Текст книги "Спасатель. Жди меня, и я вернусь"

Автор книги: Андрей Воронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Убедившись, что все спокойно, посланница Системы опустила руку в карман халата и вынула оттуда универсальный ключ – отмычку, подходящую к замкам всех занимаемых пациентами палат. Чтобы находящиеся здесь на излечении богатенькие алкаши, наркоманы и психи при желании могли тешиться иллюзией уединения и притворяться, что обитают не в частной психушке, а в доме отдыха или отеле, им позволяли запираться в палатах. Но, поскольку это все-таки был не отель, а именно психушка, персонал должен был иметь свободный доступ в палаты – если понадобится, то и вопреки желанию постояльцев. Поэтому замки в дверях комнат, как в каком-нибудь американском отеле, открывались универсальной отмычкой, которая хранилась у сестры-хозяйки. Сегодня в конце дня, перед уходом домой, эта косолапая растяпа заходила к парализованной пациентке, чтобы сменить постельное белье, случайно (ну, разумеется, а как же еще – нарочно, что ли?) залитое клюквенным морсом. Чтобы перестелить постель, пациентку пришлось пересадить в кресло, и по ходу этой операции отмычка незаметно перекочевала из кармана белого медицинского халата в карман синего шелкового халата Анны Дмитриевны Веселовой. Раз-два, и готово, а завтра кто-нибудь найдет отмычку в коридоре первого этажа, где-нибудь у двери кладовой постельного белья, и толстозадая раззява получит нагоняй за халатное отношение к вверенным ей материальным ценностям. И поделом: не надо щелкать клювом.

Отмычка вошла в замочную скважину как по маслу, издав серию мягких, едва слышных щелчков. Запертый на два оборота замок открылся послушно, без малейшего сопротивления; повернув ручку, она бесшумно переступила порог.

Час расплаты настал. Медведю долго удавалось ускользать от возмездия, но теперь его время истекло. Пришло другое время – время собирать камни, отдавать долги и возвращать то, что было незаконно присвоено два десятка лет назад. Снова прислушавшись и не услышав ничего подозрительного, грозная тень в синем шелковом халате включила фонарик и бесшумно заскользила через маленькую прихожую в сторону спальни.

5

Ей пришлось остановиться, когда в тишине погруженного в темноту помещения послышался знакомый маслянистый щелчок взведенного курка и хриплый голос, дыша парами неусвоенного алкоголя, негромко произнес:

– Все-таки я не обознался. Явилась, старая сука!

– Ты тоже не молодеешь, – не оборачиваясь, сказала она. Тонкий луч фонарика упирался в кровать, на которой лежала сооруженная из одеяла примитивная кукла. – Надеюсь, у тебя хватит ума и самообладания не спустить курок. Перебудишь весь пансионат.

– Ну и что? – возразил Медведь, и по голосу чувствовалось, что он ухмыляется. – Пусть бы насладились зрелищем твоего чудесного исцеления. Какая была бы реклама для этой богадельни! Слепые прозревают, безногие начинают бегать по лестницам… А все целебный подмосковный воздух, хвойные ванны и консультации знающих специалистов!

Ствол пистолета коснулся ее затылка, аккуратно, почти нежно раздвинув пышную, уложенную волосок к волоску прическу.

– Какой сюрприз, – куражась, потому что свято верил в силу оружия и в свои собственные силы, продолжал Медведь. – Будь ты помоложе, я бы с удовольствием воспользовался ситуацией.

– Ты бы обязательно попытался ею воспользоваться, если бы еще был на это способен, – не осталась в долгу она.

– Врешь, старая швабра, дело не во мне, – как и следовало ожидать, слегка осатанел он. – Просто я лучше сделаю это с подкладным судном, чем с тобой, тощая ящерица!

