Текст книги "Павел I"

Автор книги: Андрей Сахаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 59 (всего у книги 60 страниц)

XXVII

В доме чувствовалось сдержанное оживление. Лакеи шныряли вверх и вниз по узкой каменной лестнице. Какая-то молодая женщина, похожая немного лицом на Настеньку, застенчиво показалась в боковой двери и с любопытством оглядела вошедших. «Здесь я впервой был у Настеньки», – подумал Штааль. На площадке лестницы квартальный поручик, куривший трубку, ругал гробовщика, очень маленького худого человека с грустно-ласковой предупредительной улыбкой на лице.

– Грабители вы этакие! Ежели бедный человек помрёт, то и похоронить нельзя… Вот ежели, к примеру, я, – говорил он. По очень благодушному выражению его раскрасневшегося потного лица можно было предположить, что он только что весьма плотно закусил. Гробовщик приятно улыбался, понимая, что квартальный, свой человек, шутит. Он даже сам позволил себе пошутить:

– Вам, Степан Иваныч, ежели, упаси Боже, что, можно по знакомству и скидочку.

По-видимому, эта шутка не понравилась квартальному, однако ему трудно было рассердиться с трубкой во рту. Он затянулся, вынул изо рта трубку, хотел что-то сказать, но, увидев поднимавшихся по лестнице людей, вопросительно на них уставился. Штааль изложил дело. «Разрешение есть», – добавил он. Квартальный снова затянулся, подумал, выпустил дым из носа и сказал:

– Что ж… Не по порядку это, ежели хотите знать… Ордер от частного имеете?

Слово «частный» он произносил очень многозначительно. Штааль, сразу и не догадавшийся, что квартальный разумеет частного пристава, взял у Ламора документ. Увидев на бумаге подпись графа Палена, квартальный, видимо, растерялся. Он поспешно замахал рукой под носом, отгоняя дым, и сказал испуганно:

– Сделайте вашу милость… Просто голова идёт кругом… Дела какия!..

Он заговорил о том, что всех занимало. Штааль не удержался и сообщил о своём участии в цареубийстве. Полицейский побагровел и вытаращил глаза. Ламор сердито напомнил о деле.

– Oui, a l'instant,[334]334
  Да, немедленно (фр.).


[Закрыть] – сказал Штааль. – Так будьте добры, проводите нас…

В комнате, выстланной чёрным сукном с нашитыми золотыми слезами, дымя горели свечи в тяжёлых литых канделябрах. Баратаев лежал на невысокой, покрытой чёрным одеялом кровати. Штааль подошёл поближе. Поверх тела была наброшена тонкая, прозрачная кисея. Сквозь неё просвечивали медные монеты на закрытых глазах. Сжатые, ещё красные губы неприятно выделялись на лице умершего. Штааль вздрогнул и поспешно отошёл к задёрнутому окну, на котором трепалась, у открытой форточки, штора. Ламор, сгорбившись, склонился над подушкой.

Штааль пытался вспомнить ненависть, которую когда-то испытывал к Баратаеву, свой последний разговор с ним в Милане, свои мальчишеские слёзы. «Che i gabia о non gabia, е sempre Labia…»[335]335
  «Богат он или беден, но он всегда Лабиа» (итал.).


[Закрыть]

Женщина, похожая на Настеньку, робко вошла в комнату и стала сбивчиво объяснять, почему ещё не всё сделано, точно чувствовала себя виноватой. Гробовщик ласково и грустно кивал головою.

– К вечеру беспременно сделаем и на стол их перенесём, – говорила она тихо, вытирая передником притворные, как показалось Штаалю, слёзы. – За монашенками послали. В доме, верите ли, и иконы ихней не было.

– А то, может, на Брейтенфельдово поле отвезём их! – вздохнув, сказал гробовщик. – Славное кладбище и в большом порядке.

