Текст книги "Выхожу один я на рассвете"

Автор книги: Андрей Щупов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

– И еще, – произносит Людмила, когда я подступаю к ней во всеоружии. – Я тут наводила справки, ты, оказывается, неправильно ставишь уколы.

– Да что вы говорите!

– Мне объяснили, что при внутримышечной инъекции шприц надо всаживать по рукоятку. Иначе могут быть абсцессы и нагноения. Ты рисковал моим здоровьем!

Я чуточку хмурюсь. Процедура, которая даже в случае с Людмилой, доставляла мне радостное томление, безнадежно испорчена. Почти равнодушно я задираю на ней юбку, кружевную ткань трусиков сурово сдвигаю в сторону.

– Ты понял, что я сказала?

– Понял, милая, не шуми.

– Значит, с самого начала ты все делал неправильно!

– Так уж и все?

Подковырка до нее не доходит, и она безапелляционно подтверждает:

– Все!

Мне хочется чуточку порычать.

– У тебя что, абсцесс обнаружили?

– Нет, но в поликлинике мне показали, как это следует делать. А ты колешь неправильно.

– Тогда зачем ты пришла сюда?

– Чтобы сказать, как это делают настоящие врачи.

– Значит, говоришь, по рукоятку? – я сердито растираю по ягодице лужицу тройного одеколона. – Пожалуйста! Разве я против...

Шприц вонзается в тело Людмилы. Она громко вскрикивает.

– Ты даже не пошлепал ладошкой!

– Зато по рукоятку, как просили.

Сцедив витамин, я выдергиваю шприц и кидаю в коробку с ампулами. Сегодня все и впрямь не по правилам – без шлепков, без ватки, без взаимного удовольствия. А что вы хотите, когда под руку говорят подобные вещи! Я, конечно, не врач, но и дилетантом себя не считаю. В больнице, где я как-то выравнивал помятые одним мужланом ребра, все медсестрички бегали на витаминизацию именно ко мне. По-моему, они признавали, что к уколам у меня несомненный талант. Быстро, точно и приятно. Я и себя колол. Разиков шесть или семь. Исключительно из любви к науке. Поэтому поучения Людочки задели меня за живое.

Какое-то время она продолжает лежать, и я без особого трепета оправляю на ней юбку.

– Все, больная, вставайте.

Она деловито садится.

– Пятнадцать, как всегда?

– Сегодня бесплатно, – объявляю я.

– Справедливо. Сегодня было больно.

– По рукоятку трудно без боли.

– Ты просто не профессионал.

– Я никогда этого не скрывал. Халтурю, как умею.

– К таким вещам нужно иметь допуск!

– Отчего-то раньше тебя это не беспокоило.

– Я просто ничего не знала.

– Зато наверняка знала другое: в больнице за процедуру берут тридцать рублей, а я просил всего пятнадцать.

Она фырчит, как оладушка на сковороде, резко поднимается. Разглядев мой новенький палас, хмурится.

– У тебя стало красиво!

Произносится это как обвинение. Должно быть, палас, пытающийся конкурировать с ее несравненной помадой, действительно тревожит гостью.

– Ничего особенного. Обычная второсортная синтетика.

– А это кто? – она тычет пальцем в этюдник. – Та самая?

– Да нет. По телевизору увидел. Наложил кальку, обвел карандашиком, подкрасил.

– Понятно... – Она несколько расслабляется. – Ну тогда раз с делом покончено, то я... То я теперь вот еще зачем пришла. Мы ведь с тобой расстались, верно?

Я утвердительно киваю.

– Из-за моего мужа, так?

– Из-за него в том числе.

– Испугался, что побьет?

– Все мы чего-нибудь боимся. Ты, к примеру, боишься ставить себе уколы.

– Хорошо... В прошлый раз ты, кажется, говорил, что согласен ответить на любые мои вопросы.

– Я не отказываюсь.

– Вот и ответь. В какой именно из моментов, в какой день и какой час я перестала тебе нравиться? Когда ты встретил эту индюшку или раньше?

– Это так важно?

– Конечно! – с вызовом подтверждает она. – Пригодится на будущее.

– Ты же замужем, дурочка!

– Все равно. Я свободный человек! Как хочу, так и живу!

Что и говорить, Людочка – девочка практичная, и я киваю ей на диван.

– Тогда садись. Правда будет суровой. Ты готова к ней?

Она напряженно стискивает кулачки и кивает.

