Текст книги "Выхожу один я на рассвете"

Автор книги: Андрей Щупов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Щупов Андрей
Выхожу один я на рассвете

АНДРЕЙ ЩУПОВ

ВЫХОЖУ ОДИН Я НА РАССВЕТЕ...

(эротико-фантастический триллер)

Если возле своего дома вы замечаете

двух сморкающихся людей, это либо к

деньгам, либо к их скорому отсутствию.

(Народная примета)

Глава 1 Ваять желаю вас руками!

– Уходи! Немедленно уходи!

Я по-спринтерски натягиваю брюки, деловито осведомляюсь:

– Какой этаж?

– Третий.

– Высоко! Я не десантник.

– Тогда под кровать!

– Ага! Чтобы пылью всю ночь дышать? Спасибочки!

Но пререкаться некогда, глаза у Риты точь-в-точь как у кошки, в которую летит кирпич дворового юната. Супруг ее, по слухам, – из категории крутых. Вапмир – не вампир, но монстрик еще тот. А посему следует поспешать. Очередной звонок в прихожей заставляет меня прыжком выскочить на балкон. Шустро осматриваюсь. Внизу далекий и удивительно бежевый асфальт, справа – водосточная труба. Само собой, ржавая в дым, но другой просто нет. Перелажу через перила, ласково обнимаю скрипучую жесть. Здравствуй, подружка! Приглашаю на вальс, если не возражаешь. Труба не возражает, но перед самым носом обеспокоенный муравей угрожающе приподымает глянцевый зад. Я невольно зажмуриваюсь. Сейчас брызнет перчиком, и будет мне радость!

Шепотом ругая насекомое, пробую ползти вниз и почти тотчас застреваю. Пиджак-сволочь задирается под мышки и не пускает. Дергаюсь, пытаясь освободиться, но все тщетно. Положение хуже губернаторского, тем паче, что на балкон выходит... Кто бы вы думали? Ну, конечно же, он! Мой любимый легендарный ленинградский почтальон... Шучу, конечно. Должно быть, от отчаяния, потому что на балкон выходит муж моей разлюбезной подруги. Покурить ему, видите ли, захотелось! Ни рук с дороги помыть, ни щец похлебать, – сразу за сигаретку и на балкон! Само собой, первым делом этот куряка усматривает меня. Трудно не усмотреть, когда расстояние – какой-нибудь жалкий английский ярд. А ярду до сажени, как попугаю до орла. При желании можно рукой достать, а можно и кулаком.

– Ты куда это пилишь, братан?

Он озадачен и чуточку встревожен, однако от истинной разгадки пока далек. Я кое-как высвобождаю одну кисть, прикладываю палец к губам, киваю наверх.

– На пятый, браток.

– На фига?

– Да поспорил тут с одним, что долезу. На пару флаконов.

– Белой?

– Да нет, "Мартини".

– "Мартимьяновской"? – он задумчиво шевелит бровями, верно, прикидывая, имеет ли смысл ради пары бутылок какой-то "мартимьяновской" рисковать собственной шеей.

– Ну, а пиджак чего не снял?

Я растерянно пожимаю плечами, дескать, виноват, не догадался.

– Голова садовая! Он же мешать будет! Надо было снять, куряка уютно облокачивается татуированными ручищами о перила, видимо, собираясь и дальше лицезреть мои подвиги. – Ну давай, что ли, ползи.

Стараясь оправдать его ожидания, я начинаю усиленно шевелиться и потихоньку продвигаюсь к небу. Лезть не так уж просто, хотя помогают вбитые через каждую пару метров крюки. Некоторые из них чуть раскачиваются, что также отваги отнюдь не прибавляет. Тем не менее, под бодрящим взором уплывающего вниз татуированного мужа я потихоньку продвигаюсь по трубе. На уровне четвертого этажа пробую слегка расслабиться и решаюсь на остановку. Хватит! Поползали! Не карабкаться же в самом деле до крыши! Без того перемазался хуже некуда...

Увы, финт не проходит. Стервец муж заглядывает снизу и снова подает советы:

– Ты ноги-то на перила поставь, перекури покуда. А то руки устанут, и кувыркнешься. – Этот юморист сипло гогочет. Потом не отскребешь от асфальта.

Я бледно улыбаюсь его остротам.

– А как отдохнешь, обхватам работай. Обхватом, соображаешь?