– Надо частного спросить, – ответил квартальный поручик. – Без частного нельзя… Они, верно, в кабинете будут рыться? – вполголоса спросил он Штааля, показывая глазами на старика. – Вот ключи…

Ламор взял связку ключей и измученной походкой направился за квартальным в соседнюю комнату. Штааль, оглянувшись на женщину, последовал за ними. В кабинете ничего не изменилось. На большом столе в беспорядке стояли склянки, лампы, реторты. Ламор приблизился к маленькому столу, тяжело придвинул стул, сел и стал пробовать ключами средний ящик.

– Я вам не нужен? – спросил Штааль.

– Нет, нет… Если б вы были добры дать мне час времени…

– Ах, дела какие, Господи! – повторил квартальный, видимо желая вызвать Штааля на разговор об убийстве императора. Но Штаалю больше не хотелось рассказывать.

– От чего умер? – спросил он тихо полицейского.

– Верно, от аневризмы. Доктор сказал, разорвалось сердце. А может, и отравился, не разберёшь. Лекарь пошлёт к штад-физику, а штад-физик к просектору, уж мы знаем… Человек тоже был странный, изволили знать? Комнаты сами видите какие. Шкелеты, – сказал испуганно квартальный. – Мы даже наблюдение учинили в последние месяцы, – нет ли чего такого? Да так, словно бы и ничего. Вот только огнегасительному мастеру на случай дали знать для предостережения пожара… Оригинал, – старательно выговорил он. – Нашли у этого стола. На полу лежал… Писал, писал и вдруг умер. Да, может, им и тетрадь эту дать, что ли? Вот, на столе открытой лежала… Писал, писал и умер, – повторил квартальный.

Штааль тотчас узнал переплетённую в чёрный атлас тетрадь, в которой когда-то в Милане он прочёл тайком несколько непонятных страниц. Сердце у него забилось. На первой странице, как тогда, он увидел огромную цифру 2, под ней слова «Deux – nombre fatidique».[336]336
  «Два – число вещее» (фр.).


[Закрыть] От волнения у Штааля остановилось дыхание. Он быстро перелистал тетрадь, на три четверти исписанную знакомым прямым мелким почерком с утолщениями по горизонтальной линии. Почерк этот становился всё неразборчивее и нервнее на последних исписанных страницах. Штааль заглянул в самый конец рукописи, но читать не мог. Перед ним выскакивали лишь отдельные слова и фразы, то французские, то латинские. В особую строчку прыгающими буквами было выписано: «Не жизнь, а смерть в сиём эликсире…» Штааль разобрал ещё последнее слово – delivrance.[337]337
  Освобождение (фр.).


[Закрыть] За ним следовало чернильное пятно, по-видимому раздавленное тетрадью и перешедшее на другую страницу.

– Вы думаете, так писал и умер? – быстро спросил Штааль квартального и, не дожидаясь ответа, отошёл к Ламору. Старик хмуро оглянулся и заслонил бумагу, которую читал. Штааль отдал ему тетрадь и вышел с квартальным в коридор.

– А богатый был человек, и наследников нет, – заметил квартальный.

– Разыщутся, – сказал Штааль, стараясь успокоиться.

– Верно разыщутся, а то в казну магистрат отпишет.

– Нам с вами пригодилось бы, – пошутил Штааль.

– Ещё как, и не говорите, – засмеялся квартальный. – Так неужто и вы, господин поручик…

Он не докончил фразы. Им навстречу шёл неровной быстрой походкой пожилой человек, которого Штааль тотчас узнал. «Бортнянский? – с удивлением подумал он… – Да, ведь правда, они приятели были». Штааль первый поклонился директору придворной капеллы, хоть и считал его низшим по общественному положению. Тот растерянно на него взглянул и спросил, не останавливаясь:

– Туда можно?

– Сделайте милость.