– Наверное, я плоха в постели, да?

Ей хочется казаться циничной, но таковой она только кажется.

– Садись, – цежу я. – И слушай...

***

Речь мою вряд ли можно назвать цицероновской, но я действительно готов помочь ближнему. Начав издалека – с идей ветреника Эпикура, я легко качусь под уклон, словесным потоком, точно сливочным маслом, смазывая свой путь. Особенно напираю на супружескую верность, упоминаю нюансы, упрочающие брак. Как знать, если бы с подобными нравоучениями выступали перед собственными дочерьми мамаши, может и обиженных судьбой Людмил было бы на пару порядков меньше. Но ничего подобного этой девоньке в детстве не говорили. Кроме банального, что все мужчины сволочи, что ушки следует держать востро, а, танцуя, прижиматься к мужчине сугубо ладошками. И конечно же, никогда она не дружила с мальчиками, не знала и не понимала их, а на мужа, когда пробил час, вышла точно на охоту, не помышляя ни о взаимности, ни о таком пустячке, как любовь. Бедная несчастная Людмилочка! Злая, ядовитая и яркая, точно обложка "Плейбоя"...

– А почему у тебя часы на потолке? – Неожиданно прерывает она меня. Мои сентенции ей неинтересны, а вот часы вызывают явное подозрение.

– Часы? – Я поднимаю голову, разглядывая свои куранты. А ты не догадываешься?

Людмила краснеет.

– Какой же ты пошляк! – Кулачки ее стискиваются еще крепче.

– Глупая! Я тебе десять раз объяснял про Агафона. Сбросить что-нибудь со стены – ему что пылинку сдуть, а на потолок он забираться не любит. Кроме того, я занимаюсь йогой. Всякие там стойки, мостики и прочие позиции, когда голова преимущественно внизу. А время я знать просто обязан, чтобы не перестоять лишнего. Вот потому на потолке. Так удобнее.

– И палас тоже для йоги?

– Естественно! А ты что подумала?

– Я подумала... – Она хмурит лобик, потому что действительно в этот момент задумывается, пытаясь сообразить, о чем же она подумала.

– Я, наверное, подумала, что больно уж ты легко расстаешься с прошлым.

– В том-то вся и прелесть, что я с ним не расстаюсь. Расстаться, значит, отторгнуть, перечеркнуть, а кто тут говорит об отторжении? – Я машу руками, словно разгоняю дым. Прошлое, моя милая, – это память. Это то, что греет и заставляет улыбаться. А вы, дуры такие, превращаете его в какой-то срам. Либо было, либо не было! Либо принц, либо скотина. Честное слово, какой-то детский максимализм! И не только, максимализм! Эгоизм тоже.

– Эгоизм? – она взвивается. – Это я-то эгоистка?

– Не я же, правда? Я естественен и ничего от тебя не требую. Ни тогда, ни сейчас. Я на вашу свободу не посягаю, а вы на мою предъявляете сто сорок три претензии.

– Да кому ты нужен, олух царя небесного!

– Удивительная последовательность, – я укоризненно качаю головой. – А мне вот помнятся иные слова.

– Это потому что я была дурой!

– И я о том же. Только не была, а есть...

Она бьет наотмашь, почти профессионально. Явно не впервые. Выучка себя выдает. Возможно, сказывается влияние мужа боксера. От звонкой оплеухи в голове у меня завывает метель, гудят колокола и звенят бубны. Раскисший "резиновый" зуб неловко проглатывается. Не довольствуясь сделанным, Людочка швыряет на пол мое любимое блюдечко. Еще одна горсть осколков. Значит, снова доставать веник.

– Крепко! – Я опускаюсь на диван и потираю виски. – А главное – за что?

– Тебе этого не понять! – Бросает она надменно. – Где тут выход?

– В прихожей.

– А прихожая где?

Вопросы гениальные. Найти прихожую в однокомнатной квартире иной раз действительно непросто. Тем более, если в этой самой квартире ты побывал всего раз двадцать или тридцать. Тем не менее, я покорно поднимаюсь с дивана и иду провожать Людмилу до двери.

– Внизу замок с рычажком, вот так надо потянуть...

– Это я помню. – Гостья выжидательно смотрит мне в глаза, и я понимаю, что она доигрывает последнюю сцену трагедии.

– Но ты... Ты ведь мне позвонишь?

– Зачем?

– Ну... Просто так?

– Конечно. Если просто так, почему не позвонить?