– Спасибо, – бормочу я.

Совет учтен, "обхватом" дело и впрямь движется веселее, хотя на уровне пятого я чувствую, что сил уже нет и что до падения остаются считанные секунды. И вот смех! – здесь тоже стоит какая-то женщина, которая смотрит на меня во все глаза. В руках у нее тазик с бельем, на шее – традиционное украшение россиянок – ожерелье деревянных прищепок. Видимо, я отвлек мадам от важного занятия.

– Помогите! – шепчу я. – Сейчас сорвусь.

Ситуация, конечно, пакостная. Солидный дядя в костюме скребется по трубе. Не то вор, не то сумасшедший. Женщина, впрочем, размышляет недолго, сердобольно протягивает мне мокрую тряпку.

– Хватайтесь!

Руки до того онемели, что я едва выполняю ее команду, с трудом перебираюсь на балкон. Скороговоркой выпаливаю ту же легенду. Виновато улыбаясь, киваю на дверь.

– Можно выйти через вас?

Это "через вас" звучит не столько литературно, сколько двусмысленно, и она молчит. Я, кажется, догадываюсь в чем дело. Молчание женщины всегда красноречиво.

– Значит, нельзя?

– Там у меня этот на диване, – шепотом признается она. В смысле – муж. Лежит, газету читает.

– Господи! Пусть читает. Я пройду мимо и все.

– Здрасьте! И что он, интересно, подумает?

Действительно, что может подумать "этот на диване", видя выходящего с балкона гуманоида? Наверное, что-нибудь крайне нехорошее. Люди ныне недоверчивые пошли, бдительные до не могу.

– Так мы же ему объясним!

– Что объясним? Что вы с кем-то там поспорили?

– Ну да!

– Ага, знаете, какой он у меня вспыльчивый? Так он нам и поверит!

"Нам" не верят, и это грустно, я потерянно присаживаюсь на корточки.

– Ладно, я все понял. Но передохнуть-то хотя бы можно? Всего пяток минут?

Она великодушно кивает.

– Только пять минут! Вдруг он выглянет покурить?

Ну вот... И этот туда же! Развелось их – самоваров легочных! Дернул меня черт сунуться в этот улей! Знал ведь, что никто ни в какую командировку не уехал. Нынче у нас "стрелки", а не командировки. С них либо возвращаются скоренько, либо не возвращаются совсем. Так нет, приспичило! Понадеялся за часок управиться. Даже шоколадку не поленился купить. Кажется, "Сказки Пушкина". Кавалер хренов!

Спустя пяток минут я уже лезу обратно. Мимо ползут этажи, на третьем в обнимку стоит знакомая парочка. Рита и ее законный хахаль. В пальцах татуированного верзилы хрустит фольга, – по очереди откусывая, они с аппетитом поедают "пушкинские сказки". Треск и чавканье точь-в-точь как на моей ночной кухоньке. Там у меня шалит временами барабашка. Вот и эти барабашки с шоколадом управляются вполне грамотно. Муж приветствует меня, как старого знакомого.

– Ну как, получилось?

Я киваю.

– Молоток! Только ты, в натуре, в следующий раз пиджак скидывай. Я же толковал: неудобно!

Он прав, в натуре. В пиджаке неудобно. Но когда ты без пиджака, без брюк да еще не в своей квартире – это неудобно вдвойне. Но все хорошо, что хорошо кончается. Я снова внизу, и под ногами у меня умопомрачительно близкая земля. Жизнь снова продолжается, и хочется петь, смеяться, творить новые глупости. И я творю их вполне умеренно, не забывая, что завтра у меня очередное рандеву. Возможно, кто-нибудь другой после эквилибра по водосточным трубам напился бы вдрызг, я же ограничиваюсь баночкой пива и вдумчивой передачкой "Про ТО и про ЭТО". После передачки неважно засыпается, зато и сны снятся соответствующие – столь же глупые, сколь и сладкие.

Глава 2 Просыпаюсь я однажды...

Логически рассуждая, невезучий день должен начинаться с невезучего утра. Так оно и выходит. С какой там ноги я встаю, это в головушке пропечатывается неясно, зато откладывается то оглушительное мгновение, когда, распахнув рот, я громко чихаю...

