Текст книги "Иоанн Антонович"

Автор книги: Андрей Сахаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 54 (всего у книги 59 страниц)

4

Девятого мая 1764 года Мирович напивается и идёт лёгким, несколько условным, как у всех пьяниц, шагом к последнему приятелю – к поручику Великолуцкого пехотного полка Аполлону Ушакову.

Аполлон, как и Василий, пьян.

Он стоит на карауле при кордегардии у Исаакиевского моста. У него восемнадцать солдат-атлетов, он смотрит на солнце очами орла, у него золотые офицерские ремни, он поёт популярную песню.

Счастливая встреча. Приятели вынимают шпаги и приветствуют друг друга взмахами шпаг. Они обнимаются.

Мирович восклицает, без предварительных объяснений:

– Все свои силы, весь разум, все помышления мы обязаны к тому употребить, чтобы оного императора Иоанна Антоновича, вызволивши из Шлиссельбургской крепости, привезти в Санкт-Петербург для водворения его на престол всероссийский.

Ушаков ещё не слышал о таком дивном намерении своего приятеля.

Но Аполлон понимает Василия с полуслова. Он слышит и радуется. Он откликается на слова Мировича:

– Правильно говоришь! Но нужны обязательства. Друг перед другом. Крепкая клятва. Так давай действовать побыстрее, чтобы в кратчайшие сроки отвязаться от этой галиматьи. А при новом императоре мы утолим все страсти и пожелания наших юношеских сердец.

– Не волнуйся! – восклицает Мирович. – Вся эта, как ты правильно сказал, галиматья – дело на несколько дней. В первую очередь нужно помолиться. Бунт бунтом, а грехи грехами.

– Когда же? – восклицает Ушаков. – Когда же мы можем молиться?

– Тринадцатого мая, – отвечает Мирович. – Тринадцатого! Это число я люблю.

– И я! – соглашается Ушаков. – Это число мне нравится. в нём – опасность и приключения. А что делать сейчас?

– Делать, что делается! – философия Мировича.

И они делают то, что им делается.

Мирович и Ушаков ходят по кабакам и хохочут. Они тем и другим рассказывают о своём замысле. Одни одобряют. Другие порицают. Все они – собутыльники. Алкоголь всегда настраивает умы на опасные и грозные приключения. Алкоголь раскрепощает даже лакейские сердца и делает их свободолюбивыми.

Чтобы запугать и затравить Екатерину, Мирович и Ушаков ходят по ночам, как бесы, вокруг Зимнего дворца и подбрасывают в подъезды красные конверты. В конвертах – письма. В письмах – подробности заговора. И ультиматумы.

Они советуются с полицейскими. Тайная канцелярия относится к их глаголам дружелюбно. А полицейские говорят:

– Ну что ж, друзья, бунт бунтом, а тюрьма – тоже государственное учреждение.

Так проходит пять дней.

Предварительная подготовка восстания.

Несравненное руководство двух вдохновенных алкоголиков.

Комедианты; их действия – пустые. Никто не принимает всерьёз их немыслимые признания. Даже Екатерина в письме к Н. Панину от 10 июля 1764 года вспоминала:

«Нищая нашла на улице письмо, писанное поддельным почерком, в котором говорилось об этом. С святой недели о сём происшествии точные письменные доносы были, которые моим неуважением презрены».

Вот именно.

Если бы Мирович преднамеренно избрал такой открытый метод бунта, он был бы гениальнейшим стратегом всех восстаний. Лучший метод сохранения опасной тайны – самое широковещательное разглашение её. Когда все знакомы с тайной – в неё уже никто не верит. Сам факт этой тайны подсознательно выносится за скобки. И тогда начало действий – неожиданный и сокрушительный удар! Но всё несчастье Мировича заключается в том, что он ничего преднамеренно не делал. Он действовал как сомнамбула, как придётся. Тринадцатого мая Мирович и Ушаков идут в церковь Казанской Божьей Матери. Самая государственная церковь в России. Там принимали присягу многие императоры.

Они приближаются к алтарю настоящим шагом офицеров пехоты и, на всякий случай, отслуживают – сами по себе – акафист и панихиду.

Так поступали ветераны: панихида по самим себе на случай смерти в торжественном бою.