Штааль спустился по лестнице и вышел из мрачного дома, решив вернуться через час за Ламором. Он погулял немного, раза два взглянул на часы Было холодно и скучно Штааль свернул на людную улицу. Из кабака нёсся отчаянный рёв. Против входа столпились люди. Слышались раскаты смеха. Штааль протиснулся, – ему не сразу дали дорогу, и это ему не понравилось: накануне дорогу уступили бы немедленно. Посредине кучки высокий мужик показывал дрессированную суку. «Шевалиха, как есть Шевалиха», – гоготали в толпе. Мужик, радостно улыбаясь, снял шляпу. «А ну, покажи барину, что делает Шевалиха…» Собака зевнула и легла на спину лапами вверх. Раздался новый взрыв хохота. Штааль поспешно отошёл. «Надо бы прекратить это безобразие… Нет ли бутошника? – гневно подумал он, оглядываясь. Будочника не было. – Чёрт их возьми, экое безобразие!» – сказал Штааль уже менее сердито и, отойдя немного, засмеялся. При мысли о госпоже Шевалье сердце у него снова сладостно замерло.

Когда он вернулся, уже стемнело. Ламор неподвижно сидел перед столом, на котором лежал чёрный портфель.

– Спрячьте, спрячьте ваши секреты, – полушутливо сказал Штааль, вытянув левую руку и закрывая на мгновенье глаза.

Ламор поднялся, не отвечая, и взял портфель.

– Надеюсь, нашли интересные документы?

– О, да, чрезвычайно интересные, – пробормотал Ламор. – Чрезвычайно интересные…

Он остановился, обвёл вокруг себя взглядом и, выйдя в спальную, снова склонился над мёртвым телом Баратаева. У постели ярче горели высокие свечи. Кисея казалась жёлтой.

– Чрезвычайно интересные… Чрезвычайно интересные… – бессмысленно бормотал Ламор.

«Ну, и он, кажется, тоже с ума спятил», – подумал Штааль с удивлением.

– Так я вам больше не нужен, – нетерпеливо спросил он.

– Не нужны… Благодарю… Более не нужны.

Они вместе спустились к выходу, В коридоре Штаалю показалось, что где-то вдали слышна тихая музыка. Везде были зажжены свечи. На площадке квартальный поручик, галантно улыбаясь, разговаривал с той же женщиной. «Всё перебрали?» – спросил он и игриво подмигнул Штаалю. Лакей подал шубу старику.

– Прикажете извозчика позвать?

– Сбегай за двумя извозчиками, – сказал Штааль, оглядываясь на женщину. Лакей выбежал на улицу.

– Вы куда? К Демуту? – спросил Штааль Ламора.

– Я?.. Да, в самом деле… Искренне вас благодарю за услугу… Кстати, я на днях уезжаю из Петербурга.

– Что так? Во Францию?

– Да, вероятно… Мне здесь больше нечего делать… Впрочем, и во Франции тоже нечего. Нигде больше…

Штааль смотрел на старика с недоумением, и вдруг ему снова, как когда-то при первом знакомстве, бросился в глаза восточный облик Ламора, точно обострённый измученным выражением. При дрожащем огне свечей лицо его было мёртвенно-бледно. Древний, дряхлый, сгорбленный, Пьер Ламор медленно выходил в дверь, тяжело опираясь на палку. «Скоро помрёт, не иначе», – подумал Штааль с сожалением.

– Тогда позвольте вам пожелать… – начал он. – От всей души…

– Благодарю вас.

– Так… вы когда же едете? – спросил Штааль, не зная, что сказать.

– Я?.. Куда?.. Как только будут готовы бумаги. La podorojna, – с трудом улыбаясь, выговорил Ламор.

В тумане, к облегчению Штааля, показались сани. Лакей стоял в них боком, держась за плечо извозчика.

– Одного нашёл, барин, – запыхавшись, сказал он, соскакивая. – Совсем перепился народ.

– Для вас есть извозчик, – обратился Штааль к старику. – К Демуту отвези барина… Так до свидания. Всего, всего лучшего…

– Прощайте, – сказал старик глухо. Сани тронулись. Штааль довольно долго смотрел вслед Ламору.

