь мелочно оправдываясь и злобно бранясь, Грозный кичится ужасами своей победы, твердит, будто «наступающей крестоносной хоругви никакая бранная хитрость не потребна». Злодей уповает на милость Божию: «Ибо если и многочисленнее песка морского беззакония мои… может (Бог) пучиною милости своей потопить беззакония мои!»

Захватив Вольмар (вскоре, впрочем, оставленный), царь видит в своей победе моральное торжество: «Ведь вы говорили – нет людей на Руси, некому стоять – а ныне вас нет, кто же ныне завоевывает претвердые грады германские? Это сила животворящего креста!»

У Курбского не было ни времени, ни желания отвечать. Как и все западные соседи Российского царства, он собирался на войну. Только 3 сентября 1579 года, на третий день после взятия Полоцка, князь завершил свое ответное послание (которое начал писать, возможно, несколько ранее).

Андрей Михайлович совершенно справедливо заметил, что войска Ивана Грозного порабощали Лифляндию не «силою животворящего креста», но «под сенью разбойничьих крестов». Иначе не был бы Двинск отбит королевскими казаками, а Венден – самими латышами, когда польско-литовское войско ещё и с места не двинулось: «И потому ясно, что не Христовы это кресты, а крест распятого разбойника, который несли перед ним».

Но поражение русских вовсе не радует Курбского. «Гетманы польские и литовские ещё не начали готовиться к походу на тебя, – с горечью писал князь, – а твои окаянные воеводишки, праведнее сказать – калики, из-под сени этих твоих крестов выволакивались связанные, а здесь, на великом сейме, где бывает множество народа, подверглись общим насмешкам и ругательствам, окаянные, к вечному и немалому позору твоему и всей Святорусской земли и на посрамление народа – сынов русских!»

Курбский обвинял Грозного в разорении страны и погублении, вместе со «злыми и прелукавыми ласкателями», всего Отечества. Именно тогда обрушились на Россию другие Божьи кары: голод, мор и варварский меч.

Горестно поминал Андрей Михайлович поход Девлет-Гирея (1571): «преславного града Москвы внезапное сожжение, и всей Русской земли опустошение… и в бегство царя… обращение. Как здесь нам рассказывают – будто бы хоронясь тогда от татар по лесам с кромешниками твоими едва ты от глада не погиб!

А прежде тот мусульманский пес, – писал Курбский, – когда ты богоугодно царствовал, перед наименьшими слугами твоими в Диком поле бегая, места не находил, и вместо нынешних превеликих и тяжких даней твоих, коими ты подкупаешь его на христианскую кровь, нашими саблями, воинов твоих, была дань в басурманские головы заплачена!»

* * *

«Издавна кровопийственный род!» – не без оснований пишет Андрей Михайлович о великих князьях Московских. Но когда речь идет о бедствиях Русской земли, пусть и вызванных царскими злодеяниями, князь страдает слишком сильно, чтобы помнить о ненависти к роду Грозного.

«О горе нам! – восклицает Курбский, – …видел я… постыдное и сверх всякой меры позорное поражение твоё и войска твоего, погубил славу блаженной памяти великих князей русских, прародителей твоих и наших…

А ныне к этому добавил ты и другой срам прародителям твоим, позорнейший и тысячекратно горчайший: град великий Полоцк со всею церковью, то есть с епископом и клириками, с воинством и народом предал в своём же присутствии…

Ныне собравшись со всем воинством, в леса забившись, как хороняка и бегун… хотя никто не гонится за тобой, только совесть твоя в душе вопиет, обличая за прескверные дела твои и бесчисленные кровопролития. Тебе только и остаётся, что браниться, как пьяной рабыне, а что воистину подобает царскому сану – то есть суд праведный и оборона – все уже исчезло…»

Да и как царю оборонять государство и одерживать победы, если лютость его, по словам Курбского:

«Погубила… бесчисленных воевод и полководцев, благородных и пресветлых в делах и разуме, и в военном деле искушенных от самой юности, и в руководстве войсками всем ведомых мужей – все лучшее и крепчайшее в битвах для одоления супостатов, – ты различными смертями растерзал и целыми родами погубил без суда и без права, приклонивши ухо… к презлым ласкателям, пагубникам Отечества.

И погрязнув в таковых сквернах и кровопролитии, посылаешь в чужие земли под стены чуждых градов великую христианскую армию без искусных и знаменитых полководцев, не имеющую к тому же мудрого и храброго предводителя… что бывает в войске всего погибельней и мору подобно.