Мирович и Ушаков растроганы. Они дают следующую сентиментальную клятву: если заговор удастся (какие сомненья!), то ни Мирович, ни Ушаков во всю свою блистательную жизнь не выпьют ни напёрстка коньяка, перестанут нюхать табак и не побегут уже, как барбосы, сломя голову ни за какой первой попавшейся юбкой. Крепкая клятва.

С 13 по 23 мая Мирович работает.

Двадцать третьего мая Мирович оповещает Ушакова о результатах работы.

Драматическим голосом он читает ему план действий.

Вот вкратце партитура этой оперы.

Действующие лица: солисты Мирович и Ушаков.

Место действия: Шлиссельбургская крепость.

Время действия: ночь с 4 на 5 июля 1764 года.

Декорации: белые ночи, белая луна и нежное небо, каменные казематы, светятся огоньки Светличной башни, золотится купол церкви святого апостола Филиппа, часовой ходит по стене и поёт позывные часового:

– Слу-шай!

А вообще – тишина. Естественно, что откуда-то с окраин раздаётся трепетный лай собак.

На башне бьют часы – двенадцать ударов.

Как раз в этот момент на Неве мелькает шлюпка.

Это Аполлон Ушаков плывёт на шлюпке. У него за пазухой пистолеты. Пули подготовлены.

На Неве блещут блики.

В шлюпке корзина. В корзине провизия. Шампанское, херес, коньяк и индейка, откормленная грецкими орехами. Вина холодные, индейка жареная, ещё тёпленькая, всё завёрнуто в фольгу.

Мирович стоит на карауле. Он – дежурный офицер. Он командует караулом. Он освещён голубоватыми небесами. Он машет небрежно белой ручкой. Он окликает лодку:

– Стой! Кто плывёт?

Лодка останавливается.

Блещут блики.

Ушаков откликается:

– Это я! Моё имя – подполковник её императорского величества ординарец Арсеньев!

Никакой конспирации. Все должны слышать.

– Часовой? Слышал? – кричит Мирович изо всех сил.

– Пропусти ординарца её величества!

– Слы-шал! Слу-шай! – поёт часовой.

Лодку пропускают в крепость.

– Давайте бумагу, подполковник, ординарец её величества Арсеньев! – кричит Мирович с таким расчётом, чтобы все слышали.

Ушаков-Арсеньев без лишних слов подаёт бумагу. Бумагу написал сам Мирович. Это – манифест от имени Екатерины. Манифест начинается словами:

«Освободить «безымянного колодника нумер первый», который есть не кто иной, как император Иоанн Антонович. Освободить императора Иоанна Антоновича в самый этот момент, нимало не мешкая!»

Мирович читает манифест с хорошей дикцией.

– Слышал? – кричит Мирович часовому. У часового блестит штык. – Что должен делать часовой в таком случае?

– Слы-шал! Слу-шай! – поёт часовой. – И зна-ю! слу-шай! В ружьё! В ружьё!

Часовой объявляет тревогу.

Все солдаты выбегают.

Пока Мирович оповещал манифест, все, так или иначе, проснулись, все уже в курсе дела.

Комендант Шлиссельбургской крепости полковник Бередников Иван выходит на крылечко из своей семейной спальни; каменное крыльцо, на стропилах висят вёдра.

Полковник выносит кандалы и цепи.

– Заковывайте меня, ребята! Поскорее! – восклицает Бередников. – Это кандалы и цепи Иоанна Антоновича. Я хорошо расклепал молотком кандалы. Вы ведь знаете, Иоанн – рыжий, а у рыжих такая нежная кожа и вся в веснушках. Я ничуть не повредил его веснушки! Заковывайте меня, я осмелился принудительно содержать в темнице императора. Не надо мне ни суда, ни ссылки. Наденьте на меня цепи и бросайте меня, как там поётся в русской народной песне, – «в набежавшую волну»! Пусть я мгновенно пойду ко дну и захлебнусь по заслугам.

– Молодец, полковник! – похвалил Мирович. – И песни знаешь! Честный поступок с твоей стороны, простодушный и новый! Никто не бросит такого полковника на дно Невы. Нечего такому храбрецу захлёбываться! Но про цепи – это ты хорошо придумал. Цепи – вот чего столько лет не хватало тебе в крепости.

Бередникова заковывают в цепи, и он благодарит.

Как раз в этот момент солдаты под предводительством Ушакова разбегаются по квартирам гарнизонных офицеров.

– Вы арестованы! – заявляет офицерам Мирович. Он отбирает у них шпаги, ломает сталь о согнутое колено.