– Зимой у меня снова курс уколов.

– Я не профессионал и по рукоятку у меня плохо получается.

– Зато у тебя небольно. – Она идет на попятную. А муж через неделю в Москву улетает. Там у них отборочные соревнования. В финал он, конечно, не пройдет, но дня на три-четыре задержится.

– Счастливого ему пути. – Я некстати припоминаю, что через три дня мне отдавать ребятам Келаря штраф.

– Кстати, деньжат у тебя нельзя подзанять?

– В смысле?

– Ну, в смысле – на карманные расходы, то-се. Тысячи три долларов. Возвращать буду частями. Лет в шестьдесят точно расплачусь.

Она фыркает.

– Шутник!

– Да нет, я не шучу. Друзья они ведь, сама знаешь, в чем познаются.

– Я-то знаю, а вот ты... – Она пристально смотрит на меня и вдруг ойкает. Людмила наконец-то замечает случившуюся со мной перемену. Дрожащим пальцем указывает на мой рот. Неужели это я?

– А как ты думала? Когда с размаху да по лицу – бывает, мозги последние вышибают, не то что зубы.

Некоторое время мы стоим молча. В конце концов она вынимает из сумочку чью-то визитку, ручкой пишет на ней пару строк.

– Сходишь по этому адресу. Скажешь, от Люды. Они все сделают.

– У меня нет денег.

– Это бесплатно.

– Спасибо. – Я беру визитку и чувствую смутное раскаяние. Как выясняется, за ядовитой женской оболочкой у Людмилы скрывается чуткая и нежная душа. Желание дерзить и ругаться напрочь пропадает. Агафон торжествующе лупит в стену лбом. То ли смеется, дурачок, то ли плачет. С восприятием нашего человеческого мира у Агафона вечные проблемы.

Глава 9 В поисках шифера...

На этот раз Семена я нахожу в нашей старой доброй "Крякве" – этом последнем прибежище социальных нелегалов. В давние времена в Париже подобные кафе ютились на Монмартре, в Екатеринбурге приют философам-нетрадиционалистам дает лишь этот неказистый подвальчик.

С момента последней нашей встречи Семен ничуть не изменился, – все также волосат и неприбран, а колючие щеки его напоминают пару темных шерстяных заплат. Сидя за столом, этот красавец с глубокомыслием прожженного биржевика перелистывает истертый до дыр номер "Плейбоя", неспешно прихлебывает из кружечки маслянистый коньяк. Мимоходом киваю гиганту швейцару и по крутым ступеням спускаюсь в зал.

– Здорово, пиит!

– Привет, мазилка!

По обычаю озираюсь, проверяя количество полотен на стенах. Все вроде на месте, и потому успокоенно присаживаюсь. Забавная все-таки вещь! И грязно тут, и луком пахнет, а вот люблю я нашу "Крякву" – и все тут! За низкие уютные потолки, за романтизм тусклых ламп, за добрую славу. Хозяин трактира уверяет, что Ипатьевский подвал – несуразный вымысел историков и что на самом деле последние дни и часы царская семья встретила именно в его заведении. Особо доверчивым он даже демонстрирует закуток со стенами издырявленными дрелью, объясняя, что тут вот стоял царевич, а тут – дочери с отцом. И вот что странно, версия груба, нелепа, абсурдна, однако слухи по области циркулируют и в "Крякву", нет-нет, да заглядывают любопытствующие. Впрочем, им есть на что посмотреть. Именно в "Крякве" любой страждущий может вдоволь полюбоваться моими полотнами. Это свидетельство моего рейтинга у хозяина. Примерно раз в квартал трактирщик получает от меня по картине, за что позволяет бесплатно столоваться. Он из пролетариев, но из пролетариев просвещенных. Во всяком случае знает, что рококо это не семейство попугаев, и твердо верит, что лет через десять после смерти художника живопись умершего резко подскакивает в цене. Таким образом, приобретая мои картины, он как бы скупает долгосрочные акции серебряного рудника. То есть, серебра пока нет, но вот-вот обещают найти. Кажется, года два назад Семен под этим же соусом пытался всучить ему кое-что из своих творческих опусов, но на песни трактирщик не клюнул, раз и навсегда сохранив верность живописи.

– Чего поделываешь?

– Чай-кофе пью. Заодно миражами любуюсь, – Семен демонстрирует мне журнальный разворот. – Видал-миндал?

– Видал и лучше.

