Текст книги "Выхожу один я на рассвете"

Автор книги: Андрей Щупов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

Я в задумчивости жую дужку бинокля. Опустив глаза вниз, замечаю недавних своих гостей. Два британца (от слова "бритый") сидят в "Ниве" с распахнутыми дверцами. Один обмахивается цветастым журналом, второй цедит из жестянки пиво. Я перевожу бинокль на машину, и один из них тотчас толкает плечом соседа. Оба враз прибегают к неприличной жестикуляции. В ответ я кручу пальцем у виска. Увидев столь хамский отклик, британцы задумываются, а я спешно возвращаюсь в комнату. Может, и впрямь зазвать Марину в гости? Хочется ей танцевать, пусть танцует. Вдвоем, глядишь, отвлечемся. Она от скуки, я – от мыслей про три тысячи долларов. Мы ведь на подобном мероприятии в общем-то и сошлись. Как-то, мучимый зевотой, я водил биноклем по чужим окнам и вдруг наткнулся на ее несчастную физиономию. Голая, она лежала грудью на подоконнике и меланхолично глядела вниз. Желтоватым факелом ветерок раздувал ее кудельки, нос она отчаянно морщила, и ясно было, что девоньке предельно тошно. В пару секунд я изобразил на развернутом альбомном листе номер своего телефона и, свистнув, плакатом поднял над собой. Со второго свиста девонька меня разглядела. И тут же прыснула от окна. Даже грудь прикрыла ладошками. Напрасный труд. С такой полнотелостью ладошки не спасают. Номерок она, впрочем, рассмотреть успела. И минут через тридцать, набравшись отваги, позвонила. Еще через пять мы с ней встретились, а уже через час от грусти ее не осталось и следа. Много ли нам всем нужно для счастья? Да вот с полноготка!.. Счастлива ли ты, Марусь?.. Ну дак! Куды ж деваться!.. Помнится, она тогда меня крепко повеселила. Говорила "чо" вместо "что", частенько в испуге повторяла словечко "ужастно". Причем в наличии "т" была уверена на все сто. В общем было с ней хорошо, хоть и недолго. Полнотелая хохотушка утомила меня в несколько дней. Так уж вышло, что не совпали у нас темпераменты. Я был стар и мудр, любил поваляться на диване, почесать в затылке и поразмышлять о сутолке дней. Маруся продолжала жить по законам детства самодостаточностью не страдала, обижалась мгновенно, а хохотала так, что у меня закладывало уши. В любовных играх эта девочка тоже не знала меры. Женщины вообще частенько любят целоваться, я тоже люблю, но Мариночка в этом смысле являла собой нечто особенное и целовалась как-то уж вовсе ненормально. С первых секунд обрушивала целый ураган поцелуев и поцелуйчиков – сухих и не очень, поверхностных и глубоких, с языком, с зубами и без оных. После встреч с Мариной шею мою, грудь и живот густо покрывала веснушчатая пестрота бурых пятен. Я становился похожим на леопарда, приходя в абсолютно нетоварный вид. Урезонивать же Марину было бесполезно. Она тут же надувалась и отворачивалась к стенке. Длилось это, разумеется, недолго – минуты три-четыре. Стоило ее погладить между лопаток, как она растроганно оборачивалась, и все начиналось сызнова.

В общем звонить скорее всего не стоило, однако телефонный номер Марины я все же набираю.

– Привет, Золушка! Скучаешь?

– Ужасть, как скучаю!

– А что новенького в жизни?

– Новенького? – Она задумывается. – Верка замуж выскочила. Теперь кричит каждую ночь. То стонет, то хохочет. Ужасть! Главное – громко так, спать никому не дает.

– Не слышал. А зачем она кричит?

– Ты не догадываешься? – Марина прыскает. – Вот и бабульки из нашего подъезда тоже ничего поначалу не понимали. Собрались даже в милицию заявлять, представляешь? Решили, что муж ее по ночам пытает.

– Как же ты спишь?

– Я не сплю. Слушаю.

– Всю ночь?

– Они не всю ночь этим занимаются. Часа два-три и все.

– Молодцы!

– Да уж не то что некоторые. В гости не зайдешь? Мне тут на днях белье нижнее подарили. Пару штук совсем нижнего и одну среднего. Заходи, покажу.

– У тебя же предки дома!

– Мать через минуту убежит, так что я одна.

– Зато я не один.

– А с кем?