– Убирайтесь прочь! – говорит Мирович.

– Как же так? – удивляются офицеры.

– А может быть, вы нас убьёте? – робко спрашивают два толстяка, Власьев и Чекин. – Убить нас или повесить – как раз благоприятный момент. Это будет торжество справедливости.

– Ну нет! – говорит Мирович. – И не настаивайте! Живите, жабы, мучительно раскаивайтесь.

Победители церемониальным маршем идут к камере Иоанна. Они взламывают все деспотические замки и засовы.

На них из полутьмы бросается что-то: в трепещущих тряпках, волосатое и заикающееся. Солдаты хотят схватить императора, чтобы сообщить ему приятную новость. Но Мирович не только военный вождь, он ещё и психолог. Он останавливает солдат. Он говорит:

– Не трогайте императора. Пусть он подышит хорошим воздухом. Подышит – и сумасшествие с него как рукой снимет.

Несколько минут Иоанн Антонович бегает по двору каземата и дышит хорошим воздухом.

Потом он останавливается перед Мировичем и смотрит на него осмысленными глазами.

Мирович удовлетворён: у императора появились некоторые признаки ума. Знает ли он, кто он на самом деле? Мирович спрашивает:

– Ты кто?

– А ты кто? – огрызается император. Иоанн пришёл в себя!

Мирович обижается:

– Знаешь, если мы так и будем «тыкать», ничего не получится из нашего государственного переворота.

Иоанн оживляется:

– Что, разве произошёл государственный переворот?

– Вот именно.

– В чью пользу? – деловито осведомляется император.

– В пользу императора Иоанна Антоновича!

– Я – император Иоанн Антонович! – сурово и грозно говорит Иоанн.

– Ну вот, пожалуйста, – сумасшествия как не бывало! – восхищается Мирович. – Поздравляю вас, ваше императорское величество! Вы выздоровели, и, как бы получше выразиться, вы уже не сумасшедший, а взошедший на ум!

Солдаты быстренько парят Иоанна в финской бане, опрыскивают его веснушчатое лицо, завивают его свежие красноватые кудри тёплыми шомполами.

На Иоанна набрасывают халат (малиновый, золотые цветы!), купленный Мировичем в антиквариате для такого случая (торжественного!).

В крепостные шлюпки садятся солдаты. В отдельную шлюпку садятся: император, Мирович, Ушаков, барабанщик и флейтист.

Уже рассвело и небо покраснело. Вот-вот взойдёт солнце. Оно уже поигрывает наверху: на окнах учреждений, на вертикальных решётках петербургских мостов. На крышах кричат кошки. Они ходят по крышам и подслеповато щурятся на солнце.

Император пьёт шампанское и совсем перестаёт заикаться: подействовал наш оздоровительный напиток! Иоанн прекрасно пьёт, – неописуемое счастье, он и помнить позабыл, что ещё вчера страдал сумасшествием.

Они приплывают в артиллерийский лагерь на Выборгской стороне.

В лагере – артиллеристы и артиллерия.

Уже утро.

Повсюду – пушки, деревянные бочки с порохом, арбузные ядра, гадючьи фитили, артиллерийская прислуга с факелами, офицеры со светлыми, стальными саблями, рассеивается весёлый ветерок, на Неве блещут блики, – восстание!

Мирович встаёт во весь рост и читает манифест. Он сам сочинил манифест. Вот смысл ответственного документа:

«Долой деспотию Екатерины! Да здравствует демократия Иоанна!»

Войска и простой Петербург – все присягают. Все восклицают традиционное «ура!» и надевают шляпы, увитые дубовыми ветвями.

Беспрестанно бьют барабаны, играют флейты, пушки – стреляют, солдаты – стреляют из мушкетов в сторону Зимнего дворца, простой Петербург, народные массы – бросают все свои ножи и тяжёлые камни в сторону Зимнего дворца, – остервенение, вот это бунт так бунт!

При поддержке народного мнения войска быстрым и блестящим штурмом берут Петербург. Все улицы и переулки в руках бунтовщиков. Мирович рассыпает рукописные экземпляры манифеста. Документы относят в Сенат, в Синод, во все коллегии и присутственные места.

– Что же нам делать с Екатериной Второй? – растерянные, спрашивают Сенат, Синод, коллегия, присутственные места. – Повесим её, четвертуем или просто-напросто расстреляем?