Помните свой детский жизнерадостный чих, что случался у вас вскоре после пробуждения? Потянулся ручонками, получил в глаз плевок от солнечного зайца и чихнул. С вызовом, громко и радостно. Дескать, день настал, и я настал! Дрожите жуки, червяки и гусеницы! Спичечные коробки-темницы ждут вас! А сколько замечательных гаек и гвоздиков новорожденный день вместит в наши емкие карманчики! Предвкушение счастья, ожидание подарочного слона... Примерно таким же манером чихаю сегодня и я. Результат выходит неважный. Что-то пулей вылетает изо рта, в стену ударяет зубной протез – керамика, которую мне засадили года три или четыре назад. В общем – чихайте, граждане, но осторожно!

Озадаченно моргая, я сползаю с дивана, в слабой надежде дергаю себя за ухо. Увы, чуда не происходит, это не сон, и вместо привычного зуба язык нащупывает острогранный шершавый обрубок. Настроение враз портится. Это вам не бутерброд вниз маслом, это – гораздо хуже! Потому что уже днем мне шлепать в кафе на свидание с одной юной и весьма придирчивой особой. Она и до этого подозрительно всматривалась в мои галстуки, косилась на вынимаемые из карманов платки. Можно было не сомневаться, что недостачу переднего, можно сказать, наиболее симпатичного зуба эта придира заметит моментально. А жаль. Девочка свежая, спелая, заводная до не могу.

Шаря под диваном, я раз пять выругиваюсь. Вполне конкретно – в адрес мучившего меня стоматолога. Но ругаться в доме – плохая примета. Вроде свиста. Лучше этим не увлекаться, тем паче, что может услышать Агафон. В смысле, значит, барабашка. Я зову его Агафоном, и ему это, кажется, нравится. Все вокруг барабашек боятся, экстрасенсов на дом приглашают, пытаются выводить ночных шептунов, словно крыс каких или тараканов, я же с моим Агафоном уживаюсь вполне мирно. Даже к тому, что иной раз он будит меня по ночам, давно привык. Будит – и будит, что тут страшного? Домовой – он тоже существо живое, любит подвигаться, пошуметь, да и я вроде как уже не один, – в компании.

Рука моя поочередно выуживает из-под дивана яблочный огрызок, вишневую косточку, пластмассовую крышечку от пузырька.

– Ничего! Все на пользу... – бормочу я. – Старикан шамкающий! Песок с зубками сыплется, а все туда же – с девочками по кабакам...

Хотя, между нами говоря, это проблема века. Не девочки, понятно, – зубы. Помню, было уже нечто аналогичное на одной свадебке. Ему за сорок, ей около того, а подлецы свидетели яблоко раздора им сунули – этакий средних размеров глобус. Яблоко и так-то грызть неудобно – оно ж большое да еще на нитке! – а когда зубки вставные или едва держаться, то дело вовсе худо. В общем жених зубы в яблоко как вонзил, так и понял: обратно не вытащит. Хорошо, догадался, находчивый прямо как Македонский, – вынул из кармана ножичек и раскромсал чертов плод пополам. Дескать, жить будем при полном плюрализме мнений. Тем и невесту спас, – она тоже подозрительно смущалась, не спешила откусывать...

Перепачкавшись в пыли, зуб я в конце концов нахожу. Вернее, помогает Агафон. Протез сам прыгает в ладонь, а я поднимаюсь на ноги. Кое-как сполоснув коронку под краном, водружаю дезертира на прежнее место, осторожно трогаю указательным пальцами. Вроде ничего. Если не жевать ирисок, сойдет. По крайней мере на сегодняшний вечер.

Репетируя, я улыбаюсь перед трюмо. Зуб ведет себя безупречно, прочно сливаясь с соседями, видя грудь третьего справа и слева, особенно не кособочась, почти не шатаясь. Я удовлетворенно вздыхаю. Так-то, брат! Строй – он красив однообразием, а всякие там хиханьки и хаханьки на время придется забыть. Слова цедить скупо, слюной циркать редко – и ни в коем случае не прибегать к вульгарному ржанию! Жвачка, пение и ореховая скорлупа категорически возбраняются!

Я подмигиваю хитроману в зеркале, про себя отмечаю, что не очень-то он и стар. Всего-то двадцать девять. Даже не тридцать и тем более не сорок. Можно сказать, двадцать с хвостиком. Хвостик в девять лет – он тоже всего-навсего хвостик. А пассии моей сегодняшней ровнехонько девятнадцать. Переходной возраст, муки взросления и все прочие сопутствующие радости. Ибо когда человеку маячит третий десяток – это трагедия, а когда не за горами сороковник – это всего-навсего печаль, казус местного значения и не более того.