– Да так, коллеги по бизнесу, то-се... Послушай, у тебя денег случайно нет? В смысле, значит, наследства или лотерейного выигрыша?

– А тебе много нужно?

– Три тысячи долларов.

– Долларов? А в рублях это как?

– Помножь на двадцать восемь.

– Я двузначные не умею.

– В рублях, радость моя, это восемьдесят четыре тысячи.

– Ужасть! Зачем так много?

– В карты проиграл. Казенные деньги и все такое.

– И что теперь?

– Теперь либо пулю в лоб, либо на панель.

– Нет, серьезно!

Я призадумываюсь. Девочка-то права. Вопрос ставит вполне грамотный. Только ломать голову все равно не хочется. Очень уж трудный вопрос. Крепкий, как бетонное изделие Керченского завода.

– А если серьезно, то мне некогда.

– Ну, Темчик!

– Поверь мне, Маринушка, – чистая светлая дружба во сто крат лучше несчастной и путанной любви.

– И все-то ты врешь!

– Честное пионерское, не вру! Давай будем с тобой, как Дамон и Пифий.

– Димон и кто?

– Пифий. Эта два легендарных друга из Сиракуз. Причем оба – древние греки.

– Старики, что ли?

– Ну, это я не знаю. Сначала, наверное, молодыми были, а потом состарились.

– А почему Димон? Дима – греческое имя?

Я вздыхаю.

– Не Димон, а Дамон, ферштейн?

Она тоже вздыхает.

– Все, пока, рыбонька!

Трубка плюхается на клавиши, и в голове тотчас тенькает радостный молоточек. Ни с того, ни с сего на меня накатывает дурашливое веселье. Что я в самом деле кручинюсь? Подумаешь, восемьдесят четыре тысячи! Рожу я их, что ли? Перебьетесь, други закадычные! На нет, как говорится, и суда нет! А если что, так у меня крыша! Шифер марки "Петр Селиванов". К нему со всеми вопросами и обращайтесь...

Глава 11 Око за око!..

– Это и есть твой гараж?

– Ну да.

– Конурка из тесноватых. – Деликатно посапывая, Петя предпринимает попытку забраться внутрь жестяной пристройки и тотчас застревает. – Кандей какой-то, а не гараж!

Я не без труда выдергиваю Петю обратно – все равно как сказочную репку из земли.

– Тут осторожнее надо.

– Да уж... – Петя отряхивает лопатообразные ладони. Что-то ничего я там не разглядел. Выходит, увели велик?

– Увели... – вздыхаю я.

– И замок сломали, так?

– Сломали.

Петя хмурит лоб, неспешно перечисляет:

– Велик, замок, а перед этим еще побили. Полный комплект получается... Ты им про меня говорил?

– Говорил.

– А они что?

– Ничего. Посмеялись и пошли себе.

– Так... – Интонации Пети не сулят ничего хорошего. – Ну, а зуб тоже они выбили?

– В общем, как бы это выразиться... – Я мычу нечленораздельное, не решаясь сказать правду. По лицу Пети видно, что "зуб" тоже обязан пойти в общий зачет. Разочаровывать швейцара не хочется.

– Получается, что они.

– Понятно... – Петя зловеще улыбается. – Короче, я твоя крыша, так?

– Так.

– Значит, следующий ход за мной. Держи краба! – Петр протягивает руку и пожимает мою, звонко похрустывающую. – У людей, Темчик, как у снарядов – разный по жизни калибр.

– Не понял?

– Что тут понимать? Кого-то можно описать одной строкой, а кого-то одним куплетом. – Петя многозначительно мне подмигивает. – Короче, нишкни и не высовывайся. Сержант Селиванов делает свою работу чисто.

Кое-как водрузив сломанную дверцу на место, мы чинно расходимся. На ходу я пробую отбивать чечетку, но что-то сегодня не получается. Солидность самостийно распирает грудь и поневоле сковывает движения. Потому как человек с крышей это звучит гордо! И цена тебе, Тема, отныне совсем иная. Точь-в-точь как в детском садике. "Отдай кубики, а то брату скажу!.." "А я бате..." "А у маева брата еще два дяди есть..." " А я! А я сумасшедшего Борю из соседнего двора приведу!.." И никакого тебе мордобития, никакой крови, – силой меримся исключительно виртуальной.