– …Что же вы хотели сделать с Екатериной Второй? – спрашивал впоследствии Мировича на суде генерал-поручик Петербургской дивизии И. И. Веймарн[353]353
  Веймарн Ганс (Иван Иванович) (1722—1792) – генерал-поручик (1764), участник Семилетней войны, командующий войсками в Сибири.


[Закрыть], следователь.

Мирович милосерден. Он отвечает:

– Сослать императрицу в отдалённую и уединённую тюрьму, а окроме того, для здоровья и жизни её никакого вреда учинить у нас не было.

Думал Мирович, что получится такая оперетта.

Заговор задуман, и Ушаков узнал подробности. Но осуществление надежд всегда зависит от случайностей, пустяков. Они были романтиками, но получился реализм.

5

Двадцать третьего мая 1764 года военная коллегия командирует Аполлона Ушакова в Смоленск.

Исполнение мечты оттягивается. Ушаков уехал. Мирович служит. Он ходит в караулы и ожидает возвращения Ушакова.

Проходит месяц. Никаких известий.

Мирович беспокоится, посещает фурьера Новичкова: они вместе были в командировке, все возвратились, но нет Ушакова, где же он, чёрт побери, куда запропастился этот тип? Он мой лучший друг!

Фурьер Великолуцкого полка Григорий Новичков пожимает плечами: подпоручик Мирович только что спохватился, а уже всем известно – Ушаков утонул. Все пили в командировке, духота, купались, кто-то неизбежно должен был утонуть, вот Ушаков и утонул.

Вот и утонул. Мирович скис. Но не расплакался. Ушаков участвовал в плане-мечте. Но и план, и мечта остаются, в конце-то концов, несмотря ни на каких Ушаковых.

Ушаков сыграл свою положительную роль на первом этапе восстания: он смотрел на Мировича, главнокомандующего, с нескрываемым восхищеньем и беспрекословно слушал его сентенции.

Что ж, рабочую часть восстания можно выполнить и одному, тем более – уже написан такой подробный план с репликами и ремарками.

Как всякий уважающий себя заговорщик, Мирович начинает подготовку, или обработку общественного мнения.

Вот как хитро он пропагандирует свои идеи, и что из этого получается.

Он ловит придворного лакея Тихона Касаткина, гуляет с лакеем по Летнему саду, говорит:

– Вот что, Тихон, братец. Как скучно сейчас и как может быть весело потом, когда произойдут прекрасные перемены.

Лакей Тихон объясняет Мировичу своё мировоззрение:

– Да. Сейчас грустно и гнусно. На этот счёт не может быть двух мнений. Вот что, Василий, братец. Знаешь ли ты причину всего плохого, что происходит в Российской империи? А причина простая. Причина проще простой: прежде, когда увольняли придворного лакея, то ему присваивали звание подпоручика или поручика. А теперь? Страшно даже сказать вслух, засмеют: теперь увольняют – кого же? – придворного лакея! – в звании сержанта! Стыд и стыд! Никакого торжества справедливости!

Мирович поддакивает и провоцирует:

– Вот бы переворотик! Чтобы вместо этой ведьмы Екатерины Второй – Иоанн Антонович!

Тихон приседает, оглядывается во все стороны, его бритое лицо покрывается гусиной кожей от страха, даже пуговицы на его лакейской куртке как-то бледнеют, он быстро-быстро крестится:

– Господи, господи, упаси нас от очередных переворотов! И так эти прекрасные перемены осточертели. При Петре Третьем выплачивали жалованье серебряными деньгами, теперь – суют медяшки. Ещё какой-нибудь переворот – и совсем перестанут платить! Пусть уж так, как есть!

Лакей как лакей.

Сомнения лакея.

Касаткин поуспокоился и рассказал Мировичу сказку, сказку лакея.

Был в Египте самый страшный фараон.

Народы Египта носили цепи и рыдали.

Много-много лет полиция не фиксировала ни одной улыбки.

Слева и справа от Нила ничего не осталось – лишь слёзы и муки.

Душевное состояние у всех было самое худшее, и только одна старушка, самая старая старушка во всей вселенной, ходила в храм бога солнца Ра.

Она ходила и хохотала в храме. По нескольку часов.

Она молилась за здоровье и за продление срока жизни жуткого фараона.

Фараон слышал краем уха: народы его ненавидят. Это совсем не расстраивало тирана, но интересовало в некоторой степени. Заинтересовала его и старушка.