– Я не о том. Это же голимая подделка! Компьютерная графика в "корэл-дро" и "фотошопе"! Чтобы такие ножки к таким грудкам и такой шевелюре – да в жизнь не поверю!

– Сочини по этому поводу памфлет.

– И сочиню!..

Надо сказать, что Семен увлекается сочинительством вполне профессионально. Кое-кто называет его авангардистом, и толика правды в этом есть. Во всяком случае он первый додумался до повторов. Если не очень понятно, то поясню. Как-то ночью Сема вломился ко мне в дом и, сияя червивой улыбкой, сообщил, что отныне шлягеры у него повалят один за другим. Конвейером, колонной, могучим этапом.

– Я, старик, понял, почему умное не идет! Потому что не доходит! – Вещал он, бегая по моей квартире и беспорядочно дергая себя за огромный туфлеообразный нос. – Ум у людей телевидением размягчен, рекламой. Слышал клоунов из "Ноги врозь"? Дошлые ребята! Догадались сочинять тексты для даунов. Вот и ловят в силки четырнадцатилетних. Пока, правда, только девчонок. Парням песенная лексика труднее дается, но суть не в этом. Тут два пути – либо смысл упрощай и язык в камеру показывай, либо... – Семен хитро прищурился. – Либо повторяй текст по два-три раза. Для того припевы и придуманы. Народ он, Тема, не дурак, знал, для чего куплет с припевом чередуется. Чтобы, значит, запевая, люди о главном вспоминали. На куплете забыл, на припеве припомнил. Лихо, да? Только я, старик, лучше придумал! Все строчки решил повторять строго по два раза.

В ту же ночь Семен проблеял мне свой первый песенный шедевр, который позднее я раз сто или двести слышал по радио.

"Шел с пустыни мул, шел с пустыни мул,

В наш зашел аул, в наш зашел аул.

Я к нему бреду, я к нему бреду,

Словно бы в бреду, словно бы в бреду.

Видно, не судьба, видно, не судьба,

Знать, без вкуса ты, знать, без вкуса ты,

Видно, на мула, видно, на мула

Засмотрелся ты, засмотрелся ты!.."

И так далее, в том же духе. В чем-то Семен оказался пророком. Песню у него сходу купила какая-то столичная студия, чуть подкорректировав, выпустила в эфир. А дальше пошло-поехало. Многие из моих подружек (я сам слышал!) с удовольствием распевают Семины строчки и поныне. Будь Семен порасторопнее, давно стал бы преуспевающим песенником, но он скандалист и философ, а потому творческая слава ему изначально не светит.

– Тип-топ-модели! – Снова фыркает Семен и накрывает журналом лужицу разлитого кофе. – Этак и я могу себя под Ален Делона подравнять. Куда катимся, Тема?

– Все туда же. Кстати, я ведь снова денег пришел просить.

– Сколько? – жестом Рокфеллера Сема запускает руку в карман.

– Три тысячи американских фантиков.

Семина рука столь же вальяжно выныривает обратно. Разумеется, пустая.

– Я думал, тебе на метро...

Все яснее ясного. Денег у поэта-песенника нет. Ни трех тысяч долларов, ни даже трех червонцев. А то, что было с утра, он успел пустить в оборот. Это чувствуется по блеску его глаз, по амбре, чесночными волнами идущими от его дыхания. Даже коньяк Сема закусывает истинно по-русски – огурцами, холодцом и чесноком.

– А клип? Ты же говорил, тебе должны были что-то за клип. – Напоминаю я.

– Увы... Не поняли и не оценили. Заказчик оказался форменным ослом. Сказал, что такую лабуду он сам бы снял, представляешь?

– Значит, прокол?

– Почему прокол? Нам же процесс был важен. А деньги что? Бумага!.. – Семен крутит в воздухе прокурорским пальцем. – Знаешь, Тема, когда-нибудь я все-таки брошу пить. Может быть, даже завтра. Талант, конечно, зачахнет, зато здоровье сберегу.

– Здоровье? – Я трогаю лоб друга, однако лоб у Семы вполне нормальный – чуть склизкий от пота, энергично пульсирующий нетрезвыми мыслями. Тем не менее, сумбурная речь поэта наводит на подозрения.

– Что стряслось, Сема? Не таись, я же твой друг. Мне любопытно.

