Текст книги "Елизавета Петровна"

Автор книги: Андрей Сахаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 55 страниц)

IX
ЗАТРУДНЕНИЯ МАРКИЗА ДЕ ЛА ШЕТАРДИ

Жан Брульяр был в отвратительном настроении духа. Как мы уже видели в позапрошлой главе, лакей не без основания заподозрил, что переводчик Шмидт уединяется в заброшенную комнату дома французского посольства вовсе не для переписки бумаг, и что здесь кроется какая-то тайна дипломатического свойства, раскрытие которой может дать ему, Брульяру, немалую выгоду И вот, как назло, в последние месяцы Шмидт ни разу не уединялся в эту комнату для «переписки»! Он изредка заходил к послу, но оставался у него ненадолго, и Жану не удавалось узнать, о чём они говорили. Он пробовал подслушать, но это было не так-то легко, потому что камердинер Пьер постоянно держался начеку. И, таким образом, Жану приходилось бессильно опустить руки в тот самый момент, когда навстречу ему блеснула надежда счастья и когда осуществление этой надежды было так необходимо: картёжник, волокита и пьяница Брульяр редко когда бывал при деньгах и с каждым месяцем всё больше и больше запутывался.

Правда, он знал, что политическая тайна – оружие обоюдоострое: раскрытие её несёт иногда деньги, иногда – нож, иногда – славу, почести, счастье, иногда – яд, тюрьму, пытки. Но Жан был игроком и не боялся крупных ставок в борьбе за преуспевание.

Вообще это был очень интересный тип, из которого – родись он в других слоях общества – вышел бы незаурядный авантюрист. О своём прошлом Брульяр ничего не говорил, но, судя по некоторым его замечаниям, иногда прорывавшимся у него в разговоре, он перепробовал много карьер и бурно провёл до сих пор жизнь. Оставалось даже неизвестным, к какой же нации принадлежит он. Брульяр говорил почти на всех иностранных языках довольно бегло, но очень неправильно. По-французски он говорил с заметным каждому французу немецким акцентом, но он объяснял это тем, что провёл детство и раннюю юность в Германии. Немцам он выдавал себя за немца, а французский акцент произношения объяснял пребыванием среди парижан, которые испортили ему немецкую речь, как исковеркали имя. «Ведь на самом деле, – говаривал он в таких случаях, – я не Жан Брульяр, а Иоганн Брюллер».

Достоверно известно было только то, что Брульяр пятнадцатилетним мальчиком поступил на службу к Кампредону, тогдашнему послу при русском дворе. В 1726 году Кампредона отозвали, и Жан, которому было семнадцать лет, остался при Манъяне, секретаре посольства, исполнявшем функции не замещённого никем посла. Маньян ценил в Жане проворство, смышлёность и беглое знание немецкого языка, а также приличное знакомство и с русским, двух лет пребывания в России оказалось достаточным, чтобы юноша вполне удовлетворительно освоился и с этим языком. Правда, Брульяр был всего только лакеем, но Маньян рассчитывал сделать из него тайного агента.

Ему пришлось отказаться от этой мысли, когда обнаружилась пропажа компрометировавшего Францию в глазах Англии документа. Виновность Жана установлена не была, но подозрение пало на него. Некоторое оправдание этому подозрению сказалось в том, что Жан по рекомендации английского посланника отправился в Англию лакеем к какому-то знатному лорду. Он не ужился долго и там, попал в Италию, но оттуда вынужден был бежать в Австрию. В конце концов он попал в хорошо знакомый ему Берлин, где слонялся без дела, пока не узнал, что в Берлине будет проездом новый французский посол при русском дворе, маркиз де ла Шетарди. Последний охотно согласился взять его к себе, так как послу было важно иметь в числе прислуги лицо, владеющее русским языком. История с пропажей документа, которую ему пришлось узнать, не остановила его. Шетарди был достаточно беспринципен, чтобы видеть тут что-либо особенное: каждый норовит стащить то, что плохо лежит, и Маньян был сам виноват: зачем «плохо положил». Сам Шетарди был очень осторожен и одинаково не доверял ни Жану, ни честному, до глубины души преданному ему Пьеру, ни остальной прислуге. Даже не все секретари посольства были посвящены в политические интриги маркиза; да и те, кого он по необходимости удостаивал доверия, многого не знали.