Фараон спрятался за жертвенным камнем, и, когда старушка перестала хохотать и молиться, когда она подобрала свои тяжёлые цепи, чтобы уйти восвояси, фараон встал и спросил.

Он сказал:

– Скажи, пожалуйста, красавица, почему весь народ меня ненавидит, а ты молишься за моё здоровье с таким хорошим хохотом?

Старушка ничуть не смутилась и не испугалась. Она сказала:

– Слушай. Я знала твоего прапрадеда, прадеда, деда и отца. Я видела, как управляли они по очереди Египтом. Таким образом, я пережила четырёх властителей. И каждый из них был хуже предыдущего. Всё хуже и хуже. Теперь ты – пятый. Ты, безусловно, самый скверный. Потому-то я и молюсь, чтобы ты как можно дольше прожил на свете, потому что думаю: кто же, в таком случае, будет после тебя? Казалось бы, хуже быть не может. Но так думают только глупые народы. А я знаю: нет пределов человеческой злобе. И я знаю: если ты умрёшь – будет ещё хуже.

Египетская мораль.

Если челядь напоена таким мёдом премудрости, то чего же ожидать от остальных.

И Мирович совсем один приступает к исполнению заманчивого замысла.

Двадцатого июня 1764 года Екатерина уезжает в путешествие по Лифляндии.

Она уже две недели путешествует. Заговор нужно приводить в исполнение в её отсутствие.

Мировичу не терпится.

По графику его караул – в ночь с 7 на 8 июля. Мирович просится в караул 4 июля. В ночь с 4 на 5 июля, в ночь с субботы на воскресенье, весь Петербург пьянствует. А когда Петербург пьян, все антиправительственные действия воспринимаются, под влиянием алкоголя организм человека настроен антидеспотически.

Мирович в крепости. У него команда – 38 солдат.

Вечер 4 июля. Мирович ходит по крепости. Он старается определить на глаз: где окошко «безымянного колодника нумер первый»? Никто не знает, в какой камере Иоанн Антонович. Знают Власьев и Чекин. Но узнавать у них – нелепо. Они – личные телохранители императора. У них – служба, тайна.

Солнце гаснет поздно.

Последние муравьи уползают в щели крепости. Неподвижные мухи – на потолках. На Неве уже потемнели разводы от рыбы. Спят птицы, спит Петербург.

Мирович возвращается в кордегардию. Он пересматривает манифесты, написанные собственной рукой, – фальшивки. Именем Екатерины II, именем Иоанна Антоновича. Всё правильно, всё убедительно. Никаких описок, никаких недоразумений. Сердце бунтовщика бьётся спокойно. Его ожидает удача.

Он занавешивает окно голубым кафтаном от комаров, от мух, от постороннего глаза. Вызывает своего вестового Писклова. Объясняет ситуацию.

– Бунт! – говорит Мирович, и его цыганские глаза пристально изучают лицо Писклова, гипнотизируют. – Всё! – говорит Мирович, отпуская Писклова. – Потом ты будешь майором!

Писклов согласился.

Мирович вызывает трёх капралов: Андрея Кренёва, Николая Осипова, Абакума Миронова. Капралам он обещает: «Потом – подполковниками!»

Он вызывает остальных. Поодиночке. Он сулит им блестящее будущее. Он осыпает их орденами, одаривает именьями, присваивает звания. Он их провоцирует: все согласны, а вы? Солдаты вы, товарищи по оружию или сопливые трусы?

Солдаты отвечают по прусскому уставу:

– Если все согласны, и бунт будет, и я – последний, – присоединяюсь.

Полутьма в комнате.

Глухо в крепости.

На крепостной стене стоят фонари.

На небе нет звёзд. Не темно и не светло. Белые ночи. Белая тьма.

По стене, как по луне, ходит часовой и кричит время от времени, чтобы не уснуть, и голос его раздаётся еле-еле, как в высоте, в безвоздушном пространстве:

– Слу-шай!

Всё хорошо, всё просто, солдаты согласны, жарко, сыроватый воздух, летом в Петербурге не бывает темно, только туманно, воздух сыр и туманен, Мирович лежит на кровати, голубым пламенем мерцают свечи, нужно встать и отдать две-три команды, всё произойдёт, успех.

Часы бьют полночь. Пол-ночь.

Часы бьют час. Груст-но.