– А-а... – Он машет крупной рукой и наконец решается. – Я вчера, после нашей встречи к поэту одному завернул. Посидели, само собой, приняли малость. Не чай же пить! Потом по улице шли, он на трибуну к Ленину забрался, стихи стал читать. Словом, его в милицию забрали, а я свидетелем прикинулся, улизнул. После домой добрался – и бултых на диван. Все чинно, солидно, без извержений. А вечером жена пришла.

– Ну и что?

– Как что? Она же подруг привела. Гальку и Светку.

– Подумаешь, подруг! Дальше-то что?

Лицо Семы искажает досадливая гримаса. Ему не нравится моя недогадливость.

– Я же спал!

– Ну?

– А Вовчик мой, ему, ты знаешь, трех еще нет, – он не спал.

Меня уже разрывает от нетерпения.

– С Вовкой что-нибудь стряслось?

– Да нет... Он, понимаешь, в штаны навалил. Хорошо так постарался. Двое суток в горшок не ходил, а тут съел какую-то кочерыжку, его и пронесло. Взял и перевыполнил все одним махом.

– А ты?

– А я сплю между тем. Как ангел. Вовчик, значит, поканючил какое-то время, потом штаны с себя стянул, начал играть с какашками. В грузовичок их сперва нагрузил, стал по комнатам развозить. Во все углы по одной аккуратной кучке. Умный парнишка, ты же его знаешь. Потом ко мне подрулил, а я по-прежнему пузом вверх. Он ко мне залез и весь грузовик мне на физиономию.

– Ну?

– Что ну? Ты ведь в курсе, какой у меня сон. Я в таком состоянии ничего не чувствую. В прорубь можно опустить и вынуть – не замечу. Короче, так измазанным и проспал.

– А Вовка?

– Он тоже рядом прикорнул. Сын все-таки. Вечером звонок, я вскакиваю – и к дверям. Еще, блин, подумал, что лицо какое-то деревянное. Оно же там засохло все. Взял и открыл, как дурак... Ты зря ржешь. Знаешь, что с Галкой стряслось! Она же помешана на всяких спилбергах-хичкоках, видаки про чудовищ запоем смотрит. Так завизжала, что мне плохо стало. Жена за сердце схватилась, Светка одна на ногах устояла. И то, потому что близорукая, очки вовремя сняла... Вот ты икаешь, заходишься, а так оно между прочим все и было.

– Тебя хоть не побили?

– Разве они это умеют?

Я невольно поглаживаю правую щеку.

– Иногда умеют.

– Нет, эти темные. Дали раза три по шее и в ванну загнали. Главное, Вовке ничего, а мне втык. Вроде как я один виноват. – Семен растерянно дергает себя за ухо, с ожесточением скребет небритую челюсть. – Между тем, я так думаю, это с каждым может случиться. Не веришь? Вот будет у тебя сын, попомнишь мои слова.

– У меня, Сем, не сын, у меня – хуже. Рекитиры обложили.

– Тебя?

– Меня. Потому и денег пришел просить. Муж одной подруги чуть не застукал на адюльтере.

– На ком, на ком?

– Не изгаляйся, мне не до шуток.

– Ладно... Чей муж-то? Людкин, что ли?

– Да нет, Риткин... – Я коротко посвящаю Семена в свою нехитрую историю. Он сумрачно слушает и почесывается. Желтые ногти не пропускают ни единого места. Семен называет это творческим зудом. Чем больше, значит, зудит, тем более мощный у человека потенциал. А если ничего не чешется и голова не болит, так это зряшное существование. Пустоцвет и все такое.

– Да, Тема... Крыша тебе нужна, – наконец изрекает Семен. Крепкий надежный шифер.

– Где же его взять?

– Взять-то несложно, только и отдавать придется. Можно, конечно, позвать Мишу-Вампира, только ему обязательно группу крови нужно знать. Что попало он, гад, не сосет. Какая там кровь у Риткиного мужа?

– Откуда же мне знать?

– То-то и оно. Опять же, Мишка оплаты потребует.

– Кровью?

– Чем же еще! Если резус-фактор положительный, то пять литров, а отрицательный – и поллитра хватит.

– У меня столько не наберется.

– Не в этом дело. Я бы помог, если что. У меня, знаешь, какая кровь! Эх, Тема, такую кровь, как у меня, даже в Голливуде не найдешь!.. Другое плохо. Ненадежный Мишка партнер. Все больше по женщинам работает. Говорит, у них слаще.

– Врет, наверное?

– Конечно, врет! Как это слаще! От шоколадок, что ли?.. Семен на минуту задумывается. Наконец, очнувшись, бедово встряхивает головой. – Ладно, Тема, не все потеряно!

