Текст книги "Полководцы Древней Руси"

Автор книги: Андрей Сахаров

Соавторы: Вадим Каргалов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 41 страниц)

Вадим Каргалов, Андрей Сахаров

Полководцы Древней Руси

Рецензенты – доктор исторических наук А. Кузьмин, кандидат исторических наук О. Рапов

Вадим Каргалов
Святослав

Часть первая
Ольга, княгиня Киевская

1

Хвойные леса – хмурые, сумрачно-зеленые, переходящие чащобами в черноту, дремучие, немеренные, почти не тронутые топором смерда-землепашца, застывшие в извечном суровом покое.

Неколебимые, одетые седыми мхами камни-валуны.

Бездонные топи, покрытые болотной ржавчиной, с обманчиво-веселыми зелеными травяными окнами, скрывающими коварные трясины.

Серо-голубые, отливающие студеным серебром, плоские чаши озер.

Сабельные изгибы широких и неторопливых рек.

Цепи песчаных дюн, выбеленных солнцем, врезались в лохматое тело леса и тонули в нем, не в силах преодолетьнеобозримую толщу.

Равнодушно-безмятежное северное небо, синее и бездонное летом, свинцово-тяжелое зимой…

Это причудливое смешение мрачного черно-зеленого, призрачного серо-голубого и нарядного песчано-желтого цветов, это небо – то немыслимо высокое и недоступное, то будто упавшее на колючую щетину ельников, это странное сосуществование покойной неподвижности лесной чащи и вечной торопливости морских ветров, вое это, вместе взятое, – Псковская земля, исконно русское владение.

Дальше, на закат и на полночь, [1]1
  На эапад и на север.


[Закрыть]обитали иноязычные народы Ливь, Чудь, Емь, Сумь и Корела, а еще дальше, за морем, притаились в своих каменных берлогах жители фьордов – варяги.

Облик людей всегда напоминает облик земли, родившей и взрастившей их, потому что люди – дети земли, плоть от плоти ее. Серые и голубые глаза псковичей будто вобрали в себя прозрачный холод северного неба, светлые волосы напоминали о белизне песчаных дюн, а суровый и спокойный нрав был под стать вековой неизменяемости и непоколебимости лесов и гранита. Было в людях Псковской земли что-то упруго-сильное, надежное, несгибаемое, за что их боялись враги и ценили друзья. Побратиму из Пскова верили, как самому себе: не поддастся стыдной слабости, не слукавит по малодушию, не предаст. Взять за себя жену-псковитянку почиталось на Руси за великое счастье: такой женой дом крепок.

Добрая слава шла о псковичах по соседним землям, и они гордились своей славой и ревниво оберегали.

Наверно, именно поэтому мало кто удивился во Пскове, когда послы могучего киевского князя, знатный муж Асмуд и бояре, приехали в город за невестой для своего господина. Удивительным показалось другое – выбор княжеской невесты.

Щедра Псковская земля на невест-красавиц, дочерей старцев градских, нарочитой чади, старейшин и иных лепших людей, и каждый был бы рад породниться с князем. Но послы, перебрав многих, остановились почему-то на отроковице Ольге, которая даже заневеститься еще не успела: исполнилось Ольге в ту весну лишь десять лет. Кажется, ничего в ней не было примечательного: тоненькая, как ивовый прутик; косы белые, будто солнцем выжженные; на круглом лице – веснушки, словно кто ржавчиной брызнул. Разве что глаза были у Ольги необыкновенные: большие, глубокие, синие-синие, как небо в августе. Но кто за одни глаза невесту выбирает?

Отец же Ольгин был человеком простым, незаметным, выше десятника в городовом ополчении не поднимался, великих подвигов не совершал, и по имени его знали лишь родичи, друзья-приятели да соседи по Гончарной улице. А вот поди ж ты как поднялся!