Незаметно для себя я впадаю в лучезарную мечтательность. Грязь на обочине начинает напоминать груды необработанной яшмы, и если, какое-то время не отрывать взгляд от дороги, вполне можно уверовать, что ты бредешь по деревне или даже по чужой планете. А те пузырчатые ошметья – вовсе не глина, а живописные коровьи лепехи, и люди кругом – самые настоящие марсиане – красивые в профиль и в фас, в высшей степени необычные. Оранжевые волосы, пропирсингованные носы, на запястьях загадочные веревочки, в простонародье зовущиеся "фенечками". Славен будь, человечий зоопарк! Пятнистые от татуировок мальчишечки, а у девочек глазки совсем как у эрделей – настороженно поблескивают сквозь шерстку волос. Что там музей мадам Тюссо! Пусть к нам приезжает. Таких бордово-синюшных лиц, таких фиксато-задорных оскалов она нигде больше не увидит.

Я поворачиваю голову. По другой стороне дороги, голый и пучеглазый, бредет инопланетянин. На него косятся, однако пальцами не тычут. Мало ли кто ходит по нашим улицам – пусть даже голый! Тем более, что стесняться ему нечего. То, чего стыдимся мы, у него напрочь отсутствует. Я с жалостью провожаю костлявую фигурку взглядом. Как они там живут без ЭТОГО совершенно непонятно...

***

Уже дома, кое-как отломив кусок от позавчерашней краюхи, я начинаю кружить по комнатам. Агафон вторит мне африканским тамтамом. Подпрыгнув, прикладываюсь ладонями к потолку. Хорошо все-таки жить в своей собственной квартире! Хочешь – на голову вставай, а хочешь – сутки напролет валяйся на диване. А ведь будь я с родителями, ничего такого бы мне не позволили. Нет, братцы, жить с родителями можно лет до четырнадцати, максимум – до шестнадцати. А дальше – ша! Наступают муки взросления, и следует разъезжаться. Потому как – критическая масса и обилие опасных нейтронов. Любви с привычкой – мало. Взаимоприкосновение нужно! Взаимопроникновение! И что же нам всем делать, если этого нет? Они и мы – разные люди. Отцы и дети. Это даже Тургенев подметил. Должно быть, созерцая собственную дочурку, которая, по слухам, ни писать, ни читать не умела. Да и я со своим отцом разговаривал примерно в таком же ключе:

– У нас, бать, пацан один радио спаял. В спичечном коробке. Не хило, да?

Это я, значит, вещаю ему про наши школьные новости. Дети ведь обязаны делиться новостями, верно?

Он хлебает суп и задумчиво кивает.

– Мда... Хлеб сегодня какой-то непропеченый. Из какого дерьма его, интересно, делали?

Хлеб меня мало волнует. Съел и забыл, чего о нем толковать? Это в войну о нем можно было говорить часами, в голодуху, а сейчас... Эх, да что там!

– Он, значит, зубы почистит перед сном, под одеяло шмыг, а в ухо наушничек на проводе. И балдеет. У него там две программы: "Маяк" и еще какая-то волна.

Отец, оживляясь, тянет меня за локоть.

– Знаешь, куда надо за ним ходить?

– За кем?

– Да за хлебом. На кольцо. Там магазин такой есть – с крылечком, как войдешь – налево хлебный отдел. Его все хвалят. И белый есть, и черный. Почти всегда горячий. Ты завтра после уроков не поленись, слетай...

Вот так, братцы мои! Кто о чем, а вшивый все о том же. Честно скажу, это их поколение свихнулось на жратве. "Хлеб драгоценность нашей земли, режь аккуратно, сопли утри..." И так далее в том же духе. С чем, значит, плохо, то и драгоценность, а еще нас костерят: "Ишь, мол, заелись. Сало им, шалопаям, не нравится!" А я действительно сало терпеть не могу. Нашли, понимаешь, желудочную радость! То есть, в Ленинграде в дни блокады, наверное, срубал бы за милую душу, но у нас ведь не Ленинград, верно? И в овощах я не ковыряюсь, как иные бабули, с кассирами не лаюсь. И хлеб мне по большому счету все равно какой. Беру, что дают, и отваливаю. Другое дело – старики. Им, понимаешь, не все равно. Они за свое прошлое готовы воевать по всем магазинам, по всем очередям. Копаются, выбирают, – это, мол, гнилое, а то несвежее. Сделали, понимаешь, открытие! Они же не вчера родились. Сами строили всю эту систему, чего теперь-то возникать?