Жан ясно видел, что здесь, как говорится, «не пообедаешь», потому что к документам не было ни малейшего подступа.

Немудрено, что он обрадовался, когда заподозрил тайну заброшенной комнаты, и пришёл в уныние, увидев, что эта тайна ускользает от него. Он воспользовался удобным случаем, чтобы тщательно исследовать комнату, но ничего подозрительного в ней не заметил: комната как комната. Да и трудно было что-нибудь заметить: ведь потайной ход за книжным шкафом находился в стене, имевшей окно, благодаря чему казалось, будто вся эта стена поворачивала под прямым углом, за которым и была секретная комната, однако это, благодаря окну, совершенно маскировалось. Жан выстукал все стены, тщательно осмотрел занавеску перед дверью, подумал, что она настолько широка, что в ней легко спрятаться и подглядеть, чем занимается Шмидт, исползал весь пол, в надежде найти хоть какую-нибудь трещинку в паркете, за которым мог скрыться потайной люк, но нигде ничего не нашёл.

Безуспешно ходя вокруг не дававшейся ему тайны, Жан упустил другой секрет, который мог бы, пожалуй, дать ему больше реальных благ, чем первая. Однажды вечером он заметил, что во двор въезжает таинственная карета со спущенными занавесками, которая и прежде привлекала его внимание. Жан как раз собирался улизнуть в игорный вертеп, но тут решил воспользоваться благоприятным случаем, дававшим ему возможность подглядеть на этот раз посетителя, чего прежде ему никак не удавалось. Однако, увидев, что это какая-то женщина (её лицо он не мог видеть), Жан только презрительно пожал плечами и спокойно ушёл. Он знал, какой ловелас его хозяин, знал, что интрижки маркиза считаются десятками, но видел в этом просто забаву умеющего пожить человека, а никак не деловое занятие посла; волокитство хозяина его совершенно не интересовало!

Между тем, если бы Жан дал себе труд последовать за таинственной посетительницей, то он увидел бы, что благодаря редкой рассеянности Пьера (в любовных делах Шетарди всецело доверял камердинеру) была возможность проскользнуть в комнату, откуда можно было подслушать разговор посла с гостьей. А из этого разговора он усмотрел бы, что фрейлина её высочества правительницы Анны Любочка Оленина подслушивает государственные секреты и сообщает их французскому послу. Дорого заплатила бы Анна Леопольдовна за подобное разоблачение!

Действительно, Любочка и на этот раз, как всегда, явилась к маркизу с важными открытиями. Сначала, конечно, надо было отдать долг важности – «ведь они так долго, так долго не виделись, целую вечность»! У Любочки был в спальне Шетарди свой особенный шкаф, где хранились кое-какие запасные принадлежности её туалета. И вот, когда ласки «милого Жака» порядочно растрепали её, Любочка накинула на голые плечи лёгкий кружевной пеньюар и, усевшись на колени Шетарди, принялась весело болтать, помахивая крошечными туфельками, надетыми прямо на босую ногу.

– Ну, что новенького на нашем горизонте, крошка? – спросил Шетарди, наливая Любочке рюмку старого вина.

– Мой милый, чего-чего, а уж новостей у нас всегда много!.. Просто не знаю, с чего и начать. Для начала нечто сенсационное: граф Морис Линар просил и получил руку Юльки Менгден!

– Быть не может! – воскликнул Шетарди, от изумления чуть не роняя бутылку с вином. – Ты чего-нибудь не поняла!