Качали головами люди в Пскове, недоумевали. Завистники шептались, что тут, мол, дело нечисто. Не иначе – ворожба. Отвели-де глаза княжескому послу родичи этой Ольги, заговорами опутали. Недаром слухи ходили, будто Ольгина мать с волхвами зналась, да и померла она как-то не по-людски: сгорела от молнии в тот год, когда звезда хвостатая на небе летала, пророча бедствия…

Но все-таки было, наверное, в девочке по имени Ольга что-то такое, что выделило ее из других псковских невест, что уязвило неприступное сердце княжеского мужа Асмуда. Не застыдилась Ольга, подобно другим девушкам, когда посол пришел на ее небогатый двор, не закрыла ладонью пылающие щеки, не потупила глаза. Прямо, твердо встретила оценивающий взгляд Асмуда. И вздрогнул княжеский муж, будто облитый ледяной водой, без колебаний подал Ольге заветное ожерелье, горевшее камнями-самоцветами. Видно, не любвеобильную и мягкую подругу искал посол для князя, но повелительницу, способную встать рядом с ним и с великими делами его. Искал и нашел в псковской девочке Ольге, недрогнувшей рукой возложившей на себя ожерелье княгини.

Но видели все это немногие – сам посол, его свита да Ольгины родичи, а потому недоумевали люди во Пскове…

Потом псковичи увидели Ольгу уже в пышном одеянии княжеской невесты: в длинном, до пят нижнем платье из красной паволоки, перепоясанном золотым поясом, а поверх было еще одно платье, из фиолетового аксамита. [2]2
  Дорогие ткани, которые привозились в Древнюю Русь из Византии. Паволока – ⁴шелк; аксамит – плотная и ворсистая, как бархат, ткань с золотыми и серебряными нитями в основе.


[Закрыть]Ольга, окруженная боярами в высоких шапках и дружинниками в кольчугах светлого железа, спускалась от воротной башни Крома [3]3
  Кром – Псковский кремль.


[Закрыть]к ладьям.

Пышное одеяние лежало на плечах Ольги ловко, привычно, словно она носила его с младенчества; вышитые на аксамите головы львов и хищных птиц угрожающе шевелились. Ольга не шла, а будто плыла над дорогой, и в облике се было величие. Лицо окаменело, застывшие синие глаза смотрели поверх толпы куда-то вдаль, за реку Великую, где висело над лесами багровое солнце. Ольга словно не замечала ни множества людей, шумно приветствовавших избранницу князя, ни расцвеченных праздничными стягами ладей. И не о ворожбе или заговоре шептались теперь псковичи, но о воле богов…

О чем думала сама Ольга в эти торжественные минуты? Да и думала ли вообще о чем-нибудь? Может, она просто отдалась могучему потоку, который поднял ее и понес навстречу багровому-солнцу?

Под ногами мягко качнулись доски палубы.

Последний раз взвыли, раздирая уши, медные трубы славного города Пскова.

Затрубил в рожок седобородый кормчий. Весла вспенили мутную полую воду реки Великой.

Горестный тысячеголосый вопль толпы провожал ладьи: псковичи по обычаю оплакивали невесту.

Асмуд осторожно тронул девочку за локоть, подсказал:

– Поклонись граду и людям. Поклонись.

Ольга трижды склонилась в глубоком поклоне.

Толпа на берегу благодарно загудела.

Прощай, Псков!

Сильный порыв ветра развернул кормовой стяг. Волнующаяся полоса красного шелка закрыла от взгляда Ольги удаляющийся город, окрасила все в багрянец и золото.

Потянулись дни водного пути. Ладьи плыли вверх по реке Великой, потом свернули в приток ее – реку Синюю, с трудом пробиравшуюся сквозь дремучие леса. Могучие ели так близко подступили к берегам, что лапы их почти смыкались над водой, и казалось, будто не по реке бегут ладьи, а по лесной дороге.

Ночевали в ладьях, поставив их на якоря поодаль от берега, – береглись от лесного зверя и лихого человека. Костры для варки пищи раскладывали прямо на палубах, на железных листах. Вдоль бортов расхаживали всю ночь сторожевые дружинники, с опаской поглядывая на лесные чащи, где в угольной темноте мигали тускло-зеленые волчьи глаза. Трещали, ломаясь, ветки прибрежных кустов: не то кабаны продирались к реке на водопой, не то бродил поблизости хозяин леса – медведь.

Когда опадало пламя костров и забывались тяжелым сном усталые гребцы, в кормовую каюту приходил Асмуд.

Кряхтя, усаживался на скамью, покрытую медвежьей шкурой, отстегивал и клал рядом – под правую руку – длинный прямой меч. Пламя свечей дрожало, разбрызгивая по кольчуге Асмуда мерцающие искры. Рыжие усы княжого мужа казались отлитыми из меди.