– Хватит, – кладя конец беспредметному спору, сказала она. Луч фонарика по-прежнему освещал пустую кровать, пистолетный ствол твердо упирался в затылок; карман халата и то, что в нем лежало, были недосягаемы, потому что руки приходилось держать на виду: в таких ситуациях Медведь не любил шутить, не признавал полумер и действительно мог, наплевав на возможные последствия, нажать на спусковой крючок при малейшем намеке на сопротивление. – Хватит, Медведь. Игра сделана, ставок больше нет. Ты долго бегал, но, сколь веревочке ни виться… Ты ведь сам понимаешь: теперь, когда мы тебя нашли, снова убежать не удастся.

– А я попробую, – сказал он. – Терять-то все равно нечего!

– Ну, почему же, – возразила она. – Я уполномочена передать, что при разумном поведении ты имеешь все шансы сохранить жизнь. Просто отдай то, что тебе не принадлежит, и можешь спокойно коптить небо дальше.

– Пой, ласточка, пой, – недоверчиво ухмыльнулся он. – Кому ты это рассказываешь? И потом, у меня нет ничего, что не принадлежало бы мне по праву. Ничего такого, по крайней мере, на что у тебя было бы больше прав, чем у меня.

– Речь не обо мне, – сказала она.

– Правда? А о ком же?

– Не валяй дурака, ты отлично знаешь ответ. Система! Эта вещь принадлежит ей, и бегать от нее бесполезно.

– Опомнись, старая ты дура! – воззвал Медведь. – Какая Система?! Твоей Системы давным-давно не существует! Банда кретинов… Выдумали дурацкое словечко «Система» и молятся на него, как на чудотворную икону. А оно давно ни черта не означает. Если вообще когда-нибудь означало…

– Ты кого сейчас пытаешься убедить – себя или меня? – иронически поинтересовалась она. – Это в обоих случаях бесполезно. Мы оба знаем, что Система была всегда и всегда будет. Люди и названия меняются, империи проходят, а Система остается. Она – мозг и нервы любого государства, и поэтому ни одно государство не может без нее обойтись. И не было случая, когда одиночка сумел одолеть или хотя бы обмануть Систему, будь он хоть семи пядей во лбу. А у тебя столько не наберется, даже если мерить лоб от бровей до загривка. Думаешь, ты двадцать лет бегал от нас и оставался в живых только потому, что такой умный и ловкий? Не обольщайся! Просто до тебя не доходили руки, да и нужды не было. Теперь нужда появилась, руки дошли, и – вот он ты, вот она я, и никуда ты, голубчик, теперь от нас не денешься.

– Это мы еще поглядим, – тяжело, с присвистом дыша, пообещал Медведь, явно впечатленный этой холодной, полной снисходительного презрения речью. – А ну, вперед! Пошла, пошла. Туда, к кровати. Ишь, чего захотели – отдай! А кто вы такие, чтоб я вам такие подарки делал? Ну, кто?! Да никто, вот кто. Эта штука многими жизнями оплачена. Все они там лежат, ребятушки мои. Из одного котелка хлебали, сто раз под пули вместе ходили… Всех вот этой рукой положил! Думаешь, на тебя она не поднимется? Да легко! Раздавлю, как вошь, и никакая Система тебе, старой шалаве, не поможет. Подушку дай, – потребовал он. – В одном ты права: зачем шуметь, когда можно все сделать тихо?

Женщина наклонилась, чтобы взять подушку, которую ее собеседник, похоже, вознамерился использовать в качестве глушителя. Он был прав, полагая, что обещание оставить его в живых – всего-навсего уловка. Тот, кто бросил вызов Системе, будет физически уничтожен – вот именно, раздавлен, как вошь. Он это превосходно знал, потому и сказал, что терять ему нечего. Женщине, в отличие от него, было что терять, и она не горела желанием стать случайной, бесцельной жертвой этого загнанного в угол, обреченного неудачника. Поэтому, наклонившись вперед, в результате чего затылок наконец перестал ощущать давление приставленного к нему ствола, она погасила фонарик и в мгновенно наступившей темноте, резко обернувшись, сильно ударила левым предплечьем по запястью сжимавшей пистолет руки.