– Что-нибудь родил?

– А то! Классовую-то ненависть отменили, так? Значит, межнациональная теперь пойдет. С ней покончат, – религии схлестнутся.

– Это ты к чему?

– К тому, что без ненависти у нас никак не получается. А коли так, то щит добрый всегда пригодится. – Семен снова трясет головой, с любопытством разглядывает облако ниспадающей перхоти. – Эвона ее сколько! Вот бы падала на стол и в золото обращалась.

– Тогда ты был бы миллионером.

– Да уж... Тогда бы я тебе не три тысячи, а десять одолжил. А то и вовсе подарил. – Семен удовлетворенно кивает. – Ладно... Есть у меня один вариантец!

– Что за вариант?

– Петя швейцар. Я тут как-то болтал с ним о том о сем. По-моему, самый подходящий мужик. Можно его попросить.

– Петю?

– Ну да. Видал его кулачища? Как четыре моих. И служил в каком-то горячем многоточии. На вертушках в горы забрасывался. Чем не крыша?

– Так-то оно так. Только ты ведь знаешь, что говорил Гете. У швейцара нет героев.

– Швейцар, Тема, швейцару рознь. У Пети герои есть. Даже целых два. Во-первых, Арнольд Шварценеггер, а во-вторых, Юра Шевчук из ДДТ. Но главное, – Семен хитро улыбается, – швейцары – они как солдаты. Всегда мечтают о генеральских погонах и маршальских звездах. Да ты и сам сейчас убедишься...

***

Не проходит и минуты, как к нам подсаживается бронтозавр Петя. Стул под ним жалобно потрескивает, и на всякий случай Петя придерживается руками за столик. Семен знакомит нас и коротко повествует о моей проблеме. Петя, надо отдать ему должное, в суть вникает с воодушевляющей быстротой. Мужик он мощный и при этом явно не глупый. При этом – на лбу и загривке у него примерно равное количество складок, что тоже показатель не самый плохой. После рюмочки дешевого коньяка в недешевой бутылке, он указывает на меня мускулистым пальцем.

– Я видел, ты хозяину картинки рисовал. С фифами. Они действительно чего-то стоят?

– Во, загнул! – Сема хлопает себя по колену. – Это же искусство, Петя! Понимать надо! Не просто стоят, а очень даже стоят! Искусство – оно даже не в долларах оценивается, а в фунтах стерлингов.

– Хмм... А в долларах почему нельзя?

– Потому что в сравнении с фунтом доллар такой же деревянный, как наш рубль. Ты думаешь, у Арнольда дома блины от штанги по стенам развешаны? Гантели с гирями? Черта-с два! Картины у него висят! В спальне – Модильяни, в холле Пикассо, на кухне – натюрморты с голландскими помидорами. Все почему? Потому что это престижно, потому что в среде миллионеров это считается высшим шиком.

– Шиком, говоришь? – Круглое лицо Пети слегка розовеет. Он сосредоточенно думает, в рассеянности сворачивает штопором мельхиоровую вилку.

– Видал? – Сема вырывает у него из рук вилку, сует мне. Это даже не шифер, это много круче!

– Какой шифер?

– Мы о своем, Петя, не обращай внимания.

– Ладно... – Цедит швейцар. – Только предупреждаю сразу: у меня расклад чистый, и рейтинга я терять не хочу.

– Какие потери, Петя! – Семен прижимает пятерню к груди. – Мы же путные люди!

– Мне важно предупредить. – Добродушно басит Петя. Потому как ты мне приоритет дай, уважение сделай, тогда я подумаю.

– Так и мы ведь о том же! Только скажи, мы тебе и рейтинг и паблисити сварганим.

– Только чтобы мимоходом и без хиппишу.

– О чем речь!

– Тогда будет и маза.

– Значит, бартер?

Петя кивает.

– Одну картинку типа авансом – навроде вступительного взноса, а дальше по обстоятельствам.

– Я ведь сразу говорил, – чирикает Сема, разливая коньяк, – Петя – не жлоб, он такие вещи понимает. Это новые за пару баксов без штанов на проспект гулять выйдут. А Петр – свой исконный!

– Послушай, Петь, – я слегка растроган и чувствую, что со своей "крышей" должен быть предельно честен. – Картину я тебе, конечно, изображу, только ты тоже пойми, это не пьяный фуфел из подворотни. У него только частных магазинов – штук десять по городу.