Асмуд с вежливым полупоклоном спрашивал Ольгу о здравии, справлялся, не терпит ли в чем утеснения или нужды, и, выслушав слова благодарности, сам начинал рассказывать о славном граде Киеве, об обитателях днепровских холмов – полянах, о первых киевских князьях.

Иногда вместе с Асмудом приходил кроткий старец гусляр, и тогда сказания о прошлом как бы обретали живую плоть, становились осязаемо-зримыми.

– В стародавние времена, – начинал старик, трогая узловатыми пальцами струны, – жили у реки Днепра три брата: один по имени Кий, другой – Щек, третий – Хорив, а сестра их была Лыбедь. И построили на горе городок во имя старшего своего брата, и назвали его Киев. А кругом был лес да бор великий, и ловили там зверей. И были те мужи мудры и смыслены, и назывались они полянами, от них поляне и до сего дня в Киеве…

– Истинно так! – подтверждал Асмуд.

– И у древлян было свое княженье, и у дреговичей, и у словен в Новгороде, и у полочан, – продолжал гусляр. – А есть еще кривичи, что возле Смоленска живут, и северяне, и радимичи, и вятичи на Оке-реке, и все имеют язык общий, славянский, и иные народы – меря, мурома, чудь, мордва, печера, зимигола – все под Русью…

Хрипловатый голос старца звучал_ торжественно.

Перед Ольгой будто разворачивалась огромная земля, населенная разноязыкими народами и племенами, которым не было числа, как не было числа лесам, рекам, городам, сельским мирам, а в центре этой необъятной земли, над всеми, высился Киев, еще неведомый Ольге, но уже желанный город.

Ольге было страшно и одновременно трепетно-радостно. Она – и такая необъятность! Только сумеет ли? Встанет ли вровень с таким, огромным?

От тревожных сомнений Ольге не спалось, металась на мягком ложе, стонала. Обеспокоенная мамка трогала сухой пергаментной ладонью лоб, шептала участливо: «Аль почудилось что недоброе?» Накидывала на шею ожерелье из чистого дерева – березы, взмахивала руками, отгоняя злых духов: «Кыш! Кыш!»

Неспокойные были у Ольги ночи…

Но утреннее солнце разгоняло недобрые призраки, и Ольга опять ждала с нетерпеньем, когда польются, словно журчащая в камнях вода, сказанья гусляра о временах минувших.

Охотнее всего Ольга слушала сказанья о вещем князе Олеге. Он когда-то жил в Новгородской земле, и псковские старики часто вспоминали его. Потом Олег стал княжить в Киеве, прославился победоносным походом на Царьград, склонил под свою власть многие племена и народы. Последнюю весть о нем принесли в Псков бродячие гусляры: князя ужалила змея, исползшая из лошадиного черепа, и он умер.

Вечерние повествования старца связывали воедино деяния князя Олега, и Ольге становился понятным взлет Киева, затмившего своей славой остальные русские города.

– С тех славных времен началась единая держава – Русь, – назидательно говорил старец. – А раньше единым только язык славянский был, но жили славяне друг от друга отдельно, каждый своим племенем. Держава эта князю Игорю осталась, когда начал он по Олеге княжить в Киеве…

Ольга из сказанного что могла понимала, а что не понимала – просто запоминала свежей памятью своей. Пройдет время, и сказанья эти, трепетно пропущенные через детское сердце и обогащенные житейской мудростью, зазвучат в устах самой княгини Ольги победной песней о земле Русской, и, как она нынче, будет внимать им княжич Святослав…

2

А ладьи плыли по реке Синей, и волны от них седыми усами тянулись к берегам, сдвигавшимся все ближе и ближе. Потом река превратилась в ручей и растворилась на топком лугу. Дальше был волок.

Дружинники покатили ладьи по круглым бревнам через водораздел, отделявший реку Синюю от истоков речки Зарянки.

Зарянка вывела судовой караван на большую воду реки Двины.

А с Двины на Днепр был еще один волок, через который ладьи приходилось нести чуть ли не на руках – столь трудным он был.

Мало что запомнилось Ольге от судового пути. День за днем – вода и лес, вода и зелень лугов, деревеньки на дальних берегах, – тягуче-однообразно. Разве что встреча с варягами?