Часы бьют четверть второго. СТУК В КОРДЕГАРДИЮ! Мирович вздрагивает, вскакивает. Передвинул на столе пистолет.

В дверях фигура.

– Кто ты?

Это фурьер Лебедев. Он рапортует:

– Комендант приказал пропустить из крепости гребцов.

– Пропустить!

Лебедев поворачивается на каблуках, уходит (дверь открыта) в пустоту (дверь закрывается).

Мирович вытаскивает шпагу из ножен, протирает её суконкой, опускает шпагу на стол (чтобы не услышали, чтобы не зазвенела!), теперь на столе пистолет с пулями, шпага (поблёскивает!) и подсвечник с тремя простыми свечами.

Мирович улыбается самому себе, он рассеян, он гасит одну из трёх свечей (фитилёк давит пальцами, фитилёк мнёт), он отодвигает подсвечник на край стола, от себя, поближе к двери, чтобы свет свечей освещал вошедшего, чтобы кровать подпоручика оставалась в тени, невидимка. Актёр играет с самим собой в опасность.

Часы бьют половину второго.

Стук.

– Кто ты?

Опять Лебедев.

– Комендант приказал пропустить в крепость гребцов и канцеляриста.

(Кан-це-ля-ри-ста!)

– Пропустить! – Мирович подписывает пропуск на том краю стола, где свечи.

Больше ни слова.

Часы бьют без четверти два. Опять Лебедев.

– Комендант приказал пропустить из крепости гребцов и канцеляриста.

Мирович подписывает пропуск.

(Греб-цов-и-кан-це-ля-рис-та!)

И вдруг! одна мысль! одна-единственная:

«Предательство».

Мирович уже семнадцатый раз на карауле в крепости.

Лебедев стучит по каменной лестнице каблуками, каблуки стучат всё тише и тише, как часы, которые останавливаются, как ос-та-нав-ли-ваю-щие-ся часы.

Случайность? Один час – три пропуска. Такого ещё не бывало. Ни в крепости, ни в Петербурге никаких чрезвычайных происшествий. Значит, комендант знает о заговоре, узнал! Солдаты рассказали! Бередников отсылает канцеляристов в Тайную канцелярию! С доносами на Мировича! Больше для торопливости нет причин!

Мировичу не страшно, он играет с самим собой в страх.

Он лежит в ботфортах и слушает часы. Часы тикают. Часы бьют два раза.

Мирович вскакивает. Не одевается. Как в романах про венецианские приключения, подпоручик хватает шарф и шляпу, оставляет пистолет и шпагу, чтобы случайно вспомнить о них и возвратиться, на лестнице вспоминает и возвращается, распахивает двери, чтобы погасли свечи, одна свеча гаснет, одна не гаснет, колышется огонёк, на столе блестит шпага и – тусклый пистолет, Мирович хватает пистолет и шпагу, локтем смахивает на пол свечу, свеча на лету гаснет, Мирович бежит вниз по лестнице, перепрыгивая в полутьме через ступеньки, ни о чём он не думает, он думает вот о чём: хорошо, что он знает все ступеньки, не спотыкается, – вниз, в солдатскую караульню, он кричит в караульню, в пустую, пьяную полутьму:

– К ружью! К ружью!

Он стоит на лестнице (казарма, камни!) – и тяжело и легко дышит.

Темнота, в темноте вспыхивает огонёк, трепещет маленькая, как пальчик, свечечка, она мелькает и падает на пол, на каменный пол (каменного цвета!), вспыхивает тряпка (ружейная промасленная тряпица!), чья-то волосатая рука бьёт по тряпке пустым сапогом, стучит железо и дерево, бормотанье, блестит множество пуговиц.

Мирович истерически плачет, без слёз, его просто лихорадит: началось!

Солдаты уже унесли ружья, убежали. Мирович без мундира, шляпа упала на лестнице, укатилась (куда-то!), серебряный парик порвался, висит на последней шпильке, ползёт по шее, над глазами перепутались волосы (цыган! кудри!), в крепости туман, тёплый, светлый, июльский.

– Ружья! пулями! заряжай!

Солдаты заряжают.

Туман совсем не рассеивается и не рассеивает звуки: шомпола и замки звенят в тумане.

Мировича вдохновляет этот оркестр, он уже – на сцене – главный герой. Он отдаёт приказания бешеным голосом, жестикулирует, а рукава красной сорочки болтаются на локтях.