– Уж поверь, мой милый, что я никогда ничего не спутаю! Я понимаю, что это должно казаться очень странным, но это – факт. Предложение Линара принято и одобрено правительницей. Пока ещё помолвка будет держаться в большой тайне, но через несколько месяцев её объявят официально. Вероятно, это приурочат к июню-июлю, когда правительница предполагает разрешиться от бремени. Этим думают зажать рот разным сплетням, которые неминуемо будут высчитывать, что со времени вторичного приезда Линара[69]69
  По проискам Бирона Линар был уволен от русского двора и затем вторично прислан в качестве посла.


[Закрыть] в Россию до июля пройдёт как раз положенное время…

– Но я всё-таки не понимаю… Ну да, женитьба Линара, одобренная правительницей, может послужить известной ширмой, но женитьба именно на Менгден – вот тут я окончательно смущаюсь в догадках. Ведь и без того правительница делила свою нежность между Линаром и Юлией Менгден. Да ведь теперь Анна Леопольдовна должна известись ревностью, тем более что она не будет знать, кого к кому ревновать – Линара к Юлии или Юлию к Линару!

– Они все трое отлично устроятся! Вот именно, ко всякой другой женщине Анна стала бы ревновать, а к Юльке!..

– Но это – какое-то странное сочетание…

– Почему? Нисколько! Юлька – человек с очень сильным, властным характером, у неё совершенно мужской склад характера, и злые языки уже давно прохаживаются на этот счёт. Она будет держать в струне и правительницу, и Линара – и пикнуть им не даст, вроде строгого мужа. Это будет отличный тройственный союз!

– Странные дела творятся в России!

– Да при чём же здесь Россия? Ведь все трое – немцы, милый мой!

– Ну а ещё что есть у тебя новенького?

– Новенькое есть, но не столь пикантное. Вот, например: Миних подал в отставку, и она принята.

– Любочка! – вскрикнул Шетарди. – Но это известие в тысячу раз важнее, чем десять свадеб фавориток с фаворитами! Как же это случилось?

– Миниха сгубил Остерман, который не мог простить ему премьерство. Ты, вероятно, знаешь, что в январе, во время болезни фельдмаршала, правительница издала указ, которым разграничивала деятельность министров. Остерману поручалась гражданская часть, Миниху оставлялась только военная…

– Я, конечно, знаю это. Но ведь Миних примирился с этим?

– Временно. Он, видно, надеялся, что ему всё-таки удастся взять верх над Остерманом. К тому же Миних представлял собой прусские интересы, а Остерман – австрийские…

– Да, Миниху была обещана Фридрихом крупная сумма, если ему удастся удержать Россию от вмешательства в пользу Австрии в войне за австрийское наследство!

– Ну вот, видишь, это-то и заставляло его, должно быть, мириться с умалением своей власти. Но когда Миних узнал, что без его ведома правительница решила заступиться за Австрию и послать Марии-Терезии тридцатитысячный вспомогательный корпус…

– Что? – вскрикнул посол – Так это уже решено? И ты молчишь об этом? Но, помилуй Бог Любочка, у тебя удивительный талант ставить самые важные вещи на последний план! Когда же это решено?

– Сегодня, но когда будет приведено в исполнение – неизвестно! Это легче сказать, чем сделать…

– И Миних из-за этого подал в отставку?

– Дело было так. Миних, вероятно узнав о состоявшемся решении, явился сегодня к правительнице и хотел видеть её. Правительница приказала ответить, что она не может принять его; если же ему что-нибудь нужно, пусть обращается в порядке субординационных сношений к своему начальнику, генералиссимусу принцу Брауншвейгскому. Этим Миниху хотели показать его место. Фельдмаршал рассердился и подал прошение об отставке, а та тут же была принята. Менгден была очень недовольна этим – ведь она родственница Миниха – и под предлогом головной боли ушла к себе. Но Линар поспешил утешить правительницу. Между прочим, завтра будут с барабанным боем объявлять на улицах об отставке фельдмаршала. Я слышала разговор Линара с правительницей: Линар высказал опасение, чтобы Миних не предложил своих услуг царевне Елизавете, и Анна Леопольдовна распорядилась, чтобы над дворцом царевны было наряжено тайное наблюдение.