Послышавшийся из дальнего угла глухой звук падения на ковер чего-то тяжелого возвестил, что маневр удался. Она прошла отменную боевую подготовку и бог весть сколько курсов переподготовки, такие фокусы всегда отменно ей удавались. Но противник тоже был не лыком шит и дал это понять, мощным ударом сбив ее с ног. Возможно, она сумела бы сгруппироваться и устоять, но край матраса предательски ударил ее под колени, и она упала поперек кровати, ударившись затылком о стену.

Медведь навалился сверху, воняя табачищем и перегаром. Он был тяжелый и сильный, как самый настоящий медведь, и теперь, когда эффект неожиданности был потерян, все преимущества оказались на его стороне. Пружинный матрас затрещал под тяжестью двух отчаянно борющихся тел. Случайный свидетель этой сцены мог бы принять ее за попытку изнасилования, тем более отвратительную, что и насильнику, и его жертве уже давно перевалило за пятьдесят. Но случайных свидетелей тут не было и не могло быть, а значит, не было и головы, в которую могло бы прийти это глупое сравнение. Мужчина и женщина, в молчании барахтавшиеся на кровати, боролись за жизнь, точно зная, что живым отсюда может уйти только один из них.

Почувствовав, как пахнущие табаком, твердые, будто деревянные, пальцы противника подбираются к ее горлу, женщина изо всех сил уперла подбородок в грудь. Одновременно она попыталась нанести удар ногой в пах, но промахнулась. В следующее мгновение пятерня мужчины, легко преодолев сопротивление и едва не сломав ей при этом челюсть, сомкнулась на шее, мертвой хваткой сдавив гортань.

– Ну вот и все, – прохрипел Медведь. – Потерпи, касатка, это недолго. Твоя правда, шуметь незачем. Мы по-тихому, без пистолета обойдемся.

Женщина отчаянно сопротивлялась, но мужчина был намного сильнее. Чувствуя, что вот-вот потеряет сознание из-за нехватки воздуха, она мертвеющей рукой нащупала карман распахнувшегося халата. Испуг, который она при этом испытала, на мгновение заставил потускнеть даже страх смерти: в кармане было пусто. Ладонь лихорадочно зашарила по смятой, развороченной постели и наконец, когда женщина уже почти смирилась с неизбежным, нащупала среди складок пододеяльника гладкий пластиковый цилиндр толщиной с указательный палец.

– Все, все, не брыкайся, – приговаривал Медведь. – Привет Сис… Ах ты сука! – изумленно воскликнул он, почувствовав, как в напряженные мышцы шеи вонзилась тонкая игла шприца.

6

Было, наверное, около трех часов ночи. Дежурный доктор Васильев мирно посапывал на диване в ординаторской, отвернув к спинке умиротворенное, уже нуждающееся в бритье лицо. Утомленная и одновременно взбудораженная его ласками сиделка Ирочка лежала рядом, положив голову ему на плечо, и сквозь полудрему обдумывала проблему, казавшуюся ей по-настоящему серьезной: как же она утром покажется людям? Макияж-то тю-тю, электричества нет и до утра, скорее всего, не будет, а в темноте, на ощупь, не очень-то накрасишься…

Она вздрогнула, услышав резкий, отрывистый стук, раздавшийся, как показалось, в одной из палат здесь, на втором этаже. Звук был такой, словно уронили что-то твердое, тяжелое, например опрокинули стул. Или свалились во сне с кровати и ударились головой о деревянный пол…

Последняя мысль мигом прогнала подступающий сон. Ирочка была не семи пядей во лбу, но в меру добрая и относилась к пациентам, как мать родная, – в основном потому, что ей за это хорошо платили и всегда существовала реальная возможность получить солидные чаевые. В такой меркантильности не было ничего зазорного: профессия – это то, что тебя кормит, а не то, что ты делаешь через силу, из принципа и во имя каких-то бестелесных, хотя и высоких идеалов. И, если ты работаешь хорошо, отдача должна быть соответствующая. Иначе – какой смысл?..