Посылаешь армию без людей, с овцами и зайцами, не имеющими доброго пастыря, которые по ветру гонимого листа боятся, – как и в прежнем своём послании писал я тебе о каликах твоих, их же воеводишками силишься бесстыдно делать вместо тех храбрых и достойных мужей, которые перебиты и разогнаны тобой!»

Полоцкая катастрофа потрясла Курбского, узревшего возможность военного разгрома Московской Руси, обескровленной террором. При Грозном это было неизбежно. Князь разрывался между мало реальными планами истребить царя или хотя бы временно образумить его.

Не склонный к бессмысленной брани, Курбский писал Грозному в надежде вызвать «истинное покаяние» царя. Этим он начал письмо и закончил в нововзятом Полоцке призывом:

«Вспомни прошедшие дни и возвратись! Доколе, безумный, бесчинствуешь против Господа твоего? Разве не пришёл час образумиться, и покаяться, и возвратиться ко Христу, пока ещё не исторглась душа из тела, ибо после смерти не опомнишься, а в Аду не исповедуешься и не покаешься! Ты же бывал мудрым…»

* * *

Через 12 дней, 15 сентября 1579 года, когда царские войска потерпели новое сокрушительное поражение в крепости Сокол, Курбский вынужден был дополнить свое послание четкой постановкой вопроса о судьбе Московского царства. Прежде, при благочестивом царе, писал Андрей Михайлович (отложив ввиду тяжести ситуации обличение гнусного нрава молодого Грозного), Русь шла к победам.

«За тобой и ради тебя все добрые люди следовали за крестоносными христианскими хоругвями. Народы различные варварские не только городами, но и целыми царствами покорялись тебе, и перед полками христианскими шёл архангел-хранитель с воинством его… и животворящего креста сила помогала тебе и воинству твоему!

Когда же развращенные и прелукавые развратили тебя, и супротивным стал ты, и после покаяния возвратился на прежнюю свою блевотину… вместо избранных и преподобных мужей, правду тебе говоривших не стыдясь, окружил ты себя прескверными паразитами и маньяками. Вместо крепких воевод и полководцев Бог дал тебе гнуснейших и ему ненавистных… вместо храброго воинства – кромешников или опричников кровоядных, которые несравнимо отвратительней палачей…

И если погибают цари и властелины, создающие жестокие и неподъемные законы, – тем паче должны погибнуть со всем домом своим те, которые… опустошают свою землю и губят подданных целыми родами, не щадя и грудных младенцев, – за которых должны властелины, каждый за подданных своих, кровь свою в борьбе с врагами проливать!..

О споспешник древнего зверя и самого великого дракона, который искони противится Богу и ангелам его, погубить желая всю тварь Божию и все человеческое естество! Что так долго не насытишься кровью христианской, попирая совесть свою?..

Воспомяни дни своей молодости, когда блаженно царствовал!

Не губи себя и вместе с собой дома своего!..

Очнись и воспрянь! Еще не поздно, ибо самовластие наше и воля исправления к лучшему не отнимется, пока не рассталась с телом душа, данная нам Господом Богом для покаяния».

Так Курбский, отложив справедливый гнев, молил Грозного исправиться. С третьим посланием он отправил к царю второе, которое прежде не видел смысла посылать, и подходящий к случаю перевод «Парадоксов к Марку Бруту» Марка Туллия Цицерона.

* * *

Перевод «Парадоксов» был лишь малой частью обширной просветительской деятельности Курбского за границей. Она, как легко можно догадаться, почти не интересовала советских исследователей, хотя жизнь князя в Литве и на Волыни отразилась в превеликом множестве источников.

Еще в 1849 году Н. Д. Иванишев опубликовал двухтомник польско-литовских актов, относящихся к Курбскому. М. А. Оболенский, А. С. Архангельский и Г. З. Кунцевич подготовили во второй половине XIX – начале XX века издания ряда сочинений князя в защиту православия. Но уже второй том издания Кунцевича, содержащий важнейшие переводы Курбского, попал под Октябрьский переворот и, разумеется, так и не увидел свет. Значительная часть трудов Андрея Михайловича, в том числе оригинальных, недоступна широкому читателю.