В дверь коротко звонят, я бегу открывать, хотя делать сие не рекомендуется. Мальчик, стоящий на пороге, приветливо мне улыбается и довольно умело проводит боксерскую двойку. Слева в печень и правой в челюсть. Призадумавшись о постороннем, я обморочно лечу на пол. Прикладываясь затылком к паркету, слышу, как Агафон дублирует мое падением шумным "бумом". Дурачок! Он полагает, что это игры, а разве ж в такое играют?

***

Один из мальчиков, сидя на диване, любовно разглаживает на коленях джинсы, собирает с них тополиный пух, второй с видом знатока разглядывает мой этюдник с незаконченным рисунком.

– Грудь маленькая, – озабоченно бубнит он. Тыча в бумагу разваренной макарониной пальца, нравоучительно втолковывает: Вот тут и тут надо побольше и покруглее.

– Дубина! Тогда свисать будут, – здраво возражает его приятель. – Они же тяжелые станут! И обвиснут. Что тут красивого?

– Ты давай не гони! Тяжелые... Это же картина! Как нарисуешь, так и будет. Никуда они не будут свисать. – Бритая голова разворачивается в мою сторону. – Слышь ты! Художник хренов! Поработай-ка тут и тут. Чего у ней как у пятиклассницы какой? И клычки добавь. Пусть будет дамочка-вамп.

Парни в искусстве явно смыслят, советы дают дельные. Во всяком случае перечить им я не решаюсь. Смотрят, любуются уже хорошо. Все лучше, чем тренаж кулаков. Третий из забежавших ко мне на огонек, видимо, самый главный и умный, тоже не скучает. Лицо у него неровное, бугристое – будто слеплено из снега, в глазах – печаль голодного орангутанга. Потирая ежик волос на головке-тыковке, он задумчиво излагает предложение, с которым, собственно, и зашел на огонек:

– В общем так, Артемка. С отоваркой пока закончено, но продолжить мы можем в любой момент, смекаешь? Больно, согласен, но так уж вся наша жизнь устроена. С горки на саночках, в горку – с синяками. Скажи спасибо, что мы не вампиры, а то бы еще дернули по стопарику из твоих вен.

Это шутка, и приятели "орангутанга" с удовольствием смеются.

– Короче, не хочешь дополнительной отоварки, кое-что придется выполнить.

Я вяло киваю.

– Извольте. Разве я против.

– Согласен? Вот и клево. Значит, ща ты ей звонишь и ясно, доходчиво растолковываешь, что вы расстаетесь. Мирно и полюбовно.

– Полюбовно не расстаются. Полюбовно сходятся.

– А вы расстанетесь.

– Так она мне и поверила!

– Скажешь, как надо, – поверит.

– Ну ладно, скажу. Дальше что?

– А дальше путь-дорожка к горизонту. Ты про Келаря не знал, поэтому кончать тебя никто не собирается. Но штрафец, не обессудь, возьмем.

– Какой еще штрафец! За что?

Умный обладатель головки-тыковки удивляется.

– Как за что? Девочка-то все равно чужая, а ты глаз на нее положил.

– Это она на меня положила! И к стенке притиснула. А я человек слабый, отказывать не привык. Пригласили в гости, вот и зашел.

– Ты пенку не мешай и луну не крути. Нам лишнего не надо. Получишь, что заработал.

– И ничего я даже не заработал!.. – начинаю я запальчиво, но меня прерывают хлестким подзатыльником.

– Слушай, когда говорят старшие, и не перебивай! Суть, паря, проста, как плешь: въезжаешь на чужую территорию, будь готов схватить по кумполу. Это типа закона вселенной.

– Не знаю я ваших законов!

– Незнание законов, Артемчик, не освобождает от тяжкой уголовной ответственности. Такая вот закавыка.

– Да я ведь и въехать не успел! В смысле, значит, на территорию.

– Если бы успел, – добродушно басит гость, – базара бы не было. Келарь таких подлянок не прощает. Послал бы не нас, а зондеркоманду. Зачистили бы за милую душу.