– Прикажете на Невский сбегать? – разочарованно спросил лакей, видимо ждавший на чай.

– Ну да, сбегай, – приказал Штааль. Он поднялся по лестнице, чтоб не оставаться в передней с прислугой. Ему хотелось ещё взглянуть на женщину в передничке. Но ни её, ни квартального на площадке больше не было. Штааль пошёл по неровному узкому коридору, припоминая расположение комнат в мрачном доме. Вдруг он явственно услышал доносившуюся издали музыку. «Что за неприличие?» – подумал Штааль. Он свернул из коридора и на цыпочках прошёл через длинную нежилую комнату с закрытыми ставнями. В ней было темно. За этой комнатой, Штааль помнил, находилась небольшая гостиная. Он приоткрыл дверь. Спиной к нему в гостиной, освещённой одной горевшей над клавикордами свечой, играл Дмитрий Бортнянский. «Ах, он ещё тут? Ну, ему можно играть, для него это всё равно что молитва…» Штааль оставил дверь полуоткрытой и уселся на диван в тёмной комнате. Он слушал минуты две, уставившись глазами в бледную дрожащую полосу света на ковре. Вдруг он почувствовал сильный нервный удар. У него внезапно прервалось дыхание.

Штааль так до конца жизни и не узнал, что играл в день цареубийства Бортнянский в доме своего умершего друга. Может быть, это было импровизацией. Может быть, никогда это и не было записано. Одарённый чуткостью и слухом, Штааль не имел музыкального образования, не знал даже нот. Впоследствии что-то в концерте Бортнянского «Скажи ми, Господи, кончину мою» напоминало ему эту музыку. Одна – очень страшная – её фраза походила на мелодию Сен-Готардского убежища. Они говорили об одном и том же, о смерти. Штааль слушал с расширившимися глазами, со всё росшим душевным смятением. Он сам не мог понять, что с ним случилось.

Ему казалось, будто он только теперь очнулся от непонятно долгого, изменчивого, томительного сна. Он был во сне и на льду Невы перед тропинкой, шедшей к Петропавловской крепости, и у Талызина, слушая жгучую речь Палена, и у дверей спальной, в которой душили императора, и в долгие постыдные часы, последовавшие за ночью убийства. Самые низменные его чувства, самые циничные фразы и мысли, приходившие ему в голову, были сном, от которого лишь теперь пробудило его то, что играл, о н ё м играл, один из величайших композиторов России. В музыке Бортнянского слышались Штаалю и люди, замученные в Тайной канцелярии, и задушенный в эту ночь царь, и крик камер-гусара Кириллова, и душевная мука Талызина. В ней была вся та необыкновенная, несчастная, ни на какую другую не похожая страна, в которой счастье жить было послано и царю, и камер-гусару, и Талызину, и ему, Штаалю. В версте от дома Баратаева, в т о й комнате волшебного замка, трясущийся от ужаса художник раскрашивал кистями в эти минуты изуродованное лицо мёртвого императора. Где-то в другом месте, уткнувшись лицом в подушку, сдерживал рыданья новый самодержец, так богато одарённый, так ужасно начавший царствование. Фраза росла грозно, росла беспощадно… «Да, всё кончено!.. Загублена жизнь, искалечена душа, кости помяты, всё выжжено в сердце. Но и у других тоже всё кончено», – почти с радостью говорил себе Штааль. Он думал о Баратаеве, лежавшем под кисеёю с медными монетами на глазах, думал о Ламоре, которого никогда больше не суждено ему увидеть, думал о собственной, близкой до ужаса смерти. Так странно связала его судьба и с Баратаевым, и с Ламором, и с царём, так всё в ней было случайно, так легко всё могло быть по-иному. Штааль чувствовал мучительное бессилие, безотчётный страх перед жизнью. «Умру, через день забудут, ничего не останется, но ни от кого ничего не останется… Разве от него, от этого худо одетого бедного человека… Нет, и над ним, как надо мною, есть то, перед чем мы безвластны, то самое, о чём он играет…» Звуки слабели. Начиналась новая музыкальная фраза. «Нет, нет, я знаю, здесь начался обман, – жадно вслушиваясь, говорил Штааль. – Обман, обман… На это я не поддамся, не поддамся, не поддамся», – бессмысленно твердил он, стискивая зубы.