Выйдя на балкон, я чмокаю губами. Дворовой пес Грымзя поднимает голову, уловив меня агатовыми глазами, на всякий случай виляет хвостом. Старый прохиндей, волк урбанизированного пространства, он прекрасно знает, что манна с небес сама по себе не сыплется. Тем не менее, в чудеса ему тоже хочется верить. Всякое в жизни бывает. Иной раз и впрямь могут швырнуть кусок колбасного изделия. Но, увы, колбасы у меня нет, и чуда не происходит. Без сомнения презирая меня, пес удаляется со двора. Четвероногий для меня и друг для других.

На соседнем карнизе творится оргия. Черноклювый воробей с полдюжины раз пикирует на встопорщенную воробьиху. В конце концов у него все получается и, отлетев в щель под балконом, он распластывает крылья и теряет сознание. Видимо, от усталости и счастья.

Самое смешное, что из-за стекла на весь этот разгул страстей изумленно смотрит кошка. Она явно в шоке, и состояние у нее близкое к инфаркту.

А далеко-далеко вертлявой рекой вьется дорога. Крохотные, не больше клопиков, по ней перемещаются грузовики и легковушки. Одни едут слева направо, другие наоборот. Жизнь бессмысленно перемешивает людей и технику, и, глядя на этот бестолковый круговорот, я начинаю впадать в прострацию. Грымзя внизу ложится на брюхо и, волоча задние лапы, ползет по асфальту словно раненный боец. Это его собственное "ноу-хау" метод борьбы с насекомыми. Таким образом он успевает проползти метров десять, когда звонок в дверь отрывает меня от раздумий. Пройдя в прихожую, я предусмотрительно приникаю к глазку. По счастью, это всего-навсего Семен.

– Хари, Рама! – приветствует он.

– Хари, Сема! – я затаскиваю его на кухню и усаживаю на табурет. – Давно не виделись.

– Еще бы! – Он водружает на стол початую поллитровку. – У Вована, понимаешь, именины. Ты ушел, а я вдруг вспомнил. Третий год паршивцу! Само собой, решил отпраздновать. Только ты ведь знаешь, дома нельзя. Жена без того пилит. Знаю, говорит, вас поэтов! Вам только и нужно, что одиночество и много-много женщин!

Я как заклинание повторяю про себя словесный ребус. Загадочный каламбур, что в состоянии измыслить только бдительная супруга. Одиночество и много-много женщин... Ну, конечно же! Вот она изюминка мира! То, чего нет, но к чему мы всегда стремимся. И правильно говорил Ла Брюйер: все наши беды проистекают от невозможности быть одиноким...

– Вот и пришлось к тебе топать. – Удрученно подытоживает Семен. – Какая разница где пировать, верно?

– Так-то оно так, только у меня, Сема, велосипед сперли.

– Тоже отметим. В смысле, значит, помянем. Дорогой был велосипед?

– Дорожный. Со спидометром. Сам скорость показывал.

– Такой действительно жаль... – Гость глазами указывает на буфет. – Готовь стаканы и закуску.

– Стаканы есть, а всей закуски – одна краюха.

Семен мнет краюху пальцами, осторожно пробует на зуб.

– Сколько лет этому кирпичу? – Он пристукивает краюхой по столу. Звук получается гулким.

Укоризненно качая головой, я декламирую:

– Ты другу за шиворот бросил кусок

Хлеба того, что крестьянин испек,

Того, что рабочий привез на коне,

Что Ленин любить приказал нам вдвойне.

– Кого любить-то?

– Что кого?

– Любить, спрашиваю, кого приказал? Коня или рабочего?

– То же мне, поэт-песенник! Ода чему посвящена? Хлебу. Его и любить.

Семен добродушно гогочет.

– Голь бесталанная! Эх, вы! Туда же – сочинять!..

– Сам ты голь!

– Ладно, шучу. Кто-то дерется за время, а кто-то и за материю, – взгляд Семена чуть затуманивается. – Первые рискуют проиграть все, вторые вообще никогда не выигрывают.

– В чем же тогда вселенская суть?

– А ни в чем. Живем – и хорошо!.. Давай тяпнем, Тема, за моего Вована – молодого и глупого, растущего несмотря на мировые катаклизмы.

Он откупоривает бутылку, и водка журчит, ядом переливаясь в стаканы.

– Стоп! – Ору я. – Куда столько? Мы же не алкоголики.

– А что делать, если закуски нет?