– Ну, положим, парочка киосков у меня тоже имеется. А магазины – что ж... Значит, есть что терять.

– Но десять магазинов...

– Десять магазинов, – внушающе произносит Петя, – это десять подствольных гранат. Всего-навсего.

– А охрана? У него одних бойцов – десятка четыре!

– Полтора взвода, значит? – Петр переводит количество боевиков в понятные ему единицы, и глаза швейцара все более разгораются мрачноватым блеском. – С вертушки одним плевком положить можно. Охрана – это еще не бойцы.

– Ты, главное, скажи, на кого ссылаться! – Тормошит швейцара Семен.

– А так пусть и скажет: сержант, мол, Петр Селиванов. Особая рота спецназа сороковой армии.

Произносится это таким тоном, что мы прикусываем языки. Ясно, что посягать на сказанное – все равно что чихнуть на полковое знамя. Торжественно допив коньяк, мы жмем Пете медвежью руку и солидно откланиваемся.

Глава 10 Светить – и никаких гвоздей!..

Парни комплекции Рэмбо подлавливают меня в паре кварталов от родного дома. Скоренько и недружелюбно охлопав, прислоняют к теплому заборчику.

– Как со штрафом? Келарь скучать начинает.

– Как раз иду на почтамт.

– Это еще зачем?

– Может, перевод кто прислал.

Они не верят. Пальцем манят поближе. Я наивно шагаю вперед, и с дистанции плевка один из бритоголовых посылает свою правую кувалду мне в лоб. Я уклоняюсь ровно настолько, чтобы наткнуться на кулак его приятеля. Из глаз сыпятся искры.

– Указание шефа, – добродушно поясняет один из парнишек. – Чтоб, значит, не забывал про должок.

– Мне бы на секунду ваши мышцы, – бормочу я.

– Чего, чего?

– Деньги, говорю, на почтамте ждут.

– Не виляй, Тема.

– Я не виляю. Вы же это... Сказали – три дня.

– Три-то три, да только не шибко ты торопишься, как я погляжу. – Знакомый крепыш с головкой-тыковкой заправляет мизинец в ухо, ковырнув пару раз, сладко жмурится. Его добродушный вид вводит меня в заблуждение.

– А чего торопиться? Время еще есть.

– Да ну?

– Конечно. Вы когда у меня были? Вона когда. Почти вчера. А сегодня – еще сегодня.

Локоть ближайшего верзилы вонзается в мой живот. Шипя от боли, я опускаюсь на корточки.

– Чего это ты позеленел? Никак поплохело? – Обладатель головки-тыковки заботливо присаживается рядом.

– Отчего же... Всегда приятно ощутить локоть товарища.

– Ты дурочку не гони, шутник. Не верит тебе Келарь. И я не верю. Так что надо бы имущество твое проинспектировать. Так сказать, на всякий пожарный.

– Я уже говорил: у меня картины есть.

– Видели мы твои картинки, фуфло одно. Тем более – это все движимое, а нам недвижимое нужно. Разницу понимаешь?

Я трясу головой.

– Ну вот... Дача есть?

– Вы чего? Откуда!

– Может, садовый участок?

– Не-а.

– Гараж?

– Гараж есть.

– О! – Взгляд бригадира проясняется. – Чего же ты раньше молчал? Веди.

Делать нечего. С таким конвоем Сусанин и тот бы растерялся. Тем более, что гаражи совсем рядом. Через несколько минут мы уже на месте.

– Все, пришли. Ключ, правда, дома лежит, так что открыть не могу.

– Неважно. – Начальник конвоя вперевалку приближается к свежевыкрашенному гаражу соседа, щелкает пальцем по массивному амбарному замку. – Что внутри?

– "Жигули", восьмая модель.

Браток совсем веселеет.

– Ну вот, а ты переживал! Денег, болтал, нет. Вот же они – деньги!

– Так это не мои. Соседа.

– Чего?

– Я говорю – соседа. Его это гараж, а мой рядом, – я указываю пальцем поточнее, чтобы было понятно, что именно называется моим гаражом. Какое-то время обладатель головки-тыковки ничего не понимает. Полуметровый закуток между гаражами, затянутый тонкостенной жестью никак не согласуется в его представлении с гаражом.

– Ты это... В натуре!.. – Он по-рыбьи хватает ртом воздух. – Чего гонишь? Это же чулан какой-то, не гараж. Что там можно хранить?