Случилось это уже на Днепре, в полуденный сонный час, когда гребцы, сморенные зноем, едва шевелили веслами. Ольгу разбудил топот на палубе, лязг оружия, громкие голоса. Она накинула платок, выглянула в оконце.

Наперерез ладьям, разбрызгивая воду длинными черными веслами, неслась варяжская лодка – узкая, будто прижавшаяся к воде. Лишь резная голова дракона высоко поднималась над острым носом; дракон был зеленый, с красной пастью, в которой зловеще сверкали железные зубы. На корме дрека, под навесом из пестрой ткани, толпились варяжские воины: рыжебородые, в круглых железных шапках, в кожаных панцирях, обшитых железными и медными бляхами. Варяги угрожающе поднимали вверх мечи и широкие топоры-секиры.

Однако лица киевских дружинников были почему-то буднично-равнодушными, мечи покоились мирно в ножнах, луки закинуты за спину, как на походе, когда до битвы еще далеко. Неужели они совсем не опасаются варягов, о которых шла недобрая слава?!

До варяжского судна осталось не более перестрела. [4]4
  Перестрел – древнерусская мера длины, равная полету стрелы (примерно 100 шагов).


[Закрыть]

Асмуд что-то прокричал по-варяжски. Ольга разобрала лишь знакомое слово «конунг», что по-варяжски означает «князь», и дважды повторенное имя своего будущего мужа: «Игорь! Игорь!»

Стихли воинственные крики, опустились секиры и мечи. Черные весла глубоко вонзились в воду, останавливая стремительный бег варяжского судна. Спустя мгновение Ольга видела уже не угрожающую драконью голову, а удалявшуюся корму. Варяги бежали, не принимая боя. Одно имя князя Игоря привело в трепет морских разбойников, которые, как утверждали люди, не боялись никого и вдесятером были способны завоевывать города!

Ольгу переполняло ликование. Отблеск грозной силы киевского князя падал и на нее, княжескую невесту. Перед глазами проплывали сладкие видения. Вот опа идет рука об руку с Игорем по красной суконной дорожке, вся усыпанная камнями-самоцветами, и люди кругом кланяются, кланяются, кланяются, и торжественно ревут трубы. А на князе серебряная кольчуга, вся переливается, и багряный плащ. А рука у него большая, сильная, теплая…

Только лица будущего мужа Ольга никак не могла представить. Ей почему-то казалось, что он не должен походить ни на кого из знакомых людей. Но глаза у него, конечно, такие же, как у нее самой, – синие-синие…

Вечером Ольга встретила Асмуда не своей обычной робкой улыбкой, а гордо, почти надменно. Драгоценные камни на ее широком ожерелье предостерегающе сверкали.

Асмуд удивленно поднял брови и, поняв все, склонился в глубоком поклоне, как перед княгиней…

Тогда-то и сказал он боярам, что взяли-де они из Пскова девочку, а привезут в Киев княгиню, перед которой – придет время! – будут трепетать самые знатные мужи…

А путешествие продолжалось.

Возле устья реки Березины княжеский караван ждали. На высоком мысу вспыхнули сигнальные костры, три столба черного дыма поднялись к небу. Узкая и длинная лодка-однодеревка выплыла навстречу. Гонец князя Игоря передал, чтобы невесту везли в Любеч, городок на левом берегу Днепра, почти на половине водного пути от устья Березины до Киева.

Ольге понравилось название городка: ласковое, теплое. Любеч от слова «любый», «любимый», значит. Как было не увидеть в этом доброе предзнаменование?

Еще три дня пути, и ладьи свернули с днепровской стремнины в тихий просторный затон. На пристани, связанной из толстых сосновых бревен, и на песчаном берегу затона было пустынно; только кучи потемневших щепок да черные пятна кострищ немо свидетельствовали о недавнем многолюдстве.

Здесь, в любечском затоне, смерды всю зиму рубили по приказу князя лодки-однодеревки. Ополовиненная сосновая роща, когда-то вплотную подступавшая к воде, так и называлась – «Кораблище». Но готовые однодеревки по первой весенней воде уплыли к Киеву, где их снаряжали для дальнего морского путешествия: надшивали досками борта, ставили уключины, весла и прочие снасти. Проводив однодеревки, смерды разошлись по своим деревням, и немноголюдно стало в Любече.