– Есть лед. В холодильнике. Целая куча замечательно холодного льда.

– Ты собрался закусывать льдом?

– Зачем? Бросим в стаканы.

– Стоит ли портить продукт?

Я неуверенно пожимаю плечами.

– То-то! – Семен качает головой. – Ладно, тащи что ли молоток или долото какое-нибудь.

– Это для чего?

– Как для чего? – он указывает на краюху. – Хлеб твой покрошим, сделаем тюрю. Я не пробовал, но говорят, вкусная штука!

– Я, Сем, к стоматологу еще собирался. Зуб вставлять.

– Тем более. Там анестезин вкалывают, а тебе после тюри и анестезин не понадобится. Помнишь спартанского мальчика? Ему еще лисица печень выгрызала, а он стоял геройски и в ус не дул.

– Ну?

– Вот тебе и ну! Думаешь с каких щей он героем стал? Не с щей, а с тюри!

Аргумент убедительный, и я отправляюсь за молотком.

Глава 12 Пертурбации...

Зуб мне действительно вставляют скоро и без особых хлопот. Простенький пластмассовый, зато быстро. Подружка Людмилы объясняет, что это наследство от прошлого клиента. Тот, видите ли, керамику возжелал, а старый протез им подарил. Вот и пригодился зубчик. Бэу, но вполне стерильный, отдраенный стиральным порошком и мылом.

Из кабинета я выхожу сияющий и довольный, на немой вопрос Семена показываю большой палец.

– Какой ты стал красивый! – Потрясенный Семен обнимает меня за плечи, умиленно смахивает слезу. – Ты вышел, я даже сперва не узнал. Постройнел, помолодел...

Тут же в приемной мы припадаем к бутыли, после чего отправляемся ко мне домой. Уже в квартире Семен крутит меня и вертит, без конца прицокивает языком.

– Ай, да врачи! Ай, да кудесники! Ты сейчас прямо как мой Вован. Румяный, стройный... – Подобревший от водки Семен несет полную околесицу, но мне все равно приятно. – Знал бы ты, какой он у меня!

– Такой же, как я.

– Что ты! Даже сравнивать нечего!.. – Семен забывчиво фыркает. – Вовка – это ж богатырь! Менделеев с Ломоносовым в одном лице! Неделю назад бриться пробовал, все щеки изрезал. Как настоящий мужик!

– Молодец!

– А то! Давеча день чьей-то независимости праздновали, так гости с собакой приперлись. Порода еще такая заковыристая. То ли вротвеллер, то ли еще как-то не по-русски зовется. Словом, кинули псине косточку, чтобы не скучала, и за стол. А Вован мой машинки тем временем в комнате соседней катал. Вротвеллер, дурачок такой, косточку подхватил и туда же убрел. Мы пьем, закусываем, шутим себе потихоньку, вдруг слышим рычание. Злобное такое! У меня, Тем, так сердце и обмерло. Вон их сколько кругом собак бешенных – булей да стаффордов. То прохожего сожрут, то конечность откусят. Короче, забегаем в детскую, а там следующая картина: вротвеллер, бычина такая, язык вывалил на грудь и ошалело смотрит на Вована. Тот по-турецки рядом сидит и кость гложет. Здорово, да? – Семен восторженно хохочет. Я тоже смешливо икаю.

– Как считаешь, можно таким сыном гордиться?

– Ясное дело – можно! Даже если нечем гордиться, все равно чем-нибудь да гордятся. А тут кость отнять – да еще у пса матерого!

– А я что толкую! В самости у нас все герои. Англичане гордятся одноглазым Нельсоном, французы – тоннами пролитой в революцию крови, венгры – самым старинным на континенте метро. Только это все пустое! Ты кость отними. У вротвеллера!

– Да еще в три года!

– Два! – Семен трясет растопыренными пальцами. – Тогда еще два было!

– Тем более!

– Во!.. Ты, Тем, меня понимаешь. Ты тоже из наших!..

Мы разбрасываем руки, чтобы обняться, но в эту минуту трезвонит телефон.

– Если моя, то меня нет. – Шепчет Семен.

– Будь спок, – я, покачиваясь, иду к телефону.

Но это не жена Семы, это его величество Келарь.

– Здорово, – приветствует он и сопит в трубку. Я снова икаю, и он принимает это за смешок.

– Весело, да?

– Не очень...