Заскучавший Агафон долбит в стену условным стуком. Пареньки вздрагивают и все враз вонзают в меня недоверчивые взгляды. Все равно как три острых шила.

– Это еще что такое?

– Да так... Барабашка из местных.

– Шутник! – обладатель головки-тыковки улыбается. Короче, звони, я буду подсказывать, что да как.

Подсказывать он будет! Краснобай из Простоквашино!.. Я берусь за телефон и после серии неудачных попыток вызваниваю наконец Риту. Пропустив кучу звучных чмоков в трубку, сходу объявляю, что встретил другую и полюбил. Всем распахнутым насквозь сердцем. Такова, мол, Ритуля, жизнь, прости и не обижайся. На последнее трудно надеяться, но секунд пять-шесть у меня в запасе имеется, и отчаянной скороговоркой я пытаюсь убедить девочку, что жизнь вовсе не кончена, и мир по-прежнему стоит на своих двоих. Конечно же, меня очень скоро перебивают. Набрав в грудь побольше воздуха, Ритуля взрывается этакой сверхновой. Эпитеты вроде сволочи, осла и пакостной натюрморды сыпятся из трубки, как из рога изобилия. Чтобы не чувствовать себя полным идиотом, я демонстративно протягиваю "рог изобилия" к уху моего сурового гостя. Тот с любопытством прислушивается. Полные губы его растягиваются в довольной ухмылке. Что тут скажешь! Можно и наших людей порадовать! Доброй комедией, чарующим словом... Пальцами он изображает, что я молоток и что пора вешать трубку.

– Все, дорогая, адью! – я исполняю команду в точности.

– Молодец! Правильно базар вел. Ну, а теперь, значится, насчет штрафа...

– Ребятки, я ведь не бизик какой, не папик. Откуда я вам штраф наскребу?

– Все так поначалу мусолят. А как пару процедур проведешь, – и деньги, и золотишко – все находится.

Я призадумываюсь. После пары процедур... Какие такие процедуры он имеет в виду? Конечно же, не сауну с массажем. Что же тогда?

– Короче, срок цивильный. Неделя. На бедность твою – и суммешка скромная. Три тонны баксов. Раздобудешь, – и вали на все четыре. Радуйся, что дешево отделался.

– Дешево? Три тонны баксов – это дешево?

– Это очень дешево, – медленно и твердо произносит собеседник. – Очень и очень, врубился, керя?

Не слишком уверенно я киваю. Бригадир долго и пристально смотрит на меня.

– Не понимаю. – Из груди его вырывается вздох. – Пацаны говорят, на тебя бабы западают, а ты ведь сморчок сморчком. Ни бицепсов, ни престижа. Даже пэйджера дешевого нет. Может, поделишься секретом?

Увы, это тупик. Полный и беспросветный. Поскольку ответа я не знаю, а незнание ответов перед братвой скорее всего также не освобождает от ответственности. В общем – масло масленное и так далее.

– Может, потому что я талантливый? – Лепечу я.

– Чего, чего? – Гости заходятся здоровым мужским смехом. Отсмеявшись, все враз поднимаются.

– Ладно, шутник, бывай. И помни о времени.

Напоминание излишне, поскольку я без того то и дело поглядываю на часы. Время свидания с неумолимой скоростью приближается, а я по-прежнему остаюсь беззубым. В буквальном смысле слова. Протез где-то в прихожей, и значит, снова придется ползать на четвереньках.

Глава 3 Зубы и канифоль...

Неприветливые гости ушли, да и я уже на улице. Потирая ушибленное о кулак лицо, спешу к своему старому другу Семе. Смысл существования друзей в том и состоит, что у них всегда можно испросить помощи. Семен же помогает охотно и всем. Практически из ничего он делает радиоприемники и самовары, самопально добывает водород, самогон и дейтерий. Зубы он, правда, не лечит, но лиха беда начало. Правильно говаривал Наполеон: главное – хлебнуть и попробовать, а там само пойдет и поедет.

Не проходит и четверти часа, как я добираюсь до Семиной лаборатории. Она расположена в центре Пионерского поселка бревенчатая избушка с гигантской телевизионной антенной на крыше. Семен – не столько подкулачник, владеющий собственным огородом, сколько личность, к которой всегда можно обратиться за советом. Как у всякого нормального лодыря, у Семы есть хобби – и не одно, а целых два: поэзия и электроника. Первое ублажает его большую душу, второе – ненасытный мозг. На его стихи безбедно живут две или три знаменитых российских певицы, а на спаенную из пивных банок антенну он умудряется принимать "НТВ-Плюс", "НТВ-Минус" и еще около десятка западных программ.