Гряда холмов, окаймлявших прибрежную низину, радовала взгляд свежей зеленью. Цветущие яблони скрывали невысокую деревянную стену городка, и только сторожевая башня на холме была видна отовсюду. Наверно, с нее и заметила стража приближение судового каравана, потому что раньше, чем ладьи приткнулись к пристани, из городских ворот высыпали люди.

Впереди вышагивал высокий, дородный, нестарый еще муж в синем плаще, в шапке с соболиной опушкой, с посохом в правой руке – княжеский огнищанин [5]5
  Огнищанин – княжеский слуга, управлявший хозяйством, вотчиной.


[Закрыть]Малк, по прозвищу Любечанин. За ним торопились ратники в коротких кафтанах без рукавов, надетых поверх белых холщовых рубах, в холщовых же штанах, заправленных в мягкие сапоги, с копьями и овальными щитами. Важно плыли, покачиваясь, две-три высокие шапки бояр, оказавшихся в тот час в городе и пожелавших встретить княжескую невесту. Трусцой семенила позади боярская челядь.

Княжеской невесте огнищанин Малк, бояре и ратники поклонились в пояс, а челядь и прочие мизинные люди рухнули на колени и уткнулись лбами в песок. Бережно поддерживая Ольгу под локотки, Асмуд и Малк свели ее на пристань. Подбежали холопы с крытыми носилками, и Ольга нырнула в них вперед головой, как в воду. Асмуд самолично задернул шелковый полог. Процессия медленно двинулась к городу.

Носилки покачивались, как ладья на волнах, Ольга слышала хриплое, прерывистое дыхание холопов, шуршанье шагов по песку, легкий звон оружия – дружинники шли рядом с носилками. На минуту вдруг потемнело: носилки внесли под своды воротной башни. Потом в щели снова ударило солнце.

Города Ольга так и не увидела. Асмуд откинул полог носилок лишь на дворе Малка Любечанина, отгороженном от городской улицы высоким частоколом. Ольгу повели через просторный двор, мимо каких-то женщин, одетых нарядно и цветасто, потом через полутемные прохладные сени.

Наверх, в терем с подслеповатыми узкими оконцами, поднялся следом за Ольгой только Асмуд. Придирчивым взглядом окинул чисто выскобленные стены, ковры на полу, открытые лари с посудой и прочей утварью, а постель даже потрогал ладонью: мягко ли?

Следом проскользнула мамка, прижимая к груди ларец с Ольгиными драгоценностями, тоже повела прищуренными глазками и смирно присела на скамью в дальнем углу – облюбовала себе место.

– Ладно ли будет тебе здесь, княгиня? – спросил Асмуд и, дождавшись утвердительного кивка Ольги, с поклоном упятился за порог.

За дверью негромко звякнуло железо, выдавая присутствие сторожевых дружинников.

Неслышно ступая по ковру, Ольга подошла к окну; с усилием, со скрипом сдвинула вбок тугую оконницу, затянутую мутным бычьим пузырем.

Почти вровень с окном торчали заостренные бревна частокола. Невидимый за частоколом город выдавал себя лишь неясным людским гомоном, скрипом тележных колес, конским ржаньем, звонким перестуком кузнечных молотов. Только взметнувшуюся над холмом башню видела Ольга да проплывавшие над башней облака…

3

Если бы кто сказал Ольге раньше, что вся жизнь может состоять из бесконечного ожидания, она бы не поверила. Но теперь это было именно так. Любечское сидение тянулось смазанной полосой неотличимых друг от друга дней.

Изредка от князя Игоря приезжали бояре, рассаживались по лавкам – как на подбор тучные, багроволицые, в длиннополых жарких кафтанах с накидными петлями – и сидели молча, томясь от духоты, не зная, что сказать этой надменной девочке, неизвестно за какие достоинства вывезенной из далекого северного Пскова…

…Первое чувство, которое испытала Ольга, когда увидела наконец своего суженого, был страх. Страх… и разочарование.

Князь Игорь совсем не походил на того светлолицего витязя, каким она представляла его в мечтах. Киевский властелин был немолод; в лохматой бороде серебряными нитями проросла седина; бурое, будто выдубленное ветрами и солнцем лицо избороздили глубокие морщины. Князь был приземист, невероятно широк в плечах и в своем длинном красном плаще, ниспадавшем до пола, казался гранитной глыбой. Только глаза у него были такие, как когда-то привиделись Ольге: синие-синие…

Тяжело ступая большими сапогами, князь Игорь подошел к обмершей девочке, пробасил недовольно:

– Дитя еще сущее…

Асмуд рухнул на колени, повинно склонил голову.