– Ну... Банки с капустой, рейки всякие. А из транспорта велосипед.

– Чего?!

– Велосипед. Дорожный, со спидометром. Я на мопед копил, да инфляция помешала.

– Инфляция, говоришь?! – Правый кулак бригадира ощутимо встряхивает мою печень. Теперь воздух глотать приходится уже мне. Еще удар, и я падаю на колени.

– Издеваешься? – Обладатель головки-тыковки склоняется надо мной. Крючковатым пальцем цепляет меня за ворот. Короче, так, Артемка, шутки кончились. Начинается время взносов. У тебя чуть больше суток, так что собирай денежки.

– Я это... Про крышу сказать хотел.

– Чего?

– Петр Селиванов, из особой роты...

Очередной удар производится ладонями по ушам, и фраза застревает в горле. Оглушенный, я придерживаюсь за землю, чтобы окончательно на упасть. Щебень выскальзывает из-под ладоней, все кругом дьявольски неустойчиво.

– Крыша у него... Придумай что-нибудь получше!

Они уходят, а я обессиленно приваливаюсь головой к дверце собственного гаражика. С любопытством прислушиваясь к собственным болезненным ощущениям. Говорят, в предшоковом состоянии это бывает. Свое тело воспринимаешь, как чужое. Со временем однако боль утихает, мне становится легче. Шуршит гравий, кто-то приближается сзади.

– Эй, ты чего?

Это сосед. Обладатель тех самых "Жигулей". Я делаю вид, что приникаю глазом к замочной скважине. Сказать нечего, и я молчу.

– Куда смотришь-то? – Сосед осторожно касается моего плеча.

– За велосипедом присматриваю, – бормочу я.

– Зачем?

– Чтобы не украли.

***

В окно снова влетает солнечный сноп, кругами ходит по стене. На этот раз метания его более дерзки, а размашистый зигзаг явно пытается угрожать. Устало я вытаскиваю из тумбочки десятикратный бинокль, выхожу на балкон. Увидев, что своего добилась, девица в доме напротив, грозит мне кулаком и, оставив балконную дверь открытой, удаляется в глубину комнаты. О дальнейшем я уже догадываюсь. Как говорится, плавали, знаем.

Занятно, но в соседнем окне, я вижу мать Марины. Тряпкой она протирает шипастый куст алоэ. Два окна, как две картины абсолютно разных художников, услаждают мой взор. И приходит на ум подленькое: вот бы дать сигнал женщине, чтобы заглянула в комнатку дочери. Впрочем, такое уже случалось. Марина легко отбрехивалась. Жарко, мол, душно, вот и разделась. А на самом деле юная сколопендра устраивает соседу в доме напротив самое натуральное стрип-шоу. Специально для моего бинокля. Медленно расхаживает под неслышимую мне музыку взад-вперед, покручивает крупными бедрами и вычурными движениями сбрасывает детали туалета. Этакая ожившая виолончель. Глядя на нее, я хмурю брови и гадаю, отчего стриптиз нравится женщинам. Слезы ладно, еще можно понять, но здесь-то где логика? Ты – голый, стало быть, беззащитен, разве не так? Тем паче на тебя пялятся со всех сторон, отпускают скабрезные шуточки. Какое тут удовольствие? Помню, со мной во сне раз пять подобное приключалось. Вроде сидишь, болтаешь с кем-нибудь, и вдруг бац! – обнаруживаешь, что голый. За что, почему? – никаких объяснений. Во всяком случае радости я не испытывал, это точно. Прикрывался какими-то фиговыми плакатиками, тазики воровал, в кустах прятался. Словом, не сон, а наказание. А вот ведь – танцует! И улыбка от уха до уха, точно пирожком угостили! Грудки чуть покачиваются, на спине – жеваный след от бюстгальтера, ноги выделывают заковыристые па. И ведь уверена на все сто, что я, глядя на нее, млею и таю. Может, предполагаемый процесс томления зрителей их и бодрит? Ей хорошо оттого, что мне хорошо, а оттого, что мне хорошо, ей еще лучше. А я и впрямь чувствую себя неплохо. Боль после недавних побоев прошла, печень утихла – чем не радость! А тут еще эта танцующая голышка. Могла бы, кажется, лежать, Битова с Чеховым перелистывать – так нет! Тратит, глупышка, время и калории, все делает, чтобы развлечь соседушку. Может, это инстинкт? Программа, подразумевающая обязательное исполнение предбрачного танца?