Я приближаюсь к дому, тщетно пытаюсь заглянуть в занавешенные окна. Парадокс в том, что у этого Лавуазье-Кулибина по сию пору нет звонка, зато имеются жена и сын, живущие, правда, не здесь, а в доме со всеми удобствами, этажа на четыре повыше, сложенном из цивильного, по всем правилам обожженного кирпича. Я деликатно стучу по филенке правой ногой, и дверь немедленно открывается.

Семен, как всегда, красив. Желтые, с розовой каймой подтяжки, несколько великоватая футболка с надписью "тач ми, кис ми, стъюпид!", сиреневые, не скрывающие полосатых носков джинсы. К этому следует добавить рыжеватую реденькую бородку, в которой как обычно темнеют и белеют какие-то крошки и скорлупки. Но главная сегодняшняя деталь – это два довольно симметрично расположенных синяка.

– Братуха, ты!? – Кажется, и на моем лице Семен угадывает следы недавнего рукоприкладства, ибо тотчас заключает меня в объятия. – Нас били и бьют, а мы, как чертополох!

– Тебя-то за что?

– За клип. – Семен ведет меня в дом. Я привычно и не без удовольствия кручу головой. Все здесь по-прежнему, как и много лет назад, – обертки из-под конфет, семечная шелуха, скомканные листы со стихами, вездесущее крошево канифоли. Даже пыль, серебристым флером покрывающая плафоны, книги и верстаки, лишь местами потревожена отпечатками пальцев любопытных. Безработный барометр в форме штурвала украшает стену, чуть ниже на полочке красуется коллекция зубных паст, чуть выше – фотографии Лондона, Черчиля, Крамарова и Маркса. Расклеены фотографии этакой пирамидкой, на вершине которой портрет самого Семена. Великие венчают его, подпирая своими сияющими аурами. В их окружении лучащийся усталой улыбкой фотообраз хозяина чувствует себя вполне уверенно.

– Что еще за клип?

– Клипушник мне, понимаешь, заказали. Фрай один – из новостарых. Видишь ли, компьютерные спецэффекты – дорого, так ему меня порекомендовали.

– Ну и что?

– Ничего. Встретились, поговорили, он бабки выложил, попросил уложиться. Я подсчитал, покумекал и понял, что можно даже сэкономить. Решил сделать, как у французов в клипухе. Там у них пацан один по улице идет и всех распихивает. Музон, значит, играет, а он, знай себе, шлепает. Так вот мы круче придумали. Без всякой массовки. Я вроде как каратист и всем вокруг помогаю. Санька даже "Москвичом" своим пожертвовал. У него все равно трещина на лобовом, так я его вдрызг разнес. По машинам каким-то прогулялся, тетку через улицу перенес.

– Перенес?

– Ну да. Толстая такая. Чуть грыжу не схлопотал. Она через дорожное заграждение перелазила, а я ее в охапку и на другую сторону. Понятно, вопли, визг, а я знай себе несу. В общем круто снимаем. Шпану какую-то пугнул, скворечник на дереве поправил. Импровизируем, короче, по полной программе. А тут новорус тормозит рядом, из тачки выползает и за пивом прет без очереди. Я к нему и броском через бедро на спину. Думал, он один, а там их целая кодла в машине. Накинулись, конечно, прессовать стали. Причем оператор-мудрила снимает. Думает, так и надо. В общем наваляли мне по первое число. Зато клипуха вышла натуральная. И в бюджет уложились.

– Слушай! Так у тебя, получается, деньги есть?

– Уже нет. Вчера были, а сегодня только это.

Звякнула бутылка, в стакан проливается светлая струйка.

– Да ты что! Рано еще.

– Лучше рано, чем поздно. Пей!

– Разве что глоток.

– Давай, давай!

Я цежу огненный яд. Организм медленно цепенеет, в ушах начинает звучать нота "фа".

– Вот. Теперь ты свой... – Семен удовлетворенно опускается напротив, выкладывает на стол поросшие рыжим волосом руки. – А насчет денег не тушуйся. Я ведь только аванс получил. Завтра остальное выбью. – Королевским жестом он обводит замусоренный стол.