Но вмешался высокий муж в таком же, как у князя, длинном красном плаще, застегнутом у правого плеча массивной золотой пряжкой (Ольга после узнала, что это был варяг Свенельд, второй после князя человек в Киеве):

– Жонок у тебя много, княже. А эта подрастет, будет достойной княгиней. Глянь-ка на нее, княже!

Ольга стояла, вся напряженная, как готовая лопнуть струна, щеки пылали, а взгляд больших синих глаз был почти страшным; от такого взгляда у людей мороз проходит по коже, подгибаются колени…

Встретив ответный, привычно-ломающий взгляд князя Игоря, Ольга не дрогнула, не отвела глаза. Куда-то пропал страх. Только боль в сердце, только нестерпимая обида.

– Твоя правда, Свенельд, – помедлив, негромко произнес князь. Сорвал со своей груди золотую цепь и кинул к ногам Ольги.

Цепь глухо звякнула, змеей развернулась по ковру, коснувшись тяжелыми, тускло-желтыми звеньями носков Ольгиных бархатных сапожек.

Ольга вздрогнула, закрыла ладонями лицо и разрыдалась.

Как будто издалека донеслись до нее приветственные крики людей: «Слава тебе, княгиня киевская!» Обессилевшая Ольга упала на руки мамке. Последнее, что запомнилось ей, – грозные слова князя, обращенные к Асмуду:

– Береги ее до поры! Береги пуще глаза!

Потом был тот же терем, та же сторожевая башня и облака за оконцем, тот же отгороженный от людских взглядов яблоневый сад по вечерам, но все изменилось вокруг Ольги.

Вдвое умножилось число сторожевых дружинников; даже у калитки сада стояли дружинники, а другие расхаживали по другую сторону частокола, когда Ольга гуляла там.

Хлопотливую уютную мамку сменила киевская боярыня Всеслава, с которой даже отмеченный особой княжеской милостью Асмуд говорил почтительно, столь знатного рода она была. Комнатные девушки – не холопки, а чада лучших киевских бояр – стерегли малейшее желание: стоило Ольге повести бровью, как желаемое оказывалось в руках. Дни вдруг стали заполненными, быстротекущими. Боярыня Всеслава без конца наставляла будущую княгиню, как вести себя с мужем, а как с иными людьми; когда надевать пышные платья из паволоки и аксамита, а когда простой, домашний сарафан илетник; как повязывать головной убор замужней женщины – повой.

Ольгу учили ходить и сидеть, поднимать чашу с вином, кланяться и принимать поклоны. Нелегкой была эта наука, но Ольга понимала, что все это нужно ей, будущей княгине, и внимала боярыне с прилежанием и терпением.

Иногда конюхи подводили к крыльцу смирную белую кобылу, и Асмуд осторожно подсаживал Ольгу в седло. Оказывается, и ездить на большом воинском коне, подобно мужам-дружинникам, надлежало уметь княгине.

Длиннее и доверительнее стали вечерние беседы с Асмудом, и не преданий старины касались они теперь, но нынешней Руси. Неторопливые рассказы Асмуда как бы высвечивали изнутри огромное и непонятное непосвященным строение державы князя Игоря.

Над всеми, в одинокой недоступной вышине – сам князь.

Под ним старшая дружина: бояре, княжие мужи, нарочитая чадь – советники князя, воеводы на войне, наместники в подвластных землях, послы.

Под старшей дружиной – младшая: гридни, отроки, юные, детские. Младшие дружинники были телохранителями, воинами, слугами на княжеском дворе, огнищанинами в селах, даньщиками, вирниками, гонцами.

Князь без дружины как без рук, но и дружина без князя как пес без хозяина: княжескими милостями жива, княжескими данями кормится, княжеским именем прикрывается от врагов. Потому едины они: князь и дружина, дружина и князь.

В воле князя прогнать одного или даже десять дружинников, низвести неугодных от знатных мужей до холопов, но без всей дружины князь ни большого дела не свершит, ни малого…

– Князь и дружина! – многозначительно повторял Асмуд. – Вот чем держится Русь!