Включившееся воображение немедленно принялось рисовать картины, одна страшнее другой: рассеченный лоб или, хуже того, висок, темнота, паника, кровь, агония, смерть… И все это – в ее, Ирочкино, дежурство! Почти наверняка все было далеко не так страшно. Просто кто-то из пациентов проснулся – скажем, по малой нужде, – пощелкал выключателем ночника, обнаружил, что света нет, и, бредя в потемках через комнату в направлении санузла, ненароком опрокинул стул. Скорее всего, именно так и было. А что, если нет?

Осторожно, чтобы не потревожить сон доктора Васильева, Ирочка выскользнула из его объятий, бесшумно поднялась и, на ходу оправляя халатик, на цыпочках двинулась к выходу. Ординаторская была слабо освещена мигающим, готовым вот-вот угаснуть синеватым огоньком спиртовки. Прихватив со стола мобильный телефон и включив подсветку, сиделка вышла в коридор.

Здесь, на втором этаже, сейчас находилось всего два пациента – в восьмом и двенадцатом номерах. Из восьмого, как и раньше, доносился похожий на рокот мощного дизельного мотора храп звезды российского кинематографа, служивший верным признаком того, что звезда в полном порядке – разумеется, настолько, насколько вообще может быть в порядке немолодой мужчина, который всю жизнь жег свечу с двух концов, предаваясь всевозможным порокам и излишествам. Бесшумно ступая по ковровой дорожке обутыми в мягкие тапочки на резиновой подошве ногами, Ирочка подошла к двери двенадцатого номера и прислушалась.

Внутри происходила какая-то непонятная возня. За дверью слышались шорохи, шаги, тихие скрипы и постукивания, словно обитатель палаты искал в потемках оброненную монету или затеял посреди ночи генеральную уборку. Точно зная, что живущий в двенадцатом номере психопат не жалует медицинский персонал, а женщин вообще не переносит, Ирочка тем не менее сочла своим долгом постучать в дверь.

В палате мгновенно воцарилась мертвая тишина. Сиделка снова постучала и негромко спросила:

– Простите, с вами все в порядке?

При этом она попыталась открыть дверь, но та была заперта. Снова постучав, Ирочка приблизила ухо к дверному полотну и испуганно отпрянула, когда изнутри в дверь запустили чем-то стеклянным – не то стаканом, не то чашкой. Ударившись о филенку, этот предмет с треском разлетелся вдребезги. Намек был более чем понятен: пациент хотел, чтобы его оставили в покое. Ирочка подумала, не разбудить ли Олега Борисовича (а вдруг это приступ буйства, во время которого больной может себе навредить?), но из палаты послышался характерный скрип пружинного матраса, за которым последовал длинный, протяжный зевок.

Немного подумав, Ирочка решила, что для нее самой в данной ситуации лучше всего успокоиться и считать, что и тут все в порядке. Связываться с чокнутым женоненавистником из двенадцатой палаты не хотелось, тем более что он явно пребывал в добром здравии – хотя, как обычно, далеко не в самом добром расположении духа. И пусть его, а то, того и гляди, всех больных перебудит. Тут все с нервами, все за большие деньги, и каждый за неурочную ночную побудку может закатить такой скандал, что о-го-го. Ну его, словом. Мало ли что могло примерещиться психически неуравновешенному человеку спросонья, в темноте! Скорее всего, он шарил по комнате в поисках таблеток снотворного – не мог найти, раздражился, а потом нашел, принял и лег. Стоит ли из-за этого мелкого происшествия, которое, если подумать, и происшествием-то не назовешь, беспокоить доктора? Еще немного постояв под дверью и больше ничего не услышав, Ирочка вернулась в ординаторскую.

Вскоре, а именно в половине четвертого, в сторожке прозвенел будильник. Сонно ворча, охранник Николай Зубов сунул ноги в стоящие наготове валенки, натянул бушлат, шапку и рукавицы, сунул в зубы сигарету, чтобы взбодриться, и, позевывая, отправился в обход. Выйдя на крыльцо, он по привычке бросил взгляд на окна второго этажа главного корпуса и слегка удивился, заметив мелькнувший в третьем от угла окне тонкий луч света – не синего, как от сигнального фонарика Шмяка, а белого. В такой перемене Николай не усмотрел ничего странного и удивительного: эти светодиодные штуковины стоят копейки, и предприимчивые китайцы приноровились встраивать их во все подряд – в мобильные телефоны, зажигалки, шариковые ручки, брелоки для ключей и бог знает во что еще. Зачастую человек приобретает их мимоходом, попутно, сам того не желая: кончился газ в зажигалке, купил новую, а она с фонариком… В общем, цвет луча – ерунда на постном масле. Удивительно было другое: с чего это Шмяку не спится в такой поздний час? Гляди ты, и коньяк его не берет…