– Да где же они? За извозчиком послали, а сами ушли? – сердито говорил в коридоре голос.

Послышался женский заигрывающий смех:

– А вы бы караулили… Уж, видно, из своих заплотита…

– Ну, это дудки-с…

– А извозчик шапку сдерёт… Да… Без шапки, значит, гулять будити…

Штааль смущённо вышел в коридор.

– Я тебя ищу, – сказал он, не глядя на лакея. – Нашёл? Спасибо, вот тебе…

Он спустился вниз, вышел на улицу и приказал извозчику ехать к госпоже Шевалье.

ПРИЛОЖЕНИЕ

Инструкция обер-гофмейстеру при его императорском высочестве государе великом князе Павле Петровиче, господину генералу-порутчику, камергеру и кавалеру Никите Ивановичу Панину

По известной вашей верности и любви к отечеству избрали мы вас к воспитанию любезнейшаго нашего внука, его императорскаго высочества великаго князя Павла Петровича; а по поданному от вас о том мнению, уверясь вяще о способности вашей к сему важному делу, определили мы вас обер-гофмейстером при его высочестве и совершенно поручили его воспитание попечению вашему. Апробуя помянутое мнение ваше, заблагоразсудили мы, для надежнаго учреждения поступка вашего, объявить вам чрез сие вкратце соизволение наше.

1) Познание Бога да будет первый долг и основание всему наставлению. Совершенным удостоверением о сей предвечной истине надлежит со младых лет очистить чувства его высочества, утвердить в нежном его сердце прямое благочестие и прочия должности, коими он обязан самому себе, нам, своим родителям, отечеству и всему роду человеческому вообще.

2) Добронравие, снисходительное и добродетельное сердце паче всего нужны человеку, котораго Бог возвышает для управления другими; ничем же больше не возбуждаются сии внутренния чувствия, как воспоминанием равенства, в котором мы, по человечеству, пред Создателем нашим состоим. Сие есть истинный источник, из котораго изливаются человеколюбие, милосердие, кротость, правосудие и прочия добродетели, обществу полезный. Мы повелеваем вам оное полагать главным началом нравоучению его высочества и безпрестанно ему о том толковать, дабы при всяком взоре на различные состояния, в которых человек бывает, обращаясь мыслию к сему началу, его высочество побуждаем был к помянутым добродетелям, к благодарению Всевышняго за милосердый об нём промысел и к учинению себя звания своего достойным.

3) На сём основании не токмо не возбраняем, но паче хощем, чтобы всякаго звания, чина и достоинства люди добраго состояния, по усмотрению вашему, допущены были до его высочества, дабы он, чрез частое с ними обхождение и разговоры, узнал разныя их состояния и нужды, различныя людския мнения и способности, такоже научился бы отличать добродетель и принимать каждаго по его чину и достоинству.

4) Примеры больше всего утверждают склонности и обычаи в человеке. Мы уверены, что вы дадите собою образ мужа добронравнаго, честнаго и добродетельнаго; но того не довольно: повелеваем вам имянно крайне наблюдать, чтоб никто в присутствии его высочества не дерзал противно тому поступать, не токмо делом, но ниже словами! А если бы кто-либо от безразсуднаго дерзновения в том забылся, или же от подлой трусости особливо стал несправедливыми похвалами, ласкательством, непристойными шутками и тому подобными забавами его высочеству угождать, хотя мы того и не чаем: таковых, сверх собственнаго вашего примера, должны вы пристойно остеречь, а иногда и не обинуясь, без всякаго лицеприятия, отговорить. Таким образом приводим мы вас в состояние удалять от его высочества пагубных ласкателей и отвращать всё то, что может подать повод к повреждению нрава.