Ольге дружина представлялась многоголовым и непонятным чудищем, покорно распластавшимся у ног князя, цепенеющим под его грозным взглядом, но начинающим шевелиться и скалить зубы, лишь только князь отворачивался.

И это виденье потом долго преследовало ее на многолюдных пирах и советах в княжеской гриднице, когда бояре и мужи разноголосо гудели, одобряя или осуждая князя, качали вразнобой высокими боярскими шапками, суконными колпаками, круглыми варяжскими шлемами…

От недели к неделе что-то менялось в Ольге, оправдывая пророчество варяга Свенельда: «Будет княгиней!»

…Обложными дождями занавесил окна терема первый осенний месяц – сентябрь. Заскрипели на дворе телеги, застучали двери подклетей, куда смерды носили привезенные из деревень съестные припасы, и, венчая дело, с лязгом смыкали железные челюсти тяжелые висячие замки. Опасливо оглядываясь на стоявших у нарядного крыльца дружинников, смерды выезжали за ворота, и снова пустел двор Малка Любечанина, покрытый рябыми от дождя, стылыми лужами.

Ненастная выпала в тот год осень, а за ней угадывалась ранняя зима. Недаром и журавли раньше времени отлетели, и ветер задувал с восхода, и месяц рогами туда же указывал – все приметы к ранней зиме сходились.

В середине октября – месяца-листопада, который ни колеса, ни полоза не любит, – сонный покой Любеча разбудили трубы. К пристани подплыли ладьи под поникшими, пропитанными дождевой мокретью, стягами: князь Игорь прислал за невестой своих мужей.

4

Пологий левый берег, такой низкий, что воды Днепра свободно вторгались в него широкими извилистыми заливами; крутые, покрытые голым черным лесом холмы на правом берегу, а на самом высоком из холмов, горе Кия, которую люди называли просто Гора, прилепились над обрывами деревянные стены и башни.

Это – Киев, стольный град князя Игоря.

Ладьи причалили к Подолу, неширокой полосе песка у подножия холмов, которую весной заливали полые воды Днепра, смывая остатки шалашей и легких построек. В осеннюю пору постройки были уже покинуты своими временными обитателями, ремесленниками и пришлыми торговыми людьми, которых не допускали за городские стены. Ветер сорвал камышовые кровли и надсадно свистел в жердях стропил; жерди скрипели и опасно кренились под его напором.

Кучка дружинников в суконных плащах, потемневших от дождя, встречала ладьи у пристани. Ольге подвели рослую белую кобылу, как две капли воды похожую на ту, любечскую. Асмуд и незнакомый киевский боярин подсадили княжескую невесту в седло и пошли рядом, поддерживая руками стремена.

Узкая скользкая дорога огибала Гору, петлями поднимаясь к городским стенам. Мокрые шлемы дружинников тускло отсвечивали, мелкий частый дождик шелестел по овальным щитам. Зыбкими, какими-то размытыми казались за дрожащей дождевой пеленой соседние холмы. Кое-где на их склонах серели кровли жилищ, поднимались к свинцовому небу мутные струйки дыма.

Скоро и Днепр, и песок Подола, изъязвленный оспинами дождевых капель, и петли дороги остались далеко внизу: всадники выехали на плоскогорье, обрубленное с трех сторон крутыми обрывами. Дорога тянулась между оплывшими курганами древнего могильника. Дальше плоскогорье перерезалось глубоким рвом, за которым сочились влагой серые откосы вала.

А над валом – стены из могучих, в два обхвата, дубовых колод, узкими щелями-скважнями. Под высокой, тоже рубленной из дуба, проездной башней – черный проем ворот.

Простучали под копытами осклизлые, заляпанные грязью доски перекидного моста. Приветственно поднялись копья воротной стражи. Всадники въехали в город.

Узкая улица с трудом пробиралась между скученными постройками. Рубленые боярские хоромы за несокрушимыми частоколами. Приземистые, тяжеловесные купеческие домины. Амбары и клети, будто вросшие в землю. Покатые кровли полуземлянок простонародья. Все сумрачно-серое, набухшее влагой. Пахло сырым лесом, как от плотов на реке.

Изредка навстречу попадались люди: сгорбившиеся под мокрыми дерюгами, нелюбопытные.