Закончив обход, он снова, уже нарочно, посмотрел на окно Шмяка и опять заметил скользнувший по стеклу тонкий белый луч. Николай выбросил окурок в сугроб и пожал плечами: «Что за народ! Теплая комната, мягкая постель, все удобства, вплоть до хорошей выпивки и дорогих сигарет, – живи да радуйся! Никаких обязанностей, одни сплошные права, и в первую очередь самое сладкое из всех конституционных прав российского гражданина – право на отдых. Нет, ему обязательно надо колобродить в четвертом часу утра, когда все нормальные люди десятый сон видят!» Сочувственно вздохнув: «Старость не радость», охранник смел снег с валенок стоящим у двери веником и, сладко позевывая, отправился досыпать.

Глава IV. Конверт Шмяка

1

Наутро Шмяка нашли мертвым.

Эту неприятную находку сделал, разумеется, Женька Соколкин – единственный человек во всем пансионате, не считая разве что главврача Семена Тихоновича, имевший более или менее свободный доступ в палату номер двенадцать.

Когда над лесом забрезжил серенький февральский рассвет, электричество еще не дали. Снега за ночь навалило столько, что мать категорически запретила Женьке даже думать о том, чтобы идти в школу. Даже не попытавшись притвориться, что огорчен этим запретом, Евгений свет Иванович наскоро позавтракал, натянул куртку и весело отбыл по своим утренним делам. Коль скоро он остался на территории пансионата, в число этих дел следовало автоматически включить доставку завтрака Шмяку и приборку в его комнате – а значит, и очередную беседу. Со временем, попривыкнув, Женька начал находить эти беседы довольно занимательными, а рассказы Шмяка – не такими завиральными, как казалось поначалу. Мужик он был явно непростой, с богатой биографией, и тут, в пансионате, как начал понимать Женька, вовсе не лечился, а от кого-то прятался.

На условный стук Шмяк не откликнулся. За дверью царила мертвая, ничем не нарушаемая тишина. Женька постучал снова, на этот раз сильнее, и выглянувшая из ординаторской сиделка Ирочка посоветовала:

– Стучи-стучи, а то так он до обеда проспит. Полночи копошился, как мышь за плинтусом, его теперь из пушки не разбудишь.

Женька барабанил в дверь до тех пор, пока толстяк из восьмой палаты, известный кинорежиссер, решивший навсегда распрощаться с кокаином – или, как он сам его называл, «первым номером», – высунувшись в коридор, не воззвал рыдающим голосом:

– Да что же это такое?! Ни днем, ни ночью покоя нет! Молодой человек, прекратите хулиганить!

– Между прочим, законное требование, – заметил доктор Васильев, выглянув из ординаторской. Его дежурство уже закончилось, но до тех пор, пока снегоуборочная техника не справится с заносами на лесной дороге, он поневоле оставался здесь за главного. – Этак ты, брат, скоро дверь выломаешь. Дуй-ка ты к сестре-хозяйке за отмычкой. А вдруг, пока ты тут дятла изображаешь, он там ласты клеит?

Слегка напуганный не столько этим маловероятным предположением, сколько перспективой вторгнуться во владения Шмяка без его разрешения, Женька поставил поднос на подоконник в конце коридора и спустился на первый этаж. Сестра-хозяйка еще не появилась. Женька совсем уже было собрался бежать за ней во флигель, когда заметил на полу под дверью бельевой кладовой тусклый блеск металла. Приглядевшись, он обнаружил, что это та самая универсальная отмычка, за которой его послал Олег Борисович. Видимо, сестра-хозяйка обронила ее вчера вечером, когда меняла белье парализованной тетке из четвертой палаты – как ее там, Веселова, что ли…

Решив, что распространяться об этом маленьком происшествии не стоит, а стоит, наоборот, при случае тихонько вернуть сестре-хозяйке отмычку, Женька поднял ее с пола и, зажав в кулаке, помчался наверх.