На крыльцо комендантского домика выбегает полковник Бередников, карлик в очках, в золотистом халате жены, он запутался в халате супруги, маленькая мумия, на лобике блестят очки, он растерялся, у него фальцет:

– Я… Ружья заряжать не приказывал! (Кашляет.) Я… тревогу… не объявлял! Сами… самовластье! Дисциплина! Подпоручик Мирович! Объяснитесь!

Мирович объясняется с комендантом, но по-своему: бросается на крыльцо, бьёт подполковника (кулаком – в лоб!), карлик в халате катится с крыльца, крошечная лысая головка затерялась в халате, Мирович хватает халат за шиворот и тащит, и бросает халат в караульной и оторопевает – совсем нет коменданта, это пустой халат, расстояние – короткое, до кордегардии десять шагов, Мирович и не почувствовал, как Бередников выпал из халата, подпоручик притащил и бросил пустой халат, комендант пропал, ну и пусть – пропал так пропал!

Повсюду солдаты зажгли факелы.

Факелы сильно сияют в тумане – нимбы.

Лихорадка охватывает всех.

– Примкнуть штыки! Обнажить тесаки! Мы должны умереть за государя!

– Мы! должны! умереть!

– Где гарнизонная команда? Пусть присоединяются!

– В три шеренги становись!

– Какой туман! Где казарма? Где гарнизонная команда?

– Стой, кто идёт? Стой, сволочь!

Мирович со шпагой и с пистолетом:

– Иду к государю!

– У нас нет государя! Где государыня?

В тумане голос:

– Часовой, почему не стреляешь?

Выстрел!

Ещё голос:

– Всем фронтом пали!

Залп!

Мирович тоже кричит:

– Всем фронтом пали!

Залп!

У Мировича – 38 ружей, у гарнизонной команды – 16. Беспорядочная перестрелка. Стрельба в пустое пространство, приблизительная стрельба, – туман.

Около склада пожарных инструментов солдаты окружают Мировича. Передышка в стрельбе. В тумане передвигаются лишь лица солдат. Мирович вынимает манифест, написанный им самим от имени Иоанна Антоновича. Мирович читает манифест бешеным голосом!

Впоследствии (на суде) солдаты признавались:

– Хоть манифест и был зачитан Мировичем в самый ответственный момент, когда мы сомневались, нужен ли братоубийственный бой в крепости, но никто так ничего и не понял, каково же содержание манифеста, к чему он клонится.

Подействовал голос. Голос начальника. Он загипнотизировал солдат.

У Мировича мелькает мысль:

«Во время перестрелки убьют императора. Шальная пуля – смерть!»

Мирович объявляет своим солдатам:

– Прекратить стрельбу!

Они прекращают. Но гарнизонные солдаты продолжают стрелять.

– Прекратить стрельбу! – кричит Мирович им, в туман.

Но у гарнизонных солдат своё начальство – Власьев и Чекин. Солдаты стреляют. Пули слышны, но на некотором расстоянии, стреляют не прицеливаясь – туман! Мирович в бешенстве.

– Ах так! – кричит он в туман. – Тогда выкатить пушку!

Выкатывают пушку.

Пушка шестифунтовая, медная. Приносят порох, пыжи, фитили, шесть ядер. Те, из тумана, стреляют.

– Заряжай! Зажигай фитиль!

Пушка заряжена, фитиль зажжён, из тумана голос:

– Стойте! Не стреляйте! Мы – сдаёмся!

Из тумана выходит капитан Власьев. В расстёгнутом мундире, безоружный, толстое лицо трясётся и как-то слезится, что ли.

– Всё! – вздыхает капитан. – Пошли.

Он вздыхает и ни на кого не смотрит, отворачивается.

Мирович восхищён; обнимает капитана, эту тушу ему не обхватить, усы у Власьева обвисли, соломенные, он осторожно отстраняется от Мировича, как несоучастник.

Солдаты разбегаются по казармам (искать камеру Иоанна). На галерее всех встречает поручик Чекин.

Мирович хочет обнять и Чекина, а Чекин, как и Власьев, отстраняется, он тоже туша, но поменьше и без усов, а с какими-то студенистыми (в тумане, что ли?) бакенбардами.

– Где государь? – спрашивает Мирович резко. Он возбуждён до последней степени, он то вскакивает, то садится на камень, то хватает за рукава, за пуговицы офицеров. Его мечта – в двух шагах! Его лицо подёргивается, нервный тик.