– Хочешь, селедочкой закуси. Поройся в тарелке, может, осталось еще.

– Спасибо, не хочу. – Я оглушенно мотаю головой.

– Тогда объясни, почему от грязных мужчин пахнет сыром?

– А кто здесь грязный мужчина?

– Грязных мужчин здесь нет, это я чисто теоретически. Для поддержания светского разговора.

– Может, сформулировать наоборот? Почему от сыра пахнет грязными мужчинами?

– Логично. – Семен кивает. – А главное – по существу. Ибо мужчина, Тема, – существо специфическое. Раз в месяц в баню – святое дело, и пусть потом кто скажет, что он не чист и не свеж, а от носков его пахнет квашеным луком. Юный розанчик – вот что такое повседневный мужчина! А насчет сыра – так я тебе просто и прямо скажу: все враки! От и до!

– Ты о чем?

– А о том. – Семен снисходительно кривит губы. – Читал я, к примеру, вашего Робинзона Крузо, так?

– Ну?

– Ты не нукай, ты на вопрос отвечай: у него там козы были?

– Были вроде.

– Тогда зачем он просил кусочек сыра? Неужели не мог за двадцать восемь лет научиться гнать его из козьего молока?

– Гонят самогон.

– Из козьего молока? – Семен качает головой. – Сыр – да, но не самогон. Взбалтываешь, варишь, солишь – и готово! Вот я и спрашиваю: зачем он просил сыр?

Голову у меня кружит. То ли от водки, то ли от мыслей о сыре.

– А у кого он просил сыр?

– Не у Пятницы же! Ясное дело – у Джимма.

Я усиленно моргаю.

– Какого Джимма?

– Не читал, что ли? Они еще там на остров сокровищ поехали брать. Приехали, значит, а там Робинзон с попугаем. Отводит в кустики и сыра кусок просит.

– Так это же Бен Ган просил! – Осеняет меня. – Хотя... Козы у него, по-моему, тоже водились.

– Вот видишь! А ты байки тут рассказываешь. – Семен протягивает руку к бутылке. – Еще по одной?

Я мотаю головой. Центробежная сила разбрасывает студень мозгового вещества, вжимает в стенки черепа. Однако главной мысли я еще не лишился.

– Мне бы зуб, Сема! Срочно и чтобы держался.

– Ну-ка!

Я открываю рот, и Семен озабоченно хмурит брови.

– Припой тут не поможет, а вот на канифоль можно попробовать.

Он тут же приносит паяльник и коробку с канифолью, Я в ужасе гляжу на дымящее жало и торопливо вскакиваю. Ничего не объясняя, судорожно жму Семину руку и выскакиваю из избы.

Глава 4 Мне армия давно уж снится...

Увы, надежда на школьного стоматолога, давнюю мою приятельницу, также не оправдывается. Поглядывая на меня с подозрением, дамы в учительской словоохотливо объясняют, что докторша убрела в декрет, и ждать ее ранее чем годика через два-три бесполезно. Сообщением я не просто удивлен, раздавлен. Где-то над зданием школы скрипуче хохочут незримые ангелы, едва слышно трепещут их воробьиные крылышки. Не сомневаюсь, что именно эти пузатые орлы удружили мне с декретом. Впрочем, как со всем сегодняшним днем. Даже поскрипеть зубами невозможно. Приходится довольствоваться беседой с военруком – беседой, потому как проскользнуть мимо не получается. Уроки военного дела ведутся прямо в коридоре, и, конечно же, наш старикан майор меня примечает. Потрепанным броненосцем подплывает навстречу, лихо вскидывает к козырьку загорелую ладонь.

– Здравия желаю, Артемчик!

– И вам того же, товарищ майор! – Я посылаю сигнал лицевым мускулам и расплываюсь в радушной улыбке. Впрочем майор того заслуживает. Бравый наш военрук несмотря на пенсионный возраст выглядит вполне бедово. Бойся, девки, русских парней! В особенности – майоров. Металлический полумесяц отшлифованных языком коронок сводит с ума, капустный кочан на фуражке вызывает черную зависть. Мундир безукоризненно выглажен, чуть выше ватерлинии – глянец юбилейных и боевых наград, ниже – штаны с лампасами, на заду лихо приколотая любимыми учениками бумажка с кружком мишени и дерзкими словами: "Целься, лохи, сюда!"