Мостовая из сосновых тесаных плах привела на княжеский двор, тоже тесно застроенный. Подклети из толстых бревен, с узкими прорезными оконцами. Большие дружинные избы. Громада княжеского дворца с островерхими теремами, к которым вели крытые переходы. Над шатровыми кровлями со скрипом поворачивались вырезанные из железа петухи, недремные стражи жилья. Нарядное, резное крыльцо гридницы.

По широким ступеням навстречу Ольге сбежали люди – громкоголосые, суетливые, в разноцветных нарядных кафтанах, с гремящими мечами у пояса.

Окружили, повели во дворец.

В просторной гриднице – помещении для пиров и княжеских советов – пылали факелы, разбрасывая дрожащие багровые блики по темным стенам, по ребристому от поперечных балок закопченному потолку. Вдоль стен тянулись длинные столы, тесно заставленные серебряными и глиняными блюдами, подносами, ковшами, причудливо изогнутыми медяницами [6]6
  Медяница – медный сосуд.


[Закрыть]корчагами с вином, деревянными ведерками с медом и ячменным пивом-олуем, резными солилами [7]7
  Солило – большое деревянное общее блюдо для еды.


[Закрыть]с дичиной.

Приветственно заревели, поднимая огромные турьи рога, неразличимые в полутьме люди.

Неширокая дорожка из красного сукна вела в глубину гридницы, где на возвышении, отдельно от всех, стоял небольшой деревянный стол и два кресла. Высокие резные спинки кресел скалились звериными мордами, ножки выгибались змеиными хвостами. На одном кресле сидел, развалившись, князь Игорь – черная борода. растрепана, кафтан распахнут, выбившаяся из-под кафтана исподняя рубаха резала глаза неожиданной снежной белизной. Второе кресло было свободно – для нее, для Ольги…

Оглушенная и ошеломленная ревом, дымным смрадом, трубными возгласами, мечущимися языками факелов, Ольга медленно пошла по красному сукну. Бояре и княжие мужи, перегибаясь через столы и опрокидывая посуду, швыряли ей под ноги серебряные шейные гривны, пригоршни монет-диргемов, пластинчатые браслеты, подвески, бусы. Красное сукно позади Ольги заискрилось драгоценностями, как будто она оставляла за собой серебряные следы…

В памяти Ольги этот торжественный и страшный день остался не размеренным чередованием часов, а минутными озарениями, яркими вспышками то удивления, то тревоги, то торжества, то ужаса, а между ними – туманное полузабытье, усталое оцепенение, когда она закрывала глаза и сжималась в тоскливом, бессильном безразличии…

…Князь Игорь, огромный, сильный, озаренный радостной улыбкой, прижимает ее голову к груди, и Ольга слышит, как гулко и размеренно стучит его сердце, и задыхается от терпкого мужского пота, и стонет от боли – литая золотая пуговица на кафтане князя впивается ей в щеку…

…Разинутые, испускающие оглушительные крики рты; задранные лохматые бороды; вытаращенные глаза; багровые щеки – но все это внизу, за общими столами, как бы отдаленное от Ольги, а сама она, приподнятая соседством князя, будто скользит над толпой бояр и княжих мужей, гордая и недоступная…

…Капище. [8]8
  Капище (от древнеславянского «капь», «кипь» – идол) – культовое сооружение у восточных славян.


[Закрыть]Зловещие черные идолы, грубо вытесанные из дерева, покрытые жирной копотью. Их много, как голых стволов в сгоревшем лесу, но выше и могучее всех идол Перуна, грозного бога грома и молнии. У Перуна луноподобное, покрытое тусклым серебром лицо и вызолоченные усы; из морщинистой, изборожденной глубокими трещинами груди идола торчат угрожающие кабаньи клыки. Приплясывают волхвы, дремучие старцы в длинных черных одеяниях, с седыми клочковатыми бородами и горящими безумием глазами, с изогнутыми посохами в руках. Чадно пылают можжевеловые поленья на камнях жертвенника. Бьются в лужах крови зарезанные петухи, бараны и белоснежные священные козы, принесенные в дар богам. Больно сжав пальцами локоть Ольги, князь Игорь почти волоком тащит ее вокруг жертвенника. Не светлый это свадебный обряд, а шабаш злых духов, празднество лесных бесов, – так кажется Ольге, так ей жутко…