– Вот это я называю благодарностью царей! – рассмеялся Шетарди. – Когда надо было свергнуть Бирона, Остерман спокойно спал у себя дома, притворяясь больным. Когда за ним послали для принесения присяги правительнице, он долго отказывался и пошёл только тогда, когда достоверно узнал, что переворот окончательно совершён. А Миних бесстрашно рисковал, и вот он уже в немилости, а наверх всплыл Остерман!

– Ну, знаешь ли, за долголетие власти Остермана я не дам даже ломаной копейки! Ведь Юлька страшно ненавидит его, а это чего-нибудь да стоит. Да и не успел Остерман как следует вскарабкаться наверх, а под него уже подкапываются и обвиняют в измене…

– Остермана? Но каким же образом?

– А вот видишь, сегодня день массы неожиданностей! К правительнице тайно явился сенатор Тимирязев и доложил ей, что в манифесте, составленном Остерманом, говорится только о мужском потомстве принца и принцессы Брауншвейгских, относительно же прав женской линии не упомянуто. Между тем его величество здоровьем слаб, может умереть – в животе и смерти только Господь волен. И если у правительницы больше детей не будет или будут, но женского пола, тогда уже нельзя будет опираться на завещание покойной императрицы. Сенатор сослался на Австрию, где право женской линии было оговорено, а всё-таки поднялись смуты, раздоры и войны. Что же будет в России, раз о женской линии даже не упомянуто? Правительница крайне расстроилась и поручила Тимирязеву тайно подготовить два манифеста о престолонаследии в случае смерти императора Иоанна и прекращения вместе с этим мужского потомства. Оба манифеста прямо противоречат друг другу: в одном русский трон передаётся сёстрам императора, в другом – самой правительнице.

– Так вот оно что! – сказал Шетарди. – Правительница помышляет об императорской короне!

Он глубоко задумался – сказанное просто ошеломило его, и, когда Любочка уехала, он ещё долго размышлял. Эти думы почти не дали ему сомкнуть глаза всю ночь, и на следующее утро Шетарди встал в самом отвратительном настроении духа.

А что если правительница всё-таки решится привести в исполнение давнишнюю мысль императрицы Анны Иоанновны и насильно пострижёт Елизавету Петровну в монастырь, а себя объявит императрицей? Тогда конец всяким надеждам, его правительство никогда не простит ему такого неуспеха… Не перетянул ли он, Шетарди, струн, парализуя до сих пор попытки Нолькена помочь цесаревне Елизавете? Не лучше ли будет отказаться от слишком больших претензий и помириться на малом?

Дурное настроение ещё усилилось, когда утром послу принесли две депеши. В одной Амело очень сухо выговаривал послу, что до сих пор им ещё не сделано ничего существенного в известном ему деле, что донесения маркиза всегда очень интересны и романтичны, но недостаточно дельны для дипломата. В этих донесениях сказывается скорее поэт, романист и фантазёр, чем государственный муж. Амело заканчивал свою отповедь настоятельной просьбой ускорить надлежащий ход событий.

Во второй депеше тот же Амело сообщал послу, что верительные грамоты готовы и будут привезены маркизом де Суврэ, назначаемым к Шетарди в качестве атташе. Кроме верительных грамот маркиз де Суврэ передаст на словах кое-какие инструкции, которые французское правительство не хочет доверять посольской почте. Новоназначенный атташе выедет в Россию недели через две.

– Значит, через две недели он будет уже здесь! – с неудовольствием буркнул Шетарди.