5) Желая, чтоб его высочество исполнен был, если можно, равныя любви к отечеству, какову мы к оному сохраняем, поручаем мы оное имянно особливому попечению вашему, яко главный вид и намерение в воспитании его высочества и яко существительной долг, коим он ему обязан. А как человек любит вещь, когда он знает ея достоинство и дорожит оною, когда видит, что польза его состоит в сохранении оной: то надлежит предпочтительно пред другими науками подать его высочеству совершенное знание об России, показать ему с одной стороны из дел прошедших и нынешних, особливо родителя нашего времяни, изящныя качества Российскаго народа, неустрашимое его мужество в войне, непоколебимую его верность и усердие к отечеству, а с другой стороны плодородие и почти во всём изобилие пространных Российских земель, и, наконец, надёжные отечества нашего достатки и сокровища, кои оно в недрах своих сохраняет, так что нет нужды думать о награждении каких-либо недостатков постороннею помощию, а толь меньше вымышленными человеческою хитростию способами, но когда только употреблён будет небольшой труд и прилежание, то сверх того продовольствования можно ещё избытками помогать другим народам. Показав же всё сие, истолковать притом его высочеству неразрешимыя обязательства, коими жребий его навеки соединён с жребием России и что слава его и благополучие зависят единственно от благосостояния и знатности его отечества.

Такия преимущества Российскаго народа и выгоды земель, которыя он обитает, приобрели от всех народов почтение и знатность отечеству нашему, а у них возбуждают тем и зависть; в его же высочестве, который по рождению и званию своему столь сильно ему обязан, должны они возбудить крайнюю к оному любовь и рачение.

Для лучшаго достижения сего важнаго вида повелеваем нашему Сенату, чтоб и он и все присутственныя места, каждое по своему ведомству, сообщали вам по требованиям вашим надлежащия к тому известия.

6) Что касается до наук и знаний вообще, то признаваем мы излишно распространиться здесь подробным оных оглавлением. Надеемся, что вы, по долговременному вашему обращению в делах политических, сами знаете, которыя из оных его высочеству пристойны и нужны, в разсуждении его рождения и звания. Потому как в том, так и в порядке, коим оныя преподавать должно, полагаемся на благоразумное и дознанное ваше искусство, будучи уверены, что вы в том ничего не упустите.

7) Впрочем имеете вы сочинить штат, сколько каких чинов и других нижних служителей для комнаты его высочества, по разсуждению вашему, надобно, и подать оной на апробацию нашу, означа притом потребную на содержание прочаго сумму, которую мы определить намерены.

8) Все, кои комнату его высочества составлять будут, имеют состоять под единым вашим ведомством, и мы милостиво вам напоминаем, чтоб между всеми было надлежащее по месту благочиние, согласие, почтение друг другу и послушание одного к другому, по чину своему и должности: ибо и наблюдаемый в том благоучрежденной порядок имеет служить его высочеству добрым примером, а вам в облегчение трудов и к избежанию напрасных неприятных забот, беспорядком умножаемых.

9) Дабы не было вам никакого препятствия в исправлении с успехом сего, положеннаго на вас, важнаго государственнато дела, в котором вы одни Богу, нам и государству отчёт дать должны, то имянное соизволение наше есть такое, чтоб никто в оное не мешался, а имеете вы зависеть единственно от имянных наших повелений, следовательно во всех случаях, если что в дополнение сей инструкции потребно будет доносить и докладывать нам самим.

По такой великой доверенности и власти, с каковыми мы вас при его высочестве учреждаем, надеемся мы взаимна что вы усугубите ревность и труды ваши, дабы представить его высочество во свет человеком Богу угодным, нашей и родителей его любви достойным, людям приятным и отечеству полезным, на что ниспосли, Боже, милость Свою и благословение.

Сочинён в Петергофе

июня 24 го 1761 г.