Дверь восьмой палаты была приоткрыта, изнутри доносились голоса: Олег Борисович расспрашивал режиссера о самочувствии, а тот плаксиво жаловался на бессонницу. Сиделка Ирочка, выйдя из палаты с подносом, на котором стоял пустой пластиковый стаканчик из-под таблеток и лежал использованный одноразовый шприц, подмигнула Женьке и, косясь на дверь, вполголоса сказала:

– Слыхал? Бессонница у него! Всю ночь храпел, как иерихонская труба, я думала, стены рухнут, а теперь у него бессонница! Ключ-то принес?

Женька кивнул, стараясь не слишком заметно пялиться: Ирочка была девушка в высшей степени призывная, прелестей своих не стеснялась, и при виде ее в крови Женьки Соколкина всякий раз начинал неодолимо бушевать гормон.

– Иди открывай, – сказала Ирочка, – а то это, – она кивнула на приоткрытую дверь восьмой палаты, – похоже, надолго.

Вернувшись к палате Шмяка, Женька снова простучал условный сигнал – два тире, три точки, – искренне надеясь, что на этот раз Шмяк откликнется. За дверью по-прежнему было тихо, и, мысленно готовясь к неизбежному скандалу, Женька Соколкин вставил в замочную скважину отмычку.

– Борис Григорьевич, вы где? – окликнул он, просунув голову в щель приоткрытой двери. – Это я, Женька! Пароль: «Стрела», отзыв: «Царевна-лягу…»

Женька умолк на полуслове, когда то, что видели глаза, наконец проникло в мозг. Держа перед собой поднос с завтраком, он легонько толкнул дверь ногой и переступил порог.

Стенной шкаф в маленькой прихожей был открыт настежь, вся хранившаяся в нем одежда вперемешку с обувью валялась на полу. Сверху лежала буквально вывернутая наизнанку дорожная сумка, с которой Шмяк прибыл в пансионат, и все это было присыпано осколками разбитого стакана. Хрустя стеклом, Женька на цыпочках прошел в комнату и замер, едва не уронив поднос.

В комнате царил тот же хаос, что и в прихожей. Ковер был свернут и отодвинут к стене, на полу в полнейшем беспорядке валялись вещи и постельное белье. Перья из распоротой подушки разлетелись по всей комнате, как будто окно всю ночь стояло открытым и в помещение намело снега. Сброшенный с кровати матрас тоже был распорот по всей длине, из разреза во все стороны торчали пружины и клочья синтетической набивки. Одна бутылка коньяка, полная и запечатанная, откатилась к батарее парового отопления; другая, полупустая, стояла на телевизоре, и на ее узком горлышке тоже белело прилипшее перо. Знакомая фляжка поблескивала на столе, с которого была сдернута скатерть, весь пол был усеян рассыпанными сигаретами и разодранными, словно в приступе бешенства, выпотрошенными пачками. У стены, что напротив кровати, Женька с легким содроганием заметил пистолет – возможно, газовый или травматический, а может быть, просто выполненную в виде пистолета зажигалку.

А на полу рядом с отодвинутой от стены кроватью лежал Шмяк. Он лежал на животе, повернув к двери серое лицо с закрытыми глазами и неестественно вывернув левую руку. Под ним, вокруг него и даже на нем было полно перьев, но ни одно перышко из тех, что лежали вблизи его лица, не шелохнулось, из чего следовало, что Шмяк, мягко говоря, не дышит.

Плохо соображая, что делает, и смутно догадываясь, что делает что-то не то, Женька помертвевшими руками поставил на край стола поднос, подошел к Шмяку и, наклонившись, коснулся его запястья. Он тут же испуганно отдернул руку: кожа Шмяка показалась ему холодной как лед, и ощущение от нее было, как от прикосновения к чему-то неживому – не к камню или дереву, а к чему-то, что недавно было живым, а потом перестало. Словом, если отбросить иносказания, это было ощущение прикосновения к трупу, каковым, судя по всему, Шмяк и являлся.