Сам по себе Суврэ не был ему особенно страшен. Шетарди не раз слышал от парижских друзей, что этот маркиз – просто ограниченный чудак, нечто вроде шута при Людовике XV. Но с маркизом приедет его личный секретарь, о чём посол был извещён ещё ранее, и вот этот-то секретарь и может наделать ему, Шетарди, много хлопот, ведь секретарём была… Жанна Очкасова!

С Анной Николаевной Очкасовой Шетарди лично знаком не был, но зато он был очень дружен с Луизой де Майльи, а Полину де Вентимиль знавал ещё маленькой девочкой. Только по настоянию обеих фавориток Шетарди и получил место посла в России – Флери стоял за кандидатуру графа Вольгренана, серьёзного и талантливого дипломата, которого почему-то затирали, несмотря на протекцию кардинала. По просьбе Полины Шетарди тайком приезжал из Берлина в Париж на одну ночь, чтобы тайно переговорить о русских делах. И вот тогда-то Полетт очень много рассказывала ему про Жанну, про её историю с Бироном, ненависть к правительнице (в то время просто принцессе) Анне Леопольдовне, приверженность к царевне Елизавете. Из этих рассказов маркиз составил себе понятие о Жанне Очкасовой как о человеке недюжинном, решительном, твёрдом и опасался, что теперь она будет всюду совать свой нос. Через Суврэ она будет осведомлена о поступках и шагах его, Шетарди. Через подругу найдёт возможность сноситься прямо с королём. Пойдёт, кроме того, сама к царевне Елизавете. А вдруг ей да удастся вывести на чистую воду ту двойственную игру, которую он вёл до этого?

«Нет, надо действовать, надо взяться за дело царевны, – решил маркиз. – Но как сделать самому первый шаг? Ведь до сих пор он всё время уверял, что сейчас предпринимать ничего нельзя? Разве попробовать сегодня же съездить в ресторан Иберкампфа?[70]70
  Там любил бывать Лесток.


[Закрыть]»

Размышления Шетарди были прерваны появлением Пьера, доложившего, что господин Шмидт желает видеть его высокопревосходительство.

– Проси! Проси! – радостно ответил Шетарди.

«Вот и отлично! – подумал он. – Мы сейчас же пошлём Шмидта к царевне Елизавете!»

– Я зашёл узнать, нет ли чего-нибудь новенького, – сказал Шмидт-Столбин, с робкой надеждой поднимая взор на посла.

Он страшно изменился, побледнел, осунулся; даже глаза утратили прежний блеск, что, впрочем, очень шло к его гриму пожилого человека.

– Есть, есть, – ответил Шетарди, – и я очень рад, что вы пришли именно теперь: вы мне очень нужны… Но что с вами, дорогой мой? Вы больны? У вас очень плохой вид!

– У меня старая болезнь, маркиз, – ответил Столбин с грустной улыбкой. – Вы знаете её… Эта болезнь – невозможность отыскать самого дорогого мне человека и необходимость сидеть сложа руки…

– Какая редкая верность в наш век! – воскликнул Шетарди. – Мне кажется, что вы – единственный человек, способный на такую упорную, неугасающую страсть. Вы более похожи на тех старомодных рыцарей, которых воспевают старые немецкие баллады, чем на современного дворянина!

– Что же, – ответил Столбин, – в моих жилах течёт кровь старомодных немецких рыцарей, отличавшихся верностью и постоянством во всём – как в любви, так и в войне… Однако зачем именно я вам понадобился?

– Вам придётся сейчас же отправиться к царевне и передать ей то, что я скажу вам. Только придумайте такой костюм и грим, чтобы вас не узнали…

– Не беспокойтесь! – ответил Столбин, который несколько оживился при известии, что он получит возможность отправиться на поиски Оленьки Пашенной. – Недаром же перед отъездом сюда я прошёл целых два курса – один, под руководством известного химика, о действии различных кислот и иных специй на кожу; другой, под руководством лучшего французского актёра, – о гриме!

– Однако вы сами говорили, что этот тип… словом, агент принца Антона как будто узнал вас?