– Хорошо выглядишь. Правда, правда! – майор, лучась фиксатой улыбкой, обнимает меня за талию. С ранее неведомым любопытством я заглядываю ему в рот, заботливо пересчитываю фиксы. Одна золотая, четыре из нержавейки – всего, стало быть, пять. Все равно как лучиков у кремлевской звезды. Интересно, у майора они тоже вылетают? Или стоят до последнего, насмерть?

– Слыхал, какого штурмовика в наших лабораториях отгрохали! С обратной стреловидностью крыла! Нигде нет, а у нас есть.

– Исессно! Наша авиация лучшая в мире! – Подыгрываю я. Если надо, поднимем в небушко Су-37, и те же "Стелз" пачками на землю посыпятся.

Майор трепетно хватает меня за плечо.

– А Ту-160-й! Наш непревзойденный, с тридцатью шестью ракетами на борту! Его ж одного на всю натовскую эскадрилью хватит!

– Кто же спорит, товарищ майор! Вы бы еще про "Черную Акулу" помянули! Разве ж можно наше с чем-нибудь сравнивать? Запад – сыт и оттого ленив. Что они могут там придумать, кроме стиральных машин с кофеварками?

Голова майора умиленно качается – точь-в-точь, как у китайского болванчика. Подобные речи наш военрук обожал и в прежние времена, – сейчас подобный бальзам для него первейшая необходимость. Вроде бальзама "Битнера" перед сном. Что поделаешь, поколение ветеранов, бравших Варшаву и Прагу, лечится призрачным могуществом былого, потребляя воспоминания, как микстуру – горькую, но целебную. По паре таблеточек в день, по чайной ложечке с утра. Вот, дескать, помню, вставал я и шел в магазин за кефиром, кефира не было, зато имелось молоко – по двадцать восемь копеек за литр! Двадцать восемь, дорогие мои! Не центов, не рублей, а копеек!.. Словом, жили памятью о прошлых завоеваниях, цеплялись за кромки расколовшегося айсберга. Западный "Титаник", скалясь иллюминаторами, описывал вокруг тонущих развеселые круги, но мы вовсе не тонули! Мы делали вид, что плещемся и закаляемся, с браса переходя на лихой кроль, к иллюминаторам и расплющенным о стекло пятачкам любопытствующих протягивая разудалые славянские кукиши. СОСа ждете? Не дождетесь! Не соснуть вам во веки веков нашей слабости!..

– Да-а! Молодцом ты стал, определенно – молодцом! А о Никоновском автомате слыхал что-нибудь? Чудо, говорят, двадцать первого века!

– Ясное дело, слыхал. У нас во дворе мальцы пятилетние их из досок выстругивают.

– Ну да?

– Так гордятся же!

– Это хорошо. Надо им, понимаешь, внушать... Не можешь дать детям богатства, дай идеологию! Когда нищие материально нищают еще и духовно, это скверно... В Пентагоне, говорят, два генерала с расстройства повесились. Не смогли понять устройства автомата. Разобрать-то разобрали, а обратно собрать не сумели. Два генерала, представляешь?

– Может, и больше. Пугать просто не хотят.

– Оно конечно! Не оскудеет земля русская умами. – Майор заговорщицки приближается. – Мы, Артем, все равно как тараканы! Нас травят, а мы только сильнее становимся.

– Ну так – загадочная русская душа! Что вы хотите!

– То-то и оно! Травленные да угнетаемые всегда умели сплачиваться. Этакий отпор на внешнее презрение. Правительство на нас чихает, Европа дерьмом поливает, а мы им новацию за новацией. Чтоб, понимаешь, знали.

– Такие речи – и в школе? – Я тоже начинаю говорить чуть тише.

– Своим огольцам я, понятно, такого не говорю, – военрук доверительно улыбается. – Только тебе, Тема и никому больше.

– Честно скажу, польщен... Вы-то как? На пенсию не тянет?

– Да тянет, конечно, как без этого. С удочкой посидеть, по грибы в лесок сбегать. Только как я буду без них? – Он передергивает плечом, имея в виду оболтусов за спиной. – Я же их, стервецов, люблю. Даже нынешних. Вы, разумеется, лучше были, но я и к этим привык. Дети, Артем, – штука светлая, радостная. Задорные глаза, добрые сердца...