Женька попятился. В голове у него немного прояснилось – не до конца, а ровно настолько, чтобы сообразить, что в этой ситуации следует позвать дежурного врача. Он повернулся, намереваясь отправиться за доктором Васильевым (да хоть к черту на рога, на край света, лишь бы подальше отсюда), и едва не заорал от неожиданности, обнаружив, что Олег Борисович стоит прямо у него за спиной.

– Вот те на – душ из говна, – почти нараспев пробормотал доктор, задумчиво озирая царящий в комнате чудовищный, невообразимый бардак. – И обязательно в мое дежурство! Ну-ка… – Отодвинув Женьку, он присел рядом со Шмяком на корточки, пощупал шею у него под левым ухом и, рассеянно вытирая пальцы о халат, констатировал: – Готов. Похоже на обширный инфаркт. А покойничек-то был подшофе! – добавил он, принюхавшись, и, оглянувшись, безошибочно отыскал взглядом сначала одну, а потом и вторую бутылку. – Твоя работа, боец?

Женька отчаянно затряс головой. Только сейчас до него дошло, что первым под подозрение в доставке Шмяку контрабандной выпивки неминуемо попадает он, Женька Соколкин, доверенное лицо покойника, единственный, кроме главврача, кого тот пускал к себе в палату. Если Семен Тихонович решит, что эти бутылки – Женькиных рук дело, мама в два счета лишится работы, а заодно и крыши над головой.

– Надеюсь, что так, – поднимаясь с корточек, сказал доктор Васильев. – Надеюсь, у тебя хватило ума не подставлять родную мать. Да и себя заодно. А если не хватило… Ладно, замнем для ясности. Пошли отсюда. И – рот на замок. Договорились?

Женька кивнул и первым направился к выходу, не чуя под собой ног и больше всего на свете мечтая о том, чтобы просто проснуться.

2

Где-то около полудня по всему пансионату – во дворе, в сторожке, в ординаторской и коридорах – зажегся не выключенный с ночи свет. Через полчаса из-за поворота дороги послышался рокот мощного дизельного мотора, и к воротам, широким валом сгребая к обочине снег, подкатил желтый грейдер с оранжевой мигалкой на крыше. За грейдером, разбрасывая большими колесами снежные комья, катился санитарный «уазик», из-за формы кузова прозванный в народе «батоном». За «уазиком» полз большущий «шевроле» Семена Тихоновича, а следом, замыкая колонну, двигался еще один «УАЗ» – потрепанный сине-белый «бобик» из местного РОВД. День выдался солнечный, с морозцем, и снег на разные голоса визжал и скрипел под колесами. Охранник Николай распахнул ворота, грейдер поднял нож и, газанув, покатился по расчищенной вручную подъездной дороге к разворотному кругу перед крыльцом. За ним во двор въехали остальные машины, знаменуя своим прибытием конец непродолжительной снежной робинзонады.

К этому моменту все более или менее утряслось – как в пансионате, так и в голове у Женьки Соколкина. Ему было о чем поразмыслить, и неизвестно, как бы он себя повел, окажись в это утро на месте главврач. Но Семен Тихонович отсутствовал, отрезанный от пансионата несколькими километрами снежной целины, время подумать у Женьки было, да и поведение старших, главным образом дежурного врача Васильева, послужило ему неплохим примером, придав мыслям нужное направление.

Прежде всего Олег Борисович конфисковал и приватизировал коньяк, уничтожив тем самым главный источник Женькиного беспокойства. Женька видел, как он беседовал о чем-то с Николаем, держа в руках мятый полиэтиленовый пакет, с которого, завиваясь кольцами, свисала толстая рыболовная леска. Николай слушал Васильева виновато понурив голову, а потом схватил протянутый доктором пакет, скомкал и рысью помчался на задний двор, к мусорным бакам. Загадка никогда не пересыхающей фляжки, таким образом, разрешилась, и, несмотря на разворачивающиеся в пансионате драматические события, Женька испытал легкое разочарование: секрет фокуса, как это обычно и бывает, оказался совсем простым и начисто лишенным мистического ореола – сплошной обман, и ничего больше.