– Да это потому, что я никак не рассчитывал столкнуться с ним. Но теперь, когда я знаю, что за мной следят сыщики – уж наверное это он натравил на меня Каина, – теперь-то я приму все меры для изменения голоса и глаз. Собственно говоря, в этом и заключается всё искусство преображения.

– Да я только так, к слову заметил. Отправляйтесь теперь же, потому что, наверное, вечером и ночью за входящими и выходящими во дворец следят больше, чем в течение дня. Передайте её высочеству следующее…

Во-первых, фельдмаршал Миних подал в отставку, которая принята. Это случилось вчера, и очень возможно, что царевна уже знает об этом. Но она наверняка не знает, что об этой отставке сегодня будут объявлять народу под барабанный бой. Это – очень тяжёлое оскорбление храброму фельдмаршалу, и он кинется к её величеству, чтобы предложить свои услуги. Эта мысль пришла в голову Линару, и по его совету над дворцом царевны установлен строжайший надзор. Если только Миних отправится к её высочеству и будет принят ею – их обоих немедля приказано арестовать. Об этом-то и необходимо предупредить её высочество.

Во-вторых, мне достоверно известно, что правительница приказала немедленно заготовить манифест, объявляющий её императрицей в случае смерти малолетнего императора. Ввиду того, что Иоанн VI всё ещё страдает непонятными желудочными припадками, это намерение грозит большой опасностью для наших планов, так что надо что-нибудь предпринять.

В-третьих, я только что получил известие, что сюда приезжает мой атташе, маркиз де Суврэ, а с ним под видом его секретаря известная вам девица Жанна.

– Очкасова? – радостно воскликнул Столбин – Господи, вот радость-то! Это такой милый, сердечный человек, такая редкая женщина!

– Да, да, – сказал маркиз, – я много слышал о ней. Однако не будем терять времени даром! – Шетарди позвонил и, когда в кабинет вошёл Пьер, сказал ему: – Пьер, проводите господина Шмидта в ту комнату где он обыкновенно занимается!

В коридоре послышался осторожный, но быстрый топот удалявшихся шагов Однако никто не обратил на это внимание.

– Простите, ваше высокопревосходительство, – сказал Шмидт, – но прежде чем я приступлю к разработке проекта соглашения, который вы мне поручаете, мне хотелось бы выяснить ещё один тёмный пункт!

– Хорошо. Пьер, выйдите пока и подождите у дверей. Ну, в чём дело?

– Вы сказали, что манифест, заготавливаемый правительницей, грозит серьёзной опасностью нашим планам, а потому надо что-нибудь предпринять. Но значит ли это, что вы остаётесь при первоначальном требовании как земельных уступок в пользу Швеции, так и обязательства предоставлении Франции торговых преимуществ?

– Гм… Видите ли, дорогой мой, от моего имени вы ничего не говорите. Но если её высочество сама предложит этот вопрос, то скажите, будто слышали от меня, что известные уступки могут быть сделаны, однако, конечно, небольшие, потому что должны же Швеция и Франция получить что-нибудь за свою помощь? Но окончательное соглашение по этому поводу возможно только при личном свидании, которое теперь я считаю слишком опасным. А пока пусть её высочество пошлёт ко мне Лестока – мы с ним выработаем основную схему соглашения.

– Хорошо! – сказал Столбин, внутренне торжествуя, так как тенденция к уступкам непреклонного прежде посла обещала некоторый успех в будущем.

Самые разнородные чувства волновали его, когда он шёл по коридору в сопровождении Пьера. Он был рад повидать милых парижских друзей, думал, что Анна Николаевна Очкасова может быть ему очень полезной в розысках Оленьки, тем более что она – крайне добрый человек и непременно поможет, если будет возможность. Думал он также о крушении ненавистной брауншвейгской четы и печалился составлением манифеста, который мог внести нежелательные осложнения. Полный всеми этими думами, он машинально запер дверь комнаты, задёрнул занавеску и направился к потайному ходу.