– Короче, с гаражами у тебя получилось, признаю. Только ведь это... Отвечать придется, как думаешь?

Я мало что понимаю из его слов, но на всякий случай оправдываюсь.

– Три дня еще не истекли. Я сразу говорил...

– Ты мне луну не крути! – Взрывается он. – Кто тачку мою спалил! Не ты ли? А охранников кто отдуплил!?

Я мычу неразборчивое. Сказать абсолютно нечего.

– Главный нагляк, что ты без предъявы на сцену вышел! Кто же так дела делает?

Он снова некоторое время сопит, а в мозгах моих происходит некоторое просветление. Петя! Разумеется, это наш доблестный сержант. Кого-то там отдуплил и где-то там нахулиганил.

– Вы это... Тоже у меня гараж обчистили, – лепечу я.

– Да что у тебя там было? Что?!

– Велик.

– Чего?!

– Велик дорожный. Со спидометром.

– БМВ с великом равняешь? – Келарь почти рыдает. – Ты, пакость, почему насчет крыши ничего не сказал? Что тебе стоило? Перевел бы стрелки, разобрались бы с твоим паханом по-человечески.

– Я говорил...

– Кто же так говорит! Бубнил ты, а не говорил! – Келарь наконец берет себя в руки. – Ладно, давай так. Забьем стрелочку с твоим отморозком, там все и выясним. Возле Купеческого дома на пустыре, идет? Завтра в семь.

– Хмм... Я передам ему.

– Кто хоть он такой? – Не выдерживает Келарь.

– Петя Селиванов.

– Какой еще Петя?

– Спецназ сороковой армии.

– Спецназ? – Голос собеседника скучнеет. До меня доносится цепочка неразборчивых ругательств. – Ладно, завтра поглядим, что там у тебя за спецназ. Бывай, гаденыш!

Я кладу трубку, и телефон почти тотчас взрывается трелью.

– Чего это у тебя занято да занято? Бабенкам головы морочишь? – Петя Селиванов что-то жует и вместо "занято" у него получается "жанято", а вместо "бабенкам" – "жабенкам".

– С Келарем говорил. Как раз насчет тебя.

– А-а... – Он ухмыляется. – Значит, наябедничал уже?

– Ага. Только я ничего почти не понял. Ты что, машину у него спалил?

– Не спалил, а поднял. Из "Мухи". Так что с тебя картинка.

– Картинка – само собой, только он встречу назначил, – я коротко передаю Пете наш разговор. – Учти, он туда с орлами заявится. Оружие наверняка прихватят.

– Понял, – сержант Петя Селиванов снова хмыкает. – Только и мы, Тема, не лыком шиты. Придумаем что-нибудь.

– Ты уж придумай, пожалуйста.

Разговор окончен, и я возвращаюсь к столу.

– Ну что, моя небось спрашивала? – Интересуется Семен. Я потерянно киваю.

– Ничего, переживут. В другой раз будут думать, прежде чем орать.

– Так они стрелку назначили.

– Иди ты! – Семен удивленно морщит лоб. – Подруги ее, что ли? Мне?

– Какие подруги! Келарь! Петю нашего на рандеву вызвал.

– Стряслось что-нибудь?

– Ну да. Он у Келаря гаражи на воздух поднял.

– Круто! – Семен решительно тянется к бутыли и разливает остатки зелья. – Вот это по-нашему!

– Как бы хуже не вышло.

– Брось! Ты где живешь? Хуже только в Африке. А у нас, Тема, Россия! Страна, в которой любой европеец через месяц копыта откидывает. – Семен горделиво улыбается. – Помнишь, как я из трамвая неудачно выпал? Еще ноги мне дверцей прищемило?

Разумеется, я помню. Такое захочешь – не забудешь. Трамвай как раз поворачивал на кольце, намереваясь остановиться, а Сема – парень грамотный, замкнул контакты нужной релюшки, решил выйти чуть пораньше. Дверцы-то распахнулись, но подвела сноровка. Лихой прыжок не удался, створки, захлопнулись раньше, сцапав нижние Семины конечности. Все бы ничего, только водитель пассажира не разглядел, продолжал пилить себе дальше. И в немыслимой позе – двумя ногами в трамвае, всем прочим наружу Семену пришлось пробежаться по земле руками до самой остановки. Благо скорость была невелика и столбов на пути не встретилось, однако окружающий люд потешился вволю. Ничего удивительного, что с тех пор Семен невзлюбил народные массы. "Толпа, – презрительно цедил он, – что она понимает в искусстве?.."