«Замнем для ясности», – сказал доктор Васильев, и, судя по его дальнейшим действиям, именно так он и собирался поступить. Он явно не сомневался в своем диагнозе – обширный инфаркт – и постарался до прибытия начальства и полиции устранить все посторонние, могущие послужить поводом для кривотолков и не имеющие прямого отношения к смерти Шмяка предметы и явления. Разумеется, изъять из желудка и кровеносной системы мертвеца находящийся там алкоголь было не в его силах, но Олег Борисович, похоже, рассчитывал, что Семен Тихонович предпочтет закрыть на это глаза и не устраивать дознание. Женька случайно подслушал обрывок разговора между Васильевым и Ирочкой, состоявшегося примерно за час до прибытия возглавляемой грейдером процессии. «…Не мое дело, – вполголоса, но с большим напором говорил Олег Борисович. – И уж подавно не твое. Ни от чего он здесь не лечился, даже и не собирался. Кто платит, тот и заказывает музыку – известен тебе такой перл народной мудрости? То-то, что известен! Платил он, как я понимаю, от души и на этом основании делал, что хотел. Да, напился, поймал белочку, разворотил всю палату и дал дуба. И что? Помер и помер, все там будем. Наше дело – не дать ищейкам и журналюгам распугать всех остальных клиентов – как потенциальных, так и кинетических. Ферштейн зи, майне либэ?»

Ставший случайным свидетелем этого разговора Женька все это очень даже ферштейн, и не просто ферштейн, а горячо одобрял. Их с матерью благополучие, какое ни есть, в данный момент целиком зависело от процветания пансионата и доброго расположения к ним со стороны главного врача. В свете этого предложенная доктором Васильевым версия – припадок буйства и инфаркт на нервной почве – его полностью устраивала, поскольку избавляла пансионат он возможного громкого скандала и потери клиентуры, а его самого – от ненужных расспросов. Тем более что все почти наверняка именно так и было – именно напился, именно до белой горячки… ну и так далее.

В противном случае получалась полнейшая ерунда. Если Шмяк умер не сам, а с чьей-нибудь помощью, значит, в его комнате пошуровал кто-то другой. Памятуя о подобранном в коридоре первого этажа универсальном ключе, Женька мог с большой долей уверенности предположить, как этот «кто-то» проник в двенадцатую палату. Более того, он догадывался, что именно этот таинственный «кто-то» там искал. Он даже мог предположить, кто он, этот «кто-то», вернее, не он, а она. Анна Дмитриевна Веселова, парализованная бабуся из четвертой палаты, прибытие которой так напугало Шмяка, – вот кто. А что? Она приехала сюда лечить не ноги, а нервы; проверить, парализована она на самом деле или нет, здешние доктора не могут, да и зачем им это нужно? Кто платит, тот и заказывает музыку – ферштейн зи, майне либэ? Зато, если вдруг выяснится, что с инфарктом Шмяку помогли, на нее, прикованную к инвалидному креслу, никто не подумает. Потому что с моторчиком или без въехать по лестнице на второй этаж она никак не могла…

Все это здорово отдавало бредом, напоминая одну из не слишком правдоподобных детективно-приключенческих историй в исполнении покойного Шмяка. Что бы там ни говорил доктор Васильев и сколько бы Женька с ним ни соглашался, Шмяк был тот еще псих. И за воротник, между прочим, закладывал так основательно и регулярно, что на его месте до белой горячки допился бы любой, даже тот, кто до поступления в пансионат капли в рот не брал. Спору нет, бабуся в инвалидном кресле здорово его напугала. Но, во-первых, он сам говорил, что мог обознаться. А во-вторых, кто знает, кого ему напомнила эта несчастная парализованная тетка – может быть, просто одно из его бредовых видений?