Создано впечатление, будто Курбский только и занимался перепиской с Иваном Грозным! Ведь мало кто знает толстую книгу В. Андреева «Очерк деятельности князя Курбского в защиту православия в Литве и на Волыни» (М., 1873). Мало кто может обратиться к исследованиям Ю. Бартошевича, А. С. Архангельского, А. Ясинского, К. Харламповича, П. В. Владимирова, А. И. Соболевского, В. С. Иконникова, А. С. Грушевского и других солидных ученых, не переиздававшихся в советское время.

Между тем наукой давно установлена выдающаяся роль Курбского в борьбе с католическим наступлением в Восточной Европе, в «умственном пробуждении» и просвещении Южной и Западной Руси во второй половине XVI века. Уместен вопрос, почему ныне мы не видим имени Курбского рядом с именами Константина Острожского и Григория Ходкевича, в имении которого открыли типографию вынужденные бежать из затерроризированной Москвы первопечатники И. Фёдоров и П. Мстиславец?

Ведь князь Андрей Михайлович был приятелем обоих и наиболее ревностным защитником православия среди русских (за границей), украинских и белорусских просветителей своего времени. В его имении Миляновичи работала мастерская по переводу, редактированию и переписке рукописей, на его средства получали образование в Польше и Италии православные юноши (например, князь М. А. Оболенский), сильная личность князя объединяла немало людей, которые в противном случае столкнулись бы в споре.

* * *

Роль защитника православия не была для Курбского необычной. Отпрыск славного рода, он готовился к ней с детства, обучаясь не только владеть мечом, но читать, писать, петь в храме. Историки столь усердствовали в изображении Андрея Михайловича беглым царским слугой, что почти позабыли: в первую очередь человек его круга был воин Христов и лишь затем – царский.

Получив широкое образование, старательно пополняя его по книгам и в общении со знающими людьми (такими как Максим Грек, Феодорит Кольский и другие), Курбский в перерывах между боями и походами брался за перо. Полагают, что ему принадлежат два переводных жития Августина Гиппонского и одно из сказаний о Максиме Греке.

В Юрьеве Ливонском Андрей Михайлович написал ряд сочинений на догматические темы: три послания старцу Псково-Печерского монастыря Вассиану Муромцеву и «Ответ о правой вере Ивану многоученому» (видимо, известному протестантскому проповеднику Веттерману) – первый опыт чрезвычайно занимавшего Курбского спора с реформатами.

В Литве князь незамедлительно сблизился с православным дворянством. Как литературные произведения бытовали и сохранились до наших дней три письма Курбского его другу, крупнейшему волынскому просветителю князю Константину Острожскому, два письма владельцу Виленской православной типографии Кузьме Мамоничу, два послания пану Фёдору Печихвостовскому, письма княгине Ивановой-Черторижской, пану Остафию Троцкому, пану Древинскому, Кодиану Чапличу и львовскому мещанину Семёну Седларю.

Послания посвящены «духовным вещам», особенно волновавшим православных среди массы новоявленных реформационных течений, усиленной экспансии католицизма и надвигающейся церковной унии. Курбский поддерживал своих адресатов в «истинном христианском благочестии», резко спорил с заблужденями, аргументированно осуждал «латинство» и «схизматиков».

Суровый и непримиримый тон писем Андрея Михайловича не должен нас обманывать. Его благочестие не было кондовым и домотканым; напротив, взгляды Курбского отразили сильное влияние гуманистических идей. Да и общался он отнюдь не только со своими единоверцами.

Формированию веротерпимости, позволявшей мирно спорить с представителями других конфессий и религиозных течений, способствовало гуманное учение выдающегося представителя русского духовного христианства старца Артемия Троицкого, подвигу которого Курбский воздал должное в своей «Истории».

Призывавший к миру и братской любви накануне опричнины, Артемий был, конечно, осужден как злой еретик и заточен на Соловках, но при помощи множества людей (среди коих был, видимо, и соловецкий архимандрит Филипп Колычёв) бежал и беспрепятственно прошел от Белого моря до Литвы, где поселился во дворце князя Юрия Слуцкого [24]24
  Об Артемии и его товарищах см.: Богданов А. П. Перо и крест. Русские писатели под церковным судом. М., 1990. Глава I.


[Закрыть].

Сохранившееся письмо Курбского ученику Артемия Марку Сарыхозину свидетельствует, что Андрей Михайлович (при всем видимом отличии своей непримиримой позиции от преисполненной христианской доброты и любви к оппоненту проповеди Артемия), как и многие другие, не мог противостоять влиянию мудрого старца.