Осуществленье! У него совсем пересохло во рту, он дышит, как рыба, судорожно хватая раскрытым ртом воздух. И Власьев, и Чекин – в нерешительности, в меланхолии.

– Где государь? Ты, туша! – Мирович обращается к Чекину, приставляет к его горлу остриё шпаги.

– Нет государя, – чуть не плачет добродушный Чекин, и его бакенбарды трясутся.

Ни слова не говоря, Мирович бьёт (болван!) рукояткой пистолета – в лоб! Он хватает Чекина за бакенбарды и тащит тушу и трясёт:

– Где государь? Показывай камеру!

Власьев стоит у перил галереи, отделяется от перил, усы – опущены, лицо – толстое, блестит, как слезится:

– Пошли… я покажу… отпусти человека.

Мирович отпускает и послушно идёт. Идёт за Власьевым, и хвалит его, и даёт ему всякие обещания. Власьев – ни слова, безответен, не оборачивается. Он какое-то время возится с ключами.

А Мирович кричит на всю галерею, в сторону Чекина. Мирович ещё не остыл, кричит:

– Посмотри на Власьева, ты, байбак! Это – молодец! У него усы! А ты? Тупица! Другой бы давно заколол тебя, кабан! Колите кабана! – кричит Мирович, обращаясь неизвестно к кому.

Мировичу нужно покричать. Никто не понимает его криков и не прислушивается. Кого колоть? Какого кабана? Солдаты переспрашивать боятся.

Дверь камеры открыта, распахнута. Мирович рвётся в камеру. Там темно.

Неизвестно откуда взялась свеча: Власьев зажигает свечу, прикрывая огонёк от лёгкого ветра ладонью (большой, с толстыми пальцами, ладонью).

Он входит в камеру.

– Ну вот, – вздыхает Власьев и поднимает свечу.

Камера освещена, большая и пустая, в стены вбиты деревянные колышки, гвоздики, на колышках одежда, матросская, на подоконнике склеенные из газет и раскрашенные кубики и матрёшки – игрушки двадцатичетырехлетнего императора. В последнее время Иоанн окончательно впал в детство и мастерил детские игрушки, кубики и матрёшки.

– Где же… – Мирович оглядывается и не договаривает.

Власьев опускает свечу. На полу – распростёртое человеческое тело… Чьё?

– Это… кто? – спросил Мирович и не пошевелился. – Кто это? – закричал Мирович, оглядываясь то на Власьева, то на труп.

Власьев не отвернулся. Он смотрел на Мировича не мигая. Смотрел, и ни один мускул не шевельнулся на его толстом лице с соломенными опущенными усами. Он смотрел на Мировича так, как смотрят в окно, в пустую тьму.

Всё.

Бунта не будет.

В ушах – какой-то странный тик, руки онемели и повисли, они болят, наверное, болят от напряжения ногти, то есть под ногтями, – Мирович ещё судорожно сжимал рукоять шпаги.

Всё. Мирович вкладывает шпагу в ножны. Он вертит в руке отяжелевший пистолет и не знает, как с ним, с пистолетом, быть, он делает несколько шагов в сторону подоконника, подходит к подоконнику и бросает пистолет на подоконник, перебирает раскрашенные кубики, безучастно рассматривает матрёшек.

В дверях уже – солдаты. Самих солдат не видно, они в какой-то мути, брезжат лишь тусклые лица и поблёскивают, серебрятся и золотятся пуговицы и пряжки.

На полу блеснула бритва. Мирович поднимает бритву, рассматривает, – не дешёвая, английская, с английской короной, выгравированной на лезвии, и с вензелями на лезвии.

В камере уже вибрирует голос Чекина. У него так вибрирует голос, скорее всего, потому, что Чекин отчаянно жестикулирует. Голос – вопль, но всё время срывается:

– Это – мы! Но не мы! То есть мы не виноваты! Нам всё равно, кто он! Он не император для тюрьмы – арестант! Мы по присяге! Так приказано! Мы знали, кто он, но – присяга! Мы виноваты! Или – нет!

Чекин совсем запутывается. Что он говорит – разобраться нет сил.

Мирович ни на кого не смотрит.

– Эх вы, – говорит Мирович, – сволочи. Бессовестные вы люди, – говорит он тихо и страшно, – убийцы. Его-то за что вы убили? Ну ладно меня бы, ладно уж, – говорит он, – но такого-то человека за что?!