– Так вот, Тема! Чтобы нашим врагам так бегать, как мне тогда! – Семен стискивает стакан, голос его звенит напряженным металлом. – Они говорят – прогресс! Где? В каком таком месте? Муравьи – и те деградировали, муравейников не строят, давно превратились в помойных насекомых. Раньше гусениц собирали, теперь арбузные корки!

Муравей, волокущий за собой арбузную корку, в сознании у меня не укладывается, но я добродушно соглашаюсь.

– До чего дошло – геморрой разучились лечить! А у гриппа... Ты знаешь, сколько разновидностей гриппа на земле? Четыреста штук, Тема. Ровнехонько четыреста! – Семен требовательно смотрит на меня. – Бери стакан!

– Да вроде хватит.

– Как это хватит? А за прогресс, а за победу? За нашу победу неужели не будешь?

– За нашу? – Я безвольно поднимаю стакан.

– Вот так! – Семен сурово щурится. – Короче, за Петю и его верный глаз! Чтобы, значит, наши ихних, а не наоборот!

В дверь кто-то звонит.

– Если моя, то меня нет! – Снова шепчет Семен.

Я ставлю стакан и бреду открывать. Это Настенька. По-прежнему золотоволосая с бесподобными щечками.

– Добрый вечер! – Она неуверенно улыбается.

– Здравствуйте!..

– А я с Агафоном пришла знакомиться. Не рано?

На кухне падает и разбивается стакан. Настенька вздрагивает.

– Это он?

Я неопределенно пожимаю плечами. Собравшись с духом, отважная аспирантка шагает через порог.

– Мне обязательно надо его увидеть! Или хотя бы услышать!

– Конечно, конечно... – Язык мой не поспевает за мыслями, а ноги за хозяином. На кухню Настенька врывается раньше меня. И, конечно же, столбенеет при виде волосатого и небритого Семена.

– Это... Это вы?

Пробудившийся барабашка приходит в ревнивое волнение. Со стола летят на пол тарелки и куски хлеба. Бутылка начинает вибрировать, подпрыгнув над столом, маленькой ракетой переправляется в раковину.

Семен в явном затруднении. Пальцем ткнув себя в грудь, робко уточняет:

– Это действительно я. Но вот это... – Он кивает на кухонный раззор. – Это уже он. Честное слово, тетенька!

Глава 13 Как равный с равным говорю...

Ночь позади и ночь впереди. О Настеньке стараюсь не вспоминать, очень уж разителен контраст. Я один перед шеренгой здоровых быков. За плечами родина, и отступать, как это у нас обычно бывает, совершенно некуда.

– Что там у тебя? – Келарь косится на сверток в моих руках.

– Ммм... Картина, – лепечу я.

– Картина? – он явно не верит. – А чего ты ее так держишь?

Я действительно держу картину словно щит. Видимо, неосознанно прикрываюсь от взоров выбравшихся из иномарок бойцов. Как я и предполагал, на стрелку к пустырю Келарь приехал в сопровождении вооруженных хлопцев.

– Так... – Не слишком уверенно Келарь делает попытку зайти справа, но движение мне столь не нравится, что я немедленно разворачиваюсь. Завернутая в брезент картина снова оказывается между нами. Уголки губ авторитета нервно подергиваются.

– Ты, дурик, это... Соображай! Оно же само может сработать!

Мою картину он явно принимает за что-то опасное.

– Я такие штучки знаю, – шепчет ему один из качков. – Противопехотная. Направленного действия. Пять тысяч шариков...

– Каких еще шариков! – Раздраженно бурчит Келарь.

– Стальных, конечно.

– Его же самого разнесет.

– Так придурок! Не понимает...

Эти ребята меня почти не стесняются, и мне ничего не остается, кроме как стоять и слушать. Они достают сигареты, щелкают зажигалками, нервно затягиваются фиолетовым смогом.

– Эй, чувачок! Что-то запаздывает твой спецназовец. Две минуты осталось.

– Он подойдет, – обещаю я.

– Подойдет или подъедет?

– Ну, наверное, объявится как-нибудь...