* * *

Более крупные работы Курбского также сочетали в себе полемический задор и просветительный пафос. Наиболее соответствует этому определению его «История о осьмом соборе» (прародителе унии), направленная против папства и преизрядно обличительная. Полагают, что источником сочинения была «История о листрийском, то есть разбойничьем… Флорентийском соборе», написанная в Вильно, но изданная только в 1598 году в Остроге.

Старался Курбский довести до читателя и перевод повести Энея Сильвия «Взятие Константинополя турками», выполненный Максимом Греком. Рассказ этот перекликался и с проблемой унии, и с задачей объединения христианских сил на борьбу с мусульманской агрессией в Европе.

Долгое время считалось, что Андрей Михайлович самолично перевел повесть Энея Сильвия. Действительно, в изгнании князь изучил латынь и не только направлял работу переводчиков, но и сам изрядно переводил книги, особенно необходимые православным.

Программу переводческой деятельности Курбский чётко сформулировал в предисловии к «Новому Маргариту» – сборнику сочинений великого церковного учителя Иоанна Златоуста. В отличие от «Маргарита» старого, сборник очищен от множества сочинений, которые, как доказывал Курбский, приписали Златоусту еретики, чтобы использовать авторитет святого в своих целях.

Помимо предисловия о задачах перевода, Андрей Михайлович снабдил сборник сочинением о пунктуации («О знаках книжных»), которой обычно пользовались слишком вольно, двумя житиями Иоанна и полным перечнем его произведений. Включенные в «Новый Маргарит» тексты большей частью не были известны на славянских языках или были переведены плохо.

Крайне важным для полемики с иноверцами Курбский считал философский трактат Иоанна Дамаскина «Источник знаний». Переведя его, князь включил в сборник другие произведения Иоанна: «Фрагменты», «Повесть о Варлааме и Иоасафе». Сюда же вошел «Диалог» Константинопольского патриарха Геннадия Схолария с турецким султаном, тематически дополняющий Дамаскиновы «Прения христианина с сарацином».

Как и «Новый Маргарит», сборник сочинений Дамаскина снабжен авторским предисловием Курбского и «сказами»-пояснениями. Эти книги задумывались и использовались на практике как пособия для полемики с католиками и протестантами. Курбскому пришлось изучить методы ведения дискуссии своих противников, прежде всего хитрости иезуитов, запутывавших неученых людей силлогизмами.

Поэтому трактат Иоганна Спангенберга «О силлогизме» был очень уместным приложением к сборнику сочинений Иоанна Дамаскина, позволяя православным освоить приёмы ученого спора. Любопытно, что Курбский предупреждал о необходимости не абсолютизировать силлогизмы как способ постижения истины, что было совершенно справедливо.

Распространял Андрей Михайлович и сборник произведений Симеона Метафраста, и отрывки из Дионисия Ареопагита, переводил из Василия Великого и Григория Богослова. Эта работа так сильно захватила князя, что о значении учёности он писал раз за разом даже в письмах кровавому царю, а в «Истории о великом князе Московском» сделал отступление о судьбах православия в Литве и Польше.

Но учёные переводы помогали Курбскому и в политике. В судьбе Цицерона – «великого сенатора римского во времена, когда владели римляне всею вселенною», – он увидал прямую аналогию своей жизни: «А писал он тот ответ к недругам своим, которые укоряли его как изгнанника и изменника, подобно тому как твоё величество в нас, убогих, не в силах сдержать лютости твоего гонения, стреляет втуне и всуе стрелами огненных угроз».

Историки напрасно не обратили внимания на глубину этой аналогии защитника сословного представительства в России с «последним республиканцем» Древнего Рима. Впрочем, позицию историков Курбский предвидел, считая оправдание зверств царя-кромешника не менее преступным, чем прямое соучастие в злодеяниях власти.

* * *

Прошли века, но спор воеводы-изгнанника с тираном продолжается. И поныне ёжатся присяжные «оправдатели», мастера политических и исторических спекуляций, слыша гневный возглас князя Андрея Михайловича Курбского: «О, окаянные и вселукавые пагубники Отечества, и телесоядцы, и кровопийцы сродников своих и единоязычных! Поколь маете бесстыдствовать и оправдывать такого человекорастерзателя?!» [25]25
  См.: Богданов А. П. Тень Грозного // Знамя. 1992. № 12. С. 218–234.


[Закрыть]

И не только к русским полководцам XVI века относятся такие слова «Истории» Курбского: «О, преблаженные и достохвальные святые мученики, новоизбиенные от внутреннего змия! За добрую совесть вашу пострадали!»