Забавно, но я попадаю в яблочко. Ни подходить, ни подъезжать Петр Селиванов не собирается. Подозрительный гул прижимает все живое к земле, проливается сверху свинцовой волной. Вздернув головенки, мы с изумлением наблюдаем приближающийся к пустырю вертолет. Честно говоря, в реалиях явление – откровенно жутковатое. Это по телевизору мы к ним давно привыкли, а вот вживую, слава Богу, почти не встречаем. Я поневоле сутулюсь, еще крепче обхватываю картину. От работы могучего двигателя начинает вибрировать череп, работа незримых поршней вызывает слабость в коленях.

– Атас, Келарь! Делаем ноги!

– Стоять! – Пахан тоже встревожен, однако остается паханом до конца. – Не станет он здесь... Тут же город, в натуре! Тем более, и шибздик рядом...

Вертолет плавно опускается, нас толкает вихревым потоком. Пестрый хлам – главное украшение пустыря – взлетает вверх мусорным облаком осыпается на наши макушки. Лопасти еще месят воздух, а наружу уже выбирается Петя Селиванов. Безо всякого оружия и без охраны. Тяжело ступая, он приближается ко мне.

– Принес? – Кричит Петя, силясь перекрыть гул турбин.

Я протягиваю ему картину.

– Вот и ладушки! – Он взвешивает картину, словно пытается определить ее вес. От этого странного движения команда Келаря бледнеет и вжимает головы в плечи. Петя тем временем сует картину под мышку, с ехидцей оглядывает выстроившуюся вереницу иномарок. Рядом с его воздушным, раскрашенным в боевой камуфляж гигантом – механизированные еврочерепашки выглядят жалко.

– Ну что, браток, какие проблемы? – Петя смотрит на Келаря, и тот немо шевелит губами. За шумом мотора ничего не слышно, но Петя, кажется, и не собирается ничего слушать. С озабоченностью взглянув на часы, рычит:

– Короче, так, зема. Сейчас мне некогда, но если есть претензии, выкладывай. Формулируй коротко, без лишнего базара. Если все путем, я улетаю, а нет... – Глаза Пети оценивающе пробегаются по столпившимся боевикам, вновь возвращаются к воздушному богатырю. Лицо Келаря мучительно морщится. Кажется, еще секунда, и его вырвет.

– Что? Не слышу! – Петя наклоняется к нему и перехватывает картину удобнее. – Все нормально, говоришь? Это ты хорошо сказал. Правильно. – Петя похлопывает медвежьей дланью по литому плечу авторитета. – Тогда мы это, улетаем. Слышь?

Голова Келаря дергается. Он слышит.

– Все, браток, бывай! Будут проблемы, обращайся. – Петя кивает мне. – Ну, а ты, орел, двигай за мной.

Он буднично шагает к вертолету. Ноги ватные, но я покорно следую за бывшим сержантом сороковой армии. С трудом сдерживаюсь, чтобы не оглянуться. Кое-как преодолеваю крутые ступени трапа, и дверца за нами захлопывается. Пол резко кренится, и Петя едва успевает поймать меня за ворот. Усаживая на узенькую скамеечку, довольно улыбается.

– Видал-миндал? Утерли нос твоему Келарю! Как пацану сопливому.

– Господи! Откуда у тебя вертолет?

Моя "крыша" снисходительно посмеивается.

– А кто тебе сказал, что он мой? Дружки из МЧС выручили. Они тут по вызову в одно место спешат, я уговорил подбросить.

– Так он же боевой!

– Был боевой, да весь вышел. Расцветка, верно, как у боевого, только ни ракет, ни пулеметов давно нет. Я, Тем, грамотно рассчитал: когда такая дура падает сверху, хрен что разглядишь. Так что не сомневайся, недруги твои, как пить дать, в штаны наделали.

Он с удовольствием хохочет, а у меня после вчерашней Семиной водки и Настиных ночных визгов сил на смех уже нет. Болит правое полушарие, в левом царит шепелявая пустота. Да еще этот слоновий гул...

– Одно плохо, – снова склоняется ко мне Петя. – Они сейчас в деревушке приземлятся. Это около семидесяти километров от города. Так что обратно придется либо рейсовым добираться, либо на попутке.

– А они?

– Они, паря, МЧС. Не на пикник летят, – на работу. Там сатанистов в церквушке завалило. Ночью забрались, дурачки, хотели храм взорвать, да сами под волну попали. Теперь надо вызволять козликов.

Я бессмысленно киваю.

– Я, слышь, тоже с ними поковыряюсь. Интересно, понимаешь! Опять же помочь надо. Сначала откопать, нашатырь, то-се, а после